Рубрики

Петр Алешкин. В джунглях Москвы. Часть вторая

Часть вторая

 

АЛЕША 

 

Глава первая

  

I

 

— К каждому столбу притуляется! — вздохнула хмурая пожилая женщина с усталым обветренным ли­цом. Сидела она, ссутулившись, напротив Егоркина у чисто промытого дождем окна.

Вагон проскрипел уныло, старчески, дернулся и за­мер, застыл, словно задремал. Косые дорожки от ка­пель дождя на стекле стали выпрямляться, редеть. Егоркин смотрел на мокрые черные стволы деревьев лесопосадки, тянувшейся бесконечно вдоль железнодо­рожного полотна, на потемневшие, набухшие водой клочья таявшего снега на траве и представлял, как он будет добираться под дождем, ветром по раскисшей дороге в своих ботинках двадцать пять километров до Масловки. Автобус теперь наверняка не ходит. Дорога расползлась. Вся надежда на трактор или шальную в такую пору попутку. До Чуево-Подгорного асфальт, допрыгать можно легко, а дальше семнадцать киломе­тров по грязи с тяжеленной сумкой. Варюнька кол­басы, мяса, вермишели разной накупила матери, мас­ла, маргарина, даже курицу венгерскую сунула. Рань­ше из деревни продукты везли, теперь в деревню. Оттянет сумка руки за дорогу. Надо рюкзак купить, за плечами легче. Помнится, прошлой зимой по твердо­му снегу да налегке эти двадцать пять километров почти за три часа отмахал. Но то налегке да по ровной дороге, а сейчас дай бог часов за пять доползти.

Поезд, как всегда, опаздывал. К этому привыкли и не огорчались. Те, кого встречали, гадали, на какое время опоздает — на час, на три, сколько томиться близким на вокзале. Егоркин тоже поглядывал на ча­сы, прикидывал, сумеет ли добраться до Масловки до темноты, представлял, как обрадуется мать: два меся­ца не виделись, два месяца жила она одна-одинешенька. Какие, наверное, длинные да тоскливые были осен­ние вечера. И телевизор не спасал. В одиночку его тоже невесело смотреть. Не думалось как-то в Москве об этом. Своя суета, свои проблемы! И какой черт в город потянул?.. Иван стал думать, вспоминать, когда он впервые решил уехать в город, и с уди­влением понял, что никогда он и в мыслях не связывал судьбу свою с деревней. С тех пор как начал думать о будущем, всегда видел себя в городе. Как это случилось? Почему? Что за сила выдергивает из де­ревни? Театры, музеи сманили, дворцы культуры, как пишут газеты? Ерунда! За два месяца в Москве он ни в театре, ни в музее ни разу не был, и не тянуло туда, а в заводской Дворец культуры сунулся — оттуда сразу поперли: нечего, мол, болтаться. Тишина там полная. Гулко. Ни души. А дворец хороший. Дей­ствительно, дворец. Колонны мраморные, стены раз­малеванные… А через неделю после того, как его поперли из дворца, Егоркин прочитал в «Комсомол­ке», как какой-то комсомольский работник удивлялся, почему такие дворцы красивые отгрохали, а молодежь не идет в них. Руки чесались тогда ответить, что не пускают в них, потому и не идут: у каждой двери по три злые бабы в синих халатах торчат. Не про­рвешься. Ни театры, ни музеи, ни дворцы никого в город не сманивали. Вранье! А кино и телевизор и в деревне такие же кино и телевизор. И бесхо­зяйственность деревенская, как говорят некоторые, ни при чем. Бесхозяйственность в деревне появилась тогда, когда хозяева в город удрали. Да и столкнуться нужно прежде с бесхозяйственностью, а потом уж бежать от нее. Не здесь собака зарыта. Не здесь. Главное ведь то, что мы еще мальцами мечтали о го­роде, еще мальцами нас от деревни отрезали. Не могло же вдруг все поколение, как чумой, городом заразиться. Отцы, деды жили в деревне, не в сладкие годы жили и не тяготились, не тянуло их в неведомые дали. Конечно, и среди них были те, кто покидал деревню, уезжал за счастьем в город. Но массового бегства не было. Что же случилось? Кому это было нужно — деревню оголить? Не могло же это случиться ни с того ни с сего. Вспомнилось, как учительница литературы, которая все случаи жизни объясняла сло­вами Маяковского, говорила, когда сталкивалась с чем-то непонятным: если звезды зажигают, значит, это кому-нибудь нужно. Нужно было кому-то вы­дернуть нас из деревни, разметать по земле, лишить корней.

 

 

II

 

Егоркин не заметил, как поезд тронулся, покатил, мягко постукивая на мокрых стыках, не заметил, как прекратился дождь. Когда он в Уварове вышел на перрон, было сыро, зябко и уныло. Иван поежился, тряхнул плечами, разминаясь, и огляделся. Народ, выйдя из вагона, понуро и молчаливо разбредался по сторонам — одни вдоль вагонов — к переходу, другие — на площадь к автобусной остановке. Иван увидел на площади одинокий грузовик с крытым кузовом, ре­шил, что кого-то приехали встречать, и с надеждой двинулся к нему, обходя лужи. Номер машины был незнаком, но вдруг по пути хоть километров пять. Напрасно надеялся Иван, — не по пути. Постоял он рядом с грузовиком, поглядывая, как разбредаются немногочисленные попутчики, вздохнул и решительно двинулся по мокрой, но твердой дороге. Была она когда-то засыпана щебенкой, машины разбили ее, рас­толкли, и теперь рытвины, колдобины заполнены мут­ной водой.

Идти по щебеночной дороге легко, если бы не тяжелая сумка, даже приятно шагать, приближая встречу с матерью, Валей. А нужна ли эта встреча Вале? — вдруг пришла мысль. Ждет ли она его? Как встретит? А как он сообщит ей, что приехал? А если из девчонок никто в клуб не ходит? Иван расстегнул куртку. Ветер дул в спину, подталкивал сзади. И был он не такой промозглый, как показалось сразу.

Машины изредка обгоняли Егоркина, шли навстре­чу. Он отходил на обочину, чтобы не обдали грязью. Пока не пытался останавливать. Машины местные. Но за городом, когда проходил мимо длинных приземис­тых зданий свиноферм откормочного совхоза, стал посматривать назад, не догоняет ли попутка, но маши­ны сразу исчезли. Дорога стала хуже. Нужно было выбирать, куда ступать ногой, чтобы не зачерпнуть ботинком. Спустился с бугра в село Подгорное и по­шел по улице. Избы здесь добротные, ошелеваные, выкрашенные, с железными и шиферными крышами. Село в километре от города. Многие живут здесь, а работают в Уварове. Химзавод вот он, рядышком дымит, на бугре. Двадцать минут прогулки — и в цехе.

Тихо на улице. Даже кур не видно, собаки из-под веранд выглядывают. Гусей и тех слякоть во дворы загнала. Сидят, молча смотрят по сторонам или под крыло носы засунули, дремлют, вспоминают летние дни, когда ватаги их были большие, гоготали, когда вдоволь, гонялись друг за другом в теплой воде. Тишина. И людей не видать: кому охота таскаться по грязи.

 

 

III

 

Магазин в Подгорном в противоположном от го­рода конце, на самом выезде из села. Возле него всегда торчат летом машины, а трактора зимой. От Подгор­ного двенадцать километров до следующей деревни, да и дорога в стороне от нее пролегла, заворачивать надо, если в магазин приспело, а тут рядом проезжа­ешь, почему не остановиться. И продавец здесь жен­щина приветливая. Нальет — клянчить не надо.

Егоркин издали увидел две машины. Обе стояли носом на выезд из села. По пути! Егоркин заторопил­ся. Чем ближе он подходил, тем сердце радостней колотилось. Знакомые машины. Номеров только не видно издали, грязью заляпаны. Близко уж совсем был Иван, когда из магазина вышел мужчина и направился к машине, сзади стоящей.

— Эге! — закричал Егоркин и замахал свободной рукой. — Погоди!

Мужчина оглянулся, остановился, стал ждать возле кабины. Егоркин побежал. Он узнал шофера. Был он из центральной усадьбы, из Павлодара. Иван не знал, как зовут его, но то, что он павлодарский, это точно!

— Погоди! — задыхаясь, радостно крикнул еще раз Иван.

— Жду! — откликнулся шофер.

Егоркин смотрел на него, радостно было, что не топать пешком до Масловки, и не заметил, как появил­ся в дверях магазина Петька Чеботарев. Увидел он его только тогда, когда Петька заорал радостно:

— Ванек!

Спрыгнул с порога и побежал навстречу. Обнял, похлопал по плечам, радостно спрашивая:

— Сбежал? Наработался? Я знал, что ты сбе­жишь!.. Ну и правильно!

От Чеботарева сильно несло водкой. Видимо, толь­ко что в магазине махнул стаканчик.

— Я на денек…

— А-а! — так же радостно протянул Петька. — Да­вай сумку!..

Он взял и понес сумку к своей машине, бросил на ходу пожилому шоферу, который ждал Егоркина:

— Погнали, Панкратыч!.. Это Любаньки Егоркиной сын, Ванек!

— Понятно, — сказал шофер и полез в кабину.

— Соскучился по матери? — взглянул Петька на Ивана, открывая дверь кабины.

— Как она там? — спросил Егоркин.

— А че ей… Живет…

Егоркин очистил ботинки от грязи о подножку и сел на мягко хрупнувшее под ним сиденье. Машина Панкратыча прогудела мимо и покатила, погромыхивая кузовом, на бугор. Приятно было Ивану влезать в кабину, приятно ощущать, что повезло сильно — до самого дома доставят. Бросок по асфальту до Чуево-Подгорного, а там за час доползут по грязи. Но как было бы приятней, если бы сидел он сейчас в кабине незнакомого ему Панкратыча. Петька завел мотор, выехал на асфальт и покатил вслед за машиной Панкратыча.

— Тут не дорога, а песня! — взглянул Петька на Егоркина. — А после Чуево-Подгорного по-иному за­поем… Говорят, возле Масловки у Киселевского бугра аммиачную станцию ставить будут, дорогу к ней заас­фальтируют. Вот жизнь начнется!

Егоркин слышал об этом еще в Масловке, ничего не ответил Петьке, спросил о другом:

— В клубе-то как, бывает что?

— А что там бывает, режемся в домино да картиш­ки… Чо там еще может быть?.. Сегодня школьники привалят из интерната. Набегутся! Галдеть будут…

— А Валька приходит? — спросил вдруг Егоркин и замер, ожидая ответа.

— Валька? — Петька чересчур внимательно смот­рел да дорогу. — Ты, это самое… не огорчайся!.. По­думай сам… Армия… туда-сюда… Вечность! Ты жениться на ней сейчас не собираешься, нет! Ты в го­роде, она здесь! Ты же без девки сидеть не будешь?.. Она тоже человек… Поэтому не огорчайся и не осуждай ее… А я женюсь… Я в город не собира­юсь. Нам здесь хорошо!.. До армии я хотел в го­род, но послужил — плюнул. Где родился человек, там и…

— Значит, правда? — перебил Иван.

Мокрый асфальт шипел под колесами. Кое-где он износился, потрескался. Машину трясло, когда колеса попадали в выбоины. Кузов погромыхивал. Ви­дно было, как впереди грузовик Панкратыча притор­мозил, свернул и спустился на грунтовую дорогу, в грязь.

— Колька Скворец мне писал… — проговорил Иван после долгого молчания.

— А-а!

— А я думаю, почему она не пишет…

— А зачем? Оправдываться?

— Ну да!

Петька мягко свернул с асфальта, сменил передачу. Мотор завыл напряженней, машину стало водить по грязи из стороны в сторону, но все-таки двигались довольно быстро.

— Погоди! — сказал Иван.

Чеботарев взглянул на него.

— Остановись!.. Передашь матери моей сумку с продуктами, ладно?

— А ты? — выключил скорость Петька, глядя на Ивана.

— Я вернусь… Скажи матери, на вокзале встре­тил… Скажи, на Новый год приеду, а сейчас… на одну ночь… нечего… А Вальке… Вальке… Ладно, пусть у вас все будет хорошо… Ты прав, у меня в Москве девчонка есть… Галя, Галя Лазарева! Ну, счастья вам! — Иван улыбнулся Петьке жалко и побито, выбрался из кабины и быстро пошел, утопая в грязи, к асфальту, не выбирая дороги.

Вышел на шоссе, оглянулся. Машины медленно удалялись. Разбитая черная дорога тянулась к серому горизонту, к дальней лесопосадке, темневшей рядом с бесконечной цепью телеграфных столбов. Горько было, обидно, стыдно… Ну да, все это он предчув­ствовал. Внезапно за болью и обидой почудилось ему неясное облегчение, освобождение. Не ехал ли он в Масловку с тайной надеждой убедиться в том, что Валя гуляет с Петькой? Машины удалялись… Вспом­нилась мать. Застонал Иван. Она-то ждет, а он… По­вернул назад, без сумки быстро дотопает до деревни. Сердце колотилось: Ва-ля! Ва-ля! Иван сел на пучок влажной соломы на обочине и ткнулся лбом в подня­тые колени.

 

 

IV

 

Галя слышала шаги матери и Наташи в коридоре. Мать сердилась. Она не могла что-то отыскать и руга­ла Наташу. Сестра отказывалась, громко говорила, что она не брала. Мать заглянула в комнату и спроси­ла у Гали, не видела ли она платок.

— На кой он мне…

Галя вспомнила, что мать с отцом вчера вечером договорились съездить в Клин к двоюродной сестре отца.

Мать, ворча на свою память, вышла, но появилась Наташа. Она была моложе Гали, но выше ростом, плотнее, крепче. И характером сильнее, энергичней. Галя иногда дразнила сестру акселераткой, а Наташа в ответ обзывала заморышем.

— Ты долго валяться будешь?

— Иди отсюда! — нарочно сердито схватила Галя с пола тапок и замахнулась.

Наташа исчезла за дверью. Галя засмеялась, Ната­ша высунула голову из-за двери.

— «Утреннюю почту» проспишь!

Галя снова опустила руку с постели к тапкам, и голо­ва Наташи скрылась.

Настроение у Гали было невеселое. Оттого-то и вставать ей не хотелось. Лежала, чувствовала себя больной. Вечером легла она рано, но заснуть не могла. В большой комнате долго смотрели телевизор роди­тели с Наташей. Алеша, когда пришел с тренировки, заглянул к ней, спросил:

— А где твой баскетболист? Сегодня же суббота… Вы что, поругались?

Алеша с детства привык опекать сестру. Мать ча­стенько говорила ему раньше, что он мужчина, а сест­ра его хрупкая, следить он должен, чтоб никто не обидел ее, защищать. В школе одноклассники, видя, как он коршуном налетает на того, кто дернет Галю за косу или поддразнит, скоро перестали ее трогать. А ко­гда стали взрослеть и ровесники Алеши все чаще нача­ли поговаривать о девчонках, он просто взбесился, как говорила Галя, злясь на него. Увидит, как она раз­говаривает с кем-нибудь из парней, так чуть ли не в морду к тому лезет. Может быть, из-за этого Галя не встречалась ни с кем до Егоркина. А Иван Алеше понравился. Сначала, правда, прежняя ревность в нем всколыхнулась, но, увидев застенчивую улыбку Егор­кина, когда Галя знакомила их возле подъезда, почув­ствовал почему-то, что Иван не сможет обидеть сест­ру, что он надежный, свой парень. Почему он решил, что Иван надежный, он объяснить себе не мог, но поверил этому ощущению. И в этот день, возвращаясь с тренировки, он искал глазами Галю с Иваном возле дома, но не увидел, потому-то и спросил ее о Егоркине.

— Иди ты, — буркнула Галя. — Спать хочу!

Но не спалось. Как только она вспоминала, что сейчас Егоркин, может быть, обнимается со своей де­ревенской девчонкой, ее охватывал озноб. Она сжима­ла зубы, боялась, как бы они не начали стучать. «А мне-то что? Мне-то что за дело? — спрашивала она себя в тысячный раз, чувствуя, как слезы щекочут щеку. — Ну и пусть!.. Я-то при чем? Что я для него значу?.. Помог у Царева деньги взять! Ну и что? Он справедливый, добрый! Он и Катерине бы помог… и любой другой! Провожал до дома? Но он же ясно сказал, что не знал, что я рядом живу… А если бы знал, пошел бы? Пошел бы или нет?.. У, длинноногий! — Галя всхлипнула и испугалась, прислушалась. За сте­ной по-прежнему спокойно мурлыкал телевизор. — Придет, не взгляну на него! — думала Галя. — И раз­говаривать не стану!.. Какая же я дура, дура! Реветь из-за деревенского жирафа… Ну, дура!» Страдала, каз­нила себя долго. Прикинулась спящей, когда пришла сестра и зашуршала платьем, раздеваясь.

— Наташ, — позвала она ее неожиданно для се­бя. — Иди ко мне!

— Ты чего? — Наташа испугалась, услышав не­обычный, наполненный страданием голос Гали.

— Иди…

Наташа подошла, белея в темноте длинной ночной сорочкой. Галя взяла горячей рукой сестру за локоть и легонько потянула к себе.

— Ложись ко мне… Иди… поплачем… — всхлипну­ла она.

Наташа притихла, поняла, что случилось что-то серьезное. Молча забралась к ней под одеяло.

— Ой, у тебя подушка вся мокрая! — шепнула она.

Галя, всхлипывая, перевернула подушку другой сто­роной, обняла сестру и уткнулась ей в плечо. Наташа гладила ее по волосам, по спине, а когда Галя затихла, шепнула:

— Ты что, влюбилась?

— Ага… — качнула головой Галя.

— А почему плачешь?.. Я, когда влюблюсь, все время смеяться буду…

Галя фыркнула, засмеялась, спросила:

— Даже… когда он к другой уедет?

— Зачем ему к другой уезжать? Я же его любить буду!.. А-а, вот ты из-за чего? Он что, к другой уехал? А зачем же ты его полюбила, раз у него другая есть?

— Не знаю…

— Ну, я в такого влюбляться не буду… На кой он мне… — В коридоре послышались чьи-то шаги, и Ната­ша замолчала. Когда дверь ванной стукнула тихонько, Наташа снова зашептала: — А кто он?

— Тоже сборщик… У нас работает… — Галя стала рассказывать о Егоркине.

Рассказала, как он из-за нее с Царевым подрался, как конвейер вместе с Маркиным переделал, как про­вожал ее из Дворца культуры.

Утром Наташа обращалась с сестрой как с больной, но, увидев, что Галя не думает подниматься с постели, не встала даже к завтраку, начала покрикивать на нее. Она вдруг ощутила себя старше и опытней Гали.

После ночного разговора с Наташей Галя чувствова­ла некоторое умиротворение, и хотелось длить, длить такое ощущение. О Егоркине вспоминала без боли, с грустью. Прислушивалась, как мать с отцом одевают­ся в коридоре возле двери ее комнаты. Когда входная дверь захлопнулась за ними, Галя сказала себе: «Надо вставать!» — опустила ноги на мягкий ворс прохладного паласа и поднялась. Голова у нее легонько кружи­лась. Мышцы расслаблены, будто она действительно проболела, провалялась в постели неделю. «Так нельзя! Надо быть бодрей!» Галя еле оторвала ногу от паласа, пытаясь пробежаться на месте. Голова кружилась, перед глазами — круги. В коридоре звякнул телефон и умолк. Через мгновение задребезжал снова и дребезжал долго, длинно. Галя почему-то забеспокоилась, напряглась в ожидании. К телефону никто не подходил.

— Алешка, ты что, оглох?! — раздался крик На­таши.

— А ты?!

— Это тебя, мне некому звонить…

Телефон дребезжал. Кто-то прошлепал тапками к телефону.

 

 

V

 

Вернулся Егоркин в Москву рано утром. Ехал в об­щем вагоне, лежал на третьей полке, положив голову на теплую, обмотанную какой-то мягкой клеенкой трубу, ворочался, думал, заставлял себя вспоминать вечера с Валькой, но то и дело воспоминания эти размывались и всплывал недавний вечер, когда шли они с Галей по белой улице, и снег под фонарями поблескивал, светился, и голубые тени двигались ря­дом, удлиняясь, когда они отдалялись от фонаря.

Снега в Москве не было, дождь слизнул его мигом. Асфальт был в лужицах, мокрый и скучный. Ветви деревьев густо увешаны каплями. Машины шипели колесами. Водяная пыль сопровождала их.

Володя спал. Он поднял голову, когда Егоркин вошел в комнату, взглянул и снова уткнулся в подушку. Не удивился, не спросил, почему Иван вернулся. Видать, ночью наработался. Возле стола под лампочкой стоял чертежный станок с приколотым кнопками листом ватмана. Володя притащил станок из учебной ком­наты общежития и, вероятно, чертил допоздна. Иван разделся и с наслаждением влез под одеяло, думая, что непременно позвонит днем Гале и пригласит ее… А ку­да он ее пригласит? В кино? А может, куда-нибудь поинтересней? А куда? В парке сейчас делать нечего. На хороший концерт надо билеты заранее покупать. В театр тоже… А что он наденет в театр? Свитер да джинсы, в которых он ночью катался по пыльной полке в поезде да таскался по грязи? Иван открыл глаза и взглянул на штанины. Джинсы висели на спин­ке стула возле кровати. Были в засохшей грязи. Ткань на сгибах вытерта до белизны. В такой одежке по театрам не ходят, подумал Егоркин. Костюм надо покупать… А на него надо месяца два работать, паль­то зимнее нужнее… Мать на свадьбу Варюньке поист­ратится сильно… При мысли о матери и сестре защемило сердце. Снова стал укорять себя за то, что вер­нулся, не доехал. И Варюнька ругать будет, когда узнает. Думая о сестре и матери, Иван уснул.

Проснулся от стука в дверь. Володя стоял у чертеж­ной доски с карандашом.

— Сейчас! — хмуро откликнулся он и пошел к две­ри.

Недоволен, что оторвали от доски. Чертеж, на­верно, требовался срочно. Иван отвернулся к стене, натянул на ухо одеяло и закрыл глаза. Он никого не ждал.

— Спит? — услышал Егоркин голос Андрея Царе­ва, когда захлопнулась дверь за вошедшим. — Так все­гда: мы спим, а где-то решаются наши судьбы!

Иван повернулся на спину, все равно теперь не уснуть, и кивнул Андрею. Царев направился к нему, держа в руке серый клочок бумаги. Он был немного возбужден, как всегда бывает, когда человек приносит необычное известие.

— В руках повестка, в сердце — грусть! С тобой прощался я! — пропел Царев и протянул листок Ивану.

Это была повестка в военкомат.

— Труба зовет! — продолжал Царев, улыбаясь. — Пора в поход, дружина в сборе!

Егоркин сел на кровати, сунул ноги в тапки.

— Труба зовет, — повторил он, соображая, что де­лать: к сестре ехать или позвонить Гале.

 

 

VI

 

Трубка в руке Егоркина подрагивала. Он крепко прижимал ее к уху, с напряжением слушал протяж­ные гудки. Дома ли Галя? Что скажет? Как встретит? В первый раз он звонил по телефону Гале и вообще в первый раз звонил девушке. Трубку наконец-то сня­ли. Иван ждал этого с нетерпением, но от щелчка вздрогнул.

— Алло, вам кого? — Голос мужской.

Отец или Алеша?

— Галю можно?

— Сейчас… — Потом послышался отдаленный крик: — Галька, тебя!

— Кто? — совсем издали донеслось.

— Жених.

Сердце захолонуло. Может, его с кем-то спутали? Ждали звонка от другого человека? Захотелось бро­сить трубку…

А Галя, с бьющимся сердцем слушавшая разговор, замерев посреди комнаты, сорвалась с места и выхва­тила трубку у брата.

— Я слушаю!

— Галя, это я!

— Ты?! — радостный выдох.

И снова показалось, что его принимают за кого-то другого, и он уточнил:

— Я… Егоркин!

— Ты где?! Ты вернулся? — радость в голосе Гали не убавилась. — Когда?

— Утром… Я уже выспался…

— Как съездил?!. Все в порядке?

— Как сказать… Это… как посмотреть! Думаю, в порядке… — Он засмеялся, и смех получился нер­вный.

— Ты где? Приезжай ко мне!

— К тебе?! — испугался Егоркин. — Сейчас?.. Я приду… Через полчаса приду…

Егоркин повесил трубку, вспомнил, что забыл ска­зать, что его призывают в армию. Ничего, там скажу. Он вытер пот со лба, пытаясь разглядеть лицо свое в стекле телефонной будки. Отражение смутное, рас­плывчатое. Брат у нее дома, родители тоже, наверно. Цветы надо бы купить. Но где их сейчас взять? Торт, лучше всего торт!.. Кулинария неподалеку от дома, где живет Галя. Иван выскочил из будки и побежал к магазину, думая, что по закону мировой подлости тортов там не должно быть. Но у закона этого были исключения.

Галя осторожно опустила трубку на аппарат и, улыбаясь, посмотрела на сестру, которая стояла у две­ри в кухню и глядела на нее.

— Он вернулся! — засмеялась Галя и вскрикнула, увидев себя в зеркале в ночной сорочке со спутанными волосами на голове: — Ой, он сейчас придет, а я — клуня!

Галя кинулась в комнату приводить себя в порядок. Алеша присвистнул, глядя ей вслед, и покрутил рас­топыренными пальцами у виска.

— Подрастешь, поймешь! — многозначительно сказала ему Наташа и пошла на кухню.

— Брысь, акселератка!

 

 

VII

 

Егоркин поднимался по лестнице на четвертый этаж с тортом в руке и представлял с волнением, как он сейчас будет знакомиться с родителями Гали, вспо­минал фильмы, в которых парни, придя в первый раз в дом родителей девушки, деревенели, слова вымол­вить не могли, и подбадривал себя, готовился быть естественным и свободным.

Открыла Галя. Была она в розовом платье, волосы рассыпаны по плечам. Взглянула на него, блеснула глазами, отступая, чтобы он вошел. Он почувствовал жар на щеках и, немея от смущения, шагнул через порог, держа впереди себя торт. Галя взяла торт и ска­зала:

— Хочешь, разувайся, хочешь, так входи! — И ука­зала на дверь комнаты.

Возле порога слева стояли тапки, вероятно, приго­товленные для него.

— Я разуюсь! — пробормотал Иван.

Он скинул туфли, прислушиваясь, стараясь понять, где родители: на кухне или в комнате. Голосов не было слышно. В комнате, куда приглашала Галя, работал телевизор, Галя ждала с тортом в руке, когда он поме­няет туфли на тапки и снимет куртку.

— Привет! — услышал Иван за своей спиной.

Егоркин выпрямился, сунул руку навстречу Алеше.

— Галя, я убываю! — Алеша снял свою куртку с ве­шалки.

— Счастливо…

— Наташка! — вдруг крикнул Алеша в сторону комнаты, где работал телевизор. — Ты сестру не сму­щай сильно!

— Молчал бы лучше! — донеслось оттуда. — Топай давай! Тренируйся!

Появилась девушка. Ростом она была выше Гали, но лицо детское. Наташа взглянула на Егоркина с лю­бопытством и проговорила почему-то со снисходительной усмешкой:

— Здравствуйте.

Иван закивал растерянно.

— Вот уже и смутила! — засмеялся Алеша.

— Иди, иди! — насмешливо махнула рукой Ната­ша и взяла торт из рук Гали. — Я чай поставлю… — И пошла на кухню неторопливо и важно.

Алеша подмигнул сестре и выскочил из квартиры. Вся жизнь его была подчинена одному: Московской Олимпиаде. Сколько раз он видел себя в мечтах на пьедестале! Сколько раз слышал гимн Советского Со­юза в честь его победы! Но лишь один раз мелькнуло его имя в печати, когда он выиграл юношескую велогонку в ФРГ. Тогда, наверно, и специалисты не замети­ли. Никто не знает, что это была лишь первая ласточ­ка, маленькая первая ласточка. В следующем году будут журналы на обложках печатать его портреты. Будут! Непременно будут! Будут его узнавать всюду, любить будут, указывать на него, когда он будет идти по улице, шептать: Алеша Лазарев! Алеша Ла­зарев!

Галя с Иваном направились в комнату. Галя впере­ди, Егоркин за ней, с нежностью глядя на ладно сидевшее на девушке платье, на мягкие русые волосы. По те­левизору, вероятно, шла передача «Клуб путешествен­ников».

— Чуть пораньше приехал бы, «Утреннюю поч­ту» посмотрел… Сегодня хорошая была… Песен мно­го… Садись! — указала Галя на кресло и вышла из комнаты.

Егоркин оглядел комнату, полированную стенку, знакомую, стандартную. Посуда под стеклом в серван­те, книжный шкаф рядом. Коричневый палас на полу. Знакомая люстра большим желтоватым блюдцем с красными цветами. Иван стал глядеть на экран те­левизора, прислушиваясь к тому, что происходит на кухне. И так мирно, покойно Егоркину, будто он был в этой комнате тысячу раз.

Услышав, как тихонько заскрипела дверь, Иван оглянулся и увидел большую голову пушистого се­рого кота. Кот, не мигая, смотрел на Егоркина сво­ими зелеными глазами из сумрака коридора в щель приоткрытой двери, потом он, как показалось Ивану, подмигнул одним глазом и ухмыльнулся. Егоркин тоже подмигнул ему в ответ и засмеялся. Кот обернул­ся в коридор, словно проверяя, не наблюдает ли кто за ним, и решительно толкнул дверь головой. Она снова скрипнула, открылась шире. Кот поднял хвост вверх и, шевеля кончиком в такт своим шагам, важно и неторопливо двинулся к Егоркину. Весь вид кота: пушистая грудь, поднятая голова с длинными усами, взгляд, медлительные важные движения — бы­ли наполненными таким высоким кошачьим достоин­ством, что Егоркин едва сдержался, чтобы не рас­хохотаться. Не засмеялся потому, что подумал, что кот обидится и вернется. Кот дошел до середины комнаты и сел, глядя с прежней усмешкой на Егор­кина.

— Ну что? — спросил Иван у него дружелюбно. — Знакомиться будем? Я Иван Михалыч, а ты?

Кот снова оглянулся на дверь, поднялся, подошел к ноге Ивана и потерся ухом о штанину.

— Ну, вот и познакомились. Теперь давай дружить.

Егоркин взял кота с пола, посадил на колени и по­гладил по полосатой спине. Кот улегся у него на коленях и стал смотреть на экран телевизора. Показы­вали какую-то тропическую страну то ли в Африке, то ли в Южной Америке. Группа людей продиралась в джунглях сквозь заросли. Слышались резкие и тон­кие крики птиц.

— Вот так, — одобрительно гладил кота по спине Иван. — Давай посмотрим, может, старшего брата твоего, тигра, покажут.

— Галя! — в коридоре раздался громкий вскрик На­таши. — Иди сюда, скорей!

Наташа распахнула дверь и смотрела на Ивана. Егоркин растерянно недоумевал: чего она уставилась? Он ничего не делал, сидит, как усадили.

Галя выбежала из кухни и тоже остановилась в двери.

— Смотри! — восхищенно указала ей Наташа на кота, который смотрел на них с удивлением.

«Что за переполох? — говорил его взгляд. — У нас тихо. Ждем, когда покажут моего брата».

— Он чужих не признает, — пояснила Галя Ивану с одобрительной улыбкой.

— Кот понял, что я не чужой, — засмеялся Егоркин и сказал, обводя взглядом комнату. — Как хорошо у вас.

— А что именно? — поинтересовалась Галя.

— Не знаю, — смутился он. — Все… Просто хо­рошо.

За чаем он сказал, что через десять дней уходит в армию. Галя онемела, растерянно глядела на него, словно ожидала, что он скажет, что пошутил, но Иван показал повестку.

С какой томительной нежностью, с каким счастьем и грустью вспоминал Егоркин под стук колес по пути в далекую Среднюю Азию, эти десять дней, проведен­ные с Галей. Счастливей не бывает человека! — думал он.

Разве есть на свете радость выше радости, которую дает взгляд, улыбка, прикосновение руки любимого человека?

 

 

 

 

Глава вторая

 

 

I

 

Всю зиму восьмидесятого года Алеша Лазарев го­товился к олимпийскому сезону, не жалел себя, време­ни, сил. Каждый день тренировки, тренировки, трени­ровки! Он верил, что наступает его время, верил, что попадет на Олимпиаду, верил, что выиграет шоссей­ную гонку. Но сначала нужно было выиграть отбороч­ные соревнования на гонку Мира и стать ее победи­телем. А уж победителя велогонки Мира непременно возьмут на Олимпиаду. Так говорил Истомин, тренер Алеши. И Лазарев видел себя на гонке Мира, видел на олимпийской трассе в Крылатском.

И вот апрель, солнце, Сочи, глянцевая зелень ли­стьев магнолий, запахи моря, цветущей белой акации, выхлопных газов судейских машин, «техничек», авто­бусов, сбившихся в плотный ряд на площади перед квадратной громадой городского театра с тяжелыми колоннами со всех четырех сторон, и над слитным возбужденным гулом предстартовой круговерти спо­койный голос радиоинформатора.

Алеша неторопливо крутил педали, катил по шоссе к площади со стороны гостиницы «Жемчужина», воз­вращался с разминки. Он слышал, как радиоинфор­матор называл имена знаменитых гонщиков. Алеша знал, что своего имени не услышит. «Ничего, через год назовут среди первых! — подумал он. — Непремен­но назовут!» Чувствовал он себя бодро, хотя волнение холодило грудь и ноги подрагивали от нетерпения, от жажды тяжелой и долгой работы, а в голове, как всегда от волнения, крутились беспрерывные одни и те же слова песенки: «Белой акации гроздья душистые спать не давали всю ночь напролет». Шоссе на по­вороте к площади выходило на крутой берег моря, поросший белой акацией. Сквозь редкие пока листья и цветы мелькнуло море. Вчера вечером, проезжая здесь, Алеша слышал, как волны шумели, накатываясь на берег, а сейчас шум волн заглушали голоса, музыка. Лазарев слез с велосипеда и покатил его по площади, придерживая одной рукой за руль, лавируя среди толпы гонщиков в разноцветных майках, корреспонде­нтов, увешанных фотоаппаратами, любопытных бо­лельщиков. Направлялся он к «техничке» команды, за которую выступал. Никто на Алешу внимания не обращал, никому он еще не был известен.

— Аркадий! — услышал он впереди себя радостный возглас и вздрогнул.

Голос был знакомый.

Алеша вскинул голову, остановился. Навстречу Ар­кадию Володину, капитану сборной СССР сквозь толпу пробиралась девушка в сером вязаном платье. Видел ее Алеша со спины и не мог понять, кто это. Он двинулся следом.

— Ты как сюда попала? — расслышал он среди гула толпы голос Аркадия Володина.

— В командировку… от журнала, — ответила де­вушка радостно. Она по-прежнему стояла спиной к Алеше.

— Да-а! Как же ты сумела? — голос у Аркадия сразу приобрел нежные и ласковые нотки, и Алеша подумал, не очередная ли это деваха Аркаши, но почему голос такой знакомый и почему он так взволновал его? Где он ее видел?

Лазарев слышал множество легенд о любовных приключениях Володина. Аркаша славился этим среди гонщиков. И тренеры не раз наказывали его за наруше­ние режима.

— Алеша! Алеша! — донесся крик.

Лазарев с досадой оглянулся и увидел возле «тех­нички» сестру Галю рядом с белоголовым тренером Истоми­ным и механиком сборной Юрием Михайловичем Пухначевым, плечистым, высоким человеком. Галя маха­ла обеими руками над головой и подпрыгивала, чтобы обратить его внимание. У сестры был отпуск, и Алеша уговорил ее поехать с ним в Сочи, быть свидетелем его триумфа. Лазарев поднял руку, помахал сестре, пока­зывая, что он слышит и сейчас подойдет, и направился к Володину и девушке. Он слышал, как она спросила торопливо:

— Где Шадров?

Володин указал в сторону радиофургона, туда, где были судьи. Среди них выделялся своей крупной фигу­рой и светлым костюмом главный тренер сборной страны Шадров Владимир Петрович.

— С тобой вечером поговорить можно? Я в тактике шоссейной гонки совсем не разбираюсь… — быстро про­говорила девушка и, не оглядываясь, двинулась средь толпы к радиофургону. Алеша так и не увидел ее лица.

Володин смотрел блестящими глазами вслед девуш­ке, улыбался. Алеше показалось, что сейчас он спро­сит: «Хороша бабенка, а?»

— Кто это? — Лазарев тоже взглянул в след девушке, которая подходила к радиофургону.

Аркадий повернулся к нему и, не гася улыбки, ответил:

— Журналистка… С ее мамашей года три назад… Экзотическая бабенка ее мамаша! Мальчиков любит до потери пульса… Но хороша собой, хороша. И дочка, ишь, какая уже! — Он задумчиво потер лоб. — Тоже хо­роша!

— Алеша, — подошла к ним Галя. — Тебе Истомин что-то сказать хочет.

— Лиса! — воскликнул радостно Аркаша, глядя на Галю.

Лазарева взглянула на него удивленно. Высокий белолицый парень со светлыми короткими волосами был ей незнаком. Но откуда он знает, что ее в детстве Лисой звали?

— Это сестра моя, Галя, — сказал Алеша Володину с каким-то неприятным ощущением. Не хотелось, что­бы Володин смотрел на сестру такими глазами, не хотелось знакомить их. — А это Аркаша Володин… Я тебе говорил о нем! — быстро добавил он, надеясь, что Галя вспомнит его рассказы о гонщике-бабнике, который никогда спокойно мимо девок не проходит.

— А мне ты не говорил, что у тебя такая сестра! — с упреком произнес Аркаша, растягивая слова и с осо­бенным значением выделяя слово «такая». — И так на тебя похожа! Вы что, одногодки?

Алеша не ответил. Галя не заметила, что брат по­мрачнел, смотрела она на Володина. Ей было приятно слушать его. Во всей ладной, мускулистой фигуре Аркаши чувствовались спокойствие и уверенность в себе. И когда Володин спросил, не одногодки ли они, а Але­ша не ответил, Галя не выдержала, засмеялась, говоря:

— Нет, хуже! Одночасовки!

Алешу неприятно поразил показавшийся ему не­естественным смех сестры. «Закудахтала, наседка!» — подумал он.

— Близнецы! — воскликнул Володин. — Вот это да! А ты молчал!

Алеша поморщился. Он понимал, что слова и изум­ленные вскрики Володина наигранны, и поражался, почему не видит этого Галя.

— Пошли! — взял он за локоть сестру.

— До вечера! — крикнул им вслед Аркаша.

«Ну, бабы! Ну, дуры!» думал Алеша с негодовани­ем. Хотелось сказать сестре: Володин перед всеми рассыпается, каждой встречной лапшу на уши вешает, но только морщился, не зная, как поудобнее начать. А Галя испытывала почему-то такое же радостное чув­ство, какое бывало у нее, когда она вынимала из почтового ящика конверт, весточку от Ивана Егоркина: хотелось читать и читать бесконечно его ласко­вые слова. Служил он в пустыне, писал часто, но перед отъездом в Сочи от него девять дней не было вестей. Так долго он молчал впервые за полгода. Не случилось ли что с ним? Не в Афганистан ли отправили?.. С ка­ким страхом ждала она письма, когда узнала, что по просьбе афганского правительства ограничен­ный контингент наших войск введен в Афганистан. Ведь городок-то, где служил Иван, был близ границы с Афганистаном. Но писал Егоркин из этого городка, и она успокоилась. Сейчас при мысли об Иване тревога шевельнулась в груди: почему так долго не пишет? Позвонить надо сегодня домой, нет ли письма. Двенадцатый день сегодня. А может, забы­вать стал, местная приглянулась? — с обидой мельк­нуло в голове. И Галя неожиданно для себя поставила рядом Егоркина и Володина. Егоркин нескладный, застенчивый, угловатый, а Володин ловкий, литой, уверенный, в красной майке с гербом Советского Союза на груди, вспом­нилось, каким особенным тоном он произнес: такая сестра. И почему он воскликнул: лиса?

— Почему у вас майки разные? — спросила Галя.

— С кем?

— С Аркашей…

— У него майка сборной… — буркнул Алеша.

— Алеша, ты что хмуришься? — встретил его Ис­томин возле «технички», на которой стояли гоночные велосипеды. Седые волосы Истомина, зачесанные назад, были взъерошены. Гляди бодрей.

— Я о другом… дела житейские…

— Все житейское вон!.. Важнее дела есть… Шадров заинтересовался тобой. Будет наблюдать… Действуй с умом!.. Знаю, как это важно — на первом же этапе обратить на себя внимание… и не разочаровать!..

А над площадью гремели слова:

— Товарищи водители! Напоминаем: судейские ма­шины, пресса, медпомощь должны занимать левую сторону трассы, машины техпомощи — правую. Осевая линия должна быть свободна.

 

 

II

 

Ноги чуть подрагивали в ожидании выстрела. Але­ша, пригнувшись к рулю, смотрел вниз, видел колеса, спицы, ноги гонщиков и почему-то остро чувствовал запах цветов белой акации. «Белой акации гроздья душистые…» Был Лазарев в самом центре группы, и главная задача для него на первых километрах эта­па — пробиться в первые ряды. Иначе лидеры уйдут в отрыв, и будешь тащиться в хвосте до финиша.

Хлопнул выстрел. Дернулись, замелькали ноги, черные туфли, белые носочки. Поворот налево под уклон мимо мощных дубов, сквозь жиденькую весен­нюю листву которых показалось на мгновение дымча­тое зеркало моря. Зашипел асфальт. «Белой акации гроздья душистые…» Только бы не столкнулись впере­ди. Завал страшное дело! Ага, просвет! Алеша кинул велосипед между двух гонщиков, проскочил. Шоссе обогнуло здание гостиницы «Жемчужина» и круто свернуло направо к берегу моря. Гонщики на повороте, на спуске начали растягиваться, пошли не так плотно, обходить их стало легче. Скорость все возрастала. «Ничего, на подъеме буду в первых рядах!» — подумал Алеша. Шоссе выпрыгнуло на берег. Море ослепитель­но блеснуло в глаза, заискрилось, заблестело рябью волн. В белесой дымке на горизонте застыл белый пароход, замерла лодка с красным флагом на корме неподалеку от берега. Несколько человек в плавках стояли на пляже и глядели на гонку.

— О море в Сочи! — озорно выкрикнул кто-то из гонщиков.

— О Сочи в море! — отозвался другой.

Шоссе потянулось по берегу, отдаляясь от моря медленно. Лазарева обогнал гон­щик в синей майке. Шел он, привстав на педали. Алеша узнал Трошина, известного спортсмена. Он однажды был победителем гонки Ми­ра, не раз побеждал на других, но в этом году в сбор­ную не попал. Возраст. Алеша кинулся за ним, при­строился сзади. Трошин оглянулся, улыбнулся, подбадривая. Лазарев обрадовался неожиданной помощи. Вдвоем они быстро выйдут вперед. Трошин устал, опустился в седло, оглянулся и кивнул Алеше, показы­вая головой вперед. Алеша поднялся на педали. Теперь Трошин пристроился к нему сзади. Так, меняясь, пря­чась от ветра друг за друга поочередно, они минут через десять оказались в передней группе.

— Привет… Аркаша!.. — крикнул, тяжело дыша, Трошин Володину.

Алеша тоже запыхался и отдыхал за спинами, жад­но хватая воздух ртом.

— А-а! Привет! — отозвался Володин, оглянув­шись. Он дышал ровно, словно катил на прогулке.

— Бросить хотели… старых да малых… — прогово­рил Трошин. — Но нас из седла… не выбить… — Он подмигнул Алеше.

Лазарев промолчал. Не до шуток. Отдышаться на­до, отдохнуть — и вперед. Километров через тридцать в горы сворачивать, неплохо бы еще до поворота в от­рыв уйти с кем-нибудь вдвоем. Гонщики впереди все мощные подобрались, знают друг друга вдоль и попе­рек, а он новичок, неопасный. Отпустить должны!

Алеша отдышался, отдохнул и стал медленно вы­ползать из середины, выбирая позицию для атаки. Глядел он на асфальт, опасался, как бы глаза не выда­ли его намерение. Ему не раз говорили, что все его переживания, желания отражаются на лице. Скрывать, сдерживать эмоции он еще не научился. За поворотом, очередным на длинном подъеме, Алеша рванулся, выс­кочил из группы и, пригнувшись к рулю, помчался вперед. Устав, оглянулся. На колесе сидел незнакомый Лазареву гонщик, за тем пристроился Аркаша, за ним еще и еще. Вся группа вытянулась в цепочку, но никто не отстал. Алеша разочарованно сбавил скорость. Че­рез мгновение цепочка стянулась, и гонщики снова пошли плотной группой. Рядом с Алешей оказался Володин. Лазарев взглянул на него и огорченно улыб­нулся.

— Не дергайся! — сказал Аркаша. — Силы в горах пригодятся, а то сдохнешь раньше времени…

— Пошли вдвоем… — предложил Алеша.

— У меня задачи другие, — усмехнулся Володин.

— Уйду один! — упрямо сказал Лазарев.

— Не рвись, говорят! — вмешался Трошин.

— Пусть гонит, — засмеялся Володин. — Ему сей­час все в новинку. Петушок!

Алеша стал пробираться вперед.

 

 

III

 

Судейская «Волга» свернула в горы, запетляла меж густых деревьев по серпантину шоссе наверх. Скорость гонки сразу упала. Шипенье асфальта под колесами перешло в шуршание. Громче стало дыхание гонщиков. Слышнее сердитое урчание судейской ма­шины впереди, чириканье воробьев в кустах да ще­лканье соловья где-то в ущелье. «Пора!» — решил Але­ша. Шел он третьим и рванулся из-за спины, встав на педали. Бросок его то ли был неожиданным, то ли никто не захотел рваться за ним, и Алеша один стал уходить вверх, отрываться от группы. Временами оглядывался, видел, как гонщики один за другим исчезали сзади за деревьями. И он остался в одиночестве, только судейская машина маячила впе­реди. Лазарев рвался за ней, но она не подпускала его близко. Захотелось отдохнуть, сбавить скорость, но Алеша не стал делать себе поблажки, знал, что тотчас его настигнут. Второй раз уйти будет труднее. Сзади послышался шум мотора. Догоняла черная «Волга». Догнала, из окошка выглянул Шадров. Он был за рулем. Выглянул, крикнул:

— Молодец, Алеша! Давай, не щади себя!

Лазарев попытался улыбнуться, радостно стало от­того, что Шадров имя его знает, и оттого, что сумел обратить на себя внимание главного тренера. Алеша, улыбаясь Шадрову, увидел мельком лицо девушки, сидевшей рядом с тренером, той самой, которая раз­говаривала с Володиным. Она пыталась из-за Шадрова сфотографировать его. Лазарев успел заметить узкий шрам на ее подбородке с левой стороны возле уголка губ. И снова чем-то знакомым, родным пах­нуло на него. Кто же это? Где же я ее видел? Не одноклассница ли бывшая? Алеша учился до седьмого класса в обычной школе, а потом перешел в спортив­ную. Но вспомнить кого-либо из знакомых девчонок со шрамом на подбородке Алеша не смог. «Волга» фыркнула и полезла выше. Заднее стекло отсвечивало бликами, по нему бежали тени ветвей. Ничего в маши­не разглядеть было нельзя.

С гор спускаться по бесконечному серпантину шос­се одному удобнее. Не нужно следить за гонщиками, опасаться, как бы кто не грохнулся на крутом поворо­те тебе под колеса, как бы кто на тебя не налетел, не сладив со скоростью. Одному хорошо! Ты — и мча­щийся под колеса асфальт! Скорость, скорость!! Сле­ди, чтоб на поворотах не слететь с дороги. Скрипели тормоза у судейской машины впереди, скрипели тор­моза у «технички» сзади. Догнала она Алешу почти на перевале. Судьи разрешили идти за Лазаревым. Он — лидер! Мало ли что может случиться с вело­сипедом на спуске. И молил теперь Алеша об одном: как бы прокола не было либо другой поломки. Остановишься — мигом настигнут гонщики. Кажется, море синим пламенем блеснуло, скоро дорога ровная. Последний поворот. Уф, пронесло! Теперь выдержать, выдержать одному! Не сбавлять скорости! Ветер цеплялся за майку, давил в голову, сдерживал. Сейчас бы вдвоем, передохнуть бы малость за спиной. Але­ша оглянулся. Может, кто идет за ним. Тоже мучает­ся — подождать; но шоссе сзади было пустынным. «Техничка» подошла к нему вплотную, и Истомин крикнул:

— Еще тридцать километров! Выдержишь?

— Не знаю! — выдохнул Алеша.

— Потерпи — и ты лидер! Лидер! Понимаешь?!

Алеша привстал на педали, снова попытался приба­вить скорость. Мелькали деревья, дома, мелькали лю­ди, стоявшие на тротуаре. В ушах у Алеши шумело. «Белой акации. Белой акации…» Ох, и длинен же ты, город Сочи!

Снова догнала «техничка», снова Алеша услышал крик Истомина:

— Догоняют! Прибавь!

«Прибавь! Куда же прибавлять!.. Тебя бы на мое место!» — подумал Алеша с обидой и вспомнил, что был на его месте Истомин, да еще как был. Оглянулся. Действительно вдали на шоссе маячили гонщики, але­ли майки. Снова поднялся на педали. «Белой акации гроздья душистые…» Но ноги стали деревянными, и ветер злой давил на голову, в живот. Откуда он взялся, тихо было с утра. И листья на деревьях вроде не колышутся. Пот заливал глаза. Майка к спине еще на горе прилипла. Опять оглянулся Алеша. Гонщики ближе. Как электричка идут. Неумолимо! Не уйти от них! Не уйти! Но давил, давил Алеша на педали. Не сдамся! Не сдамся! — стучало в голове.

— Алеша! — кричал Истомин. — Отдохни! Не уйти одному! Сбавь! Отдыхай!

Опустился Алеша на сиденье, стал медленнее да­вить на педали. То ли пот лился по его щекам, то ли слезы. Вытер он тыльной стороной ладони лицо и больше не оглядывался, вслушивался в шум по сто­ронам дороги. По крикам болельщиков догадывался, как настигает, накатывается на него караван. Накатил, проглотил… Лазарев пристроился сзади. По сторонам не глядел, опасаясь увидеть насмешку на лицах гон­щиков. «Ну что, мол, сопляк, допрыгался?»

Перед финишем бросился за рванувшимися из группы гонщиками, но силы не те, порастратил: не удержался, отстал и, огорченный, финишировал одним из последних в группе. Останавливаясь, видел, как обнимали Володина.

 

 

IV

 

К вечеру пришел в себя Алеша, успокоился ма­лость. Истомин убедил его, что главную задачу он выполнил: обратил на себя внимание специалистов. Пусть первым не пришел, но лидировал-то в одиночку пол-этапа, а это под силу не каждому, пять этапов впереди, надо не расстраиваться, а думать, как завтра победить.

Алеша стоял на просторном балконе, облокотив­шись о перила, с грустью смотрел с высоты четвертого этажа гостиницы на тускнеющее море, смотрел, как медленно меркнет солнце, опускаясь к туманному го­ризонту, как медленно ползет по тихой воде пароход, смотрел на пальмы внизу, на молодые банановые де­ревца, листья которых были похожи на листья хрена, на отдыхающих, прогуливающихся по тротуару на высоком берегу. Людей было мало, не сезон. До купания в море еще далеко, месяца полтора ждать, пока вода прогреется. Гуляли, сидели на скамейках пожилые люди. Молодежи среди них почти не было. Если где увидишь парня или группу парней, то без труда узнаешь своих братьев гонщиков. Но вот пароч­ка вышла из гостиницы и направилась к спуску на набережную. Алеша замер, узнал Володина и ту де­вушку. Аркадий в своем ладном голубом спортивном костюме. Алеша знал, что на груди футболки герб Советского Союза под широкой белой полосой, наи­скось пересекающей грудь от плеча к животу.

В костюме этом Аркаша был особенно хорош: насто­ящий спортсмен, мужественный герой с экрана. Воло­дин знал это и на сборах ли, на соревнованиях всегда выходил в нем к девушкам. Спутница Володина платье свое шерстяное сменила, была теперь в джинсовой юбке и кофте, как и платье, серенького цвета. Алеша про­следил за ними, и когда они скрылись, спускаясь по ступеням к морю, бросился к телефону. Он знал, что Галя сейчас в своем номере. Она только что звонила домой и рассказывала ему по телефону, какие в Москве дела.

— Галя! — крикнул он в трубку. — Собирайся!

— Куда? — удивилась его напору сестра. — Что слу­чилось?

Алеша понял, что выдал свое волнение, и уже спо­койнее, сдерживая себя, проговорил:

— Ничего не случилось… Просто погулять захоте­лось возле моря! Нервы успокоить под плеск волн… Собирайся!

— Я готова. Заходи…

Спускались к морю. Алеша еле сдерживал себя, чтобы не броситься на поиски Володина и девушки. Хотелось скорее узнать, что это за журналистка, где он ее видел, но не хотелось выдать возбуждение свое. Он похлопывал рукой по бетонному парапету, зорко вгля­дывался в гуляющих по набережной и думал, в какую сторону пошли Аркаша с девушкой — к центру или из центра, а то ведь разминуться можно. Вдоль дорожки росли невысокие южные деревья: шар с острыми ли­стьями на ножке, Галя прикоснулась к кончику листа и отдернула руку.

— Ой, как иголка!.. Это пальма?

— Кто ее знает, — ответил Алеша и радостно дрог­нул, увидев голубой костюм Володина.

Аркаша и девушка шли тихонько вдоль пляжа по направлению к центру города.

«Теперь можно не торопиться!» — вздохнул про се­бя Алеша.

— Смотри! — показала Галя рукой вперед.

Алеша решил, что она увидела Володина. Он с де­вушкой повернули назад и шли теперь навстречу. Но Галя показывала на деревянного Нептуна. Он стоял у парапета, отделяющего пляж от тротуара. Мастерс­ки сделанная из корневищ деревьев огромная борода­тая голова с железной короной, вытянутая в сторону рука с большим железным трезубцем.

Аркадий с девушкой приближались. Володин слу­шал спутницу: она ему что-то оживленно рассказы­вала, а он как всегда мило улыбался, чуть наклонив к ней голову и поглядывая вперед. Галя при их приближении как-то замерла, притихла. Аркаша увидел их, улыб­нулся шире, воскликнул радостно:

— А-а! Гуляем. Добрый вечер!

А Лазарев смотрел на девушку. Он узнал ее и про­шептал тихо:

— Света… Светка!

— Алешка! Соня! — вскрикнула девушка. — Это же Соня! — дернула она за руку Володина. — Это он мне шрам посадил! — схватила она себя за подбородок. — Он! Я тебе только что рассказывала!.. Понимаете, я только что Аркаше про шрам рассказывала! Он спросил, а я рассказывала! А тут он… ты… — возбуж­денно взглядывала Света то на Галю, то на Алешу. — Это он твой брат? Да?.. Как здорово!

Алеша растерянно посмотрел на сестру:

— Вы знакомы?!

— Да, мы в одном номере… — все так же возбуж­денно и громко, захлебываясь, говорила Света. Она повернулась к Аркадию. — Я тебе говорю, знаешь ты Соню, — и снова Алеше: — А он вспомнить не может. А я фамилию твою не знала… А Лазарев это ты! Мне Шадров уши прожужжал: Лазарев, Лазарев! А это ты!

 

 

V

 

Лето после седьмого класса Алеша провел в спор­тивном лагере. Прозвали его там Соней: он в первый же день, устав на тренировках, уснул во время отдыха на берегу озера.

В лагере к нему впервые пришло чувство, которое не минует ни одного человека. Он полюбил. В какой она школе училась, он не знал, да и неважно это было тогда ему. Знал, что зовут ее Света, знал, что гимнастка. Впрочем, то, что она гим­настка, да и не особенно перспективная — тринадцать лет для гимнасток возраст солидный, — тоже ему было неважно. Важно было видеть ее в столовой, на озере во время отдыха, а особенно вечером на танцах, которые устраивались иногда прямо на улице. Танцевать ее приглашать Алеша не решался, танцевал с другими, но, танцуя, искал ее глазами, мучился, ревновал, когда кто-нибудь из парней слишком вольно обращался с ней, и она не сердилась. Взглядами встречались часто и в столовой, и на танцах. Он вспыхивал, опускал глаза и никогда не видел, не знал, как смущают ее его взгля­ды. Однажды, когда все были на пляже после обеда, а Света дежурила по столовой, убирала и мыла посуду, он собрал в лесу кулечек земляники и принес ей. Шел по столовой, ступая сделавшимися вдруг непослушными ногами. Она вытирала столы. Он подошел, положил на влажный стол кулек. Из него выкатились две неестест­венно алые от белизны стола ягодки и покатились на пол. Алеша буркнул хрипло, голос пропал: «Земляни­ка!» — и нырнул в распахнутую дверь из душной столо­вой. До вечера мучился, что неловко вышло с земляни­кой, мучился, не зная, как отнеслась к его подарку Света, представлял, как она швырнула кулек в помой­ное ведро, куда смахивала крошки со стола, и не знал, показываться ему сегодня на танцы или нет. Но при­шел. Пришел, увидел, как радостно заалели щеки Све­ты, как смутилась она, когда он взглянул на нее, а когда объявили белый танец, она вдруг подошла к нему…

Но на другой день на тренировочной гонке на лесной дороге на спуске Алеша, мчавшийся с огромной скоростью, врезался в Свету. Она скатилась с высоко­го бугра на шоссе и попала под его велосипед. Он сломал ключицу, она — ногу, разбила лицо… и больше он ее не видел.

Схлынули первые, обычные при такой встрече воп­росы и восклицания, улеглось немного возбуждение, и все четверо двинулись по набережной дальше. Аркаша коснулся легонько руки Гали, качнул головой: от­станем, мол, оставим их вдвоем, не будем мешать! Они замедлили шаг. Алеша со Светой не заметили, что они отстали, не до них было.

— А как же ты приехать смогла корреспондентом, учишься на журналистку? — спрашивал Алеша.

— Мать организовала! — засмеялась Света. — Она у меня что хочешь устроит… Спит и видит меня жур­налисткой… Я в МГУ пыталась, но не удалось… Да ладно обо мне, еще наговоримся. Мне кучу материала нужно собрать о гонке, а я в ней ничуть не разбира­юсь!.. Расскажи: почему ты в гору ушел от всех легко, а на ровной дороге тебя догнали?

— На подъеме сильному гонщику уйти проще. В горах командная борьба бесполезна… Надежда толь­ко на себя, на свою силу! А на равнине уйти одному нельзя. Вся команда должна на лидера работать! Гонку контролировать… — Алеша замолчал, вспоминая не­приятные минуты, когда он бессилен был уйти от настигающего его каравана.

— А как контролировать?

— Допустим, мы с Аркашей в одной команде. Он атаковал и ушел. Я тут же занимаю место впереди группы и снижаю скорость, а сам слежу за соперниками. Им-то хочется догнать Аркашу! Как только кто-нибудь рванется догонять, я к нему на колесо и прячусь за его спиной от ветра. Он рассекает воздух, мучается, а мне легко за спиной. Он устал, уступил мне место, и я сно­ва еле кручу педали, сдерживаю его, а Аркаша уходит и уходит…

— Почему же тогда тебе не помогали? — удивилась Света.

— Из нашей команды никого в первой группе не было… Да и уметь нужно контролировать, ведь рядом-то едут тоже не дураки. Если бы Аркаша был со мной, меня бы не догнали. Он мастер контролировать! Боль­шой мастер!

На причале, мимо которого они проходили, на самом конце, далеко выдающемся в море, сидели ры­баки. Один из них, видимо, поймал хорошую рыбину. Его окружили, и что-то говорили громко. Голоса их доносились сквозь шум моря. Света посмотрела в сто­рону рыбаков, потом оглянулась на Аркадия с Галей и, понизив голос, спросила:

— Слушай, а почему его капитаном выбрали? Он же, я знаю, ни одной крупной гонки не выигрывал?

— Ну и что? Он командный боец. Он не финишер, да и в горах не силен. А это совсем разные грани… Кстати, я тоже финиширую слабо, я горный боец и темповик… Я же говорил тебе, что одному выиграть гонку нельзя, каким бы ты сильным ни был. Это все равно как, ну, напри­мер, один бы футболист играл против целой команды. Выигрыш невозможен! Вся команда должна быть сильной, и главное в гонке, наверное, работать на команду, поэтому его и капитаном выбирают. — Алеша замол­чал, улыбаясь, и спросил: — Что тебя еще интересует?

— Мамаша моя у Аркаши дома была. Говорит, у него полно лавровых венков. Откуда же они у него, если он их не выигрывал?

— У команды все призы общие… После гонки их делят поровну. Кто их выигрывал — все равно! Соби­раются гонщики с призами в одной комнате. Один к стене отворачивается, другой указывает на приз и спрашивает: кому?

— Значит, кто выиграл венок, может его и не полу­чить?

— Конечно! Бывает, что венка меньше всего заслу­живает тот, кто выиграл… Я однажды видел, как гон­щики ЦСКА наказали своего Он весь этап в хвосте отсиживался, к финишу свеженький пришел, а там в атаку, за венком! Его свои же догнали, окружили и задержали! Другая команда выиграла, но для всех урок…

Они прошли мимо Нептуна. Алеша кивнул в его сторону с улыбкой. Света ответила.

— Я уже видела! — и спросила: — А сколько гонщиков в команде?

— Шестеро. Сейчас просто отборочные. И ко­мандная борьба не так сильна. Каждый хочет себя показать. А на гонках, где есть командный зачет, там — страсти!.. В зачет идут результаты не всех ше­стерых, а только трех гонщиков из команды, тех, кто первым пришел на этапе. Там, как в шахматах, тысячи вариантов. Вот где борьба!

— Значит, скажем, в гонке десять этапов. Кончает­ся она, результаты первых троих складывают и выяс­няют, какая команда победила?

— Нет, — улыбнулся Алеша. — После каждого эта­па считают. Сегодня я пришел третьим в нашей коман­де, мой результат засчитывается, завтра — четвертым, не считают ни мой, ни пятого, ни шестого, а только первых трех. Нужно, чтобы побыстрей пришли три гонщика, а другая тройка команды хоть в последних рядах, это для команды не важно, важно только для самого гонщика, для его личного результата. А те, кто последними пришли, бывает, больше сил тратят в бо­рьбе, готовят победу, чем те, кто первыми пришли, потому-то и делят призы поровну…

— А ты завтра снова будешь атаковать?

— А как же. Может, с кем из сильных вдвоем-втроем уйдем. Иначе мне не выиграть отборочных. Не выиграю здесь, на гонку Мира не попаду. Гонку Мира не выиграю, на Олимпиаду не попаду. Видишь, как все взаимосвязано. Мне непременно нужно завтра выиграть! И я выиграю!

 

 

VI

 

Ночью в номере своем девушки долго не спали, разговаривали. Света возбужденно, прерывая себя то смехом, то восклицаниями, рассказывала, как она, три­надцатилетняя девчонка, влюбилась в Алешу. Они вместе были в спортлагере. Влюбилась потому, что он с нее глаз не спускал. Подружки это сразу заметили. Она тоже стала искать его глазами, думать о нем и влюбилась. Страстно мечтала, чтобы он ее пригла­сил танцевать, а он не подходил, танцевал с другими. Но когда она была дежурной по столовой, он принес ей кулек земляники, принес и убежал. От счастья она не удержалась, рассказала подружкам, а те заставили ее вечером пригласить его на белый танец. Они молча танцевали весь вечер, а потом она от счастья всю ночь не спала.

Утром гонщики тренировались в лесу. Девчата бы­ли свободны, сидели возле лесной дороги на бугре, почти отвесно спускавшемся к асфальту. Ей не тер­пелось увидеть Алешу, узнать, впереди ли он, не обо­гнали его? Она тянулась, стараясь увидеть, как появят­ся из-за деревьев гонщики. А когда они появились, стремительно приближаясь под горку, она не удер­жалась, свалилась с бугра и надо же — прямо под колеса Алешиного велосипеда. Ногу сломала. Спорт после этого побоку, да и гимнастка была никудышная. Месяц в больнице пролежала, а потом в школу.

Галя ее не перебивала, поддерживала, где смешком, а где восклицанием. «Да! Неужели! Да ты что!» Но слушала вполуха. Мучило свое. Вечером звонила домой, письма от Егоркина все нет, двенадцатый день. Но не только это было причиной беспокойства: гуляя с Аркадием, она чувствовала, что нравится ему. Вос­хищенные глаза его, интонация, с которой он обращал­ся к ней, говорили об этом. Да он и не пытался скрыть своего очарования. Рядом с ним Галя почувствовала себя уверенней, впервые почувствовала, что она хоро­ша, что ею можно любоваться, что она, если пожелает, сведет с ума даже такого красавца и уверенного в себе человека, как Аркадий. Ей льстило его внимание, и она даже пыталась кокетничать. И теперь ей было стыд­но. «А как же Ваня? — думала она о Егоркине. — Ведь я забыла о нем!» И тут же успокаивала себя: какая беда в том, что она погуляла часик с другом брата. Ведь не на свидание же к нему она пришла? Случайно встрети­лись на набережной. Если бы Света с Алешей не знали друг друга, они бы прошлись вчетвером, поговорили и разошлись. И все!.. «Нет! Нет! Напрасно я лгу себе! Зачем себе-то лгу? Ведь мне было хорошо с Аркадием не как с другом Алеши. Не как с другом!.. Господи, меня так любит Ваня!.. Где он теперь?.. Почему от него нет писем? Может, я здесь мучаюсь, а он загулял? Гуля­ет с девчонкой, посмеивается надо мной, а я разнюнилась…» Гале стало жалко себя. Она почувствовала, как слеза защекотала щеку, медленно сползая на подушку. В комнате был полумрак. С улицы доносился шум ма­шин. Изредка под окнами останавливалось такси. Хло­пала дверца, слышались голоса. Внизу была стоянка.

— Свет, а ты была хоть раз потом счастлива вот так, как в ту ночь… после танцев с Алешей? — спросила Галя

— Счастлива?.. Я как-то не думала… А ты знаешь, действительно со мной никогда ничего подобного больше не было! Да, не было!

Они замолчали и молчали долго, пока Галя не спросила о другом:

— Ты давно с Володиным знакома?

— С того как раз дня, когда я под Алешин вело­сипед попала… Аркаша тоже в лагере был. Я и раньше видела его, но он старше нас лет на пять. Тогда он школу закончил и тренировался у Истомина, в ин­ститут готовился.  Володин с Истоминым меня в больницу сопровождали, Аркаша за мамашей ез­дил. А потом он с мамашей сдружился… Почти год неразлучными были. Он часто к нам приезжал, подар­ки привозил… А что ты о нем спрашиваешь? Понра­вился? Он всем нравится, — засмеялась Света, делая ударение на слове «всем».

И по тому, что Света выделила это слово, Галя решила, что словом «всем» Света заменила слова «и мне», и сказала поспешно:

— Ну что ты! У меня парень есть! Я люблю его, и он меня любит. Ты почитала бы его письма, его слова… А что Аркадий? Аркаша не по мне… Мне такие совсем не нравятся…

— А где он, парень твой?

— В армии…

— А-а! Ты знаешь, Галь, у меня тоже парень есть. И он мне предложение сделал. Замуж зовет!

— Да-а? — удивилась Галя. Она подняла голову над подушкой и посмотрела в сторону кровати Све­ты. — А как же Алеша? — вырвалось у нее. Она сама поняла нелепость вопроса.

— Это же давно было! — Света засмеялась. — В де­тстве. Я уж и забыла об Алеше… Нет, не забыла! — добавила она поспешно. — Вспоминала иногда… Но я не думала, что увижу его когда-нибудь.

— И ты согласилась… замуж?

— Нет еще. Сказала, подумаю.

— А кто он?

— Журналист. Редактор отдела в молодежном жу­рнале. Это он с мамашей командировку мне сюда организовал… — Света о любви своей к Алеше рас­сказывала эмоционально, играла голосом, а сейчас говорила без интонаций, говорила, как о каком-то скучном предмете. И тон ее сказал Гале больше, чем слова — Он вообще-то хороший. Мамаша говорит, перспективный, с ним, говорит, мне забот не знать… Жених он завидный. Зарплата хорошая, машина, квар­тира, дача, не жених — мечта!..

— Да-а! — удивилась Галя. — А сколько же ему лет?

— Тридцать.

— Смотри-ка, не старый еще, а все есть.

— Он коренной москвич. Родители помогали.

— Чего же ты не соглашаешься?

— Да ну его! Какой-то он занудливый… и сколь­зкий…

Они снова замолчали надолго.

— Свет, ты не против, если я настольную лампу включу?. Письмо напишу! — спросила Галя.

— Включай! Все равно не усну… Столько впечатле­ний за день! Обдумать надо… Ты своему писать хочешь?

— Ему, — улыбнулась Галя смущенно.

— Только об Аркаше не пиши — заревнует…

— Непременно напишу! Он у меня понятливый.

— А вообще-то пиши! Ревность иногда полезна… Я вижу, на тебя Аркаша впечатление произвел. Смот­ри поосторожней, парень он — угар!

Алеша тоже не сразу уснул. Смутно было на душе, не выходил из головы совет Аркаши: вечером Володин отозвал Алешу в сторону и сказал — если помощник тренера сборной Янов предложит помочь пробиться в сборную на гонку Мира, а за это попросит половину выигранных в гонке денежных призов, нужно соглашать­ся, не пожалеешь. Лазарев ничего Володину не ответил. Стыдно сейчас было, и Алеша твердо решил отказаться от помощи Янова, если он предложит. Думал Алеша и о проигранном этапе, переживал заново. Хорошо ведь складывалось поначалу, потерпеть бы немного. Потом стал думать о Свете. Он вспоминал ее девчонкой в спортлагере, вспоминал радость ее при встрече, вспо­минал, как она говорила, что Шадров ей уши прожуж­жал: Лазарев! Лазарев! Значит, Шадров оценил его, верит в него, нужно только хорошо показать себя в следующих этапах, и без помощи Янова он на гонке Мира. А там уж судьба покажет! И снова мысли возвращались к Свете. «Все-таки день сегодня здорово прошел! Хороший день! Хорошее начало!» — думал Алеша.

Уснул сразу только Аркадий Володин. Перед сном он позвонил в Москву жене, рассказал ей, как он победил на этапе, послушал агуканье в трубку восьми­месячной дочери, поагукал в ответ, пожелал жене спо­койной ночи и с удовольствием нырнул в прохладную постель. Стал думать о дочери, потом вскользь мельк­нула мысль о жене. Она была красива, но как-то быстро стала для него никакой. Умом он понимал, что его жена женщина красивая, нравилось, когда знако­мые говорили ему об этом, но сам не замечал ее красоты, не трогала она его. Красива — и хорошо. Возникала иногда мысль, что за женой во время час­тых и долгих отлучек его на сборы и соревнования могут ухаживать мужчины, и что нет гарантий, что она не ответит на ухаживания. Но мысль эта не волновала почему-то. Потом стал думать о Гале: недурна, но, как все бабы, глупа. Любит, когда на ее ушах лапшу развешивают. Заняться, что ли, ею? Жаль, что сестра Алешки! А при чем здесь Алешка? Вспомнилась вечер­няя прогулка по набережной, о Свете подумал с сожа­лением: теперь Алешка помешает. Ничего, утешусь сестренкой. С этими мыслями Володин уснул.

 

 

VII

 

Гонщики плотной группой идут по извилистому шоссе под уклон. Мелькают придорожные кусты, ска­лы, груды камней.

Поворот, поворот.

Скрипят тормоза у «техничек», летят камешки из-под колес.

Шипение, свист.

Алеша в середине группы, пытается выбраться на простор, но велосипеды спереди, сбоку, сзади. Нырнет вправо, а на пути велосипед, влево — то же самое. Руки, ноги, глаза напряжены.

Поворот, шипение ас­фальта, поворот…

Скорость, скорость!

И вдруг треск впереди, упал кто-то.

Завал!

Не успел тормознуть Алеша, кто-то шарахнулся от завала в сторону, врезался в него. Кувыркнулись дере­вья, клочок синего неба.

Хруст, боль, вскрики, хрипы.

Кто-то тащит велосипед с Алеши, рвет майку педа­лью. Майка треснула, расползлась. Царапнул грудь велосипед. Кто-то на ногу наступил. В глазах красные пятна от боли…

Шум вокруг, крики.

Попытался вскочить Алеша с асфальта и чуть не взвыл. Рука, словно чужая, повисла безжизненно. Але­ша сел на асфальт. Рядом гонщики злобно рвали сцепившиеся велосипеды, размахивали погнутыми колеса­ми, подзывая механиков. Машины неподалеку в проб­ке застряли, сигналили, пытались поближе к завалу прорваться. Бежали механики с новыми колесами.

Нога у Лазарева начала лихорадочно дрожать. По бедру кровь текла и капала на асфальт. И понял Але­ша: все! Прощай, гонка, прощай, Олимпиада, прощай, мечта! Понял и заплакал. Он пополз с дороги, упираясь в асфальт здоровой правой рукой и оставляя за собой кровавый след. Отполз и уткнулся лицом в тра­ву, чтобы слез не показывать и не видеть, как проно­сятся мимо гонщики, которым механики заменили колеса.

— Алешка! Алеша! — услышал Лазарев женский крик и суетливо вытер, размазал по лицу слезы.

Трава на обочине была пыльная, лицо стало гряз­ным, страшным.

— Алеша! — подскочила Света к Лазареву и ухва­тила его за плечи, чтобы к себе повернуть.

Чуть не взвыл он от боли. Лицо перекосилось, побелело.

— Рука! — успел он выдохнуть и потерял сознание.

Увидела Света бедро разодранное, след кровавый на асфальте, зеленое, под цвет травы безжизненное лицо Алеши и закричала истошно, опустилась рядом, решив, что он умер. А к ним уже бежали с носил­ками от «скорой помощи».

— Не ори! — рявкнул на Свету один из тех, что был с носилками и в белом халате, и сунул под нос Алеше кусочек ваты.

Лазарев замычал, дернул голову в сторону от руки врача. Лицо его стало розоветь. Врач потрогал осто­рожно Алешу за руку, помял и буркнул:

— Ключица! — Потом приказал: — В больницу!

Алешу уложили на носилки, понесли к машине. Света брела следом, всхлипывала, терла щеки, глаза ладонью.

— Света! — крикнул Шадров из машины, высунув свою крупную голову в окошко. — Садись!

Он даже из машины не вылезал, а может, вылезал и опять сел, только Света не видела, но все же она с неприязнью взглянула на Шадрова и махнула рукой: уезжай!

— Сумку возьми! — сердито крикнул Шадров, вы­сунул руку с сумочкой в окно и кинул.

Света не поймала ее. Шмякнулась сумочка рядом на асфальт. Света подняла и побежала к машине «ско­рой помощи».

Галя, как и все болельщики, которые были возле театра напротив финишной черты, когда послышались возгласы: «Идут! Идут!» — тянулась, высматривала на шоссе гонщиков, а когда увидела надвигающуюся ла­вину, пыталась разглядеть среди первых майку Алеши, но майки всех цветов рябили в глазах, и непонятно было, кто впереди сейчас и кто будет впереди у черты. Гонщики надвинулись, налетели на черту, виляя коле­сами, промелькнули мимо. Кто победил — не понять! Кажется, первой мелькнула майка зеленая с белыми полосами. Значит, опять не Алеша и… не Володин. Галя искала среди остановившихся гонщиков брата, но не видно его было. Заметила улыбающегося Аркадия в желтой майке лидера, тяжело дышавшего, подошла к нему и спросила тревожно:

— А Алеша где?

— Алеша? — переспросил Аркадий и стал осматри­вать гонщиков. — Тут должен быть…

— Алешка?.. Лазарев, что ли? — оторвался от пластмассовой белой фляжки с соком один из гон­щиков и взглянул на Галю.

— Да! — закивала она с надеждой.

— Он в завал попал… В больницу увезли…

В больнице напротив операционной у окна Галя увидела Свету и бросилась к ней.

— Где Алешка?!

Света молча указала на дверь. Галя взглянула на табличку, прочитала и воскликнула испуганно:

— На операции!

Дверь распахнулась, появился мужчина в белом халате и белой шапочке, взглянул на девушек и перед­разнил ворчливо:

— На операции! Скажут же. Оцарапается человек, косточку сломает, и сразу — операция. Спортсмены, называется…

Мужчина тянул за собой медицинскую тележку на колесиках. Сзади ее подталкивал другой. На тележке лежал Алеша с рукой и плечом в гипсе и с забинтован­ной ногой. Увидев заплаканные, искаженные страдани­ем лица девушек, он подмигнул им и попытался улыб­нуться бледными губами. Мужчины покатили тележку по коридору. Девчата пошли следом.

 

 

 

 

 

 

Часть третья

 

 

I

 

Легкое, едва ощутимое движение воздуха приносило в лагерь душный тревожный запах цветущего миндаля. Тревогой веяло и от тускло-синего неуютного неба, от слишком жгучего для апреля солнца, особенно от голых, каких-то унылых зеленовато-дымчатых гор. Роман Палубин почувствовал тревожную неуверенность и в излишне бодром голосе Кости Никифорова. Хрипотца в нем слышалась сильнее, когда Костя попросил Ивана Егоркина принести гитару. И в том, что Егоркин с готовностью вскочил, оставив свой автомат на камне в тени палатки, и как-то суетливо побежал, громыхая ботинками по шуршащим камешкам, чувствовалось что-то неестественное, натянутое. Роман знал, что Иван не любит, когда им помыкают. Десантники сидели возле длинной палатки на прохладных, остывших за ночь камнях. Палубин смотрел, как рослый, худой Егоркин, гибко пригнувшись, нырнул в палатку, исчез в ней. Вспомнилось, что полгода назад, в первые дни службы в Чирчике, Иван Егоркин был нескладный, неуклюжий и какой-то хрупкий, как ветка зимой, чуть согни — сломается, а теперь хоть и длинный и худой по-прежнему, но гибкий, ловкий, уверенный.

Появился Егоркин из палатки со старой гитарой с облупленной декой, появился, театрально откинув полог, брякнул пальцами по струнам и, дурачась, захрипел, подражая Косте Никифорову:

— Где же ты, Маруся? С кем теперь гуляешь?

 Длинный, худой, он стоял у входа в палатку в мятой солдатской панаме, сдвинутой на затылок, щурился на ослепительном солнце и качал головой в такт ударам, глядя на Костю. Плохо настроенная гитара глухо и коротко бренькала.

— Ох, Маруся! Стройная красуля! — бил по струнам Егоркин. — Ждешь ли ты, Маруся, Никифора-салагу?

Десантники засмеялись недружно, как бы вынужденно. Только Роман Палубин не улыбнулся. Иван отметил, что сидел он бледный, прижимал обеими руками автомат к животу и напряженно думал о чем-то.

Ждать вертолетов, ждать боя с душманами томительно и тоскливо даже таким бойцам, как Никифоров. В Афганистане он с того дня, когда ограниченный контингент советских войск введен в страну по просьбе ее правительства, имеет орден Красного Знамени и медаль «За отвагу». Никифоров роста маленького, и плечистым назвать его нельзя. Быстрый, легкий, юркий, две минуты в строю спокойно постоять не может. Поэтому он всегда в задних рядах, подальше от командиров.

— Рядовой Егоркин, не вижу уважения к деду! — сердитым басом, подражая лейтенанту Желтову, командиру взвода, крикнул Никифоров. Он сидел на высоком камне, раскинув вытянутые ноги. На коленях небрежно лежал автомат. — Доложить о выполнении приказа!

— Есть! — гаркнул Егоркин, брякнув по струнам, и, держа обеими руками гитару на груди, словно автомат, двинулся к Никифорову строевым шагом. Он резко выбрасывал длинные ноги вверх и грохал об землю ботинками так, что пыль поднималась и камешки летели в стороны. Подойдя вплотную к сидящему Никифорову, Иван пристукнул ботинками, выпучил глаза, набрал в грудь воздуха, приготовившись рявкнуть, но Никифоров опередил его. Томно отгоняя ладонью поднятую Иваном пыль от своего лица, он, капризно морщась, проговорил:

— Ванька, не пыли! — и добавил: — Разрешаю доложить!

Десантники снова засмеялись, на этот раз оживленнее, веселее. Егоркин шумно выдохнул и нежным голоском заговорил:

— Дорогой Никифорчонок! Я бесконечно счастлив исполнить любой приказ, произнесенный твоими сладчайшими облезлыми губами, высушенными афганским солнцем и длительной неустанной болтовней. Прошу принять сей сладкоголосый инструмент и огласить окрестные горы меднонапевными звуками!

Егоркин упал на одно колено, склонил голову и протянул гитару Косте Никифорову, держа ее обеими руками. Никифоров, прежде чем взять гитару, толкнул локтем своего соседа, веснушчатого десантника, и сказал:

— Учись, студент, как к деду обращаться надо! Запиши, я отредактирую, и перед сном учи наизусть.

Роман Палубин смотрел на все это с презрительной усмешкой. Нелепо, глупо, невпопад, как в дрянном провинциальном спектакле. Что смешного?

Егоркин поднялся, отряхнул пыльную штанину, подхватил свой автомат и направился к Роману. Они вдвоем неделю назад прибыли в десантный батальон после обучения в Чирчике и еще ни разу не сталкивались с душманами.

— Что ты мрачный такой?

— Ломаться, что ли, как ты, перед этим шутом, — вяло кивнул Роман в сторону Никифорова, который отставил в сторону автомат и подтягивал струны.

— Он хороший мужик.

— Да ну вас… Душно…

— Помните Васильева? — обратился к ним сидевший слева десантник, смуглый, с надвинутой на блестевшие глаза панамой. Он слышал разговор. — Того, что три дня назад погиб? Он тоже перед боем мрачный ходил, томился… Чуял, наверно…

Егоркин и Палубин молча смотрели на соседа. В груди у Ивана снова заныло. И раньше было тоскливо. Он шутками пытался взбодрить себя, не показать десантникам своего состояния. Понимал, что от того, как он поведет себя в первом бою, зависит их отношение к нему.

— Ну и язык у тебя, — буркнул Егоркин и отвернулся. — Только унитаз чистить.

Никифоров, тихонько трогая пальцами струны, запел песню, которую Иван слышал однажды. От того, что Костя запел именно эту песню, Егоркин почувствовал к нему благодарность, показалось, что Никифоров понял его состояние и поет для него одного:

 

В этой деревне огни не погашены,

Ты мне тоску не пророчь…

 

Егоркину вспомнилась Масловка, мать, Валька. Мать писала, что свадьба у нее с Петькой была в феврале. Вспомнилось, как однажды после встречи Нового года в клубе провожал он Вальку домой, шли по сыпучему свежему снегу. Фонари горели на столбах, освещали избы с темными окнами. Глухая тишина. Снег потихоньку сыпался из темноты, искрился, мягко хрумкал под ногами… Потом вспомнилась Галя Лазарева. Шел мокрый снег, когда прошлой осенью стояли они у ворот военкомата. Большие хлопья падали на плечи, на грудь Гали и, тихонько шурша, скатывались вниз по болоньевой куртке, рассыпались. Верх шерстяной шапочки был в снегу, а по бокам на ворсинках дрожали капли воды. И лицо у девушки мокрое… Последнее письмо от Гали Егоркин носил в кармане. Были в нем нежные слова, было и то, что тревожило. Галя писала, что собирается с братом Алешей в Сочи на соревнования велогонщиков. Иван представил девушку в окружении спортсменов на берегу моря, и печально стало. И теперь думал о Гале с грустью и непонятной тревогой.

 

Кто мне сказал, что во мгле заметеленной

Глохнет покинутый луг?

Кто мне сказал, что надежды потеряны?

Кто это выдумал, друг?

 

Егоркин ждал этих слов песни. И, как и в прошлый раз, когда он услышал их, какая-то горькая тошнота сжала горло, и подступили слезы. «Кто мне сказал, что надежды потеряны? —  повторил он про себя. — Кто это выдумал, друг?» Галя теперь в Сочи, у моря. Там хорошо! Егоркин никогда не был у моря, видел его только в кино. Может, теперь купается, если там такая же жара, и не представляет, что, может, через час-другой его не станет! Нет, как же так? Сердце заколотилось сильней. Егоркин поднял панаму на затылок и вытер пот… Я буду! Не может быть! Но и Васильев, наверное, думал, что он будет вечно? И все, наверное, так думают? Егоркин окинул взглядом десантников: Костю Никифорова, склонившегося к гитаре, Романа. Но боя без жертв не бывает… Я не хочу быть жертвой! Иван вздохнул глубоко. Палубин вскинул голову и глянул на него.

— Воздух хороший, — улыбнулся Егоркин. — Пахнет как!

— Это миндаль… Цветет миндаль.

— А тюльпаны, ишь, как хороши, — указал глазами Иван на пологий склон горы.

— Они мне кровь напоминают…

В Чирчике Роман с Иваном спали на одной двухъярусной кровати: Егоркин наверху, а Палубин внизу. И после службы Роман собирался ехать с Иваном в Москву на машиностроительный завод, о котором много хорошего рассказывал Егоркин. Роман вырос в детском доме. Мать младенцем оставила его в роддоме. И никто о ней ничего не знал.

 

 

II

 

Из ущелья донесся еле различимый стрекот, стал быстро нарастать, приближаться, и вскоре сбоку из-за горы, на пологом склоне которой пустынно желтел кишлак, вынырнули один за другим три вертолета.

— Ого, аж три вертушки! Серьезненькое дельце предстоит, — пробормотал один из десантников.

Бойцы зашевелились, стали проверять вещмешки, поправлять тяжелые подсумки.

Десантники друг за другом, как были в строю, быстро разместились в вертолетах. Егоркин первым из своего отделения вскочил в десантный отсек. Из-за своего высокого роста он всегда был впереди. Иван уселся на сиденье и глянул в иллюминатор. Клубилась пыль, поднятая ветром от винтов. Роман Палубин устроился напротив Егоркина и тоже покосился в иллюминатор. Последним в вертолет вскочил Костя Никифоров. Он, наоборот, всегда замыкал строй. Егоркин вспомнил, как Никифоров, увидев его впервые, восхищенно воскликнул:

— Ну и жердь! Сразу видно — земеля… Воронежский? Угадал?

— Тамбовский, — невозмутимо ответил Егоркин. Он спокойно принимал шутки такие. Привык.

— Чернозем один! Такое только на черноземе вымахать может… Теперь мы живем! Есть кому духов за штаны с гор стаскивать. Вертолет не нужен!

Дверь за Никифоровым захлопнулась. Слышно было, как соседний вертолет взревел яростней. Егоркин видел, как колеса его оторвались от земли, и он косо, бочком полетел вдоль ущелья, поднимаясь выше и выше. В иллюминатор не видно было третьего вертолета. Он неожиданно вынырнул справа сверху, когда земля качнулась и стала уходить вниз. В ушах грохотало. Вертолет вздрагивал, словно не хотелось ему лететь под душманские пули. Временами что-то дребезжало, сильно пахло бензином. Сбоку проплыл безлюдный кишлак с ярко цветущими деревьями миндаля и гранатов. Отсюда запахи цветов доносило в лагерь. На пологих склонах то там, то здесь, то в одиночку, то кучками алели горные тюльпаны.

— Духи! — вскрикнул кто-то, и тотчас же сквозь гул моторов послышался дробный стук, словно дятел простучал. Хлопнуло что-то резко, показалось — лопнул натянутый канат. Егоркин видел, как передний вертолет, начавший огибать гору, вдруг задрал хвост, клюнул отяжелевшим носом скалу и стал заваливаться вниз, в пропасть. Иван вцепился побелевшими пальцами в жесткое сиденье и неотрывно смотрел, как вертолет, ломая лопасти, неуклюже перевернулся и все быстрее и быстрее стал валиться за уступ скалы. Исчез — и тут же взметнулся вверх черный клубящийся шар огня. В пропасть летели из огня горящие обломки, ударяясь в скалу и отскакивая.

Вверху треснул взрыв. Иван вскинул голову и увидел, как вместе с пылью взлетают в воздух камни, какие-то лохмотья и что-то похожее на большую тряпичную куклу. Егоркин понял, что стрелять оттуда больше не будут. Он окинул взглядом отсек вертолета. Лица у десантников были напряженные. Роман смотрел в пол, прикрыв веки. Он втянул голову в плечи и словно ждал удара сзади. Костя Никифоров нахмурил брови, всматривался в иллюминатор с таким видом, будто жизнь его и всех солдат в вертолете зависит от того, как бдительно он будет осматривать склоны гор.

Вертолеты, выбрав площадку, высадили десантников. Егоркин, придерживая панаму, чтобы не смахнуло ветром от винта, стал прилаживать за спиной вещмешок. Он слышал, как лейтенант Желтов крикнул хрипло вертолетчику:

— Обследуйте место падения!.. Вдруг!..

Вертолетчик хмуро, безнадежно махнул рукой. Вертолет тут же поднялся, взметая пыль, а отряд двинулся по узкой тропе вдоль хребта, вытянулся в цепочку.

 

 

III

 

Шли молча. Егоркин не чувствовал тяжести вещмешка, автомата. Он был потрясен, подавлен взрывом вертолета. Что-то подобное он видел в кино, но то было кино, трюки, а здесь, в вертолете, были его товарищи, молодые ребята, которые полчаса назад вместе с ним слушали песню…

 

Кто мне сказал, что надежды потеряны?

Кто это выдумал, друг?

 

Сейчас шарахнут из-за камней, и нет Егоркина, мелькнуло в голове. Иван стал всматриваться в камни, нет ли там движения. Смотрел он вверх. Засада, скорее всего, могла быть там. Но наверху было тихо. Спокойно и равнодушно синело апрельское небо. Спокойно плавилось, калило камни жаркое солнце. Воздух был насыщен теплым запахом горного тюльпана. Цветов возле тропы не видно: только осыпавшиеся сверху мелкие камни да валуны. Тропа петляла меж больших камней, мимо отвесной скалы. В одном месте шла по узкому уступу над пропастью… Перед глазами Егоркина мерно колыхался вещмешок сержанта, идущего впереди. Слышалось шуршание камней под ногами да тяжелое дыхание солдат. Воздуха не хватало, и хотелось вдохнуть как можно больше. По лбу и вискам Егоркина из-под панамы ползли струйки пота. Хотелось пить. Плечи и спина ныли. Теперь он лишь изредка поднимал голову, смотрел вверх, не видно ли душманов?

Прошли мимо очередной скалы, вышли на пологую площадку, и Егоркин чуть не ткнулся носом в вещмешок сержанта. Остановился, поднял голову и услышал:

— Мины!

Лейтенант Желтов проговорил негромко и хрипло:

— Привал! Можно по глотку воды!

Десантники снимали вещмешки, разминали плечи, садились на камни.

— Разминировать будут? — устало и тускло спросил Роман, опуская вещмешок рядом с Иваном.

— Наверное, — ответил Егоркин. Он вытер лицо и шею платком и быстро спросил у Романа, словно спрашивал о чем-то запретном: — Ты видел?

Палубин взглянул на Ивана, понял, что он спрашивает о гибели вертолета, и качнул головой.

— Нет…

— Страшно… Мгновение — и нету!.. И сделать ничего нельзя, как жук в банке…

— Может, так и лучше!

— Ну, нет! Я бы не хотел… Лучше со смертью глаза в глаза! Лучше на земле… — возразил Егоркин и почувствовал неприятную тошноту, холодок в груди. — Пойду на мины взгляну! – На месте сидеть было тяжко. Хотелось двигаться, что-то делать, чтобы забыть о предстоящем бое.

Он взял свой автомат с вещмешка и пошел меж куривших, переговаривающихся вполголоса десантников туда, где стояли командир взвода и оба сержанта и смотрели вслед трем десантникам. Они с автоматами, но без вещмешков спускались вниз по крутому склону, камни ползли вниз под их ногами, шуршали. Спускались они быстро и ловко, видно было, что ходьба в горах для них привычна.

Егоркин подошел к командирам. Хмурый лейтенант молча и вопросительно повернулся к нему.

— Товарищ лейтенант, разрешите взглянуть на мины! — обратился к нему Егоркин.

— Взгляни! Только ни шагу дальше!

Иван остановился и стал вглядываться в тропу. Вначале он ничего не заметил, смотрел слишком далеко. Потом шагах в трех от себя в щебне увидел круглую в рубчик мину. Она даже не замаскирована была. И дальше по тропе, и сбоку от нее он увидел еще штук пять.

— Знакомая игрушка? — спросил, подходя, Никифоров.

— Нет!

— Итальянские гостинцы…

Когда вернулись разведчики, отряд двинулся вслед за ними вниз. Мелкие камешки осыпались, шуршали. Иногда ползли, катились и крупные. Нужно было следить, чтобы не зашибло ноги впереди идущим. Потом чуть ли не на четвереньках карабкались вверх, придерживаясь за валуны. Обходили заминированное место с полчаса. Наконец, взмокшие, вышли на тропу, обогнули скалу.

— Привал, — вполголоса скомандовал лейтенант. — И не шуметь! —  добавил он и обратился к радисту.

— Давай!

Чувство опасности у Егоркина от усталости притупилось, но, когда он услышал слова командира и понял, что конец пути близок, он снова напрягся, заволновался. Значит, где-то здесь, возможно, за тем хребтом, душманы. И он не ошибся.

Лейтенант коротко передал, что вышли на намеченный рубеж, готовятся к операции, потом о чем-то посовещался с сержантами у карты, расстеленной на камне, показывая рукой в сторону хребта и вниз, в ущелье. Все трое с озабоченными лицами подошли к отряду, и лейтенант стал объяснять, что нужно делать, повторил то, что десантникам в общих чертах было объявлено еще в лагере. Впереди, за хребтом находится крупная база душманов, склады с оружием в пещерах. Через полчаса она должна быть окружена войсками, и начнется ее уничтожение. Душманы с базы могут уйти через перевал. Он ими охраняется. Десантники должны занять перевал как можно быстрее и не пустить душманов в горы.

 

 

IV

 

Сержант Черничкин, командир отделения, в котором служил Егоркин, молчаливый человек, широкоплечий, крепкий, с белыми, выгоревшими на солнце бровями, отчего загорелое лицо его казалось безбровым, вытащил из вещмешка «кошку», оглядел скалу, примерился и резким броском закинул ее наверх. Глухо звякнуло железо о камень. Сержант потянул веревку, подергал рывками. «Кошка» зацепилась за камни намертво. Сержант пристроил автомат за спину, надел каску и, упираясь носками ботинок в трещины и выступы скалы, стал взбираться наверх. Взбирался он ловко, нога ни разу не сорвалась. Лазить по горам ему, видимо, приходилось часто. Вслед за сержантом вскарабкался на скалу веснушчатый десантник, которого Костя звал студентом. Они подняли веревку к себе и скрылись за уступом. Тем временем другую веревку сбросили вниз, в ущелье, и по ней спустились другой сержант с десантником. Они должны были справа обойти перевал, уничтожить или хотя бы обнаружить охрану перевала, а другая пара обходила слева.

Егоркин сидел на камне, привалившись спиной к теплой скале, и слышал, как бьется сердце. Рядом с ним замер Роман Палубин. Все молчали. Лейтенант Желтов изредка взглядывал на часы и прислушивался. Было тихо. Только слабый ветерок шелестел на скале сухой прошлогодней травой. «Дома теперь сев начался! — подумал Егоркин. — Луга зеленеют. Завтра воскресенье… Если солнце будет, ребята на лугу соберутся, футбол погоняют! А мать, наверно, лук сажать будет. Иль нет, завтра праздник. Пасха! Она, наверное, сегодня сажает. Варюнька, может, с Колькой приехали. Если они приехали, с луком быстро управятся…» Иван вспомнил, как выгонял Кольку Хомякова из комнаты Варюньки, и усмехнулся. Опять почувствовал неловкость, стыд за свой поступок. Живут они вроде хорошо. Чудаки! Сразу им не женилось! Нет, надо с зигзагами. Послышался глухой шум, отдаленный стук камней о камни, зашумело, загрохотало где-то, посыпались камни. Десантники сжали в руках автоматы, напряглись, ожидая треск выстрелов. Но шум постепенно утих.

 — Осыпь! — проговорил лейтенант.

Егоркин снова расслабился, привалился к скале. Взглянул вверх. «Сорвется камешек по башке — и привет милой! — Иван поежился. Вспомнил о письме Гали. — Вернемся, напишу, какой легкий воздух в горах, как горные тюльпаны пахнут, как цветет миндаль! Может, ей выслать в письме лепесток тюльпана? Будем возвращаться — сорву! А если ребята увидят, как он в письмо кладет? Десантник!» Иван фыркнул.

— Ты чего усмехаешься? — шепотом спросил Роман.

— Завтра Пасха…

— Кто тебе сказал?

— Мать писала!.. Теперь у нас яйца красят!

— У вас деревня верующая?

— Почему?.. Просто традиция такая. Бога давно забыли, но яйца красят на Пасху…

— Зачем?

— Для интереса… У вас никогда не красили?

— У нас не красили… Старушки давали… но директор на Пасху запрещал нам из детдома выходить

Егоркин вспомнил рассказ Романа о детдоме, о том, как он сбежал оттуда однажды летом и жил две недели в лесу в брошенном доме, потом сам вернулся. Тоскливо стало от вольной жизни. Больше всего поразило Романа, когда он вернулся, что его никто не искал. Сказали, что были уверены, что он вернется, а Роман не поверил, решил, что он никому не нужен на земле. Умри он в лесу, и никто бы его не хватился, не заплакал о нем.

— Вертолеты? — тихо спросил Роман, прислушиваясь.

Да, слышался стрекот вертолетов. Они приближались.

— Приготовиться! — скомандовал лейтенант.

 

 

V

 

Десантники стали надевать каски, проверять автоматы, гранаты. Шум вертолетов нарастал. Шли слева, за скалой их не было видно. Егоркин почувствовал, как задрожали колени, и зашевелился, поправил каску, чтобы она не закрывала глаза, устроил поудобнее с одной стороны на поясе тяжелый подсумок с тремя рожками, набитыми патронами, с другой — фляжку с плескавшейся в ней теплой водой, и пробрался ближе к лейтенанту. Тот глядел из-за выступа скалы на хребет. Четыре вертолета один за другим вынырнули из-за скалы и тут же исчезли за хребтом, но, судя по шуму, их было больше. Вероятно, другие заходили с противоположной стороны. Глухо ухнули первые взрывы, взметнулся за хребтом дым, и сразу затрещали, застучали торопливо выстрелы, автоматные очереди, словно сотня мальчишек стала колотить палками по доскам.

И вдруг совсем близко треснули один за другим два взрыва. Егоркин вздрогнул, сжался. Коротко хлестнула автоматная очередь, за ней другая. Звуки очередей были знакомы по Чирчикскому стрельбищу. Так хлестать мог только автомат Калашникова. В ответ длинно и громко застучал пулемет. Резко хлестнул взрыв. «Гранатомет!»

— Спокойнее! Без шума! Рассыпайтесь! И от камня к камню! — отрывисто приказал лейтенант. — Вперед!

Он первый выскочил из-за скалы и полез, пригибаясь, к вершине горы, нависшей над перевалом. Оттуда доносились выстрелы. До вершины было метров сто пятьдесят, и подъем не слишком крутой, усыпанный валунами, за которые удобно прятаться. Десантники рассыпались по склону и карабкались вверх. Ивану хотелось вжаться в камни, змеей ползти меж валунов. Метров через пятьдесят он стал задыхаться. Наверху стрельба продолжалась, но в сторону десантников пули пока не летели. А в ущелье за хребтом еще яростней громыхали взрывы, стучали пулеметные и автоматные очереди. И вдруг сзади совсем близко треснул разрыв гранаты и тут же другой, третий. Гранаты рвались одна за другой. Егоркин свалился за валун, гремя автоматом. Звякнул каской по камню. Она съехала на затылок. Он надвинул ее снова на лоб и, тяжело дыша, дрожа, то ли от возбуждения, то ли от страха, оглянулся. Над горой с другой стороны перевала поднималась пыль. Там быстро хлестнули одна за другой две очереди, и затихло. Пыль медленно оседала. Ее сносило в сторону ветерком. «И там засада! Мы у них — на ладони! Сейчас секанут из пулеметов в спину!» Но сзади была тишина. Зато спереди снова застучал пулемет. Пули засвистели, защелкали по камням, брызнули осколки. Впервые Егоркин слышал свист и жужжание таких шмелей и вжался в горячую пыльную землю. Пулемет умолк, Иван выглянул из-за камня. Десантники перебегали, переползали от валуна к валуну. Стыд приглушил страх. Егоркин оглянулся: не видел ли кто, как он вжимался в землю, и заставил себя вскочить и броситься вверх. В левой руке он держал автомат, а правой цеплялся за камни, отталкивался и рвался вперед. Краем глаза он видел, как обогнал одного, другого десантника. Пулемет застучал снова, но Егоркин продолжал, согнувшись, бежать. Откуда стреляли, он не видел.

— Ложись! Куда прешь, дубина! — рявкнул кто-то.

Иван понял, что это ему, упал и пополз за камень. Он задыхался, руки у него дрожали.

— Очумел?! На пули прешь! — ругнулся Никифоров. Это он кричал.

— Брать-то… надо… — тяжело дышал Егоркин, радуясь, что Костя не заметил его страха.

— Так он тебя скорей возьмет за… Возьмем! Никуда не денется… — Никифоров выглянул из-за камня.

— Гранату не докинуть… Где он засел, сука!

Костя подмигнул Егоркину.

— Смотри, Иван, пчелки эти больно кусаются. Лишний раз поклониться не мешает… Так, ребята пошли. Пора и нам. Давай вон за тот камень, а я туда! И от камня к камню… Стоп! Сиди! Поздно, — ухватил Никифоров за ногу дернувшегося было Ивана. — Сейчас начнет!

Застучал пулемет, резко лопнула граната, и во все стороны засвистели, зашлепали осколки.

— Гранатомет у них… Ну, вперед!

Костя выскочил из-за камня и метнулся к другому. Егоркин кинулся следом. Метра три они проскочили. Снова застучал пулемет. Вжикнули пули.

— Молодец! — похвалил Костя. — А теперь посмотрим, не видно ли их?

Он высунул из-за камня ствол автомата и выглянул. Автомат дернулся, затрещал, поднимая пыль. Звякнули, запрыгали возле Егоркина пустые гильзы. В ответ совсем близко простучал пулемет, и возле камня, где лежал Никифоров, взметнулись быстрые фонтанчики, такие знакомые по фильмам. Костя подмигнул Егоркину и крикнул:

— Живем! Не робей!

Иван осмелел, выглянул из-за камня. Под ним у самого края была щель. Вокруг трещало, свистело, хотелось зарыться в землю и лежать не шевелясь. Егоркин сунул в щель ствол автомата и стал осматривать камни возле вершины. Между двух валунов качнулось что-то черное. Иван не сразу понял, что это чалма на голове душмана. Пока не увидел блестящие глаза, смотревшие, казалось, прямо на него. Душман медленно водил торчащей из-за камня трубой с утолщением на конце. «Гранатомет!» Егоркин прицелился, зная, что не промахнется. Стрелял он хорошо, но палец задрожал на спусковом крючке. В человека стреляет! Иван резко нажал на крючок, но выстрела не услышал. «Фу, с предохранителя не снял!» Затрещал автомат Никифорова. Из трубы душмана вырвался огонь, и рядом оглушительно треснуло. Иван резко ткнулся лицом в щебень. В голове загудело. Егоркин поднял голову, оглянулся. Никифоров лежал за камнем и мотал головой.

— Ранен?! — крикнул Иван.

— Гадство, ничего не слышу! — матерился Костя, не обращая внимания на Егоркина, и по-прежнему мотал головой, словно старался стряхнуть с себя что-то, мешающее слышать.

Иван опустил предохранитель, поймал на мушку черную чалму и, стараясь опередить душмана, выстрелил. Он видел, как голова с черной чалмой резко вскинулась вверх и медленно опустилась.

Гранатомет стал подниматься, целясь в небо, и замер. Только теперь Егоркин снова услышал стук пулемета и щелканье пуль. Полыхнул взрыв гранаты наверху, дружно протрещали два автомата, и все смолкло. Только за хребтом все еще шел бой. Там ухало, гремело, трещало.

— Выходи, ребята! Кончено! — крикнул лейтенант сверху.

 

 

VI

 

Егоркин поднялся, отряхнулся и подошел к Никифорову. Он по-прежнему крутил головой и что-то шептал. Иван помог ему подняться, усадил на камень. Костя морщился, матерился, повторял:

— Ничего не слышу!.. В голове трактор!..

— Костя, ранен, что ли? — подошел к Никифорову десантник и взял его за плечо.

Костя улыбнулся и развел руками:

— Ничего не слышу!

Егоркин оставил Никифорова с десантником, они лучше его знают, что делать, и пошел наверх, туда, где торчал в небо ствол гранатомета. Подходя, он услышал, как сержант с выгоревшими бровями говорил лейтенанту:

— Семеро было! Пятерых мы уложили сразу, а эти успели опомниться!

— Хорошо, на той стороне без нас управились! — взглянул лейтенант на гору за тропой. — Тяжеленько бы пришлось!.. Надо к ним одно отделение немедля послать…

Рядом с гранатами лицом вниз лежал широкоплечий мужчина. Лежал он спокойно и, казалось, притворялся мертвым. Хотелось повернуть его, взглянуть в лицо, но Егоркин боялся прикоснуться, стоял рядом и смотрел на камешек на черной чалме душмана. Этот камешек больше всего убеждал, что широкоплечий человек в черной чалме уже никогда не шевельнется.

— Ты? — спросил кто-то рядом.

Егоркин обернулся, увидел безбровое лицо сержанта и кивнул.

Сержант ногой повернул голову душмана, и на Егоркина взглянули черные пустые бессмысленные глаза. Рот у душмана был открыт, и виден толстый бурый язык. Меж бровей, чуть выше переносицы, чернела кровавая дырочка, из нее все еще бежала кровь. И в горячем воздухе, показалось Ивану, густо стоял тошнотворный запах крови.

— Рожка три угнал? — спросил, улыбаясь, сержант.

Егоркин поднял один палец и, икнув, ответил тихо, хрипло:

— Патрон…

— Молодец!

Иван отвернулся, икая, шагнул в сторону, чувствуя, что ему не сдержать рвоты. Он прислонил автомат к камню и согнулся пополам.

— Как выворачивает! — слышал он за спиной.

— Отойдет! — голос сержанта. — Потери есть?

— Троих ранило… одного, кажется, тяжело! В грудь… навылет, как бы кровью не захлебнулся!

— Вертолет вызвали?

— Вызвали… но он здесь не сядет. Нести нужно… к минному полю… Только там площадка есть…

Егоркин вытирался платком, думая о Романе Палубине, во время боя его не видно было, и чувствуя стыд перед десантниками за свою слабость. Нос заложило, из глаз текли слезы. Иван вытерся, высморкался, поправил каску, съехавшую на лоб, взял автомат и двинулся к группе десантников, собравшихся на месте засады душманов, высматривая среди них Романа. Его не было видно. Десантники смотрели вниз, в ущелье. Там среди деревьев что-то горело.

Половина ущелья была затянута дымом, пылью. То в одном, то в другом месте взлетали фонтаны земли и доносились взрывы, треск очередей. Бой не прекращался, но вертолетов не было видно. Вероятно, они, сделав свое дело, улетели.

— Долго не смолкает…

— Минут десять… Это недолго… Мы за пять минут управились…

— А где раненые? — спросил Егоркин.

— Там!

Иван увидел в тени за большим валуном другую группу десантников, поменьше. Там были лейтенант Желтов и оба сержанта. Егоркин, пошатываясь и спотыкаясь, двинулся туда. Под ногами у десантников валялась окровавленная рваная тельняшка. Раздетый до пояса Роман полулежал возле камня. За плечи его поддерживал один десантник, а другой обматывал грудь бинтом. С правой стороны в двух местах бинт мгновенно пропитывался кровью. Кровь на белом бинте и на почти такой же, как бинт, белой коже была до содрогания ослепительно яркой. Голова Романа вяло склонилась набок и упиралась подбородком в ключицу. Из носа на плечо капала кровь. Тут же лежали носилки. Неподалеку сидел Никифоров и с закрытыми глазами пил воду из фляжки. Отопьет глоток, отставит, отопьет — отставит. Гимнастерка на плече у него была рассечена, вероятно, осколком, и виднелись полоски тельняшки. Когда Егоркин подошел, он открыл глаза, увидел Ивана, подмигнул ему и прошептал:

— Живем!

Рядом с Костей, широко распахнув глаза, наблюдал за перевязкой усатый десантник. Шея его замотана толстым слоем бинтов. Тельняшка на груди и гимнастерка в темных пятнах крови.

Одна рука его лежала на автомате, а в другой он держал тюльпан, такого же цвета, как кровь на его бинте. Казалось, что цветок был в крови.

 

 

VII

 

Палубина перевязали, уложили на носилки, накрыли грудь гимнастеркой.

— Пятеро… — Лейтенант назвал фамилии, в том числе и Егоркина. — Палубина к вертолету! Вы тоже с ними! — взглянул он на раненного в шею десантника и на Костю.

— Товарищ лейтенант, а мне зачем? — удивленно спросил Никифоров. — Я уже все слышу! Только шум небольшой…

— Выполняйте приказ! — хмуро перебил лейтенант и отвернулся.

Десантники взялись за ручки носилок.

— Я впереди понесу, — сказал Иван. — Я повыше! Так вам удобнее!

— Осторожнее только! Живым донесите!

Егоркин шел, выбирая, куда ступить, чтобы не споткнуться, не потревожить Палубина. Роман пришел в себя, очнулся, когда его укладывали на носилки, шевельнул серыми губами, хотел что-то сказать, но сил не хватило. Теперь он постанывал тихонько. Егоркин слышал, как сзади лейтенант скомандовал:

— Первое отделение остается здесь! Третье на правую сторону! Занять оборону!

В ущелье бой затихал, но все еще изредка раздавались автоматные очереди.

Вышли на тропку. По ней идти стало легче и быстрей. Торопливо прошли до того места, где поднимались вверх, когда обходили заминированный участок тропы, и стали спускаться вниз. Спуск был крутой. Шли осторожно, придерживались за камни, продирались меж валунов, то поднимая, то опуская носилки. Утром полчаса обходили мины, а теперь больше мучиться придется. Вертолет не дождется, улетит! — думал Егоркин, морщась. Он рассек об острый камень колено до крови и теперь прихрамывал, чувствуя, как намокают от крови брюки. «Этого только не хватало!» — охал, постанывал он про себя. На пот и жару внимания не обращал.

— Ребята, духи! — раздалось сзади.

Десантники разом присели, опустили носилки. Роман застонал громче. Видимо, неловко опустили.

— Где? — озирались десантники и увидели позади, внизу, торопливо выходящих из-за скалы душманов. Они выходили и выходили, их становилось все больше.

— Обошли перевал!.. Где-то тайная тропа есть!

— Сколько же их? — прошептал Егоркин.

— Тише, я считаю! — просипел Никифоров. Он облизнул губы. — Кажется, все… Около сотни… Ну что, братва, повоюем? — спросил он, оглядывая десантников. — Ты остаешься с ним! — ткнул он пальцем в усатого десантника, раненного в шею, и указал на Палубина. — А мы туда! — махнул он рукой вниз. — Надо нам пошустрей! Опередить их!.. Ну, вперед, да молите Бога, чтобы раньше времени не заметили!

Шестеро десантников пробирались вниз меж обломков скал. И странно, страха у Егоркина не было. Теперь он знал, что не все пули попадают. И не осознал еще, что двумя отделениями они атаковали двух душманов, а сейчас их, шестерых, ожидала встреча с сотней бандитов: уверенность Никифорова успокаивала. Костя не раз был в боях, знает, что нужно делать!

— Все, братва! Занимай позицию!.. — задыхаясь, прилег за камнем Никифоров. — Без суеты… Очередями поливать… когда кучкой… Подпустим поближе… побольше уложить… врасплох… растянитесь немного… И осторожней…

Егоркин, слушая, поглаживал разбитое колено. Кровь остановилась, но содранная кожа щипала. Сердце гулко колотилось в груди. Когда Костя умолк, Иван отполз в сторону, выбрал место меж двух валунов, обзор был хороший, и стал ждать. Возле левой руки его у камня алел тюльпан, стоял притихший, словно прятался от душманов. Иван потрогал пальцем его бархатный лепесток и отодвинулся, чтобы нечаянно не сломать. Душманов пока не было видно. Камень острым углом упирался Егоркину в живот, мешал. Иван приподнялся на локтях, выковырнул его из-под себя и устроился поудобнее. Солнце светило в спину, грело и без того горячую каску. Показались душманы. Были они уже совсем близко, можно стрелять. Иван вытер рукавом пот со лба, чтобы глаза не заливал. Кровь стучала в виски. «Если не шевелиться, они пройдут мимо, не заметят!» — промелькнуло в голове. Егоркин прицелился и вспомнил, как он пытался стрелять, держа автомат на предохранителе, взглянул на рычажок. «Надо потом поставить на одиночные! — подумал он, целясь в самую гущу торопливо идущих душманов. — Почему не стреляют? Ведь близко!» Егоркин в любую секунду готов был стрелять, палец держал на крючке. Рука стала подрагивать. «Уже дыхание слышно!» — подумал Иван, и рядом с ним разорвалась тишина. Автомат запрыгал в руке, и палец сорвался со спуска. Автомат умолк, но Иван снова вдавил крючок и стал водить стволом по разбегающимся, падающим душманам. Он не снимал палец с крючка, пока не кончились патроны. Тогда он повернулся на бок, вытянул из подсумка полный рожок, заменил и глянул в щель. Несколько душманов, не меньше десяти, лежало на виду, остальные спрятались. Из-за камней слышались громкие голоса. Душманы переговаривались. «Решают: атаковать или отступать! Будут атаковать! Сзади — смерть! Спасение только впереди!.. Ничего, теперь наши услышат выстрелы… Придут, продержаться минут двадцать… И все!» Егоркин увидел, как несколько человек в чалмах метнулись из-за камней к ним. Затрещали, захлопали автоматы, и душманы исчезли. Но зато другие, в стороне, рванулись вверх. «Обходят!.. Окружат… и конец!» Иван заметил, за каким камнем укрылся душман, и навел мушку чуть правее камня, откуда, по его расчету, должен тот выскочить, чтобы перебежать дальше. И точно — душман появился, Иван выстрелил. Тот дернулся вперед, упал и остался лежать. Вдруг раздался крик, и все душманы выскочили из-за камней и бросились к ним. Затрещало, загремело вокруг. Автомат дергался в руке Егоркина. Бандиты снова исчезли за камнями. И снова несколько человек остались лежать на виду. Душманы прятались теперь совсем близко. Два-три броска — и ничего не сделаешь!

Они медлили. И снова раздался крик! Выскочили все разом, поливая очередями впереди себя. Грохнули один за другим, сливаясь, две гранаты. Душманы залегли. Пыль от взрывов скрыла их. Взрывы напомнили Егоркину о гранатах. Он вытащил их и положил рядом. Примерился рукой, удобно ли будет перебрасывать через камень. Одну гранату он взял в руку и стал ждать. Вдруг что-то резко и сильно ударило его в правое плечо, оглушительно звякнуло по каске — камень возле взорвался, брызнул в щеку. Близко пророкотала очередь автомата. Егоркин перекинулся на спину и увидел сзади черное бородатое лицо, черную чалму, показалось, что это тот, с гранатометом, и почему-то у него были три яростных глаза: два блестящих и один тусклый, пустой, черный. Вспыхнул огонь в пустоте тусклого глаза, выпрыгнул, придавил, расплющил, разорвал живот Егоркина, словно каменная глыба свалилась на него с грохотом и звоном. Но после этого душман почему-то уронил автомат и обнял камень, свесив голову с чалмой вниз. Звон стремительно рос, наваливался тяжестью. Горы вдали, чалма душмана расплывались, зеленели. Голова Ивана безвольно упала на плечо. Прямо перед глазами стоял неподвижно зеленый бутон тюльпана. «Он же был красный», — прошептал Егоркин. Треск выстрелов удалялся, но и учащался, множился, стал похож на стук гороха, обильно падающего со стола на деревянный пол.

 

 

 

 

Глава четвертая

 

 

I

 

Выписали Алешу из сочинской больницы через че­тыре дня. Перелом ключицы был несложный. И ссади­на на ноге неглубокая. Правда, Алеша прихрамывал немного.

На отборочных соревнованиях лидировал молодой куйбышевский гонщик Николай Кончаков, на год все­го старше Алеши, но знакомы они не были. Оставался всего лишь один этап, но Лазарев не захотел быть в Сочи до конца соревнований, в тот же день взял билеты на самолет и вместе с сестрой улетел в Москву. Не хотелось Алеше быть свидетелем чужого триумфа, не хотелось выслушивать слова сочувствия и сожале­ния. Не всегда они искренни.

А Гале очень хотелось остаться до конца, еще вече­рок побыть, погулять с Аркашей по берегу моря. Она разрывалась между братом и Володиным. Утром со Светой бежали на площадь к театру, с нетерпением ожидала встречи с Аркадием. После старта — в боль­ницу к Алеше. Сидя с ним, думала о Володине, как он себя чувствует на трассе. Не попал ли в завал, как Алеша? Не отстал ли от гонщиков? Переживала Галя сильно, когда после третьего этапа желтую майку ли­дера у Аркадия отобрал неизвестный никому Николай Кончаков. То, что Аркаша капитан сборной, не давало ему гарантий, что он непременно будет включен в ше­стерку на гонку Мира. Из больницы, когда близилось время финиша, Галя снова летела на площадь встре­чать гонщиков. Володин больше ни разу не побеждал, но всегда приходил в первой группе и в общем зачете держался на третьем месте прочно. Говорил, что если и в последний день придет среди первых, то так на третьем месте и останется, а если повезет, то и выше поднимется. Не хотелось Гале уезжать. Денек всего в Сочи побыть, и закончится гонка, но Алеша уперся, и они улетели. Аркаша обещал позвонить, как появит­ся в Москве, рассказать.

И вот в субботу с раннего утра Галя с Алешей, скрывая друг от друга, томятся, вздрагивают при ма­лейшем звуке, похожем на телефонный звонок. Света тоже должна звонить. Но до обеда телефон упорно молчал.

Письма от Егоркина Галя не получила и после приезда из Сочи. И почему-то это не задело, не взвол­новало.

Кот первый почуял напряжение в квартире, спря­тался под стул, стоявший возле телевизора, и следил оттуда за Галей с Алешей хмуро и отчужденно.

И мать, Зинаида Дмитриевна, вскоре стала посмат­ривать на них внимательней, почувствовала, что они взволнованы, но в чем дело, понять не могла и за обедом спросила:

— Что вы смурные сегодня какие-то, а? К чему вы прислушиваетесь? Что случиться должно?

— Ни к чему мы не прислушиваемся, — удивленно передернула плечами Галя. — Откуда ты взяла?

Алеша посмотрел на Галю с подозрительностью. Он, занятый ожиданием звонка, не замечал состояния сестры.

— Что я, не вижу! Слепая? — повысила голос Зина­ида Дмитриевна. — Сейчас пообедаем, и в магазин пой­дешь. Картошка кончилась!

— Наташка сходит, — буркнула Галя.

— Ага, Наташка! — вскинулась сестра. — Ты в от­пуске, а мне уроки учить… Сходишь, не развалишься.

— Твоя очередь. Разленилась совсем, — не уступа­ла Галя.

— Ага, — повысила голос Наташа, но отец пере­бил ее:

— Хватит конаться, ты пойдешь! — взглянул Васи­лий Гаврилович сердито на Галю. — А то слоняешься весь день по квартире. Тоску наводишь!

Резкий звонок разорвал наступившую тишину. Галя подскочила на стуле так, будто ее подбросила вверх катапульта. Стул загремел на пол. Галя, не обращая на это внимания, бросилась к телефону. Кот шарахнулся из кухни впереди нее и метнулся в комнату. Звонки шли непрерывно. Меж­дугородный звонок. Алеша застыл с ложкой в руке.

— Ну, кобыла, — сказал сердито Василий Гаврило­вич, наклоняясь за стулом. — Чуть стол не перевер­нула!

— Алешка, тебя! – крикнула нервно Галя.

— Кто? — подскочил теперь Алеша.

— И этот туда! Вторую руку сломает! — покачала головой Зинаида Дмитриевна. — А говорят — не при­слушиваются.

— Мужчина какой-то, — ответила Галя, возвраща­ясь к столу.

— А-а, — разочарованно протянул Алеша и взял трубку.

— Алексей? Здравствуй! Из Куйбышева тебе зво­нят, тренер Харитонов Константин Петрович. Слы­шал о таком?

— Слышал, — ответил Алеша с недоумением. Не­понятно, зачем он понадобился знаменитому тренеру ЦСКА Харитонову.

— Тебе сейчас девятнадцать? Я не ошибаюсь?

— Да.

— Значит, в армию вот-вот призовут?

— Наверно.

— Послужить-поработать у меня хочешь?

Алеша растерялся.

— Ну, что молчишь?

— Я… Я не знаю…

— Что ж тут знать?! Собирайся и приезжай!

— У меня ключица сломана… Я в гипсе…

— Я тебе дело предлагаю, а ты о пустяках! Клю­чица? Покажи мне гонщика, кто ключиц не ломал… Думай быстрей, я не привык уговаривать! Привык, когда меня уговаривают! Ну, так как?

— Можно я перезвоню вам… С родителями посо­ветуюсь!

— Не мальчик уже! Пора самому решения прини­мать!.. Ну ладно, записывай телефон…

Алеша записал, вернулся на кухню и остановился в двери, прислонился к косяку. Его ждали, на него смотрели. Ответы его были хорошо слышны.

— Ну, что случилось? — спросил хмуро Василий Гаврилович.

— Меня в армию призывают…

— Теперь по телефону призывают? — усмехнулся Василий Гаврилович. — Новости!

— Я не шучу! Тренер ЦСКА в Куйбышев зовет… Знаменитый на весь мир тренер! Я не ожидал… Я рад… Я соглашусь…

Не успел ничего ответить Василий Гаврилович, как снова проснулся телефон. Галя опять вскинулась, но отец сердито цыкнул на нее:

— Сиди!

Алеша поднял трубку.

— Алексея можно? — раздался тонкий женский го­лос.

Алеша ни разу не разговаривал со Светой по телефону и не узнал, а скорей догадался, что это она.

— Света, ты?

— Алеша, мне тебя видеть нужно! — вдруг всхлип­нула Света. — У меня беда!.. Я не знаю, как быть…

— Где ты находишься?

— У метро… неподалеку от твоего дома…

— Света, возле нашего дома скверик есть. Там несколько скамеек… Я спускаюсь! Жди меня!

Алеша бросил трубку и стал переодеваться, менять брюки, гадая, что могло случиться со Светой. Одной рукой переодеваться неудобно. Хорошо хоть, в гипсе левая, а не правая. Левой сильней измучаешься. Об обеде, о родителях, о Куйбышеве Алеша забыл, но Василий Гаврилович напомнил ему, появился в двери комнаты:

— Что еще случилось? Ты куда? А обедать?

— Я поел… — сказал Алеша и, чтобы избежать дальнейших расспросов и не сердить отца, добавил с ласковой улыбкой, касаясь плеча отца рукой: — Пап, не сердись! Серьезное дело! Я еще сам не знаю… ничего… Не сердись! Иди обедай!

— А как же армия? Ответа ждут, наверно?

— Ничего, успею… Я соглашусь! Какой гонщик не мечтает попасть к Харитонову! Но не каждого он берет… А меня сам пригласил… Я соглашусь!.. Ведь все равно через месяц армии не миновать… Мне, можно сказать, повезло…

— Помочь одеться? — спросил Василий Гаврило­вич, глядя на неуклюже натягивающего сорочку сына.

— Пуговицы только… — смущенно улыбнулся Алеша.

 

 

II

 

Света прилетела в Москву рано утром. Люди выходили из самолета, ежились, шутили, мол, здесь не Сочи. Хорошо хоть, мороза нет. Света позвонила ма­тери: опасалась приехать без звонка и застать мужчину. Было такое однажды. Раньше, когда Света была школьницей, мать изредка оставляла кого-нибудь из многочисленных возлюбленных ночевать, особенно когда думала, что дочь в соседней комнате спит и не слышит. После таких ночей Свете противно на мать было смотреть весь день, и в девятом классе она спросила у матери утром:

— А если и я мужиков водить начну? Что ты на это скажешь?

Мать хотела прикрикнуть, рассердиться, но взгля­нула на взрослую дочь, оглядела ее с ног до головы удивленно и ответила:

— Поняла, доча! Больше не буду!

И больше не приводила. Частенько сама возвраща­лась поздно, но всегда звонила, предупреждала, что у подруги задержится часиков до двенадцати, чтобы не ждала ее, ложилась спать. Во сколько мать возвраща­лась, не знала. Спала. Один раз проснулась, услышав, как ключ в двери скрежетал, посмотрела на часы: шел четвертый час…

Прилетела Света из Сочи, позвонила, но трубку никто не взял. «Спит или у «подруги» до сих пор задержалась!» — усмехнулась Света.

Дома заглянула в комнату матери. Никого не бы­ло. К постели, видно, этой ночью не прикасались.

Света часа два вздремнула. Мать не явилась, и Све­та стала думать, кому позвонить — Алеше или Шури­ку, так звали ее жениха, журналиста. Решила сначала с Шуриком развязать, а потом уж Алеше звонить. Шурика дома не было. Трубку взяла его мать и ответила, что он на даче и ночевал там. Рукопись у него какая-то сложная попалась. Третий день сидит!

Дача у Шурика хорошая, с печью, с камином. В ней зимовать можно. Была там Света в феврале, на лыжах катались большой компанией. Устали, намерзлись, на­грянули на дачу. Он камин затопил, вина холод­ного достал. Отогрелись, песни пели, потом Шурик соблазнял ее остаться ночевать.

Посидела Света с телефоном в руках, соображая, звонить Алеше или нет, и не решилась. Сначала нужно старые узлы развязать, а потом уж новые завязывать. А так — стыдно! Собралась и поехала на дачу к Шури­ку. Вдвоем, в тиши, лучше всего объясняться. Никто не помешает.

Дача у Шурика недалеко от Москвы. Полчаса езды. День жаркий выдался. Солнце печет, словно июнь наступил. Скинула Света легкий плащ, набросила на руку и двинулась по дорожке вдоль железнодорожной линии. Дачу от полотна железной дороги отделяла широкая лесопосадка. Деревья еще стояли голые. По­чки набухали, но лопаться не торопились, а трава уже густо зеленела возле дороги. Воздух был густой, весен­ний. Пахло травой, соком березовым, землей влажной. Стрижи носились над домами, кричали радостно, во­робьи орали взахлеб в кустах. Хорошо! Даже забы­лось, что с невеселой миссией шагает. Подошла к ка­литке, открыла.

Дом был большой, с потемневшими от времени голыми бревнами, и стоял он посреди участка. На площади от калитки до дома земля, не тронутая лопа­той много лет. Тут стоят группками столетние березы, осины. Между ними к дому тропинка. Она еще сыро­вата была, и Света пошла по сухой прошлогодней траве, сквозь которую густо пробивались зеленые иглы молодой травки. Вход с фасада закрыт всегда, и тропка вела вокруг дома мимо окон. Света увидела, что створки окна распахнуты наружу, и голоса слы­шны. Голоса воркующие: мужской и женский. Дом старый, осел от времени. Окна низковаты стали для него. В окно не то, что Света, десятилетний ребенок заглянуть может. Узнала Света голос матери. Уди­вилась: что это тут мать делает? Подошла к окну и остолбенела! Мамаша с Шуриком лежали в постели под одеялом.

Онемела Света от увиденного и стоит, распахнув глаза, слушает. А Шурик смеется.

— А если я на тебе женюсь? — говорит он нежно матери.

— На Светке женись, ты ей нужнее! — смеется мамаша. — И меня не обидишь! Обеим хватит. Трое суток с тобой глаз не сомкнула!

Обрела наконец Света речь, закричала:

— Мама-а!

И бросилась бежать назад, к калитке. Плащ из рук выскользнул, остался под березой. Примчалась на эле­ктричке в Москву, исходя слезами в вагоне. Примча­лась, а куда приткнуться, не знает. В квартиру матери ехать? Ни за что! И нет человека, кому горе излить. Не сумела близко сойтись ни с кем из подруг. Вспомнила об Алеше и кинулась к нему.

 

 

III

 

Алеша торопливо спустился вниз. Он вновь и вновь озабоченно прикидывал, что могло случиться со Све­той, и чем он может помочь. И сумеет ли? Светы в скверике не было. Выскочил Алеша на улицу и уви­дел девушку. Она тоже увидела его и побежала на­встречу. Он бросился к ней. Угадал по лицу, что случи­лось что-то серьезное. Девушка зарыдала, ткнулась по-детски в правое плечо, чтоб больную руку не потре­вожить. Алеша приобнял ее и повел в сквер. Он осто­рожно оглядывался по сторонам: не видно ли соседей? Мало ли они что подумают при виде рыдающей де­вушки у него на груди. Люди шли навстречу и внима­ние обращали на них, но были это люди незнакомые. Пройдут и забудут.

— Я из дому ушла!.. — выдавила Света из себя сквозь рыдания. — Насовсем!.. Навсегда!..

— Идем… идем… — обнимал ее Алеша. — Садись сюда!

Усадил Лазарев Свету на скамейку и сел рядом, по-прежнему обнимая, прижимая к себе девушку. Дож­дался он терпеливо, когда она перестанет всхлипывать, и начал осторожно расспрашивать, говоря, что все, что в его силах, он сделает. Даже то сделает, что не в силах!

Света снова начала всхлипывать и проговорила зло, с ненавистью:

— Она… стерва!

Алеша понял, что речь идет о матери Светы, и осторожно возразил:

— Она мать тебе… не надо так…

Но Света перебила его, выкрикнула:

— Она стерва! Стерва! И всегда была стервой! Они меня нарочно в Сочи спровадили…

И снова зарыдала, но на этот раз успокоилась быстро, уткнулась в грудь его лбом, в жесткий край гипса и стала тихим голосом рассказывать о жизни своей, о матери, о Шурике, о предложении его, о своем отношении к нему, о сегодняшнем дне. Рассказывала, часто вздыхая, а Алеша накалялся от возмущения до дрожи. Света замолчала, он не удержался, воскликнул:

— Да, права ты! — и заговорил возбужденно и бы­стро: — Я тебя к ней не пущу! Я люблю тебя! Я одну тебя и любил всегда, с тех пор, со спортлагеря! И ты меня любила! Я знаю! Мне Галя говорила, что ты ей рассказывала… И сейчас любишь, ведь любишь же, правда?

Света закивала утвердительно у него на груди, но произнесла тихо:

— Не знаю…

— Я знаю! Я! — воскликнул Алеша убежденно. — Пошли! — поднялся он решительно, легонько отстра­нив Свету.

— Куда? — взглянула она на него снизу вверх.

— Погоди! — прошептал он вдруг, прислушиваясь.

Разговор донесся веселый. Хлопнула дверца легко­вой машины, и тихонько заработал мотор.

Алеша бросился по кустам сквера к дому. Выс­кочил на улицу. Светлого цвета «Жигули» Аркаши Володина отъезжали от дома.

— Галя! — закричал Алеша.

Но машина прибавила скорость и стала быстро удаляться. С досадой и злостью махнул рукой Алеша. Эх, не успел! И вернулся к Свете.

— Володин, мерзавец, Галю увез! Но это потом… Пошли к нам! — улыбнулся он девушке и обнял здоро­вой рукой за плечи. — Пошли! Я — мужчина! И за по­ступки свои отвечаю. Пошли!

 

 

IV

 

Дома он сказал Зинаиде Дмитриевне, встретившей его в коридоре:

— Мама, это невестка твоя будущая. Света! По­знакомься и люби ее, как я люблю!

Василий Гаврилович вышел из комнаты, выглянула и Наташа, смотрела с любопытством на Свету. Отец взглянул на сына, на девушку, качнул головой, усмех­нулся, видимо, не принимая всерьез слова Алеши:

— Силен! То в армию, то женюсь!

— Одно другому не мешает.

Познакомились. Растерянная, смущенная Света с заплаканным лицом пыталась улыбаться. То, что она плакала, было заметно даже Наташе. А родители на это обратили внимание в первую очередь и подумали об одном и том же: доигрался! И когда только успел? Вроде бы все время на тренировках проводил. Ни о какой девушке речи не было до сих пор… И вдруг! Показалась Света и матери и отцу какой-то бес­словесной, забитой, недалекой. «Обманул, стервец! — утвердилась в своей мысли Зинаида Дмитриевна. — Напел о будущих успехах, о лаврах чемпионских — она и…»

— Познакомились-то вы хоть сами давно? Дня три-то хоть прошло? — спросила она скорбно.

— Мама, я ее с седьмого класса люблю… По­мнишь, сама упрекала, что мне девятнадцать лет, а я ря­дом с девчонкой не был? А я ее любил! Я только не знал тогда, что и она меня любит…

Алеша был как в лихорадке. Казалось ему, что каждая клетка в нем сейчас налита энергией, жаждой действия.

— Секундочку, Света, я сейчас позвоню… Сейчас мы все устроим…

Листок с куйбышевским телефоном Харитонова все еще лежал возле аппарата, стоявшего на полочке здесь же, в коридоре.

«Хоть бы он дома был, не ушел куда за это вре­мя!» — молил Алеша, набирая номер. Никто из коридора не двигался. Родители, ошеломленные, в комнату не приглашали, забыли, вероятно. Све­та стояла у входной двери, Зинаида Дмитриевна напротив нее, Василий Гаврилович в открытой двери в комнату, а Наташа в уголке рядом с теле­фоном. Она отодвинулась чуточку в сторону, что­бы не мешать Алеше. И все они смотрели на него молча.

Харитонов взял трубку сразу же.

— Константин Петрович, это Алеша Лазарев!.. Константин Петрович, я согласен, я готов хоть завтра выехать, но я не сказал вам самого важного, почему я не сразу согласился…

— И что же это? — голос у Харитонова был удов­летворенный и чуть насмешливый, мол, нет причин, которые могут заставить колебаться ехать или не ехать к нему, к Харитонову.

— Я женат! — сказал Алеша и взглянул на Свету, улыбаясь ей. — Жена согласна со мной ехать, — доба­вил он поспешно, испугавшись, что Константин Пет­рович сейчас откажет ему.

— Женат, значит, — усмехнулся Харитонов. — И жена квартиру хочет в Куйбышеве?

Алеша был бы счастлив и комнатке в общежитии и хотел сказать это, но по тому, как усмехнулся Хари­тонов, догадался, что может подпортить дело, и ответил коротко:

— Да!

— А дети есть?

— Нет еще, — смутился Алеша и снова взглянул на Свету.

Все домочадцы молча слушали разговор. Зинаида Дмитриевна смотрела скорбно, Наташа от любопыт­ства приоткрыла рот.

— Однокомнатной вам хватит! — сказал Харито­нов. — Выезжайте завтра!

— Константин Петрович! — взмолился Алеша. — Как же завтра! Нам же еще выписаться надо!

— Договорились! Не медлите только! Позвони, ко­гда выезжать будете!

Алеша бросил трубку и хлопнул по плечу сестру. Наташа ойкнула и отскочила.

— Вот как надо дела делать! — гордо обвел всех взглядом Алеша. — Квартира в Куйбышеве обеспече­на! — Он подскочил ко все еще смущенной Свете, радос­тно чмокнул в щеку, обнимая здоровой рукой: — Ох, и заживем мы с тобой, Светик!.. — И видя ее растерян­ность и смущение, спросил испуганно: — Ты рада? Рада?

Света кивнула с улыбкой, глядя в пол. Тут только Алеша обратил внимание, что у нее под глазами крас­нота разбавлена темными разводами туши. Как ни вытирала Света щеки и глаза платком, а следы слез остались. Алеша понял, что родители давно заметили это, и сказал:

— Светик, пошли… — В ванной он указал девушке на полотенце: — Умывайся.

Оставил одну и вернулся в коридор. Мать с отцом смотрели на него как на сумасшедшего. Василий Гав­рилович сразу ухватил его за здоровую руку и потащил в комнату.

— Ты соображаешь, что творишь? — шипел он.

— Соображаю, соображаю… — ответил Алеша. — Я в здравом уме!

Зинаида Дмитриевна вошла следом за ними, а На­таша осталась у открытой двери. Из ванной доносился шум воды. Василий Гаврилович хотел что-то гневное сказать, но Зинаида Дмитриевна опередила его.

— Она в положении? — испуганно спросила мать о том, что ее больше всего волновало.

— Мама! — воскликнул Алеша, взглядывая то на мать, то на отца. — Вы с ума сошли!

— Закрой дверь! — рявкнул Василий Гаврилович на Наташу приглушенным голосом.

Дочь быстро захлоп­нула за собой дверь.

— Откуда вы взяли?! — продолжал возмущенно Алеша. — Эх вы!..

— Ну ладно, ладно, вы! — перебил Василий Гав­рилович, а мать спросила с облегчением:

— А почему она плакала?

— А ты не плакала, когда замуж шла? — засмеялся нервно Алеша.

И Зинаида Дмитриевна улыбнулась.

— Света замечательный человек! Вы ее любить будете, я знаю! А сейчас мне некогда. Важное дело есть! — И Алеша ринулся из комнаты.

— Все он знает! — сокрушенно, но с некоторым облегчением качнула головой, глядя вслед сыну, Зи­наида Дмитриевна. — Кипит, как скипидаром нама­занный!

— Вот так-то, мать! — произнес Василий Гаврило­вич грустно. — Думали-гадали, как со службой у сына будет… где жить ему, когда женится, а он в пять минут все устроил: и женился, и квартиру получил…

Наташа, увидев, что брат выскочил, в коридор, нырнула в комнату к родителям.

 

 

V

 

Алеша, прислушиваясь к шуму воды в ванной, бы­стро набрал номер телефона Володина. Откликнулась женщина, вероятно, его жена.

— Аркашу можно к телефону?

— А кто его спрашивает?

— Алеша Лазарев, мы с ним вместе в Сочи на гонках были…

— Он в спорткомитет уехал, — ответила жена Во­лодина. — Там сейчас тренерский совет… Аркаша ведь капитан сборной!

— Понятно! Спасибо…

Значит, он, гад, Галю на квартиру увез! Алеша знал, что Володин с Трошиным на пару квартиру снимают, де­вок водят. Трошин живет с родителями. Мать его стро­гих нравов. Вот они и сняли квартиру. Алеша взглянул на часы. Двадцать минут прошло с тех пор, как Володин увез Галю. Кто еще знает, кроме Трошина, адрес той квар­тиры, стал соображать Лазарев. Трошину Володин наверняка сказал, что едет туда, а может, даже с кем, сказал. Если сказал, что Галя моя сестра, Трошину звонить бесполезно. Алеша лихорадочно полистал записную книжку с телефонами, встретил нужное имя, позвонил. Знакомого не было дома. Ладно, рискну! И Алеша стал набирать номер телефона Трошина.

— Привет! — отозвался Трошин. — А-а! Страдалец? Как ты?

— Ерунда! Заживет как на собаке! Жаль, конечно, лето пропало… Но ничего… — И тут блеснула догадка, как можно усыпить бдительность Трошина. — Меня Харитонов к себе пригласил! — похвастался радостно Алеша.

— Да-а! А ты?

— Я согласился!

— Молодец! Поздравляю!

— Слушай, чего я звоню-то! В спорткомитете через полчаса тренерский совет начинается… Навер­но, насчет сборной на гонку Мира, Володина ищут. На вашей с ним квартире телефон есть? Он, наверно, там… Дай мне телефончик! Или сам позвони! Чтоб срочно был!.. А то ко мне из спорткомитета за ним приехали…

Алеша знал, что телефона на квартире нет.

— Телефона там нет, — сказал Трошин и спросил удивленно: — А почему к тебе приехали? Почему мне не позвонили?

— Я с Аркашей утром разговаривал, — врал даль­ше Алеша. — Он, наверно, и сказал жене, что ко мне поехал. Из спорткомитета позвонили ему, а жена сказала, что он у меня… Ты адресок скажи, я с ними мотнусь быстренько за ним… Мне как раз в спорт­комитет нужно, насчет Куйбышева сказать…

Трошин молчал. Видимо, думал, стоит или не стоит давать адрес.

— Да не бойся ты! Я потихоньку вызову его…

— Запоминай, — сказал Трошин и назвал адрес.

— Ух! — облегченно выдохнул Алеша, положив трубку. — Надул!

Он подождал Свету. Вышла она из ванной посвеже­вшая, румяная, повеселевшая немного, но по-прежне­му смущенная. Отчаяние от безысходности в ее душе поменялось на тревогу за будущее и на нежность к Алеше, так быстро и легко решившего ее и свою судьбу. Легкость пугала, от этого и была тревога. Но лучшего для себя выхода Света не видела. Возврата к матери быть не могло. В Куйбышев, в Воркуту, куда угодно, только бы подальше от нее.

— Света, мне нужно на полчасика отлучиться, — сказал Алеша, но, увидев ее помрачневшее лицо, взгля­нул на мать, вышедшую к ним из комнаты, и передумал: — Нет, мы вместе поедем!

Он вошел в комнату к отцу. Василий Гаврилович сидел у стола, облокотившись и обхватив ладонью лоб, думал. На шаги сына обернулся. Алеша приобнял его за плечи:

— Пап, не грусти! У меня хорошо все складывается!

— Я вижу! — вздохнул Василий Гаврилович и по­щелкал пальцем по гипсу.

— Потерял одно, зато приобрел — ого! Сам ви­дишь!.. Пап, дай мне пятерочку, — попросил он. — Сро­чно нужно!

Василий Гаврилович снова вздохнул и полез в кар­ман, зашелестел бумажками, вынул две трешки и от­дал сыну.

— Мы мигом!

— Вторую руку не сломай! — успел он услышать слова отца, выскакивая из комнаты.

Алеша горел от возбуждения и нетерпения. О Свете он, кажется, забыл, хотя и держал ее за руку. Она еле поспевала за ним…

Им повезло. Такси поймали быстро.

Лазарев назвал адрес, и Света спросила:

— Мы к Володину?

— Да, — кивнул он и взглянул на часы на ее руке. — Час почти промелькнул. Много!

Ехали, петляли по московским улицам еще минут двадцать. Наконец машина остановилась возле пяти­этажного хрущевского дома. Найдя нужный подъезд, Алеша указал на скамейку под деревьями у входа.

— Жди!

— Я с тобой!

— Сиди здесь! — грубовато приказал Алеша, и Света подчинилась, села, проверив рукой, не пыльна ли скамейка. Доски были теплые, нагрелись на солнце.

Алеша влетел в подъезд. Там было прохладно. Где-то наверху играла музыка, чистая, четкая. Аппара­тура японская, вероятно. Пела прокуренным голосом женщина на чужом языке. И музыка, и тон песни были какие-то похотливые. «У Володина», — решил Алеша, поднимаясь по лестнице. Сердце у него гулко колоти­лось, било в гипс. Удары отдавались в ушах. Квартира Аркаши была на пятом этаже. Музыка неслась оттуда. У двери Алеша остановился, вдохнул глубоко воздух и нажал кнопку. Но звонка не услышал. То ли он был сломан, то ли музыка глушила его. Алеша стал бить кулаком по двери. Она содрогалась, но из квартиры в ответ — только музыка. Лазарев прекратил стучать, осмотрел дверь. Она была обита коричневым дерматином. Два замка. Один накладной, другой врезной. Замки вроде бы нашего производства. От кулака дверь содрогается. Значит, выбить можно. Алеша отступил на шаг и ударил пяткой по замкам. Дверь задрожала, но выдержала. Тогда он стал бить яростно по двери ногой, целясь в замки. Дверь с каждым ударом подда­валась, расшатывалась, щель все больше становилась. Наконец хрястнуло что-то, и дверь распахнулась, вре­залась в стену. Со стены от удара что-то сорвалось, кажется, оленьи рога, загремело, запрыгало по полу, и тотчас же в приоткрывшуюся дверь комнаты высу­нулась белокурая голова Аркадия. Алеша с маху вре­зал ногой и по этой двери. Володин не ожидал и поле­тел на спину на пол, на ковер. Дверь распахнулась. Разъяренный Алеша со слипшимися от пота на лбу волосами ворвался в комнату.

Галя сидела на диване, судорожно и суетливо засте­гивала кофточку и округлившимися от ужаса глазами смотрела на Алешу. Когда Володин пополз по ковру, она вскочила и рванулась к окну, подальше от брата.

— Дура! — рявкнул Алеша, но голос его из-за реве­вшей издевательски музыки прозвучал не слишком грозно.

Он обернулся к магнитофону, врезал по нему кула­ком сверху. Магнитофон крякнул, подпрыгнул, икнул и заревел еще громче и удалее. Алеша стукнул по кнопкам, и сразу стало тихо.

— Дура! — снова выкрикнул он. — Спроси у него, — ткнул он пальцем в сторону Аркаши, — сколько таких перебывало здесь!

— Он меня любит, — всхлипнула Галя.

— Он?! Любит?! — шагнул Алеша к сестре, и она испуганно сжалась, замерла, ожидая удара. — Жену он с дочерью любит! Жену! А квартиру для стерв снима­ет! Таких, как ты!

— Неправда! — крикнула сестра. — Неправда!

— Скажи, сучонок! Женат ты или нет? И что это за квартира! — рявкнул на Володина Алеша.

Аркадий стоял у шкафа, на брата с сестрой он не смотрел.

— Аркаша, это же неправда! Он лжет!

— Ты же не спрашивала… — буркнул Володин. — Я думал, тебе все равно…

— Неправда! Это неправда! — закричала Галя и упала, забилась на диване. С ней началась истерика. Она захлебывалась, кричала: — Неправда! Неправда!

Когда она немного успокоилась, Алеша поднял ее за плечо, говоря:

— Хватит. Пошли.

И повел сестру к выходу. Она, ошеломленная, раз­давленная, обманутая, всхлипывая, спускалась по сту­пеням, придерживаясь за брата. Как же пережить такое унижение! Одна была мысль: умереть! Чтоб ничего не видеть, не слышать, забыть, не знать. На улице, увидев поднявшуюся со скамейки им навстречу Свету, остано­вилась, будто бы что важное вспомнила, и вдруг хлестнула Алешу по щеке, выкрикнув:

— Это ты! — И ударила по другой щеке другой рукой и стала бить его, выкрикивая с каждым уда­ром. — Ты! Ты виноват! Мог сказать! Предупредить! Молчал!

Света подскочила к ней, схватила за руки, стала успокаивать

— Все? — хрипло засмеялся Алеша. Щек он не чув­ствовал, онемели. — Поздравь лучше нас. Мы со Све­той поженились!

Галя перестала рваться из рук Светы и всхлипывать перестала. Только часто дышала и вдруг брякнула, глядя на Свету, видимо, неожиданно и для себя:

— Да?

— Да. Поехали домой к свадьбе готовиться, — сно­ва хрипло засмеялся Алеша и пошел, прихрамывая, мимо скамейки прочь от дома, но вдруг приостановил­ся, ухватился за плечо, за гипс, присел на скамейку и застонал, морщась:

— Как у меня рука болит. Как болит!

Он опустил голову, сжал ладонью лицо, чтобы девчата не видели слез. Душа болела, а не рука.

 

 

VI

 

В машине, когда возвращались, молчали. Возле дома Алеша осмотрел сестру критически, сам вытер платком под ее глазами. Она не сопротивлялась.

— Веселей гляди, — посоветовал он — Мать дога­дается! У нее со мной хлопот хватает… — Он еще раз осмотрел сестру. — В случае чего, скажи, голова раз­болелась. Встретились случайно.

— Ой, как хорошо, что вы вместе-то! — обрадова­лась Зинаида Дмитриевна, когда они вошли. — Мы тут головы все изломали и придумали, как побыстрей сделать. Заходите в комнату.

Собрались всей семьей, расселись — кто на дива­не, кто в кресле, кто на стульях за столом. Все со­средоточенные, молчаливые: важное дело решается. Только у Наташи глаза блестели от любопытства. Кот сидел на паласе возле ножки тумбочки, на которой стоял телевизор, и настороженно следил за всеми, выставив уши торчком. Он явно не одобрял суматоху в семье.

— Давай, мать, диктуй, а то у меня язык от этих событий не поворачивается, — хмуро проговорил Васи­лий Гаврилович, но по его тону Алеша понял, что отец успокоился, смирился, свыкся с грядущими перемена­ми и хмурится не потому, что сердится, а потому, что считает, что нужно быть серьезным

— Вот что мы решили… — начала Зинаида Дмитри­евна — Раз вы уже считаете себя мужем и женой, как давеча Алеша по телефону говорил. — При этих сло­вах матери Галя быстро взглянула на Свету и на брата. Она сидела напротив них на стуле за столом, а Алеша со Светой на диване. Лазарев уловил в глазах сестры живой огонек интереса и обрадовался, а мать продол­жала. — И в Куйбышеве вам квартиру обещают. — Галя тут вообще заинтересовалась, удивленное лицо сделала и стала внимательней следить за разговором, забывая о перенесенном унижении. То вам нужно ехать туда расписанными. Иначе вам квартиру не дадут… Три месяца, как мы поняли, Харитонов ждать не будет. Значит, расписаться вам нужно завтра…

— Гениально! — воскликнул Алеша. — Но как?

— Мы уже придумали, не перебивай, — ответила Зинаида Дмитриевна и продолжила. — В деревне под Коломной у меня двоюродная сестра работает пред­седателем сельсовета. Ты ее знаешь, она у нас не раз ночевала, Мария Борисовна…

— А-а! Помню! — обрадовался Алеша.

— Ну вот! Завтра поедем к ней! Тут два часа езды! Попросим ее, она распишет!

— Здорово! — вскочил Алеша с дивана и поцеловал мать в лоб. — Мама, у тебя здесь сельсовет!

— Ее целуй! — указала Зинаида Дмитриевна на Наташу. — Это она придумала.

— Им жить, а я за них думать должна, — солидно проговорила Наташа, блестя глазами.

— Ну, Наташка! Ну, гений! Да я тебя исцелую всю! — Алеша поцеловал сестру в щеку.

— Алексей! — строго сказал Василий Гаврило­вич. — Пора бы и успокоиться! Что ты, как мальчишка, мечешься!

— Все, папа, все!.. Просто день беспокойный вы­дался! — нервно засмеялся Алеша и сел на свое место рядом со Светой. «Что-то я действительно распрыгал­ся!» — подумал он.

— Теперь давайте свадьбу обсудим… Большую собрать, видно, не успеем… — снова заговорила Зина­ида Дмитриевна, но Алеша перебил ее.

— Какая свадьба! Соберемся вот мы, — обвел он комнату рукой, — посидим, вот и вся свадьба!

— А Светины родители, подруги, родственники?

— У меня никого нет, — тихо улыбнулась Света.

— Родителей и родственников у нее нет, а подруги перебьются, — сказал Алеша.

— А мать? — не удержалась Галя, вспомнив, что Света говорила, что в Сочи ей командировку мать организовала.

— У нее нет матери, — быстро взглянул на сестру Алеша. — Была! Давно!

Галя поняла, что что-то случилось, раз возникла такая неожиданная свадьба. Ведь в Сочи и намека на нее не было. Когда все в порядке, такие свадьбы не бывают. Но расспрашивать не стала, поняла по тону Алеши, что делать этого не следует.

— Ну, раз так, то я не знаю… — растерянно посмот­рела Зинаида Дмитриевна на Василия Гавриловича.

— Что ж тут знать, — сказал он. — Сами-то соби­раться все равно будем: и поздравим, и выпьем за их счастье!.. Как я понимаю, у жениха костюма нет, а у невесты — ни фаты, ни платья… Кольца, думаю, тоже не приготовлены… Значит, приобретать надо! — Он взглянул на часы. — Время бежит… В костюме ты, в том, в новом, сойдешь за жениха, — обернулся Васи­лий Гаврилович к сыну, — а невесте приобретать надо фату с платьем…

— Мы думали… так… — проговорила Света.

— Зачем так… Свадьба так свадьба! Как у людей! Сейчас пойдете кольца покупать… Заглянете в прокат. Может, там фата с платьем подходящие есть. А если нет, покупайте!

— А деньги? — спросил Алеша.

Василий Гаврилович выложил на стол приготовлен­ные деньги.

— Тут пятьсот… Кольца сейчас дорогие… Не ши­куйте сильно! Смотрите, чтоб на платье хватило… Идите прямо сейчас, а то время бежит… А вы, — Василий Гаврилович взглянул поочередно на дочерей, — бе­рите сумки — и в елисеевский магазин. Колбаса, мя­со, сыр — ваша забота! А мы с матерью за шампанским и другими продуктами… Все — разошлись! — поднялся Василий Гаврилович.

Вернулись Алеша со Светой радостные. Все купили! Особенно нравились кольца. Они их по пути домой тысячу раз примеряли, прикладывали рука к руке, любовались, радовались. Света улыбалась, прижима­лась с нежностью к Алеше. Ей очень хотелось убедить себя, что будущее лучше, чем прошлое.

— Почему ты в квартире замираешь вся? — спро­сил Алеша весело, когда вышли из метро и напра­вились к дому мимо скверика. — Видишь, какие у меня родители замечательные! Видела, как придумали здо­рово! Они тебя полюбят, увидишь. И сестры хоро­шие… Вот только Галя… — поморщился Алеша, вспомнив о Володине. — У нее ведь жених в армии служит. Хороший парень! А она…

— Ты не ругай ее больше, — сказала Света. — Тот… кому хочешь голову вскружит… Не вини ее…

Отец с матерью были уже дома, они ходили в ближний гастроном. А сестры еще не приехали. В елисеевском очередь, но и купить что-нибудь всегда можно.

Свету сразу же заставили примерить платье, фату. Она освоилась, не опускала больше смущенно глаза. Надела платье и фату в комнате сестер и вышла. Мать обрадовалась, заулыбалась, глядя на нее, и отец одоб­рительно качнул головой. Невеста была хороша! Васи­лий Гаврилович и Зинаида Дмитриевна свыкались по­тихоньку с мыслью, что эта девушка станет их снохой, и впервые смотрели на нее без предубеждения. «Хоро­ша! — любовался Василий Гаврилович. — Молодец сын!.. Сирота! Значит, не будет сильно выкобениваться… Пусть женятся! Пусть!»

И Зинаида Дмитриевна любовалась-приговарива­ла, расправляя складки у фаты:

— Идет тебе как. Свет, в платье подвенечном. Хо­рошо как!

Света засмеялась радостно, всхлипнула вдруг и по­целовала Зинаиду Дмитриевну:

— Спасибо вам… мама!

Василий Гаврилович кашлянул и отвернулся. Заще­котало в носу: понравились ему слова Светы.

Пришли сестры. Тоже стали вертеть Свету, осмат­ривать, похваливать. Уговорили одеться и Алешу. Кольца надели, заставили под руку пройтись по ком­нате. Алеша со Светой покорно подчинялись. Ходили туда-сюда, слушали с улыбками восхищенные возгла­сы. Хороши оба! Ой, как хороши!

Повеселела и Галя, но не блестели глаза, как у На­таши. Младшая сестра радовалась по-настоящему, об­нимала Свету, клевала в щеку.

За ужином обсуждали предстоящий день. Василий Гаврилович договорился с приятелем, у которого был «Запорожец», что он отвезет их в коломенскую дерев­ню. Потом успокоились, разошлись по комнатам: дев­чата, трое, в одной. Свете раскладушку поставили, а родители с Алешей, как обычно, в другой. Алеша спал в раскладном кресле. Василий Гаврилович с облег­чением выдохнул, подмигнул сыну:

— Кажется, все предусмотрели! И взялся за газету «Вечерняя Москва», которую вынул из ящика, когда возвращались из гастронома.

— Ложился бы, — проворчала Зинаида Дмитриев­на. — Без газеты не может!

— Не ворчи! Высплюсь! «Время» пропустил, хоть газету посмотрю!

— Высплюсь! — передразнила Зинаида Дмитриев­на. — Опять снотворное глотать будешь!

Василий Гаврилович развернул газету, и из нее вы­пал на пол толстый конверт. Он поднял его, прочитал и сказал:

— Гале из армии… Пойду обрадую, — поднялся он. — А то она переживала все. И сегодня весь день смурная ходила… — Василий Гаврилович постучал к де­вчатам, вошел. У них горела лампа на тумбочке. Розо­вый свет от абажура мягко окутывал комнату. Девчата в постелях, но не спали.

— Ну, Галя, пляши! Дождалась!.. Видишь, пухлый какой! Целую поэму, видно, написал… – сказал Василий Гаврилович и вышел из спальни дочерей, бормоча про себя. – Ну и денек сегодня!

Галя взяла конверт. Он задрожал в ее руке. Сердце заколотилось бурно, виновато, но тут же застучало испуганно. Почерк на конверте был не Егоркина, хотя стояли цифры полевой почты. Галя, торопясь, разо­рвала и вытащила нераспечатанный конверт, подпи­санный ее рукой, и листок. Она лежала под одеялом, опиралась на локоть. Почерк на листе был четкий, ровный.

«Здравствуйте, незнакомая мне девушка Галя! Я долго колебался, писать это письмо или не пи­сать. И все-таки решил, что написать нужно. Не для того даже, чтобы помочь Вашему горю или хотя бы чуточку облегчить его. Ни помочь, ни облегчить я не смогу… — Галя остановилась: горю? Какому горю? От­куда он знает об Аркаше? И кто он? Она схватила конверт, но подпись на нем была неразборчива. Галя стала читать дальше: — Извините, я не представился. Зовут меня Константином Никифоровым. Я с гор­достью назвал бы себя другом Ивана Егоркина, но сделать этого я не могу: знал его всего несколько дней… Вам теперь уже сообщили, что погиб Иван геройской смертью…» — Галя повернулась с листком в руке к стене, чтобы Света с Наташей не видели ее лица.

— Что пишет? Как служится? — спросила Наташа.

— В… порядке… — Галя произнесла с трудом, за­хлебнулась.

— Что с тобой? — Это Света — с тревогой.

— Так… икнулось… — Пришло решение, и голос Га­ли стал спокойным. Она начала читать дальше.

«…погиб Иван геройской смертью, погиб у меня на глазах. Мы после боя раненых в тыл отводили и были окружены душманами. Ивана ранили в живот. Он был еще жив, когда взял его вертолет. Но врач сказал, надежды никакой: при таком ранении не выживают! Я дважды видел Ивана в бою, страха в сердце его не было. Вас любил настоящий человек! Я знаю, что этим я не утешу Вас, потеря такого человека горше. Я уве­рен, что и Вы знали Ивана таким, каким он был среди нас, но все-таки хочу еще раз сказать об этом… Письмо Ваше возвращаю. Оно пришло в тот же день, когда погиб Иван. Я взял письмо, но на другой день сам оказался в госпитале. Я узнавал здесь, Егоркин сюда не поступал. Значит, живым его не довезли!

Прощайте и помните всегда об Иване, который любил Вас безмерно!»

Галя опустила листок. Как уйти? Был бы десятый этаж, тогда просто… шаг с подоконника — и все! Чет­вертый — людей насмешишь! Уснуть бы сейчас навсег­да! Уснуть! Уснуть! Отец купил снотворное. Аптечка в ванной… Галя поднялась. Шла к двери, собрав все силы, чтобы не пошатнуться. Девчата заподозрят. На них не глядела, боялась, что по глазам поймут.

Заперлась. Нашла в аптечке среди пузырьков и упа­ковок коробку седуксена, вытянула обе упаковки. Одна ячейка была пустая. Отец вчера пил. Галя спокойно и деловито выдавила все девятнадцать оставшихся таблеток в ладонь, открыла кран с холодной водой, высыпала с ладони сразу все в рот и, давясь и кроша их зубами, стала глотать вместе с водой. Воду она черпала ладошкой и прихлебывала. Проглотила, за­чем-то прополоскала зубы, сунула пустые упаковки в коробку и вернулась в комнату.

 

 

VII

 

— Ложись ты! — снова недовольно сказала Зина­ида Дмитриевна мужу. — Вон и девчонки угомонились. Завтра день трудный.

— Ну ладно, ладно! — проворчал Василий Гаврило­вич, отложил газету.

Лежал, ворочался. Не спалось. Думал о сыне. Еще несколько дней, и вылетит он из гнезда. Будет приле­тать временами, но уже все — отрезанный ломоть! Ду­мал дочерей отдать, а с сыном жить, ан нет! По-иному жизнь распоряжается. Видно, с какой-то из дочерей с лимитчиком-зятем жить придется. Вспомнилось, как семнадцатилетним подростком завербовался в начале пятидесятых годов на торфоразработки под Клин. Вы­рос он в курской деревне. Зина тоже была из вербован­ных. Родители ее под Пензой живут. Вскоре после свадьбы перебрались в Москву, на завод. И с тех пор он у токарного станка, а Зинаида Дмитриевна на элек­трокаре в прессовом.

— Чего ты ворочаешься! Спи!.. Иди таблетку вы­пей… и мне принеси. После такого дня не заснешь…

Василий Гаврилович встал послушно. В ванной дол­го в недоумении перебирал упаковки. Вчера только распечатал коробочку, и куда-то провалилась. Пустая есть, а новой нету!

— Зин, — выглянул из ванной и спросил шепо­том: — Ты не брала таблетки?

— Нет… Там они, смотри лучше…

Василий Гаврилович вернулся в ванную.

— Почему пустая есть? Я же выбрасывал… Полная была, а те­перь пустая… – бормотал он с недоумением. — Из девчонок кто-то дверью стукал в ванной! – вспомнилось ему.

Василий Гаврилович, как был в пижаме, быстро направился к двери комнаты девчат. Постучал, вошел.

— Девочки, кто из вас сейчас в ванную ходил?

— Галька, — ответила Наташа.

— Галь, Галь! Слышь! — позвал он.

Дочь не отвечала.

Василий Гаврилович дернул за шнур выключателя. Свет ослепил. Наташа со Светой щурились, глядели на него. Галя лежала неподвижно на боку лицом к стене. Отец подошел к ней и тронул за плечо.

— Галя, ты спишь?

— Уйдите! — медленно повела плечом Галя, осво­бождаясь от руки отца.

— Галя! Ты брала таблетки? — дернул он ее за пле­чо сильнее.

Лицо у дочери было белое.

— Где письмо? — спросил Василий Гаврилович у Светы и Наташи. — Куда она дела письмо?

— Под подушкой глянь! — отозвалась Наташа.

Василий Гаврилович запустил руку под подушку, выгреб оттуда все бумаги. Галя не реагировала. Оба конверта отбросил и впился в листок. Потом ринулся из комнаты.

— Зина, беда! Ивана убили! Галя отравилась!

— Как? Что? Какого Ивана? — схватилась мать с постели. — Галя?

Василий Гаврилович кинулся к телефону, Зинаида Дмитриевна и Алеша — в комнату девчат.

Врач осмотрел, расспросил, успокоил:

— Мне кажется, она полностью очистила желудок… Но ничего, все равно возьмем с собой, промо­ем… Вы вовремя хватились!

Зинаида Дмитриевна уехала с дочерью в больницу. Оставшиеся не спали долго, сидели скорбно в комнате у девчат. Света с Наташей плакали… Решено было со свадьбой повременить. Не до свадьбы!

Утром поднялись рано, ждали звонка от матери. Терпения не хватило, стали сами звонить. Не успели дозвониться, пришла Зинаида Дмитриевна.

— Как Галя?! — кинулись к ней, окружили.

— Уснула… Врач говорит, нервное потрясение у нее сильное, спать будет долго!.. Вот письмо ей, в почто­вом ящике сейчас взяла!.. — вынула мать конверт из сумки.

— Это же Егоркин! — выхватила конверт Ната­ша. — Почерк его! Я знаю! — и впилась в конверт гла­зами. — Распечатать?

— Давай! — махнул рукой отец.

Все с надеждой и нетерпением смотрели, как дро­жащими руками распечатывает конверт Наташа. У всех в голове было одно: когда отправлено это письмо — до вчерашнего или после.

— Дай я! — не выдержал Алеша.

— Уйди! — отмахнулась сестра, вытянула три ис­писанных с обеих сторон листка, нашла начало и стала читать: — «Галенька, милая! Я знаю, ты сердишься на меня. Больше двух недель от меня ни звука. Ты про­чтешь письмо это, простишь меня и перестанешь сер­диться… Нас перебросили в другое место, и секунды там не было, чтобы ручку взять в руки, но я писал тебе письма каждый день, писал про себя, а потом… потом я в госпиталь попал…» Живой! Живой! — завопила Наташа, подпрыгивая на месте.

— Дальше, дальше давай! — одернул ее нетерпели­во Алеша.

— «…Потом я в госпиталь попал, где и сейчас нахожусь, и врач говорит, что еще больше месяца меня здесь продержат. Из госпиталя я тебе тоже не сразу пишу, не получилось сразу… Хочу похвастаться: слы­шал я, что к ордену меня представили, но это только пока слухи. Напишу, когда узнаю точно… Галечка, милая! Есть у меня предчувствие, что скоро я обниму тебя…» Угу-гу, угу-гу, угу-гу, — промычала дальше На­таша и сказала, сворачивая листок: — А дальше не для вас написано! Повезу Гале!

 

В понедельник Галю выписали из больницы. На другой день Алеша со Светой расписались в деревне и позвонили Харитонову, что готовы выехать.

— Выезжайте! — ответил он. — Квартира вас ждет!

Галя упросила мать с отцом отпустить ее с братом в Куйбышев, захотела провести там остаток отпуска. Они согласились, пусть развеется. Вернется, расскажет, как Алеша со Светой устроились, что это за квартира у них такая подозрительно скороспелая. Свою квар­тиру Василий Гаврилович с Зинаидой Дмитриевной тринадцать лет ждали, очередь огромную выстояли. А тут едут в чужой город и сразу в свою квартиру. Коммунизм на пороге, что ли? Не верилось что-то Василию Гавриловичу и Зинаиде Дмитриевне. Не зали­вает ли Харитонов? Может, не квартира, а халупа какая, в которой жить нормально нельзя.

Родители проводили детей в аэропорт, простились, всплакнули. Алеша обещал позвонить из Куйбышева.

В аэропорту в Куйбышеве Галя объявила, что летит дальше, в Ташкент. Алеша вскинулся было, но Света остановила его, говоря, что она давно подозревала это и что она тоже бы так сделала, если бы Алеша был в госпитале. Алеша похмурился минут пять и сми­рился.

— Глупостей опять каких не наделай! — бурчал Алеша. — Тебя одну отпускать-то… Душа изболится вся!

Галя смеялась:

— За битого пять небитых дают!

Света ее поддерживала.

В Ташкенте Галя узнала, что до того городка, где находится госпиталь, можно долететь самолетом местной авиалинии, и купила билет. Самолетик летел низко. Галя смотрела в круглое окошко на желтые пески с островками зелени, бесконечные зеленые степи, сады, цветущие в белой и розовой пене: весна здесь была зрелая. Хозяйкой разгуливала по степям и полям.

У госпиталя высадил ее дребезжащий на каждой кочке автобус, а дорога сплошь состояла из кочек и ухабов. Жарко было. Женщины ходили в легких широких платьях, ярких, как весна, а мужчины в белых сорочках с закатанными nbsp;/p рукавами. Желтые двухэтаж­ные здания госпиталя были в большом саду за забором. В воротах ее остановили два солдата. Галя сказа­ла, откуда она и к кому. Один из солдат повел ее к своему командиру. Им оказался молодой капитан с красной повязкой на рукаве. Вид у него был суровый, и Галя решила: не пустит! Не пустит, чтоб показать, какой он большой начальник и что только от него зависит, пустить — не пустить! Галя, волнуясь, краснея, запинаясь, рассказала, что она москвичка, невеста Егоркина, получила письмо, что он убит, потом он сам написал, и она прилетела к нему. Паспорт и билет она положила перед капитаном. Он слушал молча, сурово, не перебивал. Паспорт тоже взял молча, а билет отод­винул к ней. Паспорт посмотрел, полистал и спросил строго:

— А здесь где остановилась?

Галя пожала плечами.

— Я из аэропорта…

— Ну, вот что!.. — начал капитан и вдруг густо за­лился краской, стал паспорт пальцами теребить. — Ко мне тоже невеста приехала… Вместе жить будете! Зай­дете ко мне… после свидания! Вас проводят в гости­ницу!

Капитан отыскал в журнале номер корпуса и пала­ты, где лежал Егоркин, и сказал, как найти корпус.

Галя торопливо направилась по дорожке сада к зда­нию, желтеющему среди цветущих деревьев. Она по­чти бежала, вдыхая необычные, незнакомые запахи азиатских цветов и деревьев, не замечала гуляющих, сидящих на лавочках, стучащих в домино за столом в саду молодых, коротко остриженных парней в темно-синих, застиранных до седины халатах. Не замечала, как смотрят на нее эти парни с забинтованными ру­ками, на костылях. Особенно много было на костылях. На это Галя обратит внимание потом, а сейчас она бежала и видела перед собой бледное страдающее лицо Егоркина на подушке, перебинтованного всего, опутанного трубками медицинскими, с пузырьком капельницы над ним. Галя видела недавно в больнице такого тяжелобольного.

Палата Егоркина на первом этаже, Галя посту­чала и ворвалась в нее. Палата большая, с белыми кроватями. И была она почти пустая. Только трое парней в ней. Двое с забинтованными ногами лежали на кроватях, у одного из них в бинтах и голова, а третий сидел у открытого окна, положив забинтованную прямую ногу на костыль. Он первый повер­нулся к Гале, растянул рот в улыбке и спросил шут­ливо, сделав попытку встать на одной ноге, но не поднялся:

— Вы ко мне?

— Егоркин здесь?.. — растерялась Галя, подумав, что не в ту палату попала, и шагнула назад.

— А-а-а! — с шутливым разочарованием протянул парень. — Вы к Егоркину! А я размечтался!.. Иван гу­лять изволит…

— Где он? — не принимая шутки, строго спросила Галя.

Парень повернулся к окну, прислушиваясь.

— Слышите, стучат! — поднял он палец. — Идите на стук и не ошибетесь! Вчера он хвастался: пять «козлов» подряд сделал! Доминошник заядлый!

Галя вышла из палаты, чувствуя некоторую обиду и разочарование: она торопилась, летела облегчить страдания изнемогающего от боли любимого челове­ка, ночевать у его ног, не спать рядом с ним, каждое движение ловить, каждое желание исполнять, а он в домино режется. Разочарование было с радостью перемешано. «Да что же со мной, дурой, происхо­дит! — ужаснулась Галя. — Ванечке хорошо, а я обману­той себя чувствую. Ну, дура, дура!» Она выскочила из здания, прислушалась и побежала туда, откуда стук доносился.

Стол доминошников был под плакучей ивой. Ветви ее зеленые опускались почти до стола и висели непод­вижно. Галя прижимала руку к груди, чтобы сердце не выскочило. Стол был окружен парнями в одинаковых серовато-синих халатах. Первым ее заметил кто-то из болельщиков и сказал ребятам. Они дружно повер­нулись ей навстречу. Она растерялась: все были оди­наково пострижены, все белели бинтами, у всех были одинаково бледные лица.

Защелкали, падая, костяшки домино по столу, и один из парней стал медленно подниматься со ска­мейки.

— Ваня! — задыхаясь, прошептала Галя.

16.04.2016 20:26