Петр Алешкин. В джунглях Москвы. Часть третья

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ 

 

РОМАН 

 

Глава первая 

 

I

 

Гудел, шевелился, ворочался сборочный цех — мягко светили пыльные лампы; блестели свежевыкрашенные бока передач, плавно выползавшие из сушилок на подвесном конвейере; щелкали сердито выключатели электрических моторов кран-балок, поднимая со скользких от масла железных плит пола угловатые корпуса и опуская их в гнезда сборочного конвейера; жужжали бодро пневматические машинки, шипели сжатым воздухом; звякали ключи; привычно пахло теплым железом и смазочным маслом. Ровно, неторопливо плыл конвейер с длинным рядом корпусов передач, и у каждого корпуса был сборщик — вставлял, забивал, закручивал валы, шестеренки, подшипники, болты, шайбы, гайки. Чугунные корпуса заполнялись, обрастая деталями, передачи становились изящными, чуткими — подключи к мотору, и оживут, залопочут, готовые без устали вращать колеса машины.

Роман Палубин засунул обе руки внутрь корпуса передачи, вставлял вал с шестеренками в гнездо. В начале работы Роман мог не следить за своими руками. Они сами находили нужные детали, ставили их на место, наживляли болты, но к концу дня руки уставали. Рычаги, болты капризничали. Палубин нервничал, не хотелось, чтоб из-за него останавливался конвейер. А сегодня он особенно волновался, поглядывал на большие часы над проходом. Стрелка ни на мгновение не замирала, прыгала вперед, словно кто ее подталкивал, торопил. Смена заканчивалась, а Роман все не мог пригласить Раю на концерт. В столовой она и секунды одна не была. А как обрадовался Роман, когда узнал утром, что в комитете комсомола билеты появились на концерт с участием ансамбля «Земляне»! Как мчался к Гале Лазаревой, которая заведовала культсектором! Палубин слышал вчера в столовой, как Рая сказала подруге своей, что балдеет от солиста «Землян». Значит, не должна отказаться пойти сегодня с ним, Романом, в ДК. Боялся Палубин, что билетов мало и ему, новичку, не достанется. Но Галя Лазарева — подруга Ивана Егоркина, а с Иваном они вместе в армии трубили, вместе комиссовали их. Егоркин-то Романа в Москву сманил. Галя не откажет… И действительно, билеты ему достались. Но как к Рае подойти? Была бы она как Лазарева, или как Катерина, контролерша с бортовой передачи. Они веселые, с ними шуткой, шуткой, и глядишь, дело слажено. А Рая серьезная слишком, строгая, идет по цеху, словно кувшин на голове несет. Это Егоркин так сказал. А Палубину нравится, как она держит себя, как ходит, как разговаривает, как улыбается. Она не захохочет на весь участок, как Катерина. Обратил на нее внимание Роман месяц назад, в кинотеатре. Были они там с Егоркиным и Галей. А она с подругой. Столкнулись у кассы, в очереди. Постояли, поговорили. Галя познакомила девчат с Романом. Он смутился, молчал, старался за Егоркина спрятаться, чтобы девчата на его брюки не смотрели. Стыдно было. Брюки и прочую одежонку он купил в Балашове, где работал полгода после армии, пока не приехал в Москву, к Ивану. Не до шику было, лишь бы что-нибудь купить, чтоб сменить солдатскую одежду. Брюки сшиты были не на двадцатилетнего парня. На парней наши фабрики шить, похоже, пока не научились. В Балашове Роману было все равно, как сидят на нем брюки, но здесь Борис, контролер с их участка, высмеял его однажды. И с тех пор Роман стал чувствовать себя неуютно, стал копить деньги на джинсы. Купить их можно было у того же Бориса. У него барахла импортного полно… Галя заметила, что Роман смутился, когда она познакомила его с девчатами, и догадалась, что Рая тому причиной. Рая была особенно хороша в голубоватом, умело сшитом платье: смуглая от загара, высокая, тонкая. В кино сидели вместе. Галя хотела незаметно усадить Романа рядом с Раей, но он забрался в самый угол, подальше от девушки. Пожалел потом, конечно, но дело сделано!

По пять раз в смену бегал весь месяц Роман к автомату с газированной водой. Стоял он на участке узловой сборки. Пил Палубин неторопливо шипящую, колющую язык воду и украдкой наблюдал, как Рая, стоя у стола в белой косынке и синем халате с отороченным белыми кружевами воротничком, собирает фары для машины и складывает их в картонный ящик. Работала за столом она одна, работала, ни на что не отвлекалась.

Был Роман у автомата не раз и сегодня. Решился уж было подойти, но снова представил, как он будет чувствовать себя в ДК рядом с ней в своих брюках и клетчатой простой сорочке с короткими рукавами, и отступил.

Стрелка часов снова прыгнула вверх, качнулась и замерла. Еще сорок минут, и конец смене. Роман взглянул на Егоркина. Иван краном вытаскивал готовую передачу из гнезда конвейера, чтобы нести ее на обкатку. Контролер Борис записывал номер передачи в тетрадь. Записал, закрыл и посмотрел в сторону Романа. Они встретились взглядами. «Может, у него попросить джинсы на вечерок?» — подумал Палубин, увидев, что Борис двинулся к нему, повернулся к столу, взял три болта и снова склонился над передачей.

Борис остановился рядом, тронул за плечо, отвлекая от работы.

— Роман, ты билеты на «Землян» взял?

Палубин обернулся, кивнул. Руками он продолжал наживлять болты внутри передачи.

— Сколько?

— Два…

Палубин выпрямился, подхватил лежавшую сзади него на столе пневматическую машинку, сунул ее носом внутрь корпуса передачи и стал закручивать болты, слушая Бориса.

— Старичок, выручай! — кричал Борис сквозь жужжание машинки. — Горю! Без билета остался… Зачем тебе два? А я должен быть в ДК! Понимаешь, должен!

Палубин закрутил болты, положил машинку на стол, засмеялся, глядя на Бориса:

— Как же ты без билета остался? Ты, и без билета! Анекдот!

— Лазарева устроила… Тянула — погоди, погоди! А сейчас заявила: кончились!

— Она может… — снова наклонился Роман над передачей. Ему было приятно видеть Бориса в затруднительном положении.

Палубин знал, что Галя Лазарева почему-то не любит Бориса. Не знал, что, когда Егоркин был в армии, Борис, придя в цех, стал настойчиво ухаживать за Галей, несмотря на то, что она сразу сказала ему, что встречается с парнем, ждет его из армии. А узнав, что с Иваном Борис знаком, поразилась его настойчивой наглости и стала презирать. А Роману нравилась раскованность и уверенность Бориса. Он иногда чувствовал, что завидует Борису, завидует умению держаться в любой компании.

— Ну, как, уступишь, а? — просил Борис, с нетерпением поглядывая в сторону Егоркина, который вернулся с обкатки и набивал номер на корпусе следующей передачи. — Зачем тебе два?

— Ну, ты даешь — зачем! — не оборачиваясь, усмехнулся Палубин.

— А с кем тебе идти?.. — начал было Борис, но вдруг спросил об ином. — Ты, я слышал, джинсы хочешь иметь? У меня как раз есть… Фирма прекрасная!

— Я еще денег не набрал, — ответил Роман.

— Гони билет, я тебе в кредит уступлю! На «Землян» в новых джинсах двинешь!

Роман обрадовался, но тут же вспомнил о Рае: джинсы будут, а пригласить нельзя!

— Ну, как? — теребил Борис, поглядывая на Егоркина, который брался за ручку крана, готовясь нести передачу на обкатку.

— Через пять минут скажу!

— Годится!

Борис побежал к Егоркину.

Палубин закончил свою операцию, увидел, что возле следующей передачи работает его напарник, скинул фартук, нырнул за щит, ограждающий конвейер главной передачи от прохода, и, волнуясь, направился к автомату с газированной водой, заправляя на ходу выбившуюся сорочку в брюки. Пить не хотелось, но Роман надеялся поговорить с Раей о сегодняшнем вечере. Он ополоснул стакан и окинул взглядом участок. Девчата работали каждая за своим столом. Рая была одна. Мастер Володя, приятель Егоркина, раньше они в одной комнате жили, стоял спиной к нему и, сцепив руки на пояснице, шевелил пальцами. Здесь было тише. Стук, шум доносились из-за щита. Роман суетливо сунул стакан под кран и ткнул в кнопку пальцем. Вода резко щелкнула в дно стакана, захрипела, зашипела воздухом. Роман отпил глоток, остальное вылил в автомат и двинулся к Рае.

— Привет, — сказал он, стараясь говорить небрежно.

— А мы в столовой виделись… — взглянула на него без улыбки девушка.

— Ты сегодня на «Землян» идешь? — пересилил себя Роман.

— Иду.

— У меня лишний билет есть, — заторопился Палубин, увидев, что Володя, услышав разговор, повернулся и направился с улыбкой к ним.

— Мне не надо… Я с Машей иду.

— Вот, хмырь, а? — заговорил, подходя Володя. — Из-под носа увести хочет! Не успеешь отвернуться, как он уже арканом размахивает. Шустер!

Рая улыбнулась.

— У него просто лишний билет… Продать хочет!

— Лишний билет?! — воскликнул Володя. — Гони! Гони! Я беру!

— Пошел ты… — буркнул Роман и, расстроенный, двинулся назад.

Было стыдно. Он вспотел, щеки горели… «Надо было, дураку, лезть! — с горечью думал Роман. — И она? Продать!.. Неужели она вправду решила, что он продать хочет. И он тоже ляпнул: лишний билет! Надо было по-иному!..»

Палубин подскочил к конвейеру, накинул фартук и схватил вал со стола.

— Ну, как? Не решил? — снова рядом появился Борис.

— Решил! Отдам… Только джинсы вместе с батничком в кредит!

Борис, довольный, отвалил, подошел Егоркин.

— Что это он перед тобой пляшет?

— Билет на концерт просит…

— Выпросил?

— Разве он не выпросит?

— Не давай, чудак! Он у Гали три билета вытянул!

— Да-а? А мне сказал, что ему не досталось… Да ладно, черт с ним… Мне все равно один нужен!

Егоркин поражен был, вернувшись из армии на завод, когда увидел аспиранта Бориса контролером на участке главной передачи. Борис объяснил, что бросил аспирантуру: толку-то от нее. Чтоб хорошо устроиться, мохнатая лапа требуется, а за сто сорок он пахать не собирается: ему кооперативная квартира нужна. Иван не поверил. Финтит. Не такой Борис дурак, чтоб из аспирантуры на завод простым контролером махнуть.

 

 

II

 

Вся стена, слева от пустых длинных рядов вешалок гардероба, была зеркальной. Возле нее толпились девчата, прихорашивались, приводили в порядок волосы, поправляли платья. Были и парни. Но они возле зеркала не задерживались, поднимались по мраморным ступеням лестницы в фойе, где были буфеты и вход в зал, или отходили в сторонку от зеркал, терпеливо ожидали подруг.

Роман вытащил расческу из кармана и направился к зеркалу в дальний угол к самой стойке гардероба, к тому месту, где никого не было. Шел неторопливо, с удовольствием наблюдая в зеркало, как в ярком свете ламп надвигается на него худощавый парень в новых голубых джинсах, крепко стянувших бедра, в батнике, словно приклеенном к коже. Каждый изгиб мышц на плечах и груди был заметен. Роман покосился на девчат: нет ли среди них Раи. Хотелось, чтобы она была там, увидела его. Но ее не было. Палубин остановился у зеркала, поправил расческой волосы, растрепанные на улице ветром. Волосы у него густые, пышные. Потрогал пальцем красное пятнышко с правой стороны носа. Побаливает. Надо одеколоном прижечь, как бы чирьенок не вскочил. Еще раз окинул себя взглядом и пошел наверх.

Двери в зал были открыты, но в фойе Дворца было многолюдно. Особенно возле буфета, вокруг высоких круглых столов. Роман огляделся. Увидел Андрея Царева, сборщика с конвейера бортовой передачи. Он наливал в стакан «Фанту» молодой полноватой женщине. Стояла она спиной к Роману. Андрей тоже заметил Романа, поднял со стола бутылку пива, показывая Палубину, и кивнул, к своему столу пригласил. Роман отрицательно качнул головой: они едва были знакомы, и вдруг похолодел. За соседним столом была Рая. Она держала надкушенный бутерброд в руке и смеялась, глядя на Володю, мастера. Подруга ее тоже была с ними и тоже смеялась. Володя что-то рассказывал, играл лицом: вскидывал брови, надувал щеки, замирал на мгновение, разведя руки над столом. Рая засмеялась сильнее. Плечи у нее затряслись. Она закашляла. Володя бесцеремонно похлопал ладонью по ее спине между лопаток, потом погладил. Рая не возмутилась, не скинула руку, а Володя, не снимая руки с плеча Раи, взглянул в сторону Романа, узнал его и подмигнул. Палубин круто повернулся и пошел к буфету, чувствуя, что Володя сейчас говорит о нем Рае, и, возможно, сейчас она глядит ему вослед. Спина стала горячей и влажной. В очереди Роман увидел Ивана Егоркина, Галю Лазареву. Обрадовался, направился к ним, но вспомнил, что все деньги отдал Борису, оставил столько, чтобы можно было кое-как дотянуть до получки, и остановился. Даже на мороженое тратиться не хотелось. А если он ничего не возьмет, Иван угощать станет, а при Гале это унизительно. Роман вместе со зрителями двинулся в зал. В двери не удержался, оглянулся, но не смог увидеть Раю в толкотне у столов.

Хмуро пробирался по узкому проходу ряда, задевал колени сидевших, извинялся. Отыскал свое место, сел, думая, что Володя, вероятно, в цехе не шутил; вернее шутил, но что-то есть между ним и Раей. А зачем Володя подмигнул? Издевался? Ну и черт с ними!.. Роман вспомнил о проданном Борису билете на соседнее место и обернулся. На том месте, справа, сидела девушка. Была она несколько полновата. Роман стал украдкой разглядывать ее модное сейчас широкое платье из материала серого цвета с блестками, с широкими рукавами, ее массивные кольца на обеих руках с длинными блестевшими лаком ногтями, браслет-недельку — несколько тускло отсвечивающих серебром при ярком свете колец на запястье левой руки. Вот, значит, для кого Борис старался! Торговка, видать! Палубин отвернулся в другую сторону. И слева сидела девушка, но она была проще: в ситцевом сарафане с розовыми бретельками, завязанными бантиками на плечах, ровный густой поток волос раздваивался возле банта на два рукава. Один падал на грудь, скрывал половину щеки, а другой шевелился, перекатывался по спине, когда девушка поворачивала голову, осматривая зал. Короткая и такая же густая челка дугой выгибалась на лбу. Руку девушка держала на спинке свободного пока кресла впереди себя, и Роман видел, что украшений у нее на пальцах нет, а ногти коротко подстрижены. Девушка эта моложе была, нежней. Рядом с ней сидел парень с «дипломатом» на коленях. Вместе пришли! — предположил с сожалением Роман.

Сцена была левее того места, где сидел Палубин, и во время концерта, глядя на певцов, он все время видел уголком глаза розовый бантик на плече и изредка наблюдал за девушкой. Она смотрела на сцену так, словно там выступали ее братья, и она переживает за них.

Солист был красив, строен, мужественен; не суетился, не дергался, не бегал по сцене, как это обычно делают теперь многие певцы. Вспомнились слова Раи, что она балдеет от этого солиста. Роман поставил себя рядом с ним. «Фраер задрипанный!» — подумал он с усмешкой о себе и взглянул на девушку слева, на ее розовые бантики. — Ей солист тоже, видно, нравится! — промелькнуло с неожиданной ревностью.

— А к парню с «дипломатом» она никакого отношения не имеет, — решил он.

Объявили антракт. Парень поднялся, взял свой «дипломат» и стал пробираться к выходу из зала. Если бы они были знакомы, то он оставил бы «дипломат» на стуле, отметил Роман. Девушка сидела на месте. Глядела она прямо перед собой, думала о чем-то, чувствовалось, что ей приятно сидеть, думать, ни на чем особенно не сосредоточиваясь. Она отдыхала. Роману вдруг захотелось заговорить с ней, познакомиться. Он заволновался, представив, как повернется к ней, спросит о чем-то, быстро встал со стула и выскочил в фойе по освободившемуся ряду. Прошелся по паркету, обходя гуляющих людей, увидел очередь за мороженым и встал в нее. Он, почему-то волнуясь, перебирал в кармане монеты, отыскивая на ощупь две двадцатикопеечные. За Романом очередь сразу же заняли две девушки.

— Ливень на улице! — проговорила одна из них. — Вымокнем!

— Перестанет семь раз! — взглянула на часы другая.

По широкому стеклу окна хлестали крупные капли дождя и текли потоки воды. Небо временами вспыхивало, озаряло размытые дождем очертания здания райсовета через площадь. Масляно блестели листья деревьев под окном. «Вымокну, если не перестанет!» — с сожалением взглянул Роман на свои новые джинсы.

Очередь двигалась быстро, но была она длинной, и, когда Роман брал два стаканчика, загремел третий звонок. Роман побежал в зал мимо буфета, увидел возле прилавка Царева и повернул к нему.

— «Фанты» мне возьми! Бутылочку!

Отсчитал деньги, схватил прохладную запотевшую бутылку и два картонных стакана и ринулся в зал.

Соседи Романа были на месте. Пробираясь мимо девушки с розовыми бретельками, Палубин молча протянул ей мороженое, чувствуя, что парень с «дипломатом» наблюдает за ними. Девушка взглянула на него снизу удивленно и растерянно, нерешительно взяла стаканчик и поблагодарила. Роман сел на свое место и, почувствовав уверенность, сказал девушке:

— Сначала мы «Фанты» выпьем… Держите! — подал он один картонный стакан.

Он сорвал бородкой ключа пробку с бутылки. Желтая жидкость зашипела, запенилась. Девушка испугалась, что «Фанта» выльется, быстро подставила свой стакан под горлышко бутылки.

— А мне пить хотелось, — улыбнулась она смущенно Роману. — Но я очереди побоялась. Отсюда пока выйдешь…

— Я это понял… Зовут вас как?

— Ирой…

— А меня Романом!

— Роман… А не врешь? — взглянула не него Ира.

— Зачем мне врать? — удивился Палубин.

— Ну, как же!.. Сейчас все Романы!

На сцену гуськом вышли музыканты, и Роман заговорил тише, наклоняясь к Ире. Она тоже склонила к нему голову.

— У меня деда Романом звали: Роман Андреевич! Я тоже Роман Андреевич, а отец и прадед Андреи Романовичи… — Он шутил. Он даже имени матери не знал.

— Вы сына тоже Андреем назовете?

— Непременно! — засмеялся Роман.

Он держал пустую бутылку в руках, не зная, куда ее деть. Потом поставил на пол возле ножки кресла. Ансамбль гремел вовсю. Роман стал смотреть на сцену, искоса, с нежностью поглядывая на Иру.

 

 

III

 

Зал провожал ансамбль бурно, благодарно. Роман хлопал и видел все время перед собой на плече Иры ярко-розовый бант при свете разом вспыхнувших ламп и дугу густой челки, чувствуя, как все беспокойнее колотится сердце. Как же дальше быть? Сейчас Ира пойдет к выходу. Что делать ему? Идти следом? Может, сказать ей сразу, предложить проводить? А если не согласится?.. Люди вставали, стучали сиденья. Поднялась и Ира. Роман суетливо вскочил. Они встретились взглядами. Он растерянно улыбнулся. Ира опустила глаза, повернулась к нему спиной и медленно пошла по ряду к выходу вслед за идущим впереди парнем с «дипломатом». Роман шагнул за ней и сбил ногой пустую бутылку из-под «Фанты». Она загремела по полу и упала в щель между спинкой и полом на нижний ряд. Роман похолодел, с ужасом глядя на Иру, но девушка не обернулась. Расстроенный своей неуклюжестью, Палубин пробирался в потоке людей следом за Ирой, стараясь, чтобы его не оттерли от девушки, и в то же время пытался удержать поток, чтобы Иру не толкали. Она шла, не оглядываясь, но Роман догадался, что Ира знает, что он идет следом. С улицы в распахнутую дверь тянуло свежестью, пахло травой, листьями. Дождь перестал.

— Хорошо как! — сказал Роман, вдыхая всей гру­дью.

Ира взглянула на него, улыбнулась.

На площади, на асфальте под фонарями блестели лужи. Люди обходили их, перешагивали. Спокойно светилась вода в чаще фонтана. По дороге между ДК и райсоветом проходили машины, шипя шинами по мокрому асфальту. Огни горбатых фонарей и окна длинного девятиэтажного дома, вытянувшегося слева от райсовета вдоль дороги, мягко освещали влажно блестевшие листья застывших деревьев.

— Ира! — услышал Роман неподалеку возглас Гали Лазаревой и оглянулся.

Лазарева с Егоркиным подходили к ним.

— Вы знакомы? — Галя с удивлением и интересом взглядывала то на Романа, то на Иру.

— Познакомились… рядом сидели! — буркнул смущенно и радостно Роман и посмотрел на Иру, как она отнесется к его словам.

Он обрадовался тому, что Ира знакома с Галей. Он понимал, что ниточка, связавшая его с Ирой, такая тонкая, что при любом неосторожном движении с его стороны лопнет.

— Это же здорово! — воскликнула Галя. — Слушайте, ребята! — загорелась она. — Мы в субботу загорать на Истру собираемся? Хотели вдвоем… А вчетвером в сто раз лучше. Как вы, а?

— Какая ты скорая! — засмеялся Егоркин, нежно касаясь руки Гали. — Они же только познакомились… Видишь, еще глядеть друг на друга стесняются!

— Ну и что! Познакомились… Ира меня всю жизнь знает, а ты его!.. Они вместе служили, — пояснила Галя Ире. — Ой, я вас и не познакомила!.. Ира, это Ваня Егоркин. Я тебе о нем говорила…

— Я уж догадалась, — проговорила Ира и сунула руку в широкую ладонь Ивана.

Они стояли на освещенной площадке. Мимо шли люди, растекались в разные стороны: кто к автобусной остановке, кто к трамвайной, а кто пешком по тротуару.

— Мы с Ирой одноклассницы, — повернулась Галя к Роману. — А чего мы стоим? Пошли!

Они двинулись по тротуару меж двух рядов мокрых деревьев. Большие капли изредка срывались с веток, щелкали по листьям, скатывались, шлепали в насыщенную водой землю. Листья вздрагивали, шуршали, шелестели, покачиваясь, и замирали. Роман смотрел на асфальт, выбирая, куда поставить ногу, чтобы не попасть в лужицу и не обрызгать Иру. Галя рассказывала, как она чуть не потеряла билет на сегодняшний концерт.

Будь Роман поспокойней и повнимательней, он непременно заметил бы, что Галя необычно возбуждена. Говорила она быстро, словно боялась, что ее перебьют, не дадут высказаться. Егоркин, напротив, был сдержан, молчалив, сосредоточен на чем-то. Он ни разу не обратился ни к Роману, ни к Ире, бережно держал своими крепкими пальцами руку девушки выше локтя и смотрел на Галю так, будто опасался, как бы на нее кто не напал, не причинил обиды. Лазарева вдруг прервала рассказ о поисках билета и обратилась к Ире:

— Ты не торопишься?

Ира неопределенно пожала плечами. Роман решил, что Галя хочет их куда-то пригласить, но Лазарева спросила подругу, вероятно, о ее сестре:

— А Соня как?

— Нормально… — быстро ответила Ира и почему-то смутилась.

Роман заметил, что до встречи с Галей и Иваном Ира держалась проще, спокойнее, но, увидев Лазареву, сразу преобразилась, стала горделивей, напряженней, словно приготовилась защищаться, и такой оставалась все время, хотя, вероятно, тоже чувствовала, что Галя искренне обрадовалась встрече с ними, искренне приглашала на Истру.

— Ой, Ваня! — воскликнула вдруг Лазарева. — Нас теперь дома ждут!.. Простите, ребята! — И Галя потащила Егоркина к парку, чтобы идти домой напрямик.

— Раньше она спокойней была, — сказала Ира с некоторым облегчением, но все же в голосе ее чувствовалась грусть.

— Да, да! — подхватил Роман, обратив теперь внимание на возбужденные слова Гали. — Я тоже заметил… Это она сегодня что-то… А ты ее часто видишь?

— Нет… Встретимся если случайно на заводе… Мы с ней разные. Она шум любит, а я тишину…

— А ты в каком цехе работаешь?

Ира, прежде чем ответить, взглянула на Романа, словно решая, стоит ли ему говорить, и потом сказала:

— В прессовом… — и, в свою очередь, спросила, почему-то запинаясь. — А ты с Ваней… в одном общежитии?

— В одной комнате…

Ира снова опустила голову. Роману показалось, что ответ его почему-то разочаровал девушку, ей хотелось услышать иное, и он начал рассказывать, как они познакомились c Егоркиным в армии, подружились, как после первого же боя вместе попали в госпиталь, как решил он ехать к Ивану в Москву. Егоркин много хорошего рассказывал о заводе, о своей работе.

Они свернули на проспект и пошли мимо освещенной витрины универмага. Голубой неоновый свет ярко отражался в лужах на тротуаре. Ира молча слушала Романа и смотрела на витрины. И вдруг перебила:

— Грустно смотреть на ночной магазин, правда? Манекены такие одинокие, печальные…

Роман умолк, взглянул на улыбающуюся девушку за стеклом витрины. Его задело, что Ира не слушала его, и он сказал:

— Почему?.. Видишь, улыбается…

— Грустно улыбается…

Они пересекли проспект и двинулись по переулку. Шли минут пять. Роман подумал: хорошо бы сейчас хулиганы появились, чем больше, тем лучше, и стали бы к Ире приставать! Ох, и защитил бы он ее, показал бы все, чему его в армии научили. Но переулок был тихий, никто не выходил из кустов и темных подъездов. Свернули во двор и остановились около кирпичного пятиэтажного дома.

— Здесь я живу!

Дом был потемневший от времени. Роман окинул взглядом большой двор и подумал, глядя на детскую площадку, что в этой песочнице под густым кустом сирени маленькой девочкой играла Ира, качалась в этой качалке с мокрыми от дождя сиденьями, каталась на этих крепких и, вероятно, скрипучих качелях. Но он ошибался. Ира в этом доме жила недавно.

— Я пойду… — сказала Ира.

— Погоди… — Роман толкнул качели. Они мягко качнулись, зашуршали по воздуху. Несколько капель сорвалось с деревянного сиденья и шмякнулось в песок. — А я думал — скрипучие!

— Их пенсионер один смазывает… чтоб спать не мешали!

— Ира, поедем с Галей и Иваном в субботу на Истру? — предложил Роман, понимая, что Ира не согласится. — Мы не с ночевкой… так! — добавил он быстро.

— Нет-нет! — так же быстро ответила Ира. — Я не смогу в субботу… Дел много!

Палубин хотел предложить встретиться завтра вечером, но не решился, испугался услышать отказ, после которого вряд ли можно было когда рассчитывать на встречу с девушкой, и он спросил:

— Ты обедаешь в своем цехе, в столовой?

— Да…

— Я прибегу завтра… Ладно?

— Приходи… До свиданья!

Он схватил ее руку и задержал немного, говоря срывающимся голосом:

— Я рад, что тебя встретил!

Она вырвала руку, повернулась и, ни слова не говоря, побежала к открытой двери освещенного подъезда. Роман смотрел ей вслед, а когда она скрылась, направился к выходу со двора, чувствуя во всех мышцах странное волнение. Хотелось действовать, тратить энергию. Он побежал, едва сдерживаясь, чтобы не заорать на всю улицу: «Я рад, что тебя встретил!» Стало трудно дышать от быстрого бега, прострелянное легкое немного заныло. Он приостановился, радостно оглядываясь, чтобы определить, где он находится. Из открытых окон, освещенных голубым светом телевизоров, доносился голос футбольного комментатора. Роман понял, что еще мало времени, и направился в общежитие пешком. Его обгоняли автобусы, а он быстро шагал и с восторгом кричал про себя запомнившиеся со школы слова: «В глубь двора вбежать и до ночи грачьей, блестя топором, рубить дрова, силой своей играючи».

В красном уголке общежития работал телевизор. Ребята смотрели футбол. Роман прошел мимо, замедлил шаг возле зеркала, удовлетворенно окинул себя взглядом: ладный, подтянутый, и стал взлетать по лестнице пролет за пролетом на свой этаж. Проскочил мимо спускавшегося вниз Бориса.

— Ты куда? — крикнул тот.

— Туда! — радостно указал вверх Роман.

Он толкнул дверь своей комнаты. Заперта. И с досадой вспомнил, что Егоркина нет дома. Он теперь с Галей. Открыл дверь, бухнулся на стул и, оглядывая самодельную полку с книгами, цветные фотографии из журналов на стене чуть выше коврика над своей кроватью, стал улыбаясь вспоминать, как угощал Иру «Фантой», как шел рядом с ней по улице, как сказал на прощание: «Я рад, что тебя встретил!» Это он здорово сказал! Хорошо получилось!

Палубин с радостным возбуждением вскочил со стула и, поглаживая жесткую джинсовую ткань брюк, которые туго обтягивали ноги, подошел к зеркалу. «Хорош!» — радостно подумал он о себе, поправляя тонкий батник, провел рукой по груди и животу, с удовольствием ощущая твердые бугры мышц, и вспомнил где-то прочитанные слова: «Хорош никогда не был, а молод был!» А я молод и хорош! Роман пригладил пальцем взъерошенную бровь и подмигнул киноактрисе Белохвостиковой на большой фотографии возле зеркала, подмигнул и ахнул. С журнальной страницы на него смотрела Ира. «Фу, ты! Как похожа! Копия!» — выдохнул Роман и засмеялся, снова чувствуя прилив энергии. «Разве можно радоваться, если не с кем поделиться!» Он вспомнил о ребятах в красном уголке, о Борисе, который зачем-то пришел в общежитие, — он теперь тоже у телевизора — запер комнату и побежал вниз. В красном уголке потихоньку, чтобы не привлекать внимания ребят, прошел к Борису и сел рядом.

— Как концерт? — шепотом спросил Борис.

— Блеск!.. А ты разве не был?.. Я там с девахой познакомился, чудо! — Роман смутился несколько, называя Иру девахой, но Борис по-иному не поймет. — Завтра встречаемся! Она в прессовом работает…

Палубин выплеснул все, что распирало, и ему стало вдруг стыдно, будто бы он рассказал об Ире что-то тайное.

«Нашел кому рассказывать! — подумал горько Роман. — Какое я, оказывается, трепло!»

Борис посмотрел на Романа оценивающе, как скульптор на свою почти готовую работу, для полного завершения которой осталось несколько штрихов, и сказал:

— Так… тебе еще нужны туфли человеческие и прическа нормальная!.. Туфли я тебе достану… Вот такие, — выставил он ногу… — «Саламандра». Семьдесят колов!

— Ого!

— Лучшая в мире фирма… Такие в магазине шестьдесят стоят…

— Мне бы что-нибудь попроще… Это же почти получка моя, а жить на что?

— Смотри сам, тебе жить…

 

 

IV

 

Молча и торопливо шли к дому Лазаревой. Галя сильно сжимала пальцами руку Ивана выше локтя и смотрела вперед. Возле двери она неожиданно остановилась, растерянно взглянула на Егоркина, прижалась к его плечу и шепнула, глядя снизу вверх:

— Я боюсь!

Лицо девушки показалось Ивану бледным, осунувшимся, заострившимся. Свет лампочки над входом отражался в ее зрачках и почему-то колебался, как язычок свечи. Большие глаза казались еще больше, заполняли все такое милое до боли в груди лицо. Родинка на бледном подбородке стала темней, ярче. Егоркин прижал к себе девушку, услышал шаги в подъезде и проговорил хрипло:

— Пошли!

И подтолкнул Галю к двери.

Навстречу им вышла женщина с большой овчаркой на поводке. Галя поздоровалась с ней. Егоркин видел ее впервые, но тоже поприветствовал. Возле двери своей квартиры Галя снова остановилась, снова растерянно взглянула на него:

— А что скажем?

— Так и скажем…

Открылась дверь бесшумно, и они услышали голоса актеров, работал телевизор. На кухне было открыто окно, сквозняк вырвал дверь из рук Гали. Захлопнулась она резко, громко. Иван вздрогнул и застыл на мгновение. Галя тоже замерла. Потом она нагнулась, переставила тапки ближе к Ивану. Они в последнее время стали как бы его. Он часто бывал здесь, и все в квартире было для него привычным.

— А как мы начнем? — шепнула Галя, снимая босоножки.

— Прямо так и говори, — так же шепотом ответил Егоркин.

— Почему я? Может, лучше ты?

— Мне неудобно!

— А мне удобно?..

Из комнаты выглянула Наташа и молча стала смотреть на них.

— Исчезни! — сердито шепнула Галя.

Наташа ухмыльнулась и спряталась в комнату, но вместо нее появилась мать и спросила:

— Вы чего?

Вслед за Зинаидой Дмитриевной снова выглянула Наташа и ехидно сказала:

— Не знаешь, что ль, чего? Жениться хотят!

После этих слов показался Василий Гаврилович с очками в руках и тоже уставился на Галю с Иваном, которые все стояли у порога.

— Наташка угадала, — заговорила Галя. — Мы пришли сказать…

Василий Гаврилович быстро надел очки, а Зинаида Дмитриевна перебила:

— Проходите в комнату…

Галя и Иван осторожно двинулись к родителям. Василий Гаврилович освободил вход в комнату. Лысоватый, с седыми висками, выглядел он сейчас как-то растерянно. Зинаида Дмитриевна тоже, чувствовалось, заволновалась, не знала, как вести себя дальше. Только Наташа смотрела насмешливо, мол, допрыгались, доигрались. Егоркин, подойдя к отцу Гали, неловко сунул ему свою руку и сконфузился. Василий Гаврилович, видимо, не ожидал этого жеста и суетливо схватил руку Егоркина, встряхнул и тут же бросил. Галя села на диван. Иван примостился рядом. Василий Гаврилович выключил телевизор, постоял возле него мгновение и устроился в кресле. Зинаида Дмитриевна с Наташей присели к столу. Помолчали.

— Ну, рассказывайте! — хрипло проговорила Зинаида Дмитриевна и прокашлялась.

— А что рассказывать, — неестественно бодро сказала Галя. Иван чувствовал, как у него подрагивает нога. Сидели они близко друг к другу, словно старались подчеркнуть, что теперь они одно целое и разъединить их нельзя. — Наташа все сказала… Пожениться решили…

— Все равно поженимся… Так чего тянуть? — подал голос Егоркин.

Василий Гаврилович придвинул к себе блюдце с чайной ложкой и взял ложку в руки. «Обязательно ему нужно что-то в руках вертеть!» — недовольно взглянула на мужа Зинаида Дмитриевна.

— Тянуть нечего… Правильно! — заговорил Василий Гаврилович, разглядывая ложку. — Вы только жениться решили? Или все обдумали? Где жить, например, будете?

— Комнату снимем… Мы ведь оба работаем! На очередь на квартиру встанем. Проживем! — постарался успокоить Василия Гавриловича Иван.

— А насчет учебы что надумали?

— Учиться пока не собираемся, — ответила Галя.

— Ты за себя отвечаешь? — спросил Василий Гаврилович. — Или за мужа тоже?

Когда отец назвал Егоркина ее мужем, у Гали дрогнуло сердце. Она как-то по-новому, с нежностью особенной взглянула на Ивана. А он смутился и опустил глаза. Взгляд Гали с ревностью отметила про себя мать.

— И за мужа, — несколько вызывающе ответила Галя.

Наташа фыркнула и шепнула себе под нос:

— Жена выискалась!

— Выучились, значит… Теперь детей рожать и нянчить! — недовольно проговорила Зинаида Дмитриевна.

— А это разве не дело? — все так же вызывающе сказала Галя.

— Ну, ладно, ладно! Дело! — сказал Василий Гаврилович. — Обед хоть сможешь мужу сготовить?

— Пап, не волнуйся, еще неизвестно, зарабатывает ли жених на обед, — вмешалась с усмешкой Наташа, и все засмеялись.

Василий Гаврилович поднялся, усмехнулся:

— Давай, мать, дочь пропивать! Сваты приехали, — кивнул он в сторону Гали и Ивана. — Как там говорится в таких случаях: у нас телочка поспела, подросла, у них… кто у них-то?

— Бычок! — подсказала Наташа.

Мать хотела заворчать на Василия Гавриловича, что ему лишь бы повод выпить, но засмеялась, услышав подсказку Наташи. Улыбнулись и Галя с Иваном.

 

 

V

 

— Меня качает немного, — сказал с улыбкой Егоркин Гале, когда они спускались утром по лестнице, направляясь на работу.

— Я тоже… так и не уснула…

Иван толкнул дверь подъезда. Она приоткрылась, но сквозняк снова захлопнул ее, оттолкнув Егоркина внутрь.

— Если так пойдет, ветер будет носить нас, как листья! — засмеялся он, с силой распахнул дверь и подержал, пока не прошла Галя.

На улице был ветер, облака.

— Как бы дождь не собрался? — взглянул Егоркин на небо. — На речку не попадем!

— До субботы еще два дня, — взяла его под руку Галя, взяла, как радостно отметил Иван, не как прежде, а по-хозяйски. «Так и надо! — подумал он. — Я теперь ее! Она — моя!»

В автобусе они притиснулись к стене. Егоркин заслонил ее от людей, уперся руками в поручни и всю дорогу до завода сдерживал натиск пассажиров, чтобы не толкали Галю, милую его девочку, и всю дорогу с нежностью ощущал на своем плече ее теплую руку. Она стояла спиной к окну и держалась за Ивана.

В цехе Егоркин расстался с Лазаревой. Она пошла в свою раздевалку, он в свою. Прыгая через две ступеньки, сбежал в подвал и прошел к своему шкафчику.

— Привет! — кинул он радостно Роману Палубину, который надевал рабочую сорочку, стоя босиком на толстой фанерной дощечке.

В раздевалке было многолюдно. Рабочие входили и выходили, разговаривали, смеялись.

— Ты чего это? Дорогу домой забыл? — спросил Роман.

Егоркин знал, что Палубин будет спрашивать его об этом, и засмеялся радостно:

— Заблудился!.. А ты как? Нашел дорогу?

— Егоркин уже домой не приходит? — спросил Антон Маркин из-за шкафчика. Роман знал, что он у Ивана до армии был наставником, знал, что они конвейер бортовой передачи переделали, Маркин на том конвейере и сейчас работал. Палубин слышал, как недавно Антон предлагал Егоркину вместе над приспособлением для сборки покумекать. Иван тогда спросил:

— Разве у тех, кто собирает, головы нет? Пусть сами кумекают!

— Головы у них есть… — с сожалением ответил Маркин. — Но с разных сторон затесаны!

— Моя голова сейчас другим забита…

— Я вижу… от Лазаревой на шаг не отходишь!.. Смотри, сам сделаю!

Шкафчик Маркина был напротив с другой стороны, и Роман с Иваном его не видели, не знали, что он слышит их разговор.

— Пропал человек, — снова засмеялся Егоркин. — Окрутили парня…

— Помнишь, как мы в столовой сидели и ты в первый раз Лазареву увидел? Я посмотрел, как ты рот разинул: ну, думаю, все — пропал! — отозвался Антон.

— Что, уже сговорились? — улыбнулся Палубин Ивану. Он переоделся и ждал его.

— Пора, пора!

Палубин вспомнил, что Галя вчера вечером после концерта была необычно возбуждена, и решил, что, вероятно, во время концерта, а может, и до него, Егоркин сделал предложение Лазаревой. Роману стало немножко грустно: расходятся с Иваном дорожки. Грустно было, что женится не он, а Егоркин. И снова вспомнилась Ира, снова почувствовал он радость, что она знакома с Галей. «Ира милей Лазаревой, — подумал он. — Галя слишком уж угловатая, быстрая, как стриж. А Ира — синичка… Спокойная, кругленькая, безобидная синичка!»

— А ты вчера с хорошей девчонкой познакомился, — одобрительно сказал Иван, почувствовав о чем думает Роман. — Галя ее хвалила! — приврал он. Вчера они с Галей были озабочены другим. — Ты как, договорился с ней? Поедете с нами загорать?

— Нет. Она не хочет…

— Понятно, боится… Приручать надо! Встретиться ты хоть с ней договорился?

— Она здесь… в прессовом работает.

— В прессовом? Это же рядом с нами… Вот тут, наискосок — чугунка, а рядом — прессовый!

 

 

VI

 

До обеда Палубин не отходил от конвейера, перескакивал от передачи к передаче. Хотелось побольше поставить деталей, чтобы удрать пораньше в прессовый и не задержать конвейер. Детали, словно чувствовали, что сегодня не надо капризничать, легко вставали на места, болты затягивались беспрепятственно, и инструменты сами прыгали в руки. Работалось радостно, легко. Палубин улыбался, похваливал про себя послушные детали и поглядывал на круглые часы на стене, представляя встречу с Ирой. Как она отнесется к нему? Что теперь думает о нем? Взглянув в очередной раз на часы, Роман решил: пора! Окинул взглядом конвейер: нет, не должен встать из-за него, вон сколько передач впереди, схватил свежую паклю со стола и, вытирая на бегу масляные от болтов и гаек руки, побежал к выходу из цеха.

Прессовый цех гремел, пыхтел; звякал, шипел, стучал, охал. Огромные прессы в беспорядке, как показалось Палубину, заполняли цех. Людей почти не было видно. Звенел, предупреждая, кран, легко переносивший по воздуху железный ящик. По узкому проходу меж прессами мимо Романа медленно полз электрокар с ящиком, доверху набитым металлическими стаканами. За рулем сидела женщина. Роман не знал, что это мать Гали, Зинаида Дмитриевна. Он вспомнил, что Ира говорила, что она штампует стаканы, и побежал за электрокаром. Догнал и крикнул Зинаиде Дмитриевне:

— Вы не подскажете, где Ира работает?

Зинаида Дмитриевна взглянула на него и развела руками: то ли не расслышала, то ли не знала где.

— Какая Ира? Грачева? — услышал Палубин за спиной и обернулся.

Спрашивал парень в красной клетчатой рубахе. Роман не знал фамилии Иры и понял, что найти ее будет непросто. Цех огромный. Попробуй разыщи!

— Она стаканы штампует, — ответил он.

Парень оказался всезнающим. Он, вероятно, работал здесь давно.

— А-а! Это Нестерова, должно быть! Тихая такая, молодая! Вот туда топай! — указал парень. — Вон под тем лозунгом их участок!

Роман увидел вверху на балке щит со словами: «Сегодня работать лучше, чем вчера. Завтра — лучше, чем сегодня!» — и направился в ту сторону. Он шел напрямик, настороженно оглядывался, лавировал между станками, окруженными железными ящиками с готовыми деталями и заготовками, пока не уперся в зеленый щит, за которым, вероятно, и был участок, где работала Ира.

Палубин с бьющимся сердцем пошел вдоль щита. Вдруг у него икра на левой ноге до боли напряглась, окаменела, дыхание перехватило. Он жадно хватал воздух ртом, поднял голову, словно пытаясь остановить кровь из носа. Показалось, что наверху воздух чище, свежее. Нестерпимо захотелось вернуться. Роман почувствовал, что, поверни он сейчас назад, ему сразу станет легче, но он пересилил себя, мотнул головой, вошел и оглядел ровные ряды невысоких станков. Людей и здесь было мало. Большинство прессов молчало, и лишь некоторые шипели натужно, охали. Работали здесь одни женщины, но Иры среди них не было. А если Нестерова Ира не она, другая? — испугался Роман. Он пробрался вдоль щита ко второму ряду и сразу же узнал Иру, хотя она стояла у станка спиной к нему. Руками в рукавицах она поддерживала железную пластину, лежавшую под прессом. Пресс со злобным шипением ухнул сверху на пластину, стукнул, отрубил и довольный поднялся на свое место. Ира сбросила отштампованный стакан в ящик, передвинула пластину дальше под пресс и нажала ногой на педаль. Пресс снова яростно бросился на пластину. Палубин, волнуясь, двинулся к Ире и заметил, что женщина, работавшая за соседним прессом, взглянула с любопытством на него и на Иру. Роман обнаружил, что все держит в руке грязную паклю, которой вытирал руки, и глянул по сторонам, куда выбросить, но не нашел и оставил в руке. Ира обернулась, увидела его, смутилась:

— Ты!

И взглянула на любопытную соседку.

— Обедать пора! — улыбнулся виновато Роман, думая, что надо бы ее в столовой подождать, и вновь начал тереть паклей ладонь.

— Погоди у выхода… я сейчас…

— Мне не надо было приходить… сюда?

— Раз пришел… погоди… я закончу…

Роман стал с облегчением пробираться назад меж ящиков. К выходу нужно идти мимо любопытных женщин. Остановился он на том месте, где чувствовал удушье, и вдохнул полной грудью. Выдохнул. Потом понюхал воздух. Но запахов особых не было. Пахло, как и в каждом цехе, металлом, маслом машинным. Что со мной было? — подумал Роман, трогая грудь, где был шрам от душманской пули. В Афганистане, когда пошли в атаку, с ним тоже было такое, но тогда было от усталости, как он считал, от быстрого бега на гору. И вдруг вспомнил Роман: было однажды с ним нечто подобное в детстве… Тогда он переплывал речку, узкую, неглубокую, он только что научился плавать! На другом берегу, на лугу, играли ребята, и ему страстно хотелось к ним, и он решился, поплыл. На середине реки у него неожиданно свело левую ногу. Он испугался, стал захлебываться. От страха не знал, что делать: то ли возвращаться назад, то ли плыть дальше. Кое-как выбрался на берег, упал на песок и долго лежал, плакал и никак не мог унять дрожь в руках и ногах.

Роман швырнул паклю в урну, нашел место, где он никому не мешал, и стал ждать Иру, наблюдая за выходом.

 

 

VII

 

Вечером, в десятом часу, Роман ждал Иру на узком пешеходном мосту неподалеку от озера. Мост был перекинут через глубокий овраг, по дну которого текла быстрая речушка. Она журчала, переливалась через камни, шевелились длинные зеленые водоросли. По обоим берегам росли деревья, а возле самой воды кусты ветел и осока. Палубин стоял, облокотившись на узкие железные перила, и следил за двумя мальчиками. Они привязали веревку к толстому суку старой березы, нависавшему над речкой, просунули в узел веревки короткую палку и, ухватившись за оба конца, отталкивались ногами от края оврага и по воздуху описывали дугу над рекой. Когда веревка возвращалась назад, соскакивали на землю. Вероятно, ребята забавлялись здесь часто. Земля вокруг ствола березы была сильно притоптана. Мальчики по очереди катались на веревке, а Роман глядел на них и представлял, как у мальчишек захватывает дух от восторга, когда они летят над водой.

Мост, на котором ожидал Иру Палубин, был железный, гулкий. Он вздрагивал под ногами прохожих. Когда кто-нибудь шел по нему, Роман искоса наблюдал за идущим со странным ощущением, опасался, как бы кто не ухватил его за ноги и не сбросил вниз, в речку. Роман понимал, что опасение глупое, но все-таки следил искоса за каждым идущим. Особенно напрягался, когда проходили мимо него.

Начинало темнеть. Роман поглядывал на часы и недоумевал, почему Ира назначила свидание так поздно и именно здесь. Если у нее мало времени, можно было бы встретиться где-то поблизости от ее дома. Озеро было неподалеку от общежития, в котором жил Роман. Он часто приходил сюда купаться, загорать. Иногда прибегал и после работы. Ему было удобно идти сюда, а Ире нужно добираться на автобусе.

Мальчики прекратили кататься на веревке и пошли к озеру. Роман сошел с моста и двинулся к березе. Веревка на суку висела над речкой. Рукой ее не достать. Палубин огляделся, должно же быть что-то, чем мальчишки достают ее, и увидел внизу возле кустов длинную палку со сломанным сучком на конце. Он сбежал вниз, взял ее и, поднимаясь назад, услышал:

— Ты что там делаешь?

На мосту стояла Ира.

— Прокатиться хочу!

Он думал, что Ира возразит, веревка, мол, не выдержит, и хотел бросить палку вниз, но девушка засмеялась:

— Давай, давай!

Роман зацепил веревку сучком, притянул к себе, поймал палку и подергал, пробуя, не оборвется ли? Сучок березы вздрагивал, листья на дереве шелестели. Палубин примерился, представляя, как сейчас лопнет веревка или сучок обломится, и он полетит в овраг. Хорошо, если в кусты угодит, а если в ручей, на камни? Он взглянул на Иру. Она стояла на мосту, там, где он только что был сам, и улыбалась. Он сильно оттолкнулся от земли, намертво вцепившись обеими руками в палку. Его понесло над кустами, над водой. Он слышал, как тонко загудела туго натянутая веревка. Его понесло назад, и, когда мелькнула под ногами вытоптанная земля, он выпустил палку из рук, спрыгнул, но на ногах не устоял, шмякнулся оземь и охнул, сдерживаясь, чтобы не крикнуть.

— Ушибся? — услышал он вскрик Иры.

Гулко задрожал мост. Ира рванулась к нему. Он стал подниматься, сжимая зубы и чувствуя, как лоб сразу покрылся потом. Ира подскочила к нему, спрашивая испуганно:

— Сильно ушибся?

— Ничего… — пробормотал он, не решаясь шагнуть, чтобы не показать слабость Ире.

— Зачем ты полез, а если б веревка оборвалась?

— Ты же хотела… — пробормотал Роман с некоторой обидой, почему она не остановила его, а поддержала: «Давай, давай!»

— Я же шутила! Ты что, маленький? — Ира держала его за руку и отряхивала ладонью пыль с брюк.

Палубин чувствовал, как боль уходит, а щеки начинают гореть. «Хорошо — сумерки! А то был бы бледный, как поганка, перед ней!»

— Больно? — озабоченно спрашивала Ира.

— Приятно…

Ира отпустила его руку.

— Нет, больно, больно! — засмеялся он.

— Обманщик!.. Пошли!

— А куда мы пойдем?.. Пошли на озеро. Там еще купаются… Там до самой полуночи купаются. Я тоже купался… Ночью даже интересней… Вода парная…

— Какая?

— Парная… Как молоко после дойки!

— А-а! — засмеялась Ира. — Помню! — прочитала: — Пили вкусное, парное и с тонкой пенкой молоко!

— С легкой пеной молоко, — поправил Роман. — Пенка у кипяченого молока… Пошли на озеро! Может, искупаемся…

— Нет, мы купаться не будем… И пойдем мы туда, по той тропинке, — указала Ира в глубь парка. — Дом наш там был!

— Ты там жила? А я думаю, почему ты здесь встречу назначила! — воскликнул Роман. Он знал, что за речкой раньше были частные дома. Недавно собирали там с Егоркиным малину в заброшенном полузасохшем саду.

— Погрустить захотелось… Детство вспомнить! Я на берегу этого озера выросла…

Ира повернулась и пошла по тропинке среди кустов и высоких тополей с толстыми ровными стволами.

— А почему вас переселили?

— Здесь скоро новый микрорайон будет.

— А ты с родителями живешь?

— Нет… Мама уехала в Омск, а мне комнату дали… Старушка одна живет со мной…

— Здесь, наверно, дорога была? — спросил Роман. — А потом кустами заросла…

Тополя стояли слишком ровным рядом.

— Да, а за тополями заборы шли… Наш дом во-он там был! Видишь, береза стоит, у соседей перед крыльцом росла. Их две было. Одну спилили… А чуть левее мы жили…

— Это там, где большой куст сирени?

— А ты откуда знаешь, что там сирень?

Сумерки сгустились, издали видны были лишь силуэты кустов, поэтому Ира и удивилась.

— Мы там с Егоркиным малину рвали… У вас малина была?

— Была!.. Это наш сад! Прямо возле сирени калитка была… Там сейчас все бурьяном и крапивой заросло. Не проберешься!

Они остановились напротив куста сирени и долго стояли молча. Роман не мешал девушке вспоминать, слушал вечернюю тишину, грустный скрип кузнечиков в темной траве, тоскливый зуд комара, отдаленный гул машин и смех, долетавший с озера. На западе, за чернеющими вдали кустами, сухо и грустно светила долгая летняя заря. Душно пахло крапивой и еще чем-то, чем всегда пахнет возле заброшенного и разрушенного временем жилья. Сзади, в кустах, что-то осторожно шуршало, и казалось, что там кто-то притаился, стоит и слушает.

Шли назад они мимо озера, смотрели, как лениво разрушают масленые волны отражения шестнадцатиэтажных домов со светящимися окнами, огни на высокой трубе ТЭЦ, бледные звезды на светлом небе, медленно гаснувшую зарю; как качают они плоские листья кувшинок неподалеку от берега, чуть слышно шуршащие стебли камыша. С противоположного берега доносился разговор, смех, плеск воды. Пахло сыростью и водорослями. Сказочно блестели в сумерках темные глаза Иры, белели обнаженные до плеч руки.

Ира позволила проводить ее только до автобусной остановки.

— Завтра там же встретимся, — шепнула она, когда автобус заскрипел, остановился возле павильона. — Я купальник возьму!

И нырнула в открывшуюся дверь.

В автобусе обернулась, взглянула на него в широкое заднее окно, помахала рукой, пошла в глубь салона. Автобус тронулся, а Роман повернулся и побежал назад к озеру, расстегивая на бегу пуговицы батника. Перед глазами у него стояла улыбающаяся Ира с поднятой для прощания рукой. Скинув одежду, он с разбегу влетел в воду, радостно ощущая ступнями твердый песок на дне, поднял брызги, с шумом упал и поплыл, резко выбрасывая руки вперед.

На другой день, когда он, немея от нестерпимого счастья видеть ее, прибежал в столовую, она сказала, что не сможет встретиться вечером, да и обедать им вместе не стоит, неудобно. На них и так уже обращают внимание.

— Ну и что?! — воскликнул он ошеломленно. — Пусть обращают!

— Тише! — оглянулась она на соседний стол. — Не надо!.. Так лучше!

— А когда же мы встретимся? — померк он. — Или…

— Ты страшно глупый! — быстро перебила она. — Завтра там же и встретимся!

— Завтра суббота… Может, днем…

— Нет-нет! — снова перебила она. — Только вечером, в девять! А сюда больше не приходи… ладно?

В субботу, когда он, увидев ее на тропинке среди деревьев, помчался навстречу, она оглянулась, сказала сдержанно:

— Не бегай так!.. Зачем?..

— А я хочу! Хочу! — воскликнул он.

Она засмеялась  и сказала уже по-иному, ласково:

— Тебе остыть надо! Пошли купаться!..

Он, окаменевший от жгучего счастья, смотрел, как она тянула с себя через голову платье, белела в сумерках тонким телом и, подняв руки, обвязывала голову белой косынкой. Закончив, взглянула на него, блеснула глазами:

— Я первая… Ты погоди!

И пошла в воду. Он, чувствуя радостную дрожь в ногах, сел в теплый песок. Неподалеку от него на одеяле лежали рядом и о чем-то переговаривались парень с девушкой, но Роман не видел и не слышал их. Ира осторожно вошла в воду по пояс, присела, погрузилась так, что одна белая косынка осталась над водой и медленно поплыла. Потом обернулась:

— Ты чего сидишь? Купайся!

Он поднялся и тоже, как она, медленно вошел в воду и поплыл к ней.

— Давай, я тебя покатаю!

— А как?

— Давай руки!

Он нащупал ногами дно, взял ее руки в свои и побежал, упираясь в уползавший из-под пальцев песок, потянул за собой Иру. Она крепко сжала рот, надув щеки, чтобы не хлебнуть воды, и смешно улыбалась сжатым ртом, блестя глазами. В воде бежать тяжело. Он устал, задохнулся и остановился:

— Хорошо?

Она, не разжимая губ, кивнула.

— А вот так лучше! — сказал он. — Ложись мне на руки!

Роман подставил в воде руки под ее живот так, словно учил плавать, и, поддерживая ее, побежал назад, рассекая воду.

— А это что? — прикоснулась Ира поочередно к двум круглым потемневшим в воде шрамам на груди возле правого плеча. — Смотри, у тебя и сзади! — заглянула она ему за спину.

— Бандитская пуля! — улыбнулся Роман, вспомнив известный фильм с Никулиным «Старики-разбойники», и подумал, что в его случае не шутка: действительно следы бандитских пуль.

— Ты же в Афганистане служил! — вспомнила Ира. — В тебя стреляли?

— И я стрелял…

— Ты убил кого-нибудь?

— Нет, меня убивали, а я не успел… За меня Егоркин постарался!

Потом они сидели на песке, слушали, как шуршат листья, как поют комары, как разговаривают парень с девушкой. Говорили они о спорте, к которому имели какое-то отношение. Роман вспомнил о билетах на соревнования на Кубок СССР по велогонке на шоссе в Крылатском, их он сегодня взял у Гали. Она распространяла билеты в цехе. Взял потому, что Иван говорил, в гонке примет участие брат Гали. Вспомнил и пригласил Иру, уточнив, что гонка через две недели.

Она поблагодарила и сказала, поглядев вслед удаляющейся паре:

— Вообще-то я к спорту равнодушна, не понимаю ажиотажа… Спорт, спорт, спорт! Бегают, прыгают в свое удовольствие, ну и пусть бегают-прыгают! Зачем шум такой вокруг этого…

— Я тоже думал: в каждой газете пишут о спорте, как какой-нибудь Вася пробежал быстрее Вани километр. Шум вокруг этого Васи: квартиру Васе, какую пожелает и где пожелает, машину Васе, все блага для Васи, а через неделю Петя на секунду быстрее Васи пробежал, и забыли о Васе… Был такой футболист Колотов лет восемь назад, я в газете читал — он сразу в трех городах квартиры имел, кажется, в Казани, в Киеве и в Москве, а в это время писатель Шукшин прописаться в Москве десять лет не мог, конуры задрипанной получить не мог. А кто сейчас помнит Колотова, кроме его друзей-футболистов, а Шукшина вся страна знает и будет знать всегда… А ты хоть раз читала в газете, что, мол, такой-то режиссер снял новый фильм или такой-то писатель сдал в издательство новый роман? Нет такого! А для жизни страны разве соизмеримы секунды Васи или голы Колотова с книгами Шукшина…

Ира хлопнула себя ладонью по плечу, убила комара. Роман обернулся; взглянул на ее белую спину, увидел темное пятнышко, прицелился, осторожно придавил пальцем и попытался смахнуть.

— Родинка, а я думал, комар!..

На противоположном берегу озера появился огонек, заколебался, разрастаясь, осветил двух людей. Кто-то развел костер. Роман подумал о Егоркине с Лазаревой и произнес:

— Иван теперь с Галей у костерка возле палатки сидят… Поедем с ними в следующий раз, а?

— Поедем…

Он не удержался от нахлынувшей радости. Клюнул губами в ее холодную руку чуть выше локтя и смутился, погладил рукой то место, куда поцеловал. Она засмеялась и поднялась:

— Пошли, а то холодно становится… Да и пора уже…

— Куда ты так торопишься? Родители за тобой не следят, ты же одна…

 

 

 

 

Глава вторая

 

 

I

 

Проснулся Роман от жары, духоты. Солнце подня­лось над деревьями, калило, освещало палатку сквозь брезент неестественным желтым светом. Слабый ветер шелестел листьями, покачивал ветки. Тени от них успокаивающе ползали по палатке. Ира лежала рядом, лежала лицом к Роману. Обнаженное плечо ее с зеленой бретелькой купальника робко выглядывало из-под простыни. Спала она тихо, дыхания не было слышно. Он с нежностью смотрел на ее лицо, на приоткрытые припухшие губы, на тоненькую полоску реденького темного пушка над верхней губой, на лежавшую на щеке темную прядь волос, на густую челку, он смотрел на это милое, ставшее таким родным лицо и чувствовал, как от избытка счастья набухают его глаза горячей влагой. Он лежал, вспоминал подробности прошедшей ночи, вспоминал напряженный шепот Иры, когда он терял голову:

— Ты все испортишь!.. Ты обещал!

— Да-да! — шептал он, приходя в себя. — Не бойся!

Ему казалось, что стук его сердца слышат Егоркин с Лазаревой в своей палатке.

— Ой, что теперь Галька обо мне думает! Зачем я поехала!

— Ничего она не думает! — шептал Роман. — Зачем ты себя мучаешь? Мне больно, что ты так говоришь! Разве я тебя обижаю?.. Разве тебе плохо сейчас? Плохо?

— Хорошо…

— Ну вот… Только и дела сейчас Гальке, как думать о тебе! Ей сейчас, может, в сорок раз лучше…

— Ну да? Ей-то что… Ой, дура, какая же я дура! Зачем я поехала! — Ира неожиданно заплакала ему в плечо.

Он растерялся, зашептал:

— Ты что? Что с тобой?

Она успокоилась, вытерла щеки ладонью и уткнулась ему в грудь горящим лицом, говоря тихонько:

— Это я так… Все хорошо… Хорошо… Ты тут ни при чем… Я знаю, ты меня не обидишь!

И снова она была ласкова, и снова он терял голову, и снова напрягалась, шептала испуганно. Он приходил в себя, остывал, а потом повторялись сладкие мучения. Уснули они, когда стало светлеть на улице, лес зашевелился, зацвиркал, засвистел тонко птичьими голосами. Подробности этой ночи долго любил потом вспоминать Роман. Чудесная ночь! Богатая ласками ночь!

Слышно было, как забубнил что-то вполголоса Егоркин в своей палатке, как ему сонно ответила Галя. Роман слышал, как Иван вылез из палатки и проговорил:

— Эге, ну и спали мы! День в разгаре!

— Одиннадцать часов, — вслед за ним вылезла Галя.

— Одиннадцать? — удивился Иван. — А тех не слы­шно!

— Спят…

— Эй, сони! Живые вы там? — заорал Егоркин.

Ира открыла глаза. Роман улыбнулся ей, снял волосы со щеки и поцеловал в темную полоску на верхней губе. Она подняла палец, предупреждая, чтобы он не откликался, и легла на его руку. Они смеялись тихонько, слушая, как Иван разговаривает с Галей о них.

— Не слыхать, — говорил Иван. — Может, они купаться убежали?

— Посмотри, как палатка замурована!

— Сколько можно дрыхнуть?

— А ты думал, что ты один мастак?

— Да, — засмеялся Иван.

Галя вдруг пискнула тихо, и послышался шепот Егоркина:

— Полезли и мы в палатку?

— Пусти, пусти! — запищала Лазарева. — У меня все косточки болят… Отдохнуть дай! Пусти!

— Отпусти девку, нахал! — крикнул Роман.

Ира легонько ткнула его в спину: молчи, мол!

— Моя жена, что хочу, то и делаю! — откликнулся Иван. — А ну, вылазьте завтрак готовить. Баре! Разнежились… — И вдруг вскрикнул: — Ты куда?!

Галя, видимо, вырвалась из его рук, воспользовавшись тем, что он отвлекся, и побежала мимо палатки Романа к реке. Егоркин за ней. Донесся всплеск воды, за ним другой, более сильный, и радостный визг Гали.

Ира поднялась, села, наклонилась над Романом, посмотрела на него сверху, улыбаясь сомкнутыми губами. Распущенные волосы ее касались его груди, щекотали нежно и томительно. Она фыркнула вдруг носом, как ежик, когда сердится, и поцеловала тихонько в губы. Потом вскочила, взмахом головы откинула волосы за спину, присела на корточки перед входом, выставив ровный ряд позвонков, быстро расстегнула палатку, выскочила и побежала к реке, где барахтались Егоркин и Лазарева. Роман следил за ней, изнывая от нежности, и думал: «Все сделаю, чтобы ты была счастлива. Все, все прощать буду, что бы ни случилось! Нежить буду, лишь бы ты всегда улыбалась, всегда была ласковой, счастливой!»

Роман на четвереньках выполз из палатки. Сел возле входа. Голова у него кружилась. Он с жадностью вдыхал свежий запах воды, нагретой солнцем травы, дыма. Неподалеку на берегу за деревьями расположились с палатками три семьи с маленькими детьми. Голоса их хорошо были слышны. Они жгли костер, готовили обед. Ветер доносил запах дыма, шевелил волосы Романа. А с другой стороны слышались с пляжа крики, смех отдыхающих. Где-то рядом вдруг громко и тревожно цвиркнула птичка. Палубин повернул голову на звук. Трясогузка пронеслась низко над землей, взлетела на сук дуба, к толстому морщинистому стволу которого была привязана за один угол палатка. Птичка устроилась на суку возле узла, наклонила голову с черной шапочкой и взглянула на стоявшую по колено в воде Иру. Она плескала на ноги воду, освещенная снизу отблеском прозрачной воды, а сверху синевой неба, трясогузка весело и одобрительно цвиркнула и дернула длинным хвостом, словно намереваясь взлететь, но осталась на суку. Егоркин, удирая по мелководью от Гали, плеснул на бегу водой на Иру. Та ойкнула и выскочила на берег. Птичка испуганно взмахнула хвостом, пискнула, сорвалась с дуба и, непрерывно цвиркая на лету, скрылась за деревьями.

Роман, улыбаясь, поднялся, взял суковатый хлыст, прислоненный к стволу дуба, подтянул к себе веревку с короткой палкой крестом на конце. Вчера, когда они устроились под дубом, нависшим над водой, Палубин вспомнил, как он летал на веревке над оврагом возле железного моста, и привязал веревку к толстому суку. Роман ухватился за концы палки и оттолкнулся от берега. Мелькнули внизу Ира, Галя, Иван, который крикнул ему что-то веселое. Вчера, когда натянутая веревка выносила Романа или Ивана, как маятник, вверх и останавливалась в верхней точке, готовясь вернуться назад, они отпускали палку и летели в воду, но сейчас Палубин не отцепился и понесся назад к стволу дуба, подлетев к нему, оттолкнулся ногами и снова понесся над водой. Услышав неожиданный сигнал автомобиля, он оглянулся на лету, выпустил палку и ухнул в воду. Вынырнул, увидел, что Иван и девушки поднимаются к палаткам, возле которых остановились «Жигули» темно-вишневого цвета, и поплыл к берегу.

«Жигули» поблескивали краской, ослепительными искрами отсвечивали никелированные полосы, пересекающие поперек дверцы. Возле автомобиля стоял Борис, улыбался, поджидая Егоркина с девчатами. С противоположной стороны вылезала из «жигуленка» загорелая девушка в длинном голубом сарафане.

Егоркин, осматривая машину, подошел, пожал руку Борису.

— Хороша! Где ты взял? Я бы к такой прикоснуться не дал!

— Я тоже не дам! — засмеялся Борис. Глаза его радостно блестели. Он, видимо, ожидал такую реакцию и был доволен. — Первый выезд. Вчера только номера получил!

— Твоя, что ль? — подняла удивленно брови Галя.

— Моя! — радостно кивнул Борис, погладил рукой капот «жигуленка», заметил на нем тонкий слой пыли, провел указательным пальцем, взглянул на него озабоченно, но увидел подходившего к машине Романа с ошеломленным лицом, снова улыбнулся, протянул навстречу руку.

— Ну, теперь ты человек! — воскликнул Роман.

— Мало стать человеком, надо еще быть нужным человеком, — засмеялся Борис.

— Настоящий мужчина! С конем! — смеялась Галя. — Не то, что некоторые! — взглянула она на Егоркина.

— Да-а! — потер Иван затылок, скрывая усмешку. — За такую мне всю жизнь чесаться надо!

— Зачем всю жизнь! Бестолковка для чего… — постучал Борис себе кулаком по лбу. Он видел восхищение ребят и был счастлив.

Из-за этого сладостного мига Борис и искал на реке знакомых. Роман похвастался ему, что они собираются на выходные за город позагорать. Тогда-то Борис и решил, что найдет их на своей машине и ошарашит. Только смущал его неизбежный вопрос: откуда такие деньги взялись. Контролером-то на заводе он полгода работает, да и на зарплату контролера двести лет на машину не накопишь. Можно на родителей сослаться, но не хотелось этого, снижался эффект. Хотелось, чтобы все знали, что автомобиль дело только его рук и головы, его личная заслуга, его успех.

Вспомнив о девушке, Борис спохватился и познакомил ребят с Риммой, которая, выбравшись из «жигуленка», молча стояла рядом, опираясь левой рукой о крыло машины.

 

 

II

 

— Раздевайся, поплаваем малость! — обратился Борис к Римме. — Вы обедали? — повернулся он к ребятам.

— Мы еще не завтракали! — засмеялся Роман.

— Тогда поплаваем, и позавтракаем, и пообедаем, я винца хорошего захватил!

— Тебе же нельзя… За рулем, — сказал Иван.

— В наше время все можно.

— Кому как! — усмехнулся Егоркин.

— Кто хочет, тому и можно!

— А если встретят?

— Как встретимся, так и расстанемся, — засмеялся Борис и перевел разговор на другое, спросил, глядя на шрамы ребят. — Это вас так в Афгане распахали?

— Ты что, в первый раз видишь, в душе не бывал? — спросил Иван.

— У него же работа не пыльная, дома моется…

У Егоркина на плече был круглый шрам, на животе длинный, дугой.

— Как вспомню, мы здесь веселимся, гуляем, а там ребята, сверстники наши, гибнут… каждый день под пулями… тошно становится, стыдно, — вздохнул с горечью Иван.

— Ну и что? — усмехнулся Борис, тряхнув кудрявой головой. — Война мужское занятие…

— Ты там был?.. — глянул на него Егоркин и отвернулся.

Римма скинула сарафан, и Роман невольно покосился на ее загорелое тело с тонкой талией и большими бедрами, на ее эффектный японский купальник. Девчата тоже окинули ее взглядом. Только Иван не обратил внимания, о другом думал.

За завтраком снова зашел разговор о «Жигулях», и Егоркин сказал:

— А я бы машину не стал покупать. Куда мне на ней ездить? – Он резал хлеб ножом и складывал куски на газету.

— Хотя бы сюда! — откликнулся Борис.

— Сюда можно и на электричке… А то на один бензин работать будешь. Зарплаты не хватит!

— Вы как на Луне живете, — засмеялась Римма. — Кто сейчас на зарплату живет?

— Я живу, — сказала Галя, радуясь возможности поддеть Римму, и указала на Ивана, потом на Палубина. — Он живет, и он…

— Они еще не огляделись!.. Оглядятся, по-другому на мир смотреть будут… Обывателями не рождаются, обывателями становятся, — улыбнулся Борис, разливая вино по стаканам. — В наше время личности не в почете! Вакантных мест нету.

— Нам с обывателями не по пути, — произнес Иван, чувствуя, что слова его неубедительны.

— Слова, слова! — усмехнулся Борис. — На слова и я мастак! Помнишь, как сбацал на профсоюзном собрании? Лозунги бросать, не задумываясь, да хаять обывателей умеем! Но здесь-то мы не на собрании… Ты вот, — взглянул на Егоркина Борис, — против обывателей. А ты задумался, что за этим словом стоит? Кого им называют?

— Ну и что стоит?..

— Обыватель — это человек, который живет для себя и для своей семьи… Так словари это слово расшифровывают! И я хочу жить для себя и для своей семьи. Понимаешь, для себя! Ты сейчас, вижу, меня не поддержишь, настроен не так, но и ты живешь для себя! Скажешь, нет? А ты понаблюдай за собой, присмотрись, почему ты поступаешь так, а не иначе, и увидишь, что поступаешь, как тебе выгодно. Даже так называемые благородные поступки совершаешь с дальней целью, чтобы хорошее впечатление произвести. Таковы все люди! Я, ты, она… — взглянул Борис на Галю и обратился к ней: — Вы с Егоркиным, я знаю, скоро поженитесь, и как ты посмотришь на то, что он не будет жить для своей семьи?

— Ловко ты поворачиваешь!.. Ты забыл сказать, что семья — ячейка общества, значит, обыватель, живя для семьи, живет для общества!

— Верно, верно! — подхватил, смеясь, Борис. — Мне не пришло в голову. Это верно! Помните лозунг: крепка семья, крепка держава. Вывод верный: жить для семьи — значит жить для общества. И ничего нет зазорного в том, что человек хочет жить сейчас, а не в далеком будущем. Сейчас! Давайте выпьем за семью, за счастье! – поднял он свой стакан.

— За это выпить можно, — взяла Галя свой стакан.

Выпили дружно, стали закусывать, а Борис продолжил разговор, который, видимо, был ему приятен:

— Кстати. Нам обещано было, что в восьмидесятом году мы будем все иметь, будет коммунизм, а уже восемьдесят первый половинку отстучал, а что мы видим, что мы имеем?..

— Ты-то имеешь немало, — перебил Егоркин.

— Ну, это я! — засмеялся Борис. — А вы-то что имеете? Будете хотя бы крышу над головой иметь после свадьбы? Маленькую крышу!.. А ведь все мы люди. Все мы хотим сейчас получать удовольствия, наслаждения. Давно известно: цель жизни — наслаждение.

— А я слышал иное, — возразил Иван. — Цель жизни — страдание.

— Это достоевщина, прошлый век. Дурман религиозный. Дурили дуракам головы, кто страдает в земной жизни, тот будет царствовать в жизни небесной. Надо было чем-то народ успокаивать, чтоб не взбунтовался… А сейчас всем известно: Бога нет, нет загробной жизни. Уповать на наслаждения небесные нечего, и человеку ничего не остается, как стремиться получать удовольствия на земле. Нельзя страдать и быть счастливым, и нельзя быть счастливым, не получая удовольствий.

— Значит, ты считаешь, что счастье в удовольствиях? — спросил Егоркин.

Ребята с интересом слушали их спор. Роману доводы Бориса казались убедительней.

— Да! И я могу доказать это на своем примере… Сегодня я счастлив, — объявил Борис. — Я это почувствовал, когда ехал сюда. Я получал удовольствие от моей машины, — подчеркнул он, — от солнца, от легкой дороги, от теплого ветра навстречу, от взгляда на милую девушку, — улыбнулся он Римме, — от предчувствия отдыха на речке. И я был счастлив.

— Не верю! — воскликнул Иван. — Не верю, — повторил он тише. — Может, и было такое мимолетное ощущение. Но мимолетное. Неужели ты забываешь о своих рисковых заботах, забываешь, что кто-то из напарников может проколоться и потащить следом… Я не хочу углубляться, наверно, это запрещенный прием сейчас. — Егоркин не догадывался, что он попал в самое больное место Бориса. Вчера тот узнал, что при попытке продать кассету с порнофильмом попался один студент. Борис сплавил ему три кассеты и теперь мучился: расколется ли тот, назовет его или нет? Если назовет, как выкрутиться? Не хотелось много тратить на следователя, деньги сейчас нужны. Очередь на кооперативную квартирку в цехе приближается: выкупать нужно скоро будет. Мучило и то, сколько кассет изъяли — одну или все три. Сейчас вспомнилось это, и сердце заныло. Егоркин, не догадываясь, продолжал: — Я не могу поверить, что счастье в удовольствиях. Кто так считает, рано или поздно придет к выводу, что счастья не существует… И не только потому, что нет человека, жизнь которого состояла бы из одних радостей. Нет! Удовольствия приедаются. Сегодня это тебе приносит удовольствие, в новинку еще, а завтра привык, и все — нужны новые удовольствия… Я думаю, что, чем больше человек получил удовольствий, тем меньше счастья он познал…

Римма поглядывала на спорящих ребят с некоторой усмешкой. «Слова, слова! — читалось на ее лице. — Это все слова, а счастье в другом. Я это хорошо знаю. Но вам не понять!»

Борис молчал, спросил Роман:

— А что же ты тогда считаешь счастьем?

— На свете счастья нет, а есть покой и воля, — подхватила Галя.

— Счастье, как вода в бредне, тянешь — надулось, а вытянешь — пусто! — засмеялась Ира.

— Счастье есть ловкость ума и рук. Все неловкие души за несчастных всегда известны, — поддержал их, смеясь и поглядывая на Бориса, Егоркин. — А если говорить серьезно, то того, кто радуется жизни, и радуется не без основания, можно назвать счастливым! Главное не то, что человек имеет, а то, что он чувствует при этом. Я посмотрю, о каком счастье ты заговоришь, — взглянул Иван на Бориса, — когда будешь вскакивать по ночам к окну: не угнали ли «жигуль»!..

— Не конфисковали ли его, — смеясь, закончила за Ивана Галя.

 

 

III

 

— А машинка ничего — хороша! — взглянул снова Роман на «Жигули». — Блистает!

И все повернулись к машине. Возле нее крутился мальчишка лет тринадцати в мокрых красных плавках с мокрыми волосами, сосульками слипшимися на голове. Он заглядывал внутрь машины, приплясывая на месте. Видно, мерз: накупался до синевы. 

— Эй, сопляк! — крикнул сердито Борис. — А ну отойди от машины! По шее накостыляю!

Неподалеку от ребят тоже устроились вокруг скатерти с едой кружком три семьи с маленькими детьми. Они обернулись на крик Бориса, и потом все время наблюдали за происходящим.

Мальчишка оглянулся и побежал к Борису. Был он загорелый до черноты. Вероятно, все дни проводил на речке. Глаза у него были удивительно наглые. Подбежав к Борису, он нахально ткнул пальцем в его сторону:

— Твоя?.. Покатай, а? Покатай!

— Сгинь! — крикнул Борис.

Все, кроме него, захохотали. Мальчишка радостно блеснул глазами, еще нахальнее заорал:

— Дядь, прокати! Я так кататься хочу!

— Я те прокачу сейчас! — схватил Борис обгоревший сучок.

Но мальчишка не испугался, не отскочил, а, наоборот, еще ближе к Борису придвинулся, приплясывая:

— Прокати! А то я матом капот разрисую!.. Вот такими буквами! Останешься на ночь, гвоздем разрисую! Вот увидишь, прокати!..

Ребята смеяться перестали, удивляясь наглости мальчишки.

— Ну, наглец! — возмутился Иван. — Дуй отсюда! А то сейчас разрисую!

Борис изловчился и, сидя, смачно щелкнул мальчишке ногой по мокрым плавкам. Мальчишка отскочил и закричал:

— Так! Ага, так! Сейчас вас буду разрисовывать!

Егоркин с сердитым лицом сделал вид, что вскакивает, и мальчишка помчался туда, где был пляж, откуда визги веселые доносились, скрылся за деревьями.

— Ну, как, чувствуешь ли теперь счастье обладания машиной, — смеялся Егоркин над Борисом. — Ночевать здесь уже нельзя оставаться, тревога замучает, а вдруг действительно исцарапает машину… Призрачно счастье наслаждений…

От кружка отдыхающих с маленькими детьми отделилась женщина и торопливо подошла к ним.

— Ребята! — сказала она, настороженно поглядывая в сторону пляжа. — Зря вы так с ним! Их тут целая шайка промышляет!.. Смотрите, сейчас приведет!

— Что вы! — усмехнулся Иван. — Если мы таких сопляков бояться будем, как же дальше жить!

— С ними не сопляки!.. Смотрите! Я вас предупредила!.. Вон, ведет, ведет! Смотрите, — взволнованно проговорила женщина и заторопилась назад.

Ребята обернулись. Егоркин думал увидеть таких же юнцов, как мальчишка, но к ним уверенным шагом направлялись четыре рослых упитанных бугая лет по тридцати. Возле них приплясывал мальчишка.

Роман вспомнил, как он, провожая Иру после концерта, хотел, чтобы их остановили хулиганы, вспомнил и напрягся, почувствовал, как наливаются энергией, твердеют мышцы, почувствовал волнение в крови. Егоркин смотрел на приближающихся парней с улыбкой. Девчата притихли, предчувствуя унижение. Борис побледнел и зашевелился, хотел встать, но Иван взглянул на него с прежней улыбкой и сказал:

— Сиди спокойно!

Борис опустился, Римма взглянула с интересом на Егоркина. Иван заметил, что не волновалась только она одна, сидела с видом зрителя, предвкушающего интересный спектакль. Видно, ситуация для нее была не нова, и она знала, что, что бы ни произошло, это ее лично не коснется. А Ира с Галей сидели бледные, напряженные.

— Девочки! — с укоризной посмотрел на них Иван. — Мне стыдно! Почему к нам такое недоверие!

Шаги за спиной Егоркина были уже слышны. Вот и голос раздался:

— Шакалы, вы за что дитя обидели?

— Он! — указал мальчишка на Бориса, и один из подошедших, видно, самый решительный, двинулся к нему.

Иван оглянулся. Парни были налиты мышцами. Плечи круглые, крепкие, и все четверо синели татуировками. Руки, плечи, грудь, ноги — все было разрисовано и расписано. Губы молодецки в улыбке растянуты.

— Ух, ты! — восхищенно и громко воскликнул Егоркин. — Девочки, а вы говорили туземцев в этом лесу нет. Вот же они!

Парень, самый решительный, который к Борису направился, остановился, обернулся к Егоркину, радо­стно вскинул брови. 

— Смотрите! — продолжал кричать восхищенно Иван. — Как размалеваны… Орлы! — Теперь он к подошедшим обратился: — А где же ваши перышки! — Егоркин растопырил пальцы над головой.

Парни, кажется, обрадовались словам Егоркина.

— Ну, шакал! — воскликнул самый говорливый из них. — Ну, глиста сшитая, — взглянул он на живот Ивана. — Как ты мне нравишься.

— Я всем нравлюсь, — хихикнул Иван насмешливо. — Я красивый!

Два молчаливых бугая стояли за его спиной, решительный смотрел издали, был на полпути к Борису, а говорливый сбоку.

— Краса-а-вчик! — протянул говорливый, склонив голову набок и разглядывая Егоркина. — Только нос большеват и чуть-чуть не в ту сторону смотрит! Но не мандражируй, айн момент, и поправим!.. Ух ты, винцо какое лакаете, — обратил он внимание на расстеленное одеяло. — У нас не каждый день такое…

Говорливый присел на корточки рядом с Ирой и взял двумя пальцами бутылку за горло. Ира поспешно отодвинулась от него.

— Не торопись, детка, — покосился на нее говорливый. — Потерпи. Ваша очередь впереди… Сейчас мы носик глисте поправим… Но сначала жажду утолим! А то носик большеватенький…

Он налил вина в стакан. Иван заметил, что Роман напрягся, готовый в любой момент вскочить, и сказал ему:

— Рома, я сам!

Палубин хмуро и отрицательно мотнул головой.

— Сделай подарок, — попросил Егоркин.

— Я сделаю, не мандражируй! — усмехнулся говорливый.

— Вы, ребятки, вижу, погреться хотите, — сказал Иван насмешливо. — Может, прогуляемся в лесочек?

— Прогуляемся… Поправьте ему носик, — взглянул говорливый на молчаливых бугаев, — и канайте сюда. Нам не управиться, — обвел он рукой стол.

Егоркин неторопливо поднялся, Галя рванулась к нему, но Роман поймал ее за руку, удержал.

— Он вернется…

— Сиди, детка, живым оставим, — улыбнулся говорливый.

Иван двинулся в лесок. Двое бугаев за ним. Решительный все время поглядывал на Романа с Борисом, готовый в любую минуту действовать. Говорливый поднял стакан, хотел что-то сказать, но Борис опередил его, спросил дружелюбно, указывая на наколку на плече:

— В Воркуте тянул?

Говорливый опустил стакан, взглянул на Бориса.

— Было дело… И ты оттуда?

— Нет, — Борис приободрился. — О Барсуке не слышал? Леониде Семеновиче?

— Барсук?! Ты знаешь Барсука? — насмешливость сразу исчезла с лица говорливого.

— Видел вчера… и завтра увижу, — голос Бориса стал уверенным. — Поставь стакан. Не тебе пить!

Говорливый послушно поставил стакан на одеяло и крикнул мальчишке:

— Эй, прыщ! Гони в лес! Передай, я сказал — аргументы у ребят веские. Живо!

Решительный расслабился, отошел в сторону. Мальчишка рванул к лесу, но навстречу ему из-за деревьев вышел Егоркин. Был он один, бугаев не видно. Шел спокойно, но быстро. Все притихли, ждали. Иван подошел к говорливому, по-прежнему сидевшему на одеяле, схватил его за ухо, поднял. Говорливый не сопротивлялся, морщился. Решительный отошел дальше.

— Ваня, не надо! — вскрикнула Галя.

— Брось, Иван! — остановил Борис. — Они осознали…

 

 

IV

 

В понедельник Роман выспался. Ира, когда вернулись в Москву, сразу ушла домой, а Егоркин снова остался у Гали. Роман, усталый, с горящими от солн­ца плечами, бухнулся в постель. Хотелось полежать, повспоминать прошедшие радостные дни, Иру, бессонные ночи в палатке, приключение с хулиганами, загадочного Бориса. Уснул мгновенно, проснулся от топота ног в коридоре. Напротив его комнаты был умывальник. Проснулся бодрый, выспавшийся, с удовольствием вымылся по пояс, осторожно прикасаясь к плечам. Разглядывал в зеркало свои алые плечи, гладил кожу, крепкие бугры мышц на груди и руках, вспомнил, как Ира вчера сказала, трогая его плечи: «Какие они у тебя крепкие!» — и улыбнулся, думая, что непременно выгадает минутку, сбегает к ней в цех.

И работалось хорошо. Деталей хватало. Конвейер почти не останавливался, минутки не выпало сбегать к Ире.

После смены по дороге в душевую Роман увидел идущего впереди Бориса и догнал его.

— Боря, ты не можешь купальник достать, как у Риммы?

— Точно такой же?

— Не обязательно такой… что-нибудь подобное…

— Попробую… Ирочке хочешь подарить?

— Ей, — радостно кивнул Роман, говорить об Ире ему было приятно.

— Ты с ней, что ли, на концерте тогда познакомился? Помню, хвастался…

— С ней, — улыбнулся Роман.

— Ничего бабенка, — снисходительно сказал Борис. — Только испохабила себя, дура!

— Как испохабила? — споткнулся, похолодел Роман.

Борис не сбавил шага, ушел вперед, и Палубин догнал его.

— Как испохабила? — повторил он.

— Таскаться слишком рано начала… У этих баб всегда так, чуть смазливенькая, так обязательно потасканная!

— Пого… ди! — ухватил Роман Бориса за плечо. Ему трудно стало дышать, и ноги деревенели, подрагивали. — Ты… о ком?

— Ты что, не знал? — выдернул Борис плечо из руки Романа. — У нее ребенок!

— Ребенок, — машинально воскликнул Роман и, прихрамывая, быстро пошел к двери душевой, словно стараясь убежать от Бориса, забыть разговор с ним.

— Да, ребенок! Девочка! — не отставал от него Борис. — Два годика уже… Это ей Генка Малышев соорудил. Ты знаешь его, красномордый такой! Вечно по общежитиям пьяный таскается… Хипарь с перебитым носом!

Роман, все убыстряя шаг и не глядя на Бориса, вошел в душевую, но вдруг резко остановился, ухватил его за грудки и придавил к стене:

— Ты понимаешь… если ты соврал… я тебя убью! Ты понимаешь!

— Отпусти! — рванулся из его рук Борис, но Палубин держал его крепко судорожно сжатыми руками. — Отпусти! — взмолился Борис.

— Вы что, стенку ровняете? Она вроде ровная! — воскликнул вошедший следом за ними Антон Маркин.

Роман разжал руки и, не оглядываясь, молча ушел в раздевалку. Он прихрамывал, в груди ныло, а в голове шумело и постукивало равномерно, словно колеса на стыках рельс: «Что делать? Что делать?» Он поверил Борису. Врать он не мог. Зачем? Стали всплывать и рваться воспоминания: то видел он, как вечером торопливо уходила от него Ира, едва стемнеет, то слышал, как шептала она в палатке: «Ой, что теперь Галька обо мне думает!» Актриса! Ах, актриса! Недотрога! И все, что было между ними в палатке, все то, что с такой нежностью и трепетом вспоминал вчера вечером, представилось ему в ином свете. Актриса! — повторял он про себя. — Что Галька скажет?.. Да, Галя, кажется, спрашивала у Иры, когда они в первый раз встретились после концерта, как себя девочка чувствует. И имя называла ее. Он подумал тогда, что это сестра. Как же она ее назвала? Роман машинально стянул с себя рабочую рубаху, скинул брюки и пошел в душевую, не замечая никого. Сначала он старательно намыливался под шум воды и говор, смех сборщиков в клубящемся тумане пара, потом заторопился: нужно успеть встретить Иру у проходной — ведь мог этот гад наврать, мог…

Но возле проходной Роман передумал, решил не встречать Иру, сделать по-иному — явиться к ней домой. Там без лишних вопросов станет ясно, но нужно выждать часа полтора, пока Ира возьмет девочку из детского сада, и тогда идти к ней. Он направился в парк, в противоположную от общежития сторону. Роман шел быстро по асфальтированной дорожке, по длинной кленовой аллее, обгонял людей. Пот тек по его лбу и щекам. Он вытирал его ладонью, стряхивал. Над тем, куда идет, Палубин не задумывался. Шел, и все. Опомнился, когда уперся в ограду детского сада. Навстречу из ворот выходили женщины с детьми. Палубин остановился и стал смотреть поверх низкой решетчатой ограды и аккуратно подрезанных кустов во двор детского сада. На женщин он внимания не обращал, глядел на детей, бессознательно выискивал взглядом девочек, тех, которым, как ему казалось, было два годика.

Вдруг он встрепенулся, подумав, что, может быть, и Ирина девочка в этом саду. Роман огляделся, соображая, в каком районе он находится. Ира жила неподалеку. Палубин торопливо перебежал наискось дорогу, оглядываясь, не видно ли где поблизости Иры, не дай Бог встретиться с ней здесь. Он направился мимо пятиэтажного дома напрямик через двор, думая лишь о том, как бы поскорее выбраться из этого района.

 

 

V

 

Шел Роман долго, пока не оказался в совершенно незнакомом ему районе города. Увидев вывеску «Вино — воды» и толпящихся возле входа мужиков, сунул руку в карман, определил, что денег достаточно, и направился к магазину. Он решил взять сухое вино. Водку Ира пить не станет, да и дороговато. Подумав, Роман купил шоколадку. Для девочки. Выходил Палубин из магазина повеселевший, настроенный по-боевому. Он вдруг почувствовал себя бывалым и, заметив в сторонке двух мужиков с отекшими скучающими лицами — беседа между ними явно не ладилась, — подмигнул им и спросил:

— Третьего ищем?

— А гроши имеются? — скептически оценил Романа один из мужиков. В руках у Палубина была бутылка сухого, не очень почитавшегося в их кругах.

— Пары рваных хватит? — сунул Роман руку в карман.

— Достаточно. Гони! — обрадовался мужик.

Роман протянул ему деньги. Когда два мятых рубля исчезли в темной морщинистой руке мужчины, тут же пожалел: два рубля так вот запросто выбросил.

Мужчина метнулся в магазин, а Роман со вторым пайщиком двинулись за угол за высокую стопу ящиков из-под вина. Мужчина по пути пытался рассказать Палубину, пожаловаться на какого-то Ваньку Махрютина, но говорил бессвязно, после каждого слова повторял: «Эт-та!.. Он, эт-та, грит мне, эт-та, где, эт-та, ты вчера был?» Мужчина был уже хорошо выпившим. Сорочка и брюки мятые, грязные. Роман делал вид, что внимательно слушает, чтобы не обидеть собеседника, и в том месте рассказа, где ему казалось уместным, восклицал:

— Ух ты!

Мужчина после каждого Романова «Ух ты!» воодушевлялся и по несколько раз повторял: «Эт-та!»

Наконец появился гонец. Палубин, давясь, с отвра — Ух ты!щением выцедил из стакана свою порцию теплой водки, сунул в рот кусок кислого соленого огурца, который протянул ему разговорчивый мужчина, и начал торопливо жевать, думая, что вот сейчас появится из-за угла милиционер и придется всю ночь слушать в вытрезвителе рассказы красноречивого собеседника. Пожевав огурец, Роман выплюнул его за ящик и сказал:

— Я, эт-та, исчезаю! — и пошел прочь.

— Э, э, э! — пытался что-то крикнуть ему вслед мужчина.

— Поговорим потом! — обернулся и помахал ему рукой Роман.

В первый раз он был в такой компании. В другое время Роман, видимо, был бы доволен приключением, может быть, только жалел о двух рублях. Но сейчас лишь удалось несколько приглушить тоску. Пот продолжал лить с него. Сорочка прилипла к спине. Палубин, оглядевшись, сообразил, где он находится, и направился к озеру. По пути он купил в киоске газету и завернул в нее бутылку.

На пляже было много людей. Солнце еще припекало, и можно было загорать. Там, где берег полого уходил в воду, где совсем недавно купался он с Ирой, плескались ребятишки. Взбаламученная ими вода была желтой от песка. Роман остановился, вспоминая с тоской, как носил он Иру на руках по мелководью, как бурлила вокруг них упругая вода. Возле самого берега он заметил голого малыша, который, видимо, едва научился ходить. Ножки нетвердо держали его. Малыш стоял по колени в воде, стоял, низко нагнувшись, и ловил рукой плавающую перед ним небольшую надувную утку. Игрушка была мокрой, скользкой, переворачивалась в воде и выскальзывала из рук. Но малыш продолжал усердно и терпеливо ее ловить. Утку относило волной, малыш выпрямлялся, делал два шага к ней и снова тянул ручонку к воде. Возле малыша никого не было. «Где эта мамаша глупая! — подумал Роман с раздражением. — Сейчас он клюнет носом в воду и хлебнет песку!» Палубин оглянулся и увидел напротив, неподалеку, парня приблизительно его, Романа, возраста. Парень сидел на песке, подставив голую грудь солнцу, и разговаривал с приятелем, но в то же время не сводил внимательных глаз с малыша, готовый в любую минуту сорваться с места. Он походил на наседку, которая вроде бы занимается своим делом, но попробуй-ка тронь отставшего цыпленка: она тут же окажется перед тобой.

 

 

VI

 

Роман отошел в сторону, туда, где возле берега было глубоко, разделся и нырнул. Поплавал немного по озеру, решил — пора,  и отправился к Ире.

Нажимая кнопку звонка, он слышал, как колотится его сердце, и думал, что стук его можно услышать за дверью. Открыла Ира. Открыла и растерялась:

— Ты!

— Я, — улыбнулся Роман, бледнея.

— Я… я не могу сейчас, — стояла в двери Ира.

— Ничего, я ненадолго. — Роман решительно переступил порог.

Девушка отстранилась, пропустила его в коридор. Из кухни на неуклюжих ногах, раскачиваясь, вышла старушка посмотреть, кто пришел. У нее были больные ноги. По рассказам Иры, Палубин такой ее и представлял. Ира говорила, что старушка добрая. Они никогда не ссорятся, Ира носит старушке продукты из магазина. Роман улыбнулся старательно, делая лицо приветливым, чтобы старушка не заметила, что он хмельной.

— Здравствуй, здравствуй, сынок! — быстро закивала она.

Роман с обостренным вниманием подмечал каждое изменение в лице Иры. Первым желанием девушки при виде его, вероятно, было извиниться, попросить подождать ее внизу, мол, переодеться надо, собраться, но, когда он шагнул через порог, она съежилась, лицо неожиданно заострилось, глаза потемнели, сузились, как от боли. В этот момент Роману стало жалко ее, и промелькнула мысль: не напрасно ли он отбирает у нее тайну, пусть бы шло так, как было. При появлении старушки глаза Иры потеплели, лицо смягчилось, на нем появилась решимость, и Ира проговорила:

— Пошли!

Роман теперь был убежден, что увидит в комнате девочку. Шагнув к двери, на которую ему указала Ира, он заметил под вешалкой, рядом с босоножками Иры, крошечные белые туфельки, и сердце у него вновь заныло. Роман понял, что до самого последнего мгновения он сомневался в словах Бориса, надеялся, что тот наврал. Палубин сам открыл дверь в комнату и пропустил Иру вперед. Вошел и замер. На него из-за стола смотрела девочка с большим белым бантом на голове. Она сидела перед тарелкой с манной кашей и маленькой ложечкой в руке. Щеки у нее были в каше.

— Ой, что же ты так испачкалась! — сказала Ира и вытерла ей щеки белой салфеткой.

Вытирала она старательно, и Роман догадался, что Ира рада этому занятию, оттягивающему неприятное объяснение.

— Я — ем! — громко воскликнула девочка на упрек матери, но смотрела она на Палубина.

— Ты ешь, ешь! — сказал Роман девочке, ища глазами, куда положить бутылку. — Я подожду!

Девочка заметила его ищущий взгляд и сказала, картавя, выговаривая, как часто это делают дети, вместо «р» букву «л»:

— Только иглушки не бели!

— Ой, не беспокойся ты! Не возьмет он ниче­го! — нер­вно проговорила Ира.

— Нет, нет! — заверил девочку Роман серьезным тоном и взглянул на фотокарточку, стоявшую за стеклом в книжной полке. Картавый голосок девочки тронул его. — Я только фотокарточку посмотрю!

— Смотли, — разрешила девочка.

Палубин сдвинул в сторону стекло полки и взял в руки большую цветную фотокарточку. Сделана она была, вероятно, совсем недавно. Девочка ничуть не изменилась. Была она с таким же бантом, который сейчас у нее на голове.

— Кто же это? — задумчиво, словно сам с собой, проговорил Роман, разглядывая снимок, но краем глаза он видел, что девочка смотрит на него.

Ира в это время поднесла ложку с кашей ко рту дочери. Услышав слова Романа, девочка стала энергично тыкать пальцем себе в грудь, так как рот ее был набит кашей, показывая, что это она. Потом быстро проглотила кашу, соскользнула со стула и подбежала к Роману, громко крича:

— Я это! Я!

— Все! Наелась! — сердито произнесла Ира.

— Она, должно быть, действительно наелась, — сказал Роман, взглянув на тарелку. Каши осталось совсем немного. — Разве ей много надо?

— Раньше она все доедала…

— Тогда мы ее еще угостим… — Роман поставил на место фотографию и вытащил из газеты шоколадку. Она растаяла и переломилась в нескольких местах. Шоколадку он отдал девочке. Она сразу зашелестела фольгой, а бутылку Роман, не вынимая из газеты, протянул Ире.

— Что это?

— Бери…

Ира взяла и спросила:

— Зачем?

— Я же в гости шел, — ответил Роман, сдвигая стекло книжной полки на место.

Оба они, говоря о постороннем, чувствовали, что впереди неприятные объяснения, после которых, по всей видимости, невозможны будут их прежние отношения. Оба понимали это и старались оттянуть неприятный момент.

Ира приняла серьезный, даже несколько хмуроватый вид. Роман старался не смотреть на нее.

Присев на корточки, Палубин поманил к себе девочку. Она сморщила лицо в смущенной улыбке, подняла правое плечо вверх и склонила к нему голову, продолжала улыбаться, но с места не сдвинулась.

— Не пойдешь? А я хотел тебя на руках подержать…

— Я большая…

— Раз так, тогда, конечно… тогда давай знакомиться. Меня зовут дядя Рома, а тебя?

Палубин протянул правую руку. Девочка в ответ сунула ему левую. Правая у нее была занята шоколадкой, сунула и проговорила:

— Соня!

— Кто же левую руку подает, а? — строго спросила Ира, собирая со стола посуду.

Девочка взглянула на мать, но Роман успокоил ее:

— Ничего, девочкам можно… Особенно, когда рука занята… Кто же тебя так красиво назвал, а?

— Мама…

— Ты, наверно, спишь много, поэтому она тебя так и назвала?

— Да!

— Спать-то она любит, — сказала Ира. Она вытерла стол и подошла к девочке. — Ну, откуси еще разо­чек! Вот так! Теперь давай спрячем шоколадку до завтра… Пойдем умоемся и баиньки! Пошли!

Ира взяла девочку за руку, прихватила с собой посуду и вышла, кивнув Роману:

— Погоди немного…

Палубин остался один, сел к столу и начал с грустью в сердце рассматривать бедноватую обстановку комнаты. Диван, стол, маленький телевизор, коврик над диваном, старенький шкаф, книжная полка, детская кроватка, два стула. Вот и все! Но вся площадь девятиметровки была заполнена. Оставался узкий проход между диваном и кроваткой со столом. Диван, видимо, размещался только с поднятой спинкой. Раскладывать его было некуда… Хмель от выпитой водки еще не вышел, и через некоторое время глаза у Романа стали слипаться. Тут как раз вернулась Ира с девочкой. Щеки у Сони после умывания были умилительно свежими. Роман улыбнулся ей.

— Я спать, — сообщила девочка.

— Давай, давай! — кивнул Роман.

Ира молча уложила девочку в кровать, сунула под подушку книгу. Заметив удивленный взгляд Романа, пояснила:

— Без книги не засыпает…

— Читай! — вдруг капризно пискнула Соня.

— Некогда мне читать, — строго ответила Ира. — У меня котлеты жарятся. Подгорят!

— Не подгорят! Читай!

— Спи. Книжка ведь с тобой. Спи.

— Давай я почитаю, — поднялся Роман.

Ира взглянула на него и пожала плечами:

— Читай…

И вышла.

Роман перенес стул к кроватке, вынул книгу из-под подушки, открыл и начал читать:

— Ласточки пропали, а вчера, зарей, все грачи летали, да, как сеть, мелькали вон над той горой…

Девочка задумчиво смотрела на него.

Роман не знал, что Ира два раза подходила к двери и слушала. Когда она подошла второй раз, голос Палубина звучал глуше. «Засыпает!» — подумала Ира о дочери, и неожиданно мелькнуло у нее, что, может быть, не все потеряно, что, может быть, обойдется. Но она прогнала пустую надежду. Будь Роману лет двадцать семь, а не двадцать, тогда еще можно было надеяться. Она зашла в ванную, плеснула в глаза холодной водой и тщательно вытерла лицо. Надо было думать раньше, раньше…

Она внесла тарелки с рисом и котлетами в комнату. Соня спала. Роман сидел на прежнем месте у стола.

— Заждался?

— Ничего…

Голоса обоих звучали сухо.

 

 

VII

 

— Что же ты от меня такую девочку скрывала? — спросил Роман.

Спросил, с обидой, глядя на Иру.

Она правильно поняла, что обида в голосе Романа не оттого, что она скрывала, что у нее такая дочь, а оттого, что не говорила ему, что у нее есть дочь.

— А разве ты только сейчас об этом узнал? — пролепетала Ира.

— Откуда же мне было знать?

— Разве мало… разве Галя не говорила?

Роман вспомнил отношение Иры к Гале и понял: почему Ира всегда терялась при ней.

— Нет, она мне ничего не говорила!

— Я всегда считала, что ты знаешь, — прошептала девушка. Она не поднимала глаз на Палубина, понимая, что он не верит ей.

— Ну, ладно… об этом… — хмуро проговорил Роман.

Они оба не прикасались к еде.

«Зачем я ее мучаю? — подумал между тем Палубин, не спуская глаз с девушки. Он быстро хмелел. — Обидно? Конечно, обидно! Так провести! А хороша же она! Обидно…»

— Ладно, Ирочка! — улыбнулся он натянуто, взяв в руки стакан. — Хватит хмуриться… Давай еще выпьем… За что же мы выпьем теперь, а? — неестественно засмеялся Роман. — Ирочка, бери, бери стакан! — говорил он ободряющим тоном.

Девушка взглянула на него и осторожно придвинула к себе стакан.

— За что же мы выпьем?.. Мы ведь, Ирочка, ни разу с тобой вот так не сидели. Друг против друга… Все рядышком, рядышком, да? Хорошо ведь нам было, да? Давай выпьем за прошлое? У нас уж с тобой есть прошлое… А ничто ведь не связывает людей так, как прошлое. Давай за прошлое. Хороший тост! — Он осторожно коснулся стаканом ее стакана: — Давай, давай!

Ира на этот раз пригубила чуточку, а он снова выпил до дна и стал есть. Она тоже взяла вилку. Он ел и глядел на ее лицо, руки.

— Со стороны может показаться, что не я у тебя в гостях, а ты… — говорил Роман, бодрясь, стараясь подавить боль и обиду.

Он вдруг прекратил есть и спросил полушепотом, наклоняясь к ней через стол:

— Ирочка, тебе хорошо было со мной, а?

Девушка тихо ответила:

— Хорошо…

— Зачем же ты так надо мной надсмеялась?

— Я над тобой не смеялась…

— Ну да, а там… в палатке…

— Я над тобой не смеялась…

— Правда? — Он передвинулся к ней вместе со стулом и взял ее руку в свою. — А мне так хорошо было с тобой… И ловко же ты меня провела! Ох, как ловко!..

Роман не знал, что сделать, чтоб приглушить боль в душе.

— Все не так… не так… — качала головой Ира. — Ты сам знаешь, что не так!

— Так, так, Ирочка! Именно так! — убежденно проговорил Палубин. — Ну, ладно, ладно, об этом… — Он помолчал, не выпуская напряженной руки девушки, потом выговорил: — А кто… кто отец Сони?

— У нее нет отца…

— Это… я знаю… А кто все-таки у нее отец?

— У нее не было отца! — твердо повторила Ира.

Роман усмехнулся и положил левую руку на стул за спиной девушки, а потом опустил ладонь на ее плечо, чувствуя сильное волнение. Лица их теперь почти касались. Ира сидела, сгорбившись, и смотрела на стол. Виноватый вид ее сильнее раздражал Палубина.

— Ирочка, почему мне нельзя, а другим можно? — проговорил он тихо, вздрагивающим голосом.

— Что можно? — переспросила девушка, отстраняясь от него. В этих объятиях Романа она почувствовала гадкое.

— Ну… то, что другим можно… — почти насильно прижал он ее к себе.

— Кому? — выдохнула Ира. И губы, и подбородок ее вдруг затряслись, но она сдержалась, не заплакала.

— Ну, например… Генке Малышеву…

— Пусти! 

Девушка попыталась вырваться, но Роман крепко держал, глядя ей в лицо. Руки у него вздрагивали, и скулы от сжатых зубов обозначились резче. Не зная, что делать дальше, он стал искать ее губы своими губами, повторяя:

— Мне, значит, нельзя… мне нельзя…

Ира крутила головой, билась в его руках. Наконец высвободилась, отскочила к дивану и шепотом закричала:

— Уходи! Уходи! — Ошеломленная, она, видимо, сама не замечала слез, лившихся по ее щекам: — Уходи! Я тебя видеть не могу! Уходи!

И такое отвращение было в ее глазах, что Роман, ни слова не говоря, выскочил из комнаты.

Сбегая вниз по лестнице, он ударил кулаком в стену, разбил руку. По улице шел быстро, чувствуя лихорадку, озноб во всем теле. Он задыхался, но не сбавлял шагу, будто старался поскорей убежать подальше от дома Иры, словно бы, чем дальше он будет от него, тем легче станет.

Шел он долго, не замечал ни стучащих мимо трамваев, ни встречных прохожих, вспоминал то растерянное, испуганное лицо Иры, то умиленно свежие щеки девочки, то бедноватую обстановку комнаты. «Я ничего не знал о ней! Ничего! — ужаснулся Роман. — Как она жила? Кто мать? Отец? Есть ли он? Ничего! Как же так? А я ведь любил ее! — Он остановился, будто важное вспомнил, что забыл сделать. Тряхнул головой. — Да, любил! Клялся себе, что все прощать буду! А что я хотел простить?.. И простил?.. Негодяй!.. Какое зло сделал! Как же так, а? Что же это я?» Шум впереди отвлек его. Возле трамвая, стоявшего напротив тополя, суетилась кучка людей. Они не садились в трамвай, хотя двери его были открыты. Да и не было здесь остановки. От этой кучки людей навстречу Роману бежал пьяный мужик в мятом, бывшем когда-то черном пиджаке. Брюки его такого же грязно-серого цвета были в пыли. Должно быть, он только что валялся на земле. Мужик бежал, согнувшись, и руки со сцепленными пальцами держал на затылке, словно ожидая каждую секунду, что его будут бить по голове, и защищал ее руками. Бежал он тяжело, едва удерживаясь, чтобы не упасть. Лица его не было видно, смотрел он в землю. За ним никого не было, да и внимания на него никто не обращал, кроме Романа. Несколько человек неподалеку от трамвая на проезжей части улицы бросались к проходящим машинам с поднятыми руками, но они проносились мимо. Роман остановился, хмуря лоб и встряхивая головой, не понимая, что происходит, не галлюцинация ли? Тяжело пробухал мимо него ногами по асфальту пьяный мужик. Роман растерянно и недоуменно проводил его взглядом и снова обернулся к трамваю, возле которого наконец остановили такси. Толпа у трамвая качнулась, шевельнулась и поползла к машине. Что-то несли. От толпы доносились жужжание голосов и чей-то дикий непонятный и повторяющийся крик: А-ы-х! А-ы-х! Роман, вздрагивая от предчувствия чего-то страшного, двинулся к толпе, перешагивая через рельсы, и узнал Галю Лазареву. Ее вели под руки, почти несли на руках двое незнакомых мужчин. И это она кричала непонятно и страшно. То, что несли, затолкали в машину на заднее сиденье, и стали помогать Гале сесть возле водителя. И в тот момент, когда Роман приблизился к толпе, бородатый мужчина, который, видимо, командовал непонятным делом, закричал на людей тоже непонятно и страшно:

— Туфель! Принесите туфель!

Парень в белой майке метнулся к трамваю, поднял что-то лежавшее возле рельса и побежал назад. Роман увидел, что в руке у него был туфель, окровавленный, страшный, но знакомый. Такие туфли всегда стояли возле кровати Егоркина, когда Иван был дома. Роман понял, кого понесли, очнулся, закричал: «Иван!» — и бросился к машине. Но бородатый мужчина исчез внутри нее. Хлопнули двери, машина рванулась.

— Иван! Ваня! — прошептал Роман и, дрожа, бросился назад по той самой дорожке, по которой пришел сюда.

И как-то быстро он оказался возле дома Иры, вскарабкался по лестнице к ее двери, вдавил кнопку звонка, привалился спиной к стене, задыхаясь, и не отпускал кнопку, пока не открылась дверь. Открыла Ира, но за ее спиной виднелась старуха.

— Ира!.. Ваня… — выпалил Роман. — Егоркину ногу отрезало!

Еще по беспрерывному пугающему звонку Ира поняла, что случилось что-то страшное, и, увидев Романа, сжалась, но смысла слов его не поняла, ожидала чего-то иного.

— Ногу… трамваем… Ивану… Я видел… — Зубы начали стучать у Романа.

Ира за руку втянула его в квартиру. Рука у Палубина дрожала, и дрожь передалась Ире.

— Валерьяночки ему! — воскликнула старуха и заковыляла на не слушающихся ногах в свою комнату.

А Ира повела Романа, у которого продолжали стучать зубы, в свою комнату.

 

 

 

 

Глава третья

 

 

I

 

Боль после укола стала змеей выползать из ноги под одеяло, затихать там, засыпать, а боль в груди просыпаться, мучить сильнее, напоминать о Гале, о несостоявшейся теперь свадьбе, мучить горечью, ненавистью к тому пьяному мужику, выхватив которого из-под колес трамвая, Егоркин не успел отскочить сам.

Сегодня врачи должны решить: оперировать ступню или отнять. И боль от того, что он останется калекой, была сильней физической боли. Он знал боль пострашней. Сейчас горит, взрывается нога, а в госпитале он весь состоял из глыбы боли: ни шевельнуться, ни повернуться. Но от той боли остались только шрамы, а теперь как бы не остаться одноногим навсегда, на всю жизнь. Лучше бы уж там, в Афгане, а то из-за пьяного дурака! И Галя, Галя… как же теперь? В груди становится тесней и тесней!.. Он сжимает зубы, чтобы не хлюпнуть носом, косится на соседа, который читает книгу в постели. Сосед спокоен. У него аппендицит вырезали. Он уже встает… Соседу хорошо говорить — не грусти! Хорошо о Маресьеве напоминать!

Иван представил, как он прыгает на одной ноге, и жалко себя стало, и снова теснит грудь! Эх, Галя, Галя!.. Но вдруг ему становится стыдно, стыдно так, будто бы напрасно обвинил в краже близкого человека, и знает сам, что оклеветал, а близкий человек не знает о его подлости. Егоркин понимает, что ничего ему не нужно сызнова начинать. Все будет! И свадьба будет, и любовь не угаснет! Разве что учиться ходить на протезе придется… Иван вздыхает и видит в открытой двери палаты Галю. Как она там появилась? Непонятно! Халат на ней больничный. Егоркин глядел растерянно, как она подходит к нему. Лицо у нее бледное, глаза смотрят на него страдальчески.

— Ты разве не на работе? — ляпнул вдруг Иван.

Галя покачала головой.

— Я тут…

— Садись… — тронул рукой Егоркин край постели, и Галя присела.

— Меня тоже оставили в больнице, в неврологическом… Нервное потрясение, говорят…

— Галя, — взял Иван теплую руку девушки в свою и покосился в сторону соседа, который поднялся с постели и надевал больничную куртку, собираясь уходить. Вероятно, решил оставить их одних. Иван подождал, пока он выйдет, и продолжал: — Галя, раз такое дело… — Иван взглянул на свои ноги, накрытые одеялом, — раз такое случилось… Ты не виновата… Я, может, виноват, не надо того дурака было вытаскивать… Но ты ни при чем… Ну и теперь… Ну, там, свадьба… планы наши…

Галя прикрыла его рот ладонью.

— Эх ты, дурачок! — засмеялась нежно она, наклонилась и поцеловала его в лоб. — Долго думал?..

— Ночь не спал… — Грудь Егоркина снова сдавило, и на глазах появились слезы. — А жалеть не будешь?

— Дурачок, дурачок! — вздохнула Галя. — Поспи давай, а я посижу, — похлопала она ладонью по его руке.

— А тебя не будут врачи искать?

— Обход у нас был уже… Прошли, и я сюда… Тебе больно? Ты осунулся… Нос заострился… Это от боли…

— Я о тебе думал… Вспомнил, как ты в госпиталь приезжала… Я тебя люблю… и любить буду всегда…

Возле двери шаги раздались, и дверь открылась. «Не вовремя! — пожалел Егоркин. — Ох, не вовремя!»

— Здесь он! Заходите! — проговорила медсестра.

Вошла Варюнька, беременная, большим животом вперед, в слезах вошла. Понял Егоркин, что сейчас она в плач кинется, и крикнул радостно:

— Во, сеструха!.. Вовремя ты, а мы гадаем, кому билет в Крылатское на велогонку сплавить! В воскресенье идти надо, а я не могу. Съездишь с Галей в Крылатское?

Варюнька открыла рот растерянно, оглянулась на вошедшего следом мужа Кольку Хомякова, потом на брата уставилась:

— А нам… сказали… позвонили… Ничего не случилось? — покачала она головой с надеждой, глядя на белое лицо улыбающегося брата.

— А что должно случиться?

— Нога… — посмотрела Варюнька на ноги брата.

— А-а! Ты про ногу! — перебил Иван. — Пока не отсобачили! А если отсобачат… Говорят, сейчас такие протезы, что получше ног служат… И мозоль не натрешь!

— Ох, дурак! Ну, дурак!

— Одна твердит — дурачок! Другая — дурак! Совсем задурачили, — качнул головой Иван и протянул левую руку зятю. Правой тянуться нужно, шевелиться. — Здорово, Коль! Бери стул, усаживай жену… Да не ори ты! — прикрикнул Иван на сестру, которая завсхлипывала. — Его не тревожь! — указал на живот. Потом сменил тон: — При больном надо бодриться, чтоб успокоить его. Мол, все хорошо! А ты?.. Приличий не знаешь! — Егоркин почувствовал уста­ло­сть, видно, крови много потерял. Он секунду передохнул, пока Варюнька с мужем на стулья усажи­вались, и продолжил: — Со мной в госпитале столько ребят без ног лежало… Там, в Афгане, как… Мин всюду полно: наступил, — если живой, то обеих ног нет… А тут ступня всего лишь! Переживем, правда, Галя?

— Всех бы ты жалел! — с ласковой укоризной покачала головой Галя.

— Как это случилось? — спросила у Гали Варюнька, решив, что только у нее можно правду узнать. Брат снова ерничать начнет.

— Шли по улице… Пьяный под трамвай свалился! Ваня его вытащил, а сам вот…

— Ну, дурак! — скорбно взглянула Варюнька на Ивана. — Сдался он тебе… пьяницей меньше…

— Ты думаешь, я смог бы спокойно жить, если бы у меня на глазах человека зарезало, а я мог помочь и не помог?

Прощаясь, Иван не выдержал, пошутил снова:

— Не грусти, сеструха! Помнишь, как в деревне пели: хорошо тому живется, у кого одна нога! Тому пенсия дается и не надо сапога!

Варюнька только вздохнула и покачала головой.

— Погодите! — вспомнил Иван про билет в Крылатское. — У меня действительно билет пропадает! На гонку, в Крылатское. Возьмите?

— Куда нам, — улыбнулся Колька и указал на живот Варюньки. Видишь… Не нынче-завтра!

— Ты прости мне… шутки… — взял за руку Галю Иван, когда сестра с мужем ушли. — Тяжело мне…

— Я вижу, — сказала Галя, поднимаясь, но не выпуская руки его.

— Ты отдохни, поспи и не переживай… Я с тобой…

 

 

II

 

Эту операцию Борис обдумывал давно. Несколько раз ездил в магазин «Березка», прохаживался, делал вид, что товары рассматривает, а сам приглядывался к посетителям. Публика была богатая здесь, модная. Активнее были женщины. Мужчины стояли в сторонке, зорко и настороженно наблюдали за женами. Знали, мошенников в этом магазине много. Или скромно прогуливались, спрашивая изредка вполголоса у молодых покупателей: чеки есть? Спросили несколько раз и у Бориса.

И вот он решил, пора! Приехал в магазин на такси. «Жигуль» его не должен мелькать. Походил, посмотрел на людей, вошел в отдел верхней одежды, осмотрел дубленки, помял. Особенно хороши были итальянские за девятьсот шестьдесят. Мягкие, легкие, шоколадного цвета с рыжеватым воротником. Отошел Борис к костюмам, сделал вид, что внимательно осматривает пиджак, покрутил его и вышел из отдела. Встал к прилавку, где свитера продавались, и, рассматривая их, изредка бросал взгляд на людей возле дубленок. Но все пока были не те, привлек внимание мужчина с черными кучерявыми волосами. Одет богато, явно не москвич, но он попросил продавца выписать дубленку, и Борис потерял к нему интерес, стал следить за мужчиной и женщиной. Подошел ближе к отделу. Мужчина худощав, сутуловат, черные волосы его сильно поредели ото лба до затылка. Большой горбатый нос навис над густыми широкими усами. Сорочка на нем темно-коричневая, джинсы, туфли «Саламандра», самые наимоднейшие. Женщина жгуче черноволосая. Платье на ней явно не из обычного магазина. Обоим лет за тридцать, и оба холеные, лоснящиеся… Это то, что надо! Крутят дубленку алчно. Женщина говорит что-то быстро. Нравится дубленочка! Мужчина немногословен. Кивает. Бросает отдельные слова. И главное, женщина дубленку не примеряет. Если бы были чеки и они покупали себе, то она тысячу раз бы примерила, покрутилась перед зеркалом… И хорошо, что они вдвоем! Не так подозрительно будет… Дубленка вернулась на свое место, на вешалку. Женщина сказала что-то. Мужчина коротко буркнул. И они потихоньку направились к выходу из отдела. Вышли, остановились, обсуждая что-то вполголоса. Борис подождал, когда оживление у них угаснет, подошел и тихо спросил:

— Дубленку купить не хотите?

Супруги смотрели на него с недоверием.

— Итальянскую, за девятьсот шестьдесят? — добавил Борис спокойно.

— Чеков нет! — сказал мужчина с сильным акцентом. Борис заметил, что у женщины ярче загорелись глаза и смотрела она теперь на него с надеждой.

— Можно без чеков… Давайте отойдем в сторонку!

Борис двинулся туда, где было поменьше людей. Пауза нужна была ему для того, чтобы сильней разжечь желание иметь дубленку.

— Вы не бойтесь! — сказал он снисходительно. — Платить в кассу! Сами выберете в подсобке… Но у нас партия! Десять дубленок… Сотня сверху за каждую! Идет?

— Полста, — быстро сказал мужчина, и женщина взглянула на него.

— Я не один! — снова усмехнулся Борис. — Мне и полста за все не достанется!.. Ставка не моя… Да или до свиданья! Охотников без вас много! — Борис отвернулся от них со скучающим видом.

Женщина сказала что-то мужчине быстро и сердито. Он шевельнул усами, прикинул в уме.

— Денег таких с собой нет…

— Понятно… Завтра будут?

— Будут!

— Хорошо. Я вас жду здесь… — Борис посмотрел на часы, прикинул, сколько ему нужно времени, чтобы дело сделать, к Егоркину в больницу успеть и на работу не опоздать. Он был на второй смене. — Ровно в двенадцать часов. Не опаздывайте. Деньги чтоб были пятидесятирублевыми купюрами. Ясно? Я жду вас.

Он в последний раз окинул взглядом сутулую фигуру мужчины, его лысеющую смуглую голову, широкие черные усы под большим носом, чтоб запомнить. У него была более характерная внешность. Женщину выделял только темный пушок на верхней губе. Возле прилавка обувного отдела никого не было. Видимо, ничего хорошего из обуви сегодня не выб­расывали. И продавец, розовощекая, откровенно вульгарного вида девица с самодовольными глазами, скучала. Борис подошел к ней неторопливо, улыбнулся многообещающе и спросил тихонько, чтобы мужчина и женщина не слышали:

— Девушка, а женских украшений в вашем магазине нет?

— Это на улице Горького! — ответила девица медленно.

— Я вижу у вас прелестные сережки! Вы их не там покупали? Они так идут вам! — улыбнулся Борис.

На этот раз девушка улыбнулась:

— Это наши. В Столешниковом брала.

— Давно? Сейчас там нет, не знаете?

— Что вы! Очередища была! Сразу размели.

Б — Ну, ладно… об этом…left/pорис покосился на то место, где оставил супругов. Там их не было. Они выходили из магазина. Борис проследил за ними в окно. Видел, как они сели в освободившееся такси. Они подкатывали сюда часто, и, выйдя из магазина, сам стал ловить мотор. Фундамент заложен. Завтра можно строить здание!

Дома он стал готовить материал: достал два серых конверта, чуть побольше размером обычных, почтовых, расписался на одном крупно и неразборчиво, приготовил две пятидесятирублевки и стал резать газеты по формату пятидесятирублевок, резал, не торопясь, аккуратно, подравнивал листки с любовью. Нарезал пачку, пересчитал. Нужно, чтобы было двести листков. Чтоб на ощупь была ни тоньше, ни толще. Положил сверху и снизу по пятидесятирублевке, перетянул резинкой. Осмотрел внимательно «куклу», ощупал и сунул в конверт с подписью. Конверт положил на дно своего японского «дипломата», сверху накрыл книгой «Русские народные сказки» — эта книга была большого формата и сероватого цвета, как раз под цвет конверта. Сверху на книгу положил пустой конверт. Ручку, которой расписывался, сунул в боковой карман пиджака и стал тренироваться, делать все то, что должен сделать завтра в магазине перед супругами. Тренировался долго, пока не стало получаться легко и ловко.

Утром тоже потренировался, сел в «жигуль» свой и направился в «Березку». Нужно приехать раньше покупателей. Машину он поставил возле проходного подъезда жилого дома с противоположной стороны от магазина. Он не волновался. Риска совершенно не было. Если супруги заметят, шум не поднимут. Им ни к чему внимание милиции. Скромно и тихо разойдутся. Мужчина с женщиной появились чуть раньше двенадцати. Борис чувствовал легкое напряжение в груди, уверенность. Ждал он на том же самом месте, где договаривались. Навстречу им не двинулся. Здесь самое удобное место для него.

— Готово? — спросил он, улыбаясь, когда супруги подошли.

Мужчина кивнул. Усы у него сегодня обвисли сильнее, и смуглая кожа на голове сквозь редкие волосы блестела ярче. Видимо, волновался. 

— У нас тоже! — Борис поднял «дипломат», откинул кры­шку, вытащил левой рукой сказки с обоими конвертами: пустой сверху, с «куклой» внизу, так, чтобы супругам он не был виден. Защелкнул «дипломат», и поставил его на пол между ног. Пустой конверт протянул мужчине: — Положите деньги, я распишусь, и пойдете платить!

Мужчина с женщиной переглянулись, но опасности от того, что они сами положат деньги в конверт, не почувствовали. Мужчина передал женщине конверт. Она открыла сумочку, оглянувшись вокруг, вытащила пачку пятидесятирублевок и торопливо засунула в конверт. Борис вынул ручку из кармана и щелкнул ею.

— Давайте, я распишусь на конверте!

Женщина взглянула на мужчину и настороженно протянула конверт с деньгами Борису. Мужчина в напряжении следил за уверенными движениями Бориса, который положил конверт на книгу и, придерживая его левой рукой, быстро и размашисто расписался. Женщина тоже не отрывала от конверта глаз.

— Сейчас с деньгами пойдете во-он к тому кассиру, — указал Борис рукой в сторону кассы отдела верхней одежды, где продавались дубленки.

Супруги взглянули в ту сторону, куда указал Борис, а он в это время мгновенно перевернул в руке книгу так, что конверт с «куклой» оказался вверху, а с деньгами под книгой. Супруги взглянули на кассу и тут же снова впились глазами в конверт, но подмены не заметили, а Борис продолжал: 

— Скажете кассиру, что вы от Володи. Она выбьет чеки на десять дубленок и отведет в подсобку. Там выберете и расплатитесь. По сотне за каждую сверху! — строго предупредил Борис, протягивая конверт с «куклой» мужчине.

Супруги направились к кассе, возле которой толпились люди, а Борис неторопливо вышел из магазина и быстро двинулся к проходному подъезду жилого дома. Подъезд он проскочил бегом. Обман, наверно, уже раскрылся. Сейчас супруги начнут искать его. Он вскочил в свой «жигуленок» и стал петлять по дорожкам меж домами, выбираясь на шоссе подальше от улицы, на которой был магазин. Борис все время посматривал в зеркало, не видно ли суеты сзади… Вроде было спокойно. Он, не останавливаясь, стянул с себя пиджак, выехал на шоссе и помчался на окружную автомобильную дорогу, проскочил по ней до поворота на Ленинградское шоссе и покатил из Москвы, поглядывая в зеркало на идущие следом машины. И вдруг свернул в Химки. Поездил по тихим улицам города, поглядывая назад, выпил два стакана воды из автомата, посмотрел на часы, прикинул: за сорок пять минут заработал десять тысяч шестьсот рублей — недурно! Он, посвистывая, покатил в Москву. В том, что дело это останется известным лишь трем его участникам, он был уверен. Не побегут же супруги в милицию, где у них спросят, для чего им нужно было десять дубленок, и наверняка поинтересуются происхождением десяти тысяч. Трудовые деньги так не бросают!

Операцию эту можно считать завершенной успешно. Надо начинать новую. Гали Лазаревой брат, велогонщик, в воскресенье будет в Крылатском участвовать в гонке на Кубок СССР. Там и познакомиться можно с ним. Давненько хотел Борис сойтись с человеком, часто бывающим за границей.

 

 

III

 

Роман с Ирой спускались под горку в Крылатское. Гребной канал поблескивал внизу рябью воды. День был солнечный, ветреный. По ярко-синему небу густо рассыпались большие толстые клочья облаков, серебристые сверху и грязно-серые снизу, словно ими смахивали пыль, спереди и сзади по тротуарам тянулись люди, переговаривались. В Крылатском сегодня можно было посмотреть кроме велогонки, академическую греблю.

Здание велотрека бабочкой приникло к земле вдали. Чуть ближе зеленело поле лучников с временными, после Олимпиады ставшими постоянными, трибунами, а с боку на берегу поднимались трибуны гребного канала.

На площади виднелись люди; оранжевые, желтые, синие и светло-коричневые ларьки с сувенирами, мороженым, «Фантой», бутербродами; белые столики, окруженные людьми. Роман с огорчением вспомнил, что до получки еще далеко, а у него осталось всего пятнадцать рублей. Деньги уплывали неудержимо! Стыдно было перед Ирой. И то хотелось купить ей, и это, но приходилось жаться. Сегодня Роман поколебался, поперебирал рубли и трешки и взял с собой вначале только шесть рублей. Надо ведь на что-то жить остальные дни, потом помялся еще и сунул в другой карман еще одну трешку. Про запас. Вдруг неудобно будет не тратиться. Алеша, Галин брат, с женой будет. У него денег до черта: задумает что-то жене купить вкусненькое, а он Ире не сможет. Потом моргай! Если не дотянет до получки, а не дотянет он точно, у Егоркина занять можно. Его в больнице и накормят, и напоят!.. И как всегда при мыслях о деньгах, вернее, об отсутствии их, испортилось настроение. Роман нахмурился, помрачнел, и солнце как раз за облако скрылось, и яркий день потускнел. Но когда Палубин вспомнил о Егоркине, мысли о безденежье отошли на задний план. Не повезло Ивану, страшно! А они с Галей ведут себя, будто он пальчик обрезал. Легкомысленные страшно. Хорошо, хоть не отрезали ступню… Он бы, Роман, наверное, стену грыз, если бы с ним такое! А как бы Ира отнеслась, если бы это с ним случилось? Да так же, вероятно, как и Галя. Они обе настоящие. Шли Роман с Ирой под руку, и при этих мыслях Палубин с нежностью прижал к себе руку девушки и посмотрел на нее. Она повернула к нему голову вопросительно.

— Хорошая ты у меня! — улыбнулся он. — Я вспоминал, как ты меня таблетками отпаивала, когда я об Иване сказать прибежал. Я ведь обидел тебя как, оскорбил, а ты все забыла, все простила…

— Тогда я тебя не простила еще, мне тебя жалко было! Ты так дрожал!

— Задрожишь! Увидела бы ты такое!

Солнце выглянуло из-за облака, и снова заиграла, заискрилась вода канала.

— А Галя молодец! — сказал Роман, когда они вышли на площадь возле трибун гребного канала. И неторопливо двинулись к ларькам. До начала соревнований было полчаса, и можно было еще съесть по мороженому или выпить «Фанты». — Не побоялась. Ведь он на всю жизнь может остаться хромым.

Он взял Иру за руку, с нежностью ощущал в своей руке ее тонкие пальцы.

— Как же иначе? — удивилась Ира. — Она же любит его и знает, что он ее любит… Быть по-иному не могло!

— Знала бы ты, как я мучился, когда ты меня выгнала! Как клял себя! Как выть хотелось! Что же я за зверь такой, думал, ведь я люблю ее, люблю, а мучаю.

Ира замедлила шаг и остановилась. Он тоже остановился, не выпуская ее руки, и вопросительно обернулся. Их обгоняли, слышалось гудение голосов на площади. Ира посмотрела на него широко распахнутыми глазами. Солнце светило ей в лицо, ветер шевелил волосы на щеках. И щеки, видно, от солнца, горели, светились тонкой кожей, а глаза быстро влажнели, но Ира не опускала их, не прятала под ресницы, а смотрела на него. И такой показалась она ему ослепительно красивой, нежной, милой и родной, что сердце взбухло в груди и залило его нежностью.

— Ты что? — спросил он нежно, перебирая ее пальцы тихонько в своей руке. Он не понял, почему она остановилась и смотрит на него влажнеющими глазами.

— Ты что сказал? — все глядела она на него.

— Когда? — растерялся он.

— Ты сказал, что меня любишь…

Он почувствовал, как повлажнели и у него глаза, и ответил:

— Я правду сказал…

Вокруг были люди: суетились, разговаривали, даже толкали их, но они были вдвоем.

— И я… — Ира задохнулась, шагнула к нему, уперлась лбом в плечо. — Дороже тебя и Сонечки у меня никого нет…

Он клюнул ее сверху в мягкие, шевелящиеся на ветру волосы. Вдохнул их чистый свежий запах. Они не слышали, как Борис звал их от столика, заставленного желтыми бутылками «Фанты».

 

 

IV

 

Они двинулись дальше, натыкаясь на людей, улыбались. Роман испытывал нежность ко всем идущим мимо.

— Роман! Ира! — слышал он крик и думал, что это душа его кричит: «Роман! Ира! Роман и Ира! Роман плюс Ира!»

— Смотри, Борис! — воскликнула Ира. — Он зовет нас!

Роман увидел Бориса и засмеялся, радостно помахал ему рукой. Палубин забыл, что всего неделю назад он ненавидел Бориса, даже вчера на работе старался не замечать. А теперь шел к нему с таким чувством, будто дорогого человека встретил.

— Здорово! — радостно хлопнул он по руке Бориса. — Ты тоже здесь?

— Давно уж! — смеялся Борис. — Встал в очередь за бутылочкой, — указал он на несколько бутылок «Фанты» на столе, — полчаса отстоял и взял семь. Все равно, думаю, кого-то из знакомых встречу. В цехе сюда много билетов было…

— Молодец! — радостно вскричал Роман. — Нам в очереди не стоять! Пару бутылочек возьмем, — подмигнул он Ире и вытащил рубль. — Сколько за пару бутылок? Рубль хватит?

— Да брось ты! — отодвинул рубль Борис. — Спрячь!.. Не занимайся ерундой!.. Мне Ванек говорил, что вы с Галей и женой Алеши будете, где же они?

— Ты был у Егоркина? — спросил Роман, пряча рубль в карман. Он взял открытую бутылку и стал наливать в бумажный стакан Ире.

— Вчера… Перед работой… Вы только что ушли, я подъехал. А где же Галя со Светой?

— У нас места рядом, но мы не договаривались встречаться, — ответила Ира. Она с улыбкой глядела, как шипит, пенится в стакане желтая жидкость. Выпила и сказала:

— Я покину вас на минуту…

Роман кивнул, посмотрел ей вслед, повернулся к Борису и засмеялся:

— Мне иногда зарезать тебя хочется в темном месте!

— Хочется посмотреть, какого цвета моя кровь? — поддержал шутку Борис.

— Нужна мне твоя кровь, мне деньги твои нужны… Где ты их столько берешь, а? Зарплата у тебя в два раза меньше моей, на бензин «Жигулям» только, а живешь как! И кооператив, говорят, получить вот-вот должен…

— А калган этот на что? — постучал себе по лбу Борис. — Шевельнул мозгой, вот и деньги!

— Шевельнул! — серьезно и огорченно вздохнул Роман, добавляя в стакан «Фанты». — Тянешь копейку от зарплаты до зарплаты! Неужели всю жизнь так? А где они-то деньги берут? — оглянулся Роман на шумящих людей вокруг. — И разодеты как, и копейку не считают!

— Одни у государства тянут, другие у тех, кто у государства. Всегда так было. Со времен Римской империи. И у нас к тому пришло. Все вернулось на круги своя! И дальше так будет идти… Для умной головы тысячи способов разбогатеть существуют.

— Хоть один бы подсказал, — усмехнулся Роман, но глядел он на Бориса серьезно.

— Я-то подсказать могу, но сможешь ли…

— Банк ограбить?

— Зачем? — Борис вспомнил об одном рискованном, но не шибко прибыльном деле, на которое его подбивал в последнее время школьный приятель Венька Шульгин, Веник. С ним он года три назад провел несколько мелких операций. Но за эти три года Борис заматерел и перестал размениваться на мелочи.

А Веник годы эти вынужден был провести под бдительной охраной. Вернулся недавно, огляделся и за прежние мелкие дела взялся. Отшивать его Борису не хотелось, вдруг в будущем пригодится. Кто знает, как жизнь повернется. Может, пофартит скоро, мечта исполнится — фирму свою откроет, а фирме работники нужны. Веник был первым потенциальным работником. Вот и второй! Романа повязать можно. Сам напрашивается. Подключить его к операции Веника статистом. И оба довольны будут. Выгорит дело — хорошо! Благодарны ему будут. Не выгорит — сами виноваты, не могли на высокой ноте удержаться. Дело хоть и рискованное, но милицией вроде не пахнет!.. Все это мгновенно пронеслось в голове Бориса, и он, увидев возвращающуюся Иру, торопливо сказал, что познакомит его с человеком, который поможет ему за полчаса рублей двести заработать.

Они захватили с собой оставшиеся четыре бутылки «Фанты» и направились к трибунам, где будет стартовать шоссейная гонка, отыскали Галю со Светой. Была с ними и Наташа.

Света сегодня была у матери, разговаривала с ней впервые после того, как вышла замуж. Мать в прош­лом году приезжала к ней в Куйбышев, но боль тогда была свежа, и Света не пустила ее в свою квартиру, проплакала всю ночь, а утром написала письмо, про­щая. Но встретились в первый раз только сегодня.

Велогонка Роману не понравилась. Смотришь, как мимо тебя мелькают гонщики, мелькнут, и жди пол­часа, пока снова появится. Что происходит на шоссе, совершенно непонятно. Хорошо хоть, Борис веселил. Он объявил, что выиграл по облигации сто рублей, показал газету с подчеркнутым номером в таблице.

Девчата хохотали:

— Силен! С тобой дружить стоит!

Просмеялись четыре часа.

Алеша в гонке был незаметен. Ни разу не назвал его имени радиокомментатор. Пришел он в первой группе, но в призеры не попал.

Нашли его около машины куйбышевской команды. Он, мокрый весь, пил сок, запрокинув голову, из пласт­массовой фляжки. Его окружили, познакомили с Бори­сом, рассказали, что он сто рублей выиграл и пред­лагает по такому случаю посидеть в кафе. Алеша почему-то пристально посмотрел на Бориса, будто что-то припоминая, и согласился.

— Как его зовут? — быстро, чуточку понизив голос, спросил Борис у Алеши, указывая глазами за его спину.

Лазарев обернулся и увидел сзади в двух шагах от себя Николая Кончакова, приятеля своего по куйбы­шевской команде. Он устало стягивал с себя мокрую майку.

— Коля… Кончаков. А что?

Но Борис, не отвечая, шагнул мимо него с таким видом, будто бы неожиданно встретил давнего своего друга.

— Коля, привет! — воскликнул он радостно. — По­здравляю! Молодец! Ты так хорошо шел… Если бы не тот, в зеленой майке, кубок был бы твой! Он, сволочь, прямо перед финишем под велосипед твой бросился…

— Да, да, точно! — воскликнул Кончаков с жаром, пожимая руку Борису. — Я и Харитонову об этом ска­зал, — взглянул он на Алешу. — А он: позицию надо лучше выбирать! Выбери, когда он под велосипед…

Говорил Николай быстро, возбужден был от неуда­чи, относительной, конечно. Он третьим финиширо­вал, но, вероятно, мечтал о кубке, сожалел теперь, искал виноватого, чтоб оправдать себя. Борис порази­тельно точно угадал его состояние.

— А это видно было с трибун? — спросил Кон­чаков у Бориса и окинул взглядом слушавших раз­говор девчат и Романа с Алешей.

— Конечно. Все это видели… Мы сейчас в кафе двинем, идем с нами? — предложил Борис.

— Да занят я сейчас, — ответил Николай, глядя на Алешу, и сказал: — Ты хоть бы познакомил с друзья­ми…

Алеша назвал сестер, Иру и Романа с Борисом.

— Ты тоже из Куйбышева? — спросил Борис у Кон­чакова. — Хороший город… Бывал я там не раз. Дру­зей там полно… Слушай, я тебе телефончик свой дам… — Борис щелкнул замками своего импортного кейса, достал записную книжку, черкнул на лист­ке и протянул Кончакову. Все это он делал, продолжая говорить: — Будешь в Москве, нужда какая, смело зво­ни, помогу. Ночевать негде, звони — приезжай!

Роман слушал и удивлялся, как Борис легко и быст­ро взял инициативу в свои руки. Не понимал он, чей телефон дает Борис. Не в общежитие же он притащит ночевать Кончакова. Но телефон был матери Бориса.

— А ты свой номер не дашь? — продолжал Борис с прежним напором. — Говори, вдруг судьба кинет в Куйбышев, звякну!

Галя с Наташей тоже в кафе не пошли, уехали к Егоркину.

В кафе Алеша был весел, называл Бориса волшеб­ником.

— Я тебя уже видел где-то, — говорил он, наливая «фанты», — может, с Галей, когда в одной компании были? — И вдруг запнулся, держа бутылку над сто­лом: — Вспомнил! Бизнесмен! — Алеша захохотал.

— А я тебя сразу узнал… еще там, в Крылатском, — смеялся Борис.

Света и Роман с Ирой смотрели на них, улыбались, ждали, когда они объяснят, чему смеются.

— Бизнесмен! — тыкал, хохоча, пальцем в плечо Бориса Алеша, потом стал, смеясь, рассказывать: — Он в прошлом году на водных велосипедах соревнования устроил!.. Пять велосипедов, трешка с экипажа в шапку, кто первым придет, тот все деньги забирает… Очередь к нему дураков была! А они раз за разом выигрывали! Десять заездов — сто пятьдесят в кармане…

— Сто двадцать! — улыбнулся Борис. — Тридцать-то наши… Да и поработать за них надо было. Выигрывали-то по-честному…

— По-честному? А что же удрали, когда мы вас пять раз подряд обули?

— Кому охота деньги выкидывать! — засмеялся Борис. — Мы сразу поняли, что вы гонщики. Со мной-то тоже гонщик был, трековик!

— Ох, специалисты!.. Больше не пытались?

— Нет… трудоемко… и прибыль не гарантирована!

Когда вышли из кафе, Борис отозвал Алешу в сторону и спросил:

— Ты часто за границей бываешь?

— Приходится…

— Знаешь, наверное, как там икра наша ценится?

— Слышал.

— Я тебя могу снабдить, когда поедешь… А оттуда японские магнитные браслеты привезешь, трубки-телефоны. Они там по два доллара, а я здесь по пятьдесят рэ возьму. Идет?

— Нет, не идет! Я от тебя этого не слышал. Ты мне не говорил, если хочешь, чтоб я тебя на улице узнавал. Идет?

— Идет, — засмеялся Борис, обнимая и похлопывая Алешу по спине. — Приятель магнитный браслет… вот я и… Заметано…

 

 

V

 

На костылях, на одной ноге Егоркин прыгал по коридорам больницы, гулял по двору с Галей, когда она навещала его, и не было дождя. Две сложнейшие операции перенес он. Первый раз врачи несколько часов собирали его раздробленную ступню. И перевязки проходили мучительно, но нога заживала потихоньку. Врач после первой операции сказал, что, скорее всего, пальцы и сама ступня шевелиться не будут. Срастется все намертво. Но после второй уточнил, что это от самого Ивана зависеть будет: захочет — разработает.

В августе задождило, похолодало, стало грустней проходить время. Галя напомнила Ивану, что до армии он пытался поступить в институт. Теперь ему ничто не мешает, на подготовительное отделение завод даст ему направление. И Викентьев, секретарь комитета комсомола цеха, когда заглянул к нему, сказал: вопросов нет, направление будет! Галя принесла ему школьные учебники, и он вначале неохотно — отвык — стал заглядывать в них, потом втянулся, взялся решать задачи, заучивать полузабытые формулы.

Явился однажды в больницу Антон Маркин. Иван вспомнил, что Маркин мучился по доброй воле над изменением конструкции приспособления, на котором собирали «рукав», и предлагал ему подумать вместе и спросил:

— Как дела с «рукавом»? Не придумал ничего?

— Есть кое-какие мысли, но чего-то душа не загорается, видно, упустил что-то, недодумал… Там, видишь, какая штука… — Антон стал объяснять, как собирают «рукав» сейчас и как, по его мнению, будет лучше.

Егоркин, слушая, пытался вспомнить приспособление. Он видел этот станок, но сам собирать на нем не пробовал. Поэтому не все понимал в объяснениях Маркина. А что тот пытался изменить, вообще представить не мог.

— Нужно своими руками пощупать, — сказал он Маркину. — Так я ничего не вижу.

Галя навещала его часто, были изредка Роман с Ирой. Иван одобрил их решение пожениться. Раньше, до травмы, приходила все-таки мысль иногда к Егоркину: не правы ли те приятели, что говорили, что слишком рано он семейный хомут надевает. При встречах с Галей сомнений не было, но, когда грустно было в одиночестве и думалось о жизни, изредка появлялись сомнения. Тогда вспоминал жизнь знакомых парней, которым под тридцать, а они холостяковали, и видел, что радостей они от своей вольной жизни особых не знают. Андрея Царева все реже можно было трезвым увидеть: прямо из цеха он направлялся в пивнушку. Выходные дни тоже начинал с нее. Изменился за этот год Царев сильно, погрузнел. Щеки опускаться стали… Перспектива такой вольной жизни не грела. Подражать не хотелось.

Андрей на работе подсмеивался, шутил над Иваном, как и многие молодые сборщики, когда узнали, что Иван с Галей подали заявление в загс, мол, одумайся, куда ты лезешь в двадцать лет — пропадешь! Сядет на шею жена, и прощай молодая жизнь, вздохнуть без ее подозрительного взгляда нельзя будет. Иван смеялся, говорил, мол, все, он понял, куда лезет, сегодня же в загс побежит, порвет заявление. Но в общежитии Царев однажды с грустью признался, что и он с радостью бы женился, да где взять сейчас хорошую жену: молодые девки на молодых смотрят, а потасканные даром не нужны. Догадался тогда Иван, что не сладости вольной жизни ведут Царева в пивнушку.

Алеша Лазарев женился и не тужит, а ведь у него цель есть яркая в жизни. Вершина, карабкаться на которую без семьи значительно легче. Но он женился. И женился, как Галя рассказала, без сомнений, мгновенно, и не тужит. Света от него на шаг не отходит. Поэтому и одобрил горячо Иван решение Романа и Иры пожениться, радовался за них, когда они пришли к нему всей семьей, и Соня, дочка Иры, вилась больше возле Романа, чем матери.

Роман рассказал, что он чуть не заплакал, когда Соня впервые назвала его папой. Они ехали из детского сада в автобусе. Роман теперь почти каждый день забирал девочку из сада после первой смены, а Ира ходила по магазинам. Соня в тот день, как обычно, сидела у него на коленях. Сидела и шептала, Ира ей запрещала громко говорить в автобусе, рассказывала, что Елена Ивановна, воспитательница, ругала Славика. Он Вовку в песок головой сунул. Роман слушал, склонив голову, отдыхал, усталый, с нежностью ощущал легкую тяжесть, теплоту тельца девочки на коленях. Шепот убаюкивал. Он улыбался, кивал, когда девочка что-то спрашивала, и вдруг замер, услышав:

— Папа, а Елена Ивановна говорит, что ты долго был в командировке! — Роману показалось сначала, что он ослышался. — А мама говорит, что ты солдатом был… Где ты был, а? Пап?

Роман прижал к себе девочку. В глазах защекотало, и он стал быстро шептать на ухо девочке:

— В армии я был! Солдатом! Мама правильно говорит, а Елена Ивановна не знает… Мама ей не говорила, поэтому она и думает, что я в командировке был…

— Я скажу ей, ладно? — спросила Соня.

— Скажи, скажи! Непременно, скажи!

Вскоре Егоркина выписали из больницы. Но на ногу наступать было еще больно. Шел в общежитие с костылем, но твердо решил сделать все, разработать ногу так, чтобы ходить не хромая.

По утрам, еще в постели, начинал мять, массировать ногу, давить на пальцы, ступню. С каждым днем, по мере того, как покидала его боль, мучил ногу все сильней и сильней… Сколько радости было, когда большой палец чуточку, еле заметно, шевельнулся! А на другой день, окрыленный, он, хоть и с ужасной болью, но смог стронуть с места ступню. По вечерам, когда темнело, он стал бегать. Сильно хромал, подпрыгивал, как ворона, но бегал, упорно наступал, давил на больную ногу. После таких пробежек она ныла почти до самого утра, но не щадил себя Иван, свадьба надвигалась, не хотелось на ней хромать. Ходил пока с тростью. Бывал у Гали часто. Зинаида Дмитриевна была с ним неестественно ласкова. Он догадывался, что не хотела она свадьбы, не хотела, чтобы дочь выходила за хромого.

Поступать он решил на подготовительное отделение МВТУ. Собрал документы, отвез. Собеседование через месяц.

 

 

VI

 

На свадьбу из деревни приехала одна мать. Крестный отец Егоркина на пятнадцать суток угодил. Был в Уварове и по пьянке подрался возле пивной. Без очереди лезли за пивом два ухаря, а ему не понравилось, справедливость хотел установить.

За невестой с женихом поехали Роман, он был свидетелем, и Варюнька с Колей Хомяковым. У них полтора месяца назад родился сын. С ним осталась бабушка, мать Егоркина. Колька ехал за крестного, должен был главную роль играть в свадебном спектакле, в покупке невесты, должен был быть говорливым, разбитным, шутками сыпать. Но Колька, наоборот, задумчивым был, неразговорчивым по характеру, и теперь в такси, по дороге к невесте, мучился, припоминая свою первую свадьбу. Женился-то он тогда тоже на москвичке. Но его свадьба была молодежной, студенческой, непохожей на деревенс­кие, где поезд жениха то и дело останавливали, перекрывали путь веревочкой, требовали выкуп за проезд, с шутками торговались и не пропускали до тех пор, пока «дружок» жениха не подносил каждому по чарке, по стаканчику самогона. Роль «дружка» жениха всегда поручали самому болтливому и бесцеремонному из родни жениха. Колька понимал, что он никак не подходит на эту роль, и мучился, то и дело выспрашивая у Ивана, не будут ли требовать выкуп у подъезда, на этаже, у входа в квартиру? Егоркин тоже волновался. Знал он только, что ему какие-то испытания приготовили Катерина и Алеша со Светой. Галя об этом говорила, но какие испытания, от нее скрывали. И Катерина дня три назад, когда он заглянул в цех, сказала ему, смеясь, что ночи не спит, экзамены ему придумывает.

— Ох, и поиздеваюсь я над тобой! — смеялась она.

Катерина была свидетельницей невесты. Парень ее все еще служил в армии. И она по-прежнему ждала его.

— Что-то задерживается он, а? Видеть тебя, наверное, не хочет, — шутил Иван.

— Ты только один такой шустрый: все успел! Из деревни чуть прискакал, увидел девку, сграбастал, вскружил голову. И армию отслужил, и зажениться успел. Во как!

— Я же тамбовский волк! У нас там все шуст­рые! — смеялся Иван.

А в такси ему не до смеху было: и волнение, и нежность к Гале, и желание поскорей пережить беспокойные дни свадьбы — все перемешалось. Беспокоила и нога. Покалывала чуточку с утра. Может, от волнения, или вчера перетрудил. Ходил Иван дней пять без трости. Бегал по вечерам трусцой. Чувствовал себя уверенно. Очень хотелось Галю из загса на руках вынести.

Колька Хомяков вытирал лоб платком, вспоминая, какие слова говорили «дружки», когда жениху дорогу к невесте перекрывали. Вздыхал: знал бы, какая ему роль на свадьбе выпадет, заранее подготовился. Перечислял в голове, что у него есть для выкупа невесты: денег — рублями-трешками была у него пачка, водки три бутылки, две — шампанского, бутылка лимонада.

— Варя, а стаканчики мы забыли! — испугался Колька, поворачиваясь к жене. — И открывать бутылки нечем!

— А куда же ты смотрел, — сердито спросила Варюнька, и Колька отвернулся, переживая.

— Бутылку отдашь! — сказал Иван, взглянув на часы. Опаздывали всего на десять минут.

— Пять раз остановят… Где их брать, пять бутылок? — буркнул Колька.

Подкатили к дому. Возле подъезда на скамейке под кустом жасмина сидели три старушки. Они смотрели с любопытством на подъехавшие машины в разноцветных лентах, на жениха, вылезавшего из машины. Колька с подозрением и напряжением взглянул на них. Но они сидели спокойно, молча наблюдали и не намеревались преграждать путь. Варюнька осмотрела брата, тронула расческой его чуб, поправила галстук.

— Ой, пиджак-то как измял! — огорчилась она и стала рукой растягивать, разглаживать складки на полах пиджака сзади.

Колька вытащил тяжелую сумку с бутылками. Они неприятно, глухо звякнули.

— Все готовы? Пошли! — сказала Варюнька и первой двинулась мимо молчаливых старушек в подъезд. Она несла большой букет крупных алых роз.

За Варюнькой шел Колька с сумкой, а за ним уж взволнованный жених со свидетелем. Роман был спокоен, снисходительно поглядывал на Ивана. Понимал, что происходит в его душе, и немного завидовал ему. Расписался он с Ирой одиннадцать дней назад. Свадьбы не было, не было фаты на невесте. Собрались друзья, близкие, поздравили, пожелали счастья. Сплясали под магнитофон и разошлись. Были, конечно, и Иван с Галей.

На лестнице Колька догнал жену и пошел рядом, потом обогнал. Никто пока их не встречал. Может, так и в квартиру ворвемся, думал он, но на четвертом этаже вход на площадку, где нужная дверь в квартиру была, перекрыт куском фанеры. За ним стояли два парня и три девушки. Никого из знакомых Егоркина среди них не было. После Иван узнал, что это были одноклассники Гали, жившие в этом доме.

— Что такое?! — удивленно воскликнул Колька, начиная игру. — Что здесь произошло? Мы опаздываем!

— Таможня!

— Хода нет!

— Выкуп! Выкуп!

— Таможенный досмотр!

— Проход только с выкупом! — загалдели ребята.

— Что за выкуп? — продолжил громко удивляться Колька. — Говорят, торопимся!

Дверь в квартиру Лазаревых открылась на шум, выглянула Катерина, посмотрела на Егоркина, засмеялась и захлопнула дверь.

— Ничего не знаем! Выкуп! А ну показывайте, что за товар у вас?

— Какой товар? — закричала Варюнька, перекрывая шум. — Мы сами за товаром торопимся! Будем с товаром возвращаться и покажем! А сейчас пустите! — Она попыталась отодвинуть фанеру.

— Э-э! Нет! — засмеялись, загалдели ребята. — Хотите товар, гоните выкуп!

— Может, мы не сюда попали? — повернулся Колька к Ивану. — Может, не тот подъезд? Ты погляди хорошенько! А то двинули в другой подъезд — там ни таможни, ни выкупа!

Егоркин сделал вид, что осматривает двери квартиры, и сказал дрожащим голосом:

— Вроде бы… здесь!

— Раз здесь, надо пробиваться! — проговорил Колька. — От этих рэкетиров никуда не денешься. Что за выкуп вам нужен? Называйте цену!

— Эх, что же взять! — почесал затылок парень в белой сорочке.

— Бери бутылку, и пусть проваливают! — громким шепотом подсказал ему на ухо другой.

— Эх, была не была! Гоните бутылку!

— Бутылку?! Это не вопрос, — говорил Колька, расстегивая сумку. — Так бы и сказали, а то шуму сколько! — Он вытащил бутылку лимонада, сунул в руку парню и ухватился за фанеру. — Вперед, ребята! Путь свободен!

— Э-э! Нет! Нет! — загалдели и удержали его парни.

Дверь квартиры снова открылась. На этот раз выглянули улыбающиеся Наташа со Светой. Они смеялись, смотрели на шуточную перепалку.

— Что такое! — громко возмущался Колька. — Выкуп дали? В чем дело?

— В бутылке вода желтая, а нам прозрачная нужна!

Парень сунул лимонад назад. Колька взял ее.

— Ах, какие капризные! Прозрачной в кране — хоть залейся! Где свидетель? — оглянулся Колька назад. — Гони в квартиру, набери им прозрачной в бутылку! А ну, пустите!

— Не пойдет! Гони выкуп! — смеялись, шумели ребята. — Ты в сумку загляни! Может, там прозрачная есть?

— А ну, посмотрим? Эта, что ли? — вытянул Колька бутылку водки.

— Она! Она! — закричали ребята.

— Ну, так берите!  — сунул Колька им бутылку.

Фанера отлетела в сторону. Ребята хотели отойти, пропустить жениха, а вход в квартиру тут же перекрыли Катерина, Наташа и Света. Но все они смешались в кучу. Колька решил, что эти же ребята перекрывают вход в квартиру. Это было не по правилам. Он навалился на ребят, случайно оказавшихся в двери, крикнул:

— Вперед! Наше дело правое!

На него надавили Роман, Егоркин, Варюнька. Все смешалось, потонуло в криках, хохоте, визге. Пробка в двери образовалась, Егоркин надавил сзади, и все ввалились, влетели в коридор. Колька Хомяков проскочил мимо девчат, отлетевших к зеркалу, и оказался у двери в комнату, за которой, вероятно, и была невеста. По деревенским обычаям, если кто-то из родственников жениха захватывал место за столом рядом с невестой, невеста считалась купленной. Колька хотел ринуться в комнату, но дорогу ему перегородила смеющаяся Зинаида Дмитриевна. Она была в бордовом платье с красной шелковой розой на левой груди. Колька догадался, что это мать невесты.

— Сюда нельзя!

— Тут шум-гам! — морщась, покачал головой Колька. — Голова болит. А там тихо. Я туда! — сделал он попытку проникнуть в комнату.

— Нельзя! — снова засмеялась Зинаида Дмитриевна.

Из кухни вышел, улыбаясь, Василий Гаврилович и тоже стал у двери.

«Это родители! Тут и обе бутылки отдать можно!» — повеселел Колька.

Жениха, Романа и Варюньку окружили в коридоре Катерина, Света с Алешей, Наташа, окружили возле зеркала, на одном углу которого висели разноцветные воздушные шарики.

— Сейчас мы посмотрим! — громко говорила Катерина. — Наш ли это жених? А то, может, мы не этого ждем! Ну-ка, ответь-ка! Какое важное событие произошло в жизни невесты в этом году? — Катерина показала лист бумаги, на котором крупно было написано: год 1961-й.

— В этом году невеста родилась! — ответил, запинаясь от волнения, Иван, словно он отвечал урок.

— Правильно, а в этом? — показала Катерина: год 1968-й.

— Пошла в школу…

— Гляди-ка, знает? — притворно удивилась Катерина и показала 1979 год. — А в этом?

— Школу окончила, — уверенно ответил Иван.

— Нет! Нет! Нет! — запрыгала Наташа. — В этом году она с тобой познакомилась!

— Гони штраф!

Егоркин, красный от смущения, сунул руку в карман пиджака и вытянул горсть шоколадных конфет.

— Не совсем точно знает жених биографию своей невесты, — важно объявила Катерина. — Пусть ответит тогда еще на один вопрос! — Катерина взяла большой лист бумаги и показала Егоркину.

Колька Хомяков потянулся через плечо смеющегося Алеши, взглянул на лист. Он был весь в отпечатках накрашенных женских губ разной формы и величины.

— Посмотрим, узнает ли жених губы своей невесты!

— Иван, не промахнись! — крикнул Колька. — Передадут невесте, всю жизнь выспрашивать будет, на чьи ты губы указал!

Егоркин держал лист в руках, разглядывал отпечатки губ. Большие, толстые и слишком маленькие, бантиком, он сразу отмел. Явно не Гали! Но три были схожи, хотя цвет помады был разный. Иван вспомнил, что он недавно покупал Гале тюбик французской помады модного коричневого цвета, и уверенно ткнул пальцем в отпечаток губ с коричневой помадой.

Девчата захлопали в ладоши, закричали:

— Верно! Наш жених! — Катерина подала Ивану булавку. — Проколи один из шариков! — указала она на воздушные шары, висевшие на зеркале. — Узнаем мы сейчас, сколько детей у вас будет!

Иван ткнул булавкой в зеленый шар. Хлопнул он резко, и на пол скатились две бумажки.

— Прочти-ка нам, как ты их назовешь! — подняла бумажку Катерина и протянула Егоркину.

Иван развернул и прочитал смущенно:

— Фекла!

— Ну и имечко! — захохотали все. — А второго как?

— Ферапонт…

Снова хохот. Пока смеялись, Катерина прошмыг­нула в комнату. За ней все потянулись. Вход в комнату, к радости Кольки, никто не заслонял. Он, возбужденный препирательствами на лестнице, готов был и дальше прорываться, но, пока Егоркин отвечал на вопросы, остыл, пыл его угас, поэтому он растерялся, когда к двери повернулись. Если бы возникло препятствие, он не знал бы, что говорить.

Посреди комнаты стоял стол с хрустальными рю­мками и букетом красных роз. За ним сидела смущенная Галя в фате, а рядом с ней справа пристроилась Катерина.

— Вот наш товар! — выскочила вперед Наташа. — Выбирайте!

— Справа бери! — громким шепотом шутливо указал Колька на Катерину. — Она побольше…

Остановились в двух шагах от стола, смотрели на невесту. Смущенная, с порозовевшими щеками, с милым темным пятнышком родинки на подбородке, в белом платье, в фате — Галя была хороша необыкновенно! Так хороша, что Иван, взглянув на нее, растерялся, сильнее жар почувствовал на щеках своих, помолчал и, снова запинаясь, сказал:

— Сейчас левый товар… в ходу! Левый больше ценится… Слева берем!

— Платить за товар надо… — пропела Катерина.

Колька молчал, не знал, надо ли говорить ему что делать или ждать, что дальше будет?

— И какая же цена ваша? — подхватила Варюнька.

— Цена наша на первый взгляд невысокая, — гово­рила Катерина. — А если вдуматься — немалая! Пусть платит жених сто копеечек, — пододвинула она блюдце по столу ближе к жениху. — И с каждой копеечкой слово ласковое, нежное говорит невесте… Послушать нам хочется, как станет он звать-величать свою женушку, хватит ли у него нежных слов разнообразных, чтоб не наскучило ей слушать одно и то же… Мы слушаем!

Егоркин растерянно сунул руку в карман. У него было много медных монет, но слов-то где найти столько? Он вытащил горсть монет и стал бросать по одной, приговаривая:

— Желанная, милая, нежная, ласковая моя залеточка, чудесная, дролечка… — и замолчал.

— Золотце!

— Сердечная!

— Березка! — сыпались со всех сторон подсказки.

— Не подсказывать! Не подсказывать!

Егоркин не хотел повторять то, что ему подсказывали, и стал называть другие слова:

— Ягодка! Вишенка! Брусничка моя желанная!

— Яблочко! Апельсинчик! — подсказывали хохоча.

— Лебедушка! Рыбка! Котик! — звякали монеты.

— Козочка! — хохотали.

— Нет! — кричала Катерина. — Домашних животных не принимаем! А то козочка, потом коровушка, а там и свинья рядом!

— Дорогая! Ненаглядная! — бросал монеты Иван. — Родная! Бесценная!

— Девяносто восемь! — закричал Колька. — Еще два — и хорош!

— Самая лучшая! — говорил Иван.

— Все! Все! Сто! — кричал Колька.

— Нет еще! Нет! — отзывалась Катерина.

— А ты повтори! Посчитай!

А Егоркин бросал и бросал монеты:

— Драгоценная! Милая сердцу моему! Сердечная! Березка моя стройная! Светлое солнышко! Любимая! — Это слово он берег напоследок.

— Достаточно! Теперь мы видим, есть слова у жениха нежные! — поднялась Катерина, уступая Егоркину место рядом с невестой.

Открыли шампанское. Шумели, смеялись.

В загсе их развели в разные комнаты. Егоркин стоял в комнате жениха, казался себе большим, неуклюжим. О больной ноге в суете он забыл. Даже не прихрамывал. Варюнька оглаживала его пиджак сзади, осматривала. Рядом, в этой же комнате, группа молодых парней окружила другого жениха, ожидающего своей очереди. И в коридоре толпились люди, разговаривали возбужденно. Изредка доносился женский голос: «Пройдите, пожалуйста, в комнаты жениха и невесты!» Но мало кто слушался. Наконец раздалось долгожданное:

— Егоркин! Егоркин здесь!

— Сбежал! — пошутил кто-то.

Хохот раздался, выкрики: 

— Вовремя успел! Молодец!

Егоркин торопливо вышел в коридор, будто действительно испугался, что подумают, что он сбежал, увидел Галю, появившуюся из комнаты невесты, и двинулся к ней.

Что говорила им молодая женщина, стоявшая за столом, как расписывались, как кольца надевали друг другу на пальцы, как поздравляли их: все слилось в памяти в один миг быстролетный, и вспоминалось смутно. Когда выходили из зала в коридор, Иван с гордостью слышал восхищенные слова о красоте его невесты и косил глаза на пол, боялся наступить на длинное платье Гали, из-под которого при ходьбе мило выныривали и прятались белые носы ее туфель. Алеша с фотоаппаратом выбежал на улицу. Иван на пороге подхватил на руки Галю и, осторожно ступая, стал спускаться вниз по ступенькам. Она обнимала его за шею и шептала:

— Дурачок! Тебе же больно!

Он молчал, улыбался, стиснув зубы. Опуская Галю на сиденье машины, услышал, как кто-то в толпе около загса сказал:

— Такую всю жизнь на руках носить можно!

Иван посадил жену в машину, распрямился гордо, радуясь и за Галю, и за себя: все-таки донес жену на руках.

И дальше все сливалось в памяти: суета, шум, веселье гостей, крики «горько», робкие губы Гали. Гуляли в кафе. Был вокально-инструментальный ансамбль. Когда спеты были гостями не очень стройно две-три песни, когда шум за столом стал слитный, музыканты расположились у инструментов, и солист объявил в микрофон:

— Дорогие жених и невеста! Вокально-инструментальный ансамбль «Водолей» поздравляет вас с замечательным событием в вашей жизни и начинает свою программу с вальса жениха и невесты. Просим вас в круг.

Ударили гитары, бухнул барабан. Иван и Галя поднялись и стали выбираться из-за стола. Егоркин дрожал, сердце его колотилось. Он выпил чуточку шампанского, но хмель чувствовался не от вина, а от волнения. Музыка вдруг оборвалась, умолкла. Его­ркин увидел, что возле музыкантов стоит один из гостей. Иван узнал брата Василия Гавриловича. Он говорил что-то солисту, который растерянно смотрел на него. Егоркин понял, что дядя Гали сказал музыкантам, что жених хромой. Солист шагнул к микрофону и пробубнил:

— Мы приносим извинения жениху и невесте и… продолжаем нашу программу!

Иван слишком торопливо вывел Галю на середину площадки. Краем глаза он видел, что все гости смотрят на них. Он, чувствуя себя словно в сильном хмелю, крикнул музыкантам:

— Мы ждем вальс!

Солист помедлил растерянно и вновь объявил вальс жениха и невесты. Егоркин видел, как замерли гости. Танцевать он умел, и с Галей не раз приходилось ему танцевать. Вчера, запершись в комнате, они кружились под пластинку.

Гордо откинувшись назад, вел он Галю, кружа по залу. Фата вздымалась от ветра, поднятого быстрым движением, и опадала. Пусть смотрят все, что не за калеку вышла замуж Галя! Танцевали и потом, вместе со всеми. А когда ансамбль умолк передохнуть и гости за столы поползли, Катерина остановила Ивана с Галей посреди зала.

— Гости дорогие! — кричала она. Шумно было. — Нам хочется узнать, как распределят семейные обязанности наши молодые! Пусть они сделают это на наших глазах!

Наташа вышла из-за стола, вынесла, высоко держа над головой, глиняный кувшин, из которого в разные стороны свисали алые ленточки.

— Просим вытащить по одной ленточке, — обратилась Катерина к молодым.

Иван вытянул из кувшина за ленточку маленькую деревянную ложку под хохот гостей, а Галя — кошелек.

— Видите, теперь мы знаем, что кормильцем в семье будет муж, и в то же время он будет помогать жене мыть посуду, но семейные финансы будут в руках у жены! Это хорошее распределение обязанностей!.. Давайте еще по одной!

Галя под хохот и крики вытянула маленькую голышку, а Иван — дом, сделанный из спичек.

— Теперь все ясно! Воспитывать детей будет жена, но хозяином дома будет муж!

Гости смеялись, аплодировали. Иван был доволен, что так удачно потянул за ленточки. Он не догадывался, что, что бы он ни вытянул, Катерина нашла бы что сказать.

И снова была музыка, снова шутили. Варюнька зачитала и вручила молодым шуточные дипломы по ведению домашнего хозяйства. У Егоркина кружилась голова от шума, от поздравлений, от счастья…

 

 

VII

 

В Масловку приехали вместе с матерью. На три денька всего приехали. День теплый был, солнечный. Сердце дрогнуло у Егоркина, когда автобус выехал на Киселевский бугор и внизу вдали зазолотились пышно желтые листья ветел.

— Галя, смотри! — не выдержал он радости и указал в окно автобуса. — Масловка!

Иван старался смотреть на родную деревню глазами Гали. Извилистая река Алабушка, сады желтеющие, ветлы осенние под огородами, избы — здорово, что день солнечный! Гале должна деревня понравиться.

Вышли из автобуса на бугре у пчельника, не поехали к мельнице, возле которой по-прежнему стоял сруб избы дяди Петьки Чистякова. Оттуда чуть дальше, да и по деревне идти: расспросы, разговоры. Не скоро до своей избы дойдешь. Спустились к реке, перешли по железному мостику через речушку, прошли три двора — и дома. Деревня тиха осенью. Не видно детей, внуки по городам разъехались. Школьная пора. Только куры роются в навозе неспешно, да пробежит лениво собака.

В избе разобрали вещи, которые привезли с собой, и присели на минутку передохнуть. Мать думала, что собрать на стол. Проголодались в дороге.

— Идет кто-то! — сказала Галя. Она сидела на сундуке у окна.

— Сосед. Дядя Ванька! — глянул Иван в окно.

Шел дядя Ванька нетвердо. У крыльца сразу взялся за столб, помогать стал себе рукой подниматься по ступеням, и Егоркин добавил:

— Выпивши, видать!

— Нет, у него ноги болят, — сказала мать. — Он помногу не пьет… Из-за ног, да наказнился на сына. У Мишки его сердце больное, а от бутылки не оторвешь! Напьется — «скорую помощь» зовут!

Дверь в сенях громыхнула, закрылась, и дядя Ванька, кряхтя, перешагнул порог комнаты. Он крепкий еще восьмидесятилетний старик. Лицо, сколько помнил себя Иван, всегда покрыто у него одинаковой седоватой щетиной. Когда отец Ивана погиб, ночью свалился с трактором под кручу, дядя Ванька помогал матери делать мужскую работу. И Егоркин поэтому всегда чувствовал к нему уважение и благодарность. Дядя Ванька перешагнул порог, глядя на племянника, но обратился к матери:

— Сказали мне, что ты сына с бабой привезла, — проговорил своим хрипловатым голосом дядя Ванька, закрывая дверь.

Иван взглянул на Галю, поднимаясь навстречу соседу, не обиделась ли она, что ее бабой назвали, но Галя улыбалась приветливо.

— Как же ты так, а? — Шагнул дядя Ванька к Ивану. Лицо его сморщилось, глаза повлажнели.

Егоркин обнял его, наклонился, поцеловал в колючую щеку. Дядя Ванька тоже поцеловал его мокрыми губами и повторил горестно:

— Как же ты так, а?

— Женился, что ль? — спросил Иван и подмигнул Гале. Она улыбалась еще шире.

— Женился, это хорошо! Ногу-то, а?

— А что ногу? — притворно удивился Иван. — А это что ? Э-эх! Тра-та-а-т-та-та-та, трата-ата-а-та-та! — запел он, заприплясывал, застучал каблуками, пятясь к кровати и ничуть не прихрамывая.

— Ему все нипочем! — засмеялась мать. — Голову потеряет, скажет — новая вырастет!.. Садись, кум, к столу, посиди! — начала собирать на стол мать.

— А у меня, Ванек, ноги отказывают, — дядя Ванька опустился на табуретку у двери к столу. — Ползком полозею!

Галя поднялась помогать матери. Дядя Ванька поглядел, как она носит посуду от судника к столу, и сказал:

— Ладную ты девку отхватил, Ванек! Ладную! Я специально смотрел — встанет она помогать матери, ай нет? Встала… Хорошая хозяйка будет…

Ивану похвала его жены, с одной стороны, была приятна, а с другой — неудобно было, не обидится ли Галя такой деревенской непосредственности. Он не знал, что у Гали радость и покой были на душе с тех пор, как она вошла в избу, так отличающуюся от московской квартиры, услышала голос дяди Ваньки. Слова его о себе она принимала естественно, как единственно правильные. Так и нужно жить, открыто, ничего не скрывая, не тая от людей. Что думаешь, то и говори! И ничего не дрогнуло, когда дядя Ванька заговорил о бывшей девчонке Ивана, только сочувствие появилось, сожаление, что она так себя повела.

— …хорошая хозяйка! — говорил дядя Ванька. — Молодец, Ванек! Так и надо! А тутошняя твоя невеста (Иван нахмурился: зачем, мол, вспоминать о ней при Гале) Валька Пискарева — черт! Пьеть!

— Как?! — удивился Егоркин.

— Страсть как! Мать-то ее самогон гонить… Кажный день на столе… Зятек, друг твой Петька, нахлещется, и она подрядок с ним… Слышь, кума, — повернулся дядя Ванька к соседке, смеясь. — Вчерась иду я с коровника. Темно уж, а они нажрались и песняка на крыльце режут!.. — Дядя Ванька снова повернулся к Ивану. — Из доярок Вальку поперли… Напилась, коровы орут недоеные… А у Петьки права отобрали и машину тоже… Теперь празник у них. Кажный день празник… А Петькина мать-то совсем спилась. Все. Пропала!.. Зимой Васька (отец Петьки) выкинул ее голую в снег, пусть замерзает!..

— Голую! — воскликнул удивленно Иван.

— Без ничего!.. И замерзла б, да бабы увидали, сжалились, в шубу завернули да на печку к Катьке, соседке, унесли. А то б тама была, — дядя Ванька указал в пол. — А в субботу, вот в эту, прошла которая, дочь Федьки Чекмарева из интерната приехала, пузырек привезла. А Федька думал — дикалон, выхлестал и поехал на тракторе, а из него пена полезла, шампунь был. Высунулся он из кабины, трактор идет, гусеница вся в пене. Не приведи Господь!

— А дядя Вася Чекмарев, брат его, отчего умер? Он вроде был здоровый, молодой… Опился, что ль?

— А то чего же?.. Кажный Божий день пил… Нахлестался, как всегда, и дома на печку, а утром жена глянула — у него лапша из носу торчит. Захлебнулся! Отправили на Киселевский бугор (там было кладбище). Страсть, что творится! Двора нет, где б от этого горя не плакали, — указал дядя Ванька на бутылку водки, которую мать поставила на стол. — Нашествие какое-то! Нашествие на Русь! Сроду такого не бывало… Говорят, испокон века на Руси пьють, но на моем веку такого не было. Нет, упаси Бог, не было!

— Врут, дядь Ваньк, не было пьянства на Руси! — сказал Иван. — Я читал, водка у нас в шестнадцатом веке появилась, при Иване Грозном! А до этого шестнадцать веков ее не видели у нас! Вино только князьям привозили! Дорогое для народа было. Медовуху пили да брагу, да и то по праздникам… В будни работать надо было!..

— Медовуху я пил, — одобрительно кивнул дядя Ванька. — С медовухи дураком не станешь!.. А счас все пьют: дикалон, эт конфетка! Зубную пасту пьют, сапожный крем, даже хлорофос наловчились жрать… А за водку все пропивают! Напрочь! Пшеницу в уборочную машинами спускали! Кому надо, с головой зерном огрузились… И никому дела нет! В войну за горсть зерна в тюрьму сажали, а счас…

— Дунька Анохина, тетка моя, горстку ржи с тока взяла, после войны уже… А к ней с обыском! Отец ружье взял — не пущу! Ну, минцанер его и застрелил!.. а счас — бери не хочу! — вмешалась мать и пригласила за стол. — Ну, давайте поближе к столу! Разливай, кум!

Дядя Ванька стал ножом распечатывать бутылку, продолжая рассказывать:

— Я надысь хотел у председателя два центнера зерна курям выписать, а он спрашивает: «У тебя сын на машине работает, ай не наворовал?» Вот так! Он и сам Кандей (Кандеев — фамилия председателя) прет что попало! Говорят, у него сберкнижки от денег трещат… Он говорит: я внуку до Москвы дорогу деньгами выстелю!.. А сыну он у всех на виду «Волгу» на колхозный «газик», «козельчик», выменял! Страсть что творится! Ревизор был, спрашивает: куда сто голов овец делись, а он говорит: волки съели! Списали на волков. А в округе волков с пятидесятых годов не было. Слух сразу б вышел…

— А что же вы молчите? — возмутился Егоркин.

— Кому скажешь?

— Писать надо!

— Писали… И в Москву писали, а они оттуда писульки в Тамбов спустили, а из Тамбова в Уварово… А Кандей давно весь Тамбов купил! Про Уварово я уж не говорю! Он машину мясом набьет и в Тамбов едет, да денег сколь везет, а уваровским мясца надо, сами к нему едут… Мы пишем, а он ходит, смеется: пишите, пишите, говорит, пока чернила есть! Ну, народ рукой и махнул! Не пробьешь! И пить сильней зачал. Один хрен, правды нету!

— Ну, хватит, кум! Давай чуток выпьем за молодых наших! Порадуемся на них!

Дядя Ванька отпил немного из стаканчика, потянулся за моченым помидором.

— Что ж мало так? — спросил Иван.

— А ну ее!.. Вы меня, старика, послушайте!.. Живитя, ни на кого не глядитя! Народ счас с ума сошел: пьют, разводятся, мечутся по земле, как тараканы по полу у грязной бабы… Все пьют, а вы не пейте; разводятся, а вы живитя! Пусть на вас люди радуются! Кому-то и пример показать надо! Жизнь-то не все под гору катиться будет и на горку полезет… Схватится тогда народ за голову, да для многих поздно будет… Живитя мирнея, дружнея! Детей побольше рожайте, и сами будете друг на друга радоваться, а люди на вас!

Иван с Галей слушали, кивали, улыбались, но не вникали глубоко в слова старика: а как же иначе, для того они и поженились, чтоб друг на друга радоваться, не видно было им камней, о которых разбилось столько семейных лодок, непонятно им было пока обилие обломков вокруг.

— Не, дядь Ваньк, мы хорошо жить будем! — сказал Иван уверенно.

— Вы ешьте — закусывайте! — говорила мать. — С дороги хорошо естся! Ешьте!

Когда мать за чайником пошла, Иван спросил:

— Дядь Ваньк, а когда лучше жили, тогда или сейчас?

— А когда тогда-то, до войны, что ль?

— Нет, до колхозов еще?

— Ну, сравнил! Счас, конечно! Тада земля у кажного своя, дядя не придет за тебя делать… Солнышко не проглянуло еще, а ты уж в поле! И ложишься, когда стемнеет. День — год! Ухрястаешься — ноги не держат!.. От чего я счас еле полозею, от энтого самого…

— Да ты и в колхозе не больно сидел! — вставила мать, подходя к столу с чайником.

— А счас что? Уборочная, солнце утром на два дуба поднялось, а Мишка (сын) все спит! Я бужу — глянь, солнце-то где? Рано, грит, комбайны стоят еще… Выспются и работают, и то, две недели — и поля чистые. Техника! А тогда до сентября уборочная, до сентября в поле жили: пока скосишь все косой, пока свяжешь. А молотить только в эту пору… Счас — рай. Живи только. Деньгу-то за уборочную получают — страсть!.. Только работать никто не хочет… Да и некому! В Масловке раньше сто дворов было: недавно, прям, при Хрущеве… Бывало, на праздник народ высыпет на луг — как муравьи! Там игры! Там пляски! Гармони три разливаются. А счас тишина, хоть вой!.. Не платили ведь ничего в колхозе, за так работали. А ведь одежонку на что-то покупать надо! Домашняя скотинка только и выручала… Выкормишь поросенка или телка, гусей там — продашь да фуфайку и купишь. И мясцо было. А как Хрущев всю скотину вывел, ни денег, жрать нечего, и попер народ в города… Счас в Масловке и пятидесяти дворов не насчитаешь, да и то одни старухи в избах…

— Дядь Ваньк, а кто у нас колхоз организовывал, не помнишь?

— А как жа! Помню… Андрюшка Шавлухин! Был такой… Мы с ним вместе росли, вместе на гулянки бегали… Шутоломный мужик… Но грамотный! Секлетарем в сельсовете сидел… Потом, в тридцатом, слух про колхозы пошел. Его в район вызвали, а оттуда он с револьвером вернулся. Собрал всех и грит: все в колхоз, а кто не пойдет, тому фаламейская ночь будет…

— Варфоломеевская ночь, — поправила Галя.

— Во-во, правильно, дочк! Фаламейская! Так и объявил… Слух прошел, что под Паску ночь эта будет. Как стемнело, вся деревня — в ветлы под огороды. Холодно. Половодка только прошла. Грязь… Всю ночь дрожали… Я уж отдельно жил. Жанатый. Я в колхоз сразу пошел. Не побоялся… А дед твой двоюродный Иван Игнатич…

— Это мне он дед, а ему прадед, — поправила мать.

— Ну да, — согласился дядя Ванька. – Отец Дуньки Анохиной, тож однолеток наш Иван Игнатич, горячий был… Я, грит, этому Андрюшке фаламейскую утру покажу, если он мне ночь устроит. И не пошел в колхоз. Заартачился и не пошел!.. Андрюшка тогда его в Казахстан вместе с семьей…

— Иван Игнатич с сестрой Шавлухина гулял, а взять не взял, — вставила мать. — Вот он и мстил!

— С сестрой? Нет, не помню я этого, — покачал головой дядя Ванька и продолжал: — А после войны Дунька с тока зерна в платке взяла… Мать дайча говорила про это, а Андрюшка узнал и с минцанером к Ивану Игнатичу. Иван Игнатич Андрюшку из ружья — раз! А потом уж минцанер его! — повернулся, уточняя, к матери дядя Ванька.

— И оба насмерть?

— Ни капнулись… Да! — вспомнил дядя Ванька. — Дунька Анохина в тот день и родила, Петьку-то… Кстати, Митька, сын ее, который в Москве писателем работает, счас тута, в Масловке. Он не знал, что ты тоже в Москве, адрес твой спрашивал. Ты сходи к нему, пока он тута. Мож, дело у него какое к тебе…

 

 

 

 

Глава четвертая

 

 

I

 

Егоркин радостный возвращался домой из института. Хотелось, как мальчишке, бежать вприпрыжку, петь. Казалось все вокруг ярким, многоцветным, хотя было пасмурно. Деревья стояли голые, серые. Асфальт сырой, дома унылые. Морозцы по утрам прихватывали землю, выбеливали инеем пожелтевшую траву. Утром, когда Егоркин ехал в институт, было морозно, а сейчас малость отпустило. Сыро стало.

Иван ездил узнавать, есть ли он в списках принятых на подготовительное отделение. Нашел свое имя, узнал, что нужно для оформления, и радостный мчался домой обрадовать Галю. Она была на второй смене. Подготовительное отделение было дневным, заботило Ивана то, что стипендия невысокая, но радости пока не умаляло. Потом разберется.

Звонил нетерпеливо, представлял, как Галя сейчас рванется к двери, как бросится его целовать, поздравлять. Но дверь открылась не сразу.

— Галочка, целуй! — кинулся к ней Иван.

Галя улыбнулась, клюнула в щеку холодно. Была у нее в глазах печаль.

— Ты расстроена? Что случилось?

— То, что и должно случиться! — громко ответила Галя, и Иван понял, что ответ в основном не ему предназначался. Дома теща была, Зинаида Дмитриевна, но она не появилась в коридоре, не вышла поздравить. В комнате было тихо, словно там никого не было. — Пошли в комнату! — добавила Галя тише.

«Поругалась с матерью! — понял Иван. — И поругалась из-за меня». Вспомнилось, как вчера он, придя домой, застал Зинаиду Дмитриевну на кухне за чисткой картошки и предложил помочь, но теща от помощи отказалась, мол, две только очистить осталось. Егоркин остановился рядом с ней, смотрел, как она работает ножом. Ему показалось, что она слишком неэкономно чистит. У матери из-под ножа кожура вилась тонкая, и он простодушно, без всякой задней мысли, сказал:

— А нас мать учила тонко кожуру снимать!

Зинаида Дмитриевна взглянула на него и, помолчав, ответила:

— В деревне картошка не такая, наверно… Здесь половину выбрасывать приходится, гнилая!

— Это да! — согласился Егоркин. — А вы, чтоб побыстрей, когда чистить начинаете, кастрюлю с водой на газ ставьте… Пока очистите, и вода закипит. Засыпать можно.

На этот раз Зинаида Дмитриевна взглянула на него раздраженно, p align=ехидно:

— Ты сначала вилку в руках держать научись, а потом уж… Яйца курицу учить начали!

Иван смутился, извинился и ушел в свою комнату. За ужином он посмотрел, как вилку держит Галя, и тоже взял так. Раньше он и ложку, и вилку держал одинаково. Зинаида Дмитриевна не удержалась за столом, шуткой вроде, со смешком, но высказалась ехидновато:

— Зятек-то уж учить начал глупую тещу… как картошку чистить, как варить!

Егоркин попытался шутку поддержать, объявил:

— Мы взаимное обучение проходим. Я уже вилку держать научился, — поднял он вверх руку и засмеялся.

Гале шутка не понравилась. Она недовольно отвела от него взгляд.

А перед этим, дня через три после того, как он перебрался в комнату к Гале, вытеснив к родителям Наташу, он слышал, как на кухне Зинаида Дмитриевна сказала Гале раздраженно:

— Что это он смеется так громко. Ты скажи ему — здесь не конюшня! — говорила она довольно громко, вероятно, с расчетом, чтобы он услышал.

Иван ждал: скажет ему Галя это или нет? Галя ничего не сказала. Но смеяться он стал тише и реже. Чувствовал и раньше, что не шибко довольна Зинаида Дмитриевна выбором дочери. Роман говорил ему, когда он еще был в больнице, что Галя пожаловалась Ире, что Зинаида Дмитриевна уговаривает ее отказаться от свадьбы с Иваном, со слезами отговаривает…

И сегодня опять, видно, какой-то нелегкий разговор был. А может, и ссора. Радость угасла. Иван скинул туфли и расстегнул куртку.

— Погоди! — остановила его хмуро Галя. — Не раздевайся! Подожди меня в комнате, я оденусь.

Егоркин, недоумевая, ушел в комнату. Подождал минуты три, пока Галя не позвала его. В комнате матери по-прежнему было тихо. За дверью Егоркин снова спросил тревожно:

— Что случилось?

— Мы на квартиру уходим… Едем квартиру искать в Банный переулок. Там, говорят, можно найти. — Галя старалась спускаться по лестнице впереди Ивана, не глядела на него.

— Что случилось-то?

— Ничего не случилось. Я здесь дышать не могу!.. — ответила Галя. — В одном улье две семьи пчел ужиться не могут, и люди… Если хотим жить хорошо, надо, чтоб с самого начала никто не мешал… А там и нам мешают, и мы мешаем… Было б хоть три комнаты в квартире. Мать с отцом тоже не старые, и Наташка…

— Ну вот, — сказал Иван. — Я же тебе до свадьбы говорил: давай квартиру искать, не будем родителям мешать…

— Говорил! — ласково усмехнулась Галя и взяла Ивана под руку. Они вышли из подъезда. — Мы, бабы, существа бестолковые… пока на себе не испытаем, никому не верим: ни книгам, ни мужьям.

Галя не стала рассказывать Ивану о ссоре с матерью. Началась она с того, что Галя сказала матери, что Ваню, если приняли в институт, из заводского общежития выпишут, надо прописывать здесь. Зинаида Дмитриевна ответила, что и в институте общежитие есть — пусть там прописывается, а в своей квартире она пока не собирается его прописывать, поживут года два, там видно будет. Жить — живите, но прописывать — нет! Потом в который раз с раздражением попыталась выяснить, что думают они с Иваном своими пустыми головами делать, когда он начнет получать ничтожную стипендию, на какие шиши жить, на Галину зарплату? Что же это, Иван будет у них на шее шесть лет сидеть? А если ребенок появится, то они всей семьей усядутся? Галя отвечала дерзко, говорила, что у них самих шеи крепкие, выдюжат. Слово за слово, и поссорились. Обе расплакались. Галя в своей комнате выплакалась и решила, что если сначала мира нет, то и дальше не будет, надо вдвоем жизнь начинать.

Банный переулок поразил их. Вдоль тротуара с обеих сторон на весь переулок дощатый зеленый забор обклеен объявлениями: меняю, меняю, меняю! Стали искать объявления, начинающиеся со слова «сдаю». Такие на глаза не попадались. В основном начинались или «сниму», или «меняю». С полчаса медленно двигались вдоль забора, вперившись в него глазами. Их обгоняли, так же двигались рядом люди, видно, тоже хотели снять, а не сдать. Погрустнели Иван с Галей, сомнение пришло: не найти! Егоркин, глядя на забор, прочитал вслух:

— «Сниму! Норковую шапку, кожаное пальто. Обращаться в Банный переулок после двенадцати ночи. Спросить Федьку Косого!»

— Где? — засмеялась Галя, отыскивая это объявление.

Егоркин тоже засмеялся. Такого объявления не было.

Они не видели, как мимо неторопливо раза два прошла женщина, присматриваясь к ним оценивающе, потом обратилась:

— Молодые люди, вы квартиру ищете?

Они разом обернулись, ответили в один голос:

— Да!

— Вы, видно, поженились только!

Галя с Иваном снова дружно ответили. Женщине было лет тридцать пять. Она была полновата, одета не очень модно: коричневое осеннее пальто, осенние сапоги нашего производства на толстых каблуках, соломенные волосы завиты. Косметики на озабоченном лице самая малость. Вид ее располагал.

— Комната вас не устроит?

Иван взглянул на Галю.

— Можно посмотреть!..

— Мы с мужем в Монголию на два года уезжаем, — пояснила женщина. — Дома свекровь пожилая остается! Чтоб ей не скучно было, комнату одну решили сдать молодоженам…

Переехали Егоркины на квартиру на другой же день. Зинаида Дмитриевна плакала, Василий Гаврилович отговаривал, стучал злобно кулаком на жену: это все ты! Ты выжила дочь родную! Наташа грустно молчала, но в душе радовалась. Наконец-то у нее будет своя комната!

 

 

 

 

 

II

 

В августе и сентябре Роман с Ирой каждое воскресенье водили Соню в парк Сокольники. Ей там нравилось: много аттракционов для детей, мороженое, листья желтые под ногами. Нравилось там гулять и Роману с Ирой. Потом дожди пошли, слякотно стало, облетели-вымокли деревья. Неуютно на улице. И в парк ездить перестали, гуляли, когда дождя не было, по своей улице по тротуару. В это воскресенье солнце проглянуло. Небо утром очистилось, и Соня стала тянуть Романа погулять.

— Пап, пойдем! Пап, пойдем! — прыгала она возле него.

— Погоди, «Утреннюю почту» посмотрим и пойдем! — отвечал серьезно Роман.

— Я пойду маме скажу! — обрадовалась Соня и побежала на кухню к Ире.

Девочку Роман любил, с ней приятно было возиться и разговаривать. Соня тоже любила с ним играть. Ира однажды ночью с некоторой обидой проговорила:

— Вы с Сонькой от меня отгородились, вы играете, а я одна…

— Палас бы надо купить… Соня на полу любит играть, а зимой пол холодный, — заговорил о другом Роман.

— Где его купишь-то! Надо месяц по магазинам гоняться… Да и дорожают они с каждым днем…

— Надо мне, наверно, с завода уходить… Другую работу искать, пусть потяжелей, но поденежней… А так мы из нищеты никогда не выберемся…

Ира только вздохнула. Роман был уже прописан постоянно в ее комнате и не первый раз говорил о том, что пора ему менять работу. Они замолчали. Роман помрачнел, как всегда, когда начинал думать о деньгах, вернее о том, где взять их, вспомнил, как ходили они с Веней на дело.

После соревнований в Крылатском, когда Борис затащил Романа с Ирой и Алешу со Светой в кафе, где они сидели часа два, хохотали, то Алешу слушали, то Бориса. Роман помалкивал: неудобно было за чужой счет сидеть. Борису можно веселиться, он угощает. И страшное желание заиметь деньги охватывало Романа, слово дал себе — хоть на Север завербоваться, но найти деньги, чтобы жить по-человечески, не жаться с копейкой, не чувствовать себя ущербным, когда вокруг хуже тебя люди, глупее, живут по-барски. Поэтому после кафе Роман сам напомнил Борису, что он подсказать хотел, как деньги добыть, и Борис познакомил его с Веней.

Веня худощавый сутуловатый парень двадцати семи лет с быстрыми наглыми глазами, вертлявый болтун. Только увидел он Романа, как стал вести себя с ним, разговаривать так, будто они с детского сада не расставались, за одной партой в школе сидели. И называл Романа то Ромиком, то Романовским, то Ромашишкой — как взбредет в голову. У него была манера коверкать имена приятелей. Борис оставил их одних, они заговорили о деле. Веня еще больше развеселился, хлопнул по плечу Романа, хохотнул:

— Слушай, Романок, я те по порядку изложу! Скажешь, гений я иль не гений! — и стал рассказывать, подхохатывать, размахивая руками, откидываясь на спинку стула. Лицо его играло, двигалось: казалось, что даже нос на месте не был, то вверх вздергивался, то вниз вытягивался. — Надыбал я, значить, Борю и говорю: Боровский, те бабки нужны. А он: кому они не нужны? Правильно, всем нужны! Будут, грю, у нас бабки, Боря, будут! Эврика!.. А он: ты что, в бане был? Архимед?.. Не-е, в бане не был я; я в Фирсановке был, вдоль дач прошвырнулся. Иду, смотрю, экскаватор землю роет… Борюся в хохот: экскаватор, мол, свиснуть решил и дачникам загнать!.. Не-е, грю, Борисюха! Рядом с экскаватором за заборчиком домик хорошенький такой, в старинном стиле. Я за заборчик заглянул, а там парнички, цветочки; клубничка — много парничков, даже стеклянный один, с поднятой крышей. Куркуль живет! Дотумкал теперь, грю? А он дундук, грит: «домик куркуля своротить решил?..» Ну тупой же ты, грю, Борисон! Фантазия у тебя, как у мамонта — тяпнуть да своротить! Что бы ты без меня делал? Экскаватор роет яму под фундамент подстанции. Усек? А рядом с подстанцией еще что-то построить можно на месте садика куркуля, а? Скажи, Борун, грю, архитектор я иль нет? Архитектор иль нет? А он: если ты архитектор, то я солист Большого театра!.. Не-е, грю, ты, Бор, геодезист! Ты, грю, можешь теодолит достать, прибор такой на трех ножках, землю мерить? Не можешь? А у меня знакомый геодезист есть. Бухарик! Он мне его за бутылку на денек одолжит. Сам-то он не хочет! Дрожит! И Борисек в штаны наклал. Ну, и потрясем же мы куркуля, Ромишевский? Ну, скажи, гений я или не гений?

Роман решил подыграть, сказал:

— Ты не гений, ты архитектор!

Веня заржал:

— Прально! А ты геодезист! — ткнул он пальцем в плечо Романа. — Ты будешь только с планкой ходить, помалкивать, а я все сам состряпаю… У меня уж и чертежик непонятный есть!

В субботу они с теодолитом и рейкой, расчерченной жирно на сантиметры, отправились на электричке с Ленинградского вокзала в Фирсановку. Дача куркуля была на самом краю поселка. Роман волновался, да и Веня приумолк. Он посвистывал деловито и с улыбкой посматривал по сторонам. Ножки теодолита висели у него на сутулом плече, в руках три колышка. Роман нес теодолит в футляре и рейку. Забор у дачи был не очень высокий, в рост человека. За ним виднелся добротный кирпичный дом с высокой крышей, с мансардой. Построен он был со вкусом. Метрах в двадцати от забора неподалеку от леса молча стоял экскаватор около ямы и горы вынутой из нее желтой глины.

Веня громко постучал в дверь с табличкой: «Осторожно, злая собака!» За забором раздался хриплый злобный лай собаки. Веня снова постучал и подмигнул Роману.

— Эй, хозяин! — крикнул он.

— Кого несет? — откликнулся сердито женский голос.

— Открывай, бабуля! Из райисполкома. Архитектор!.. И собачку убери!

Дверь открылась. Женщина лет сорока пяти выглянула, осмотрела их недоверчиво и сердито. Была она в теплом халате, в тапках. Волосы на голове кульком. Вид у нее раздраженный, чувствовалось, чуть затронь ее, обольет тебя с ног до головы словесными помоями. Роман заробел, а Вене вид ее придал уверенности: куда было бы хуже, если открыла дверь женщина спокойная и вида интеллигентного. Тогда можно было бы спрашивать водички напиться и удаляться. Женщина отступила от двери на асфальтовую дорожку, ведущую к дому, и буркнула:

— Какая я вам бабуля!

— Извини, мамаша! Зови хозяина! — весело сказал Веня.

— Я хозяйка!

— Это хорошо!.. Ух, садик у вас хорош! — восхитился Веня. Он снял с плеча ножки теодолита и бросил колья на землю. Серый кобель неподалеку лаял, подпрыгивал, звенел цепью. — Парнички!.. Жалко ломать!.. А придется…

— Как ломать? Что ломать? Вы о чем?.. Кто вам позволит!

— Не шуми, мамаша! Есть решение райисполкома… Я архитектор, Вениамин Аркадьевич! А это геодезист Федор Феоктистович!.. Видели экскаватор? — Веня указал за забор. — Знаете, что там будет?

— Подстанция…

— Правильно!.. А склад ей нужен?

— А мне какое дело?.. Сказали, нас трогать не будут… Там пустырь большой!

— По уточненному плану… — Веня полез в карман легкой куртки, взглянул на молча стоявшего рядом Романа и проговорил сердито: — Романовский… Федюньчик, ты что стоишь? Готовь теодолит! — Роман стал поспешно вытаскивать из футляра теодолит, устанавливать треножник, а Веня вытянул из кармана желтый потрепанный лист, свернутый многократно, распахнул его на всю длину: — Гляди, мамаша! — ткнул он в чертеж карандашом, в непонятный квадрат, испещренный цифрами и указателями. — Вот подстанция! А вот коммуникации от нее… Они как раз здесь пройдут, — указал он на забор карандашом. — А вот здесь, где парнички и угол дома, склад поставим. Видите?

Женщина, конечно, ничего не поняла, как не понимал ничего в чертеже сам Веня, но слушала она внимательно и недоверчиво. Собака лаять перестала, лишь урчала глухо.

— Кто вам позволит! — громко сказала женщина.

Собака тут же гавкнула.

Прежней уверенности в голосе женщины не было, появилась растерянность. Это даже Роман почувствовал и приободрился. Он раздвинул ножки треножника прямо возле дорожки и прикручивал теодолит.

— Вы не беспокойтесь! — уверенно сказал Веня, складывая чертеж. — Вам все оплатят… По десятке за дерево, по пятерке за куст… Думаю, за парнички четвертак кинут, и за дом не беспокойтесь… Эх, хорош он у вас! — качнул головой Веня и посочувствовал: — Ломать жалко! Вы не беспокойтесь… На неделе госкомиссия приедет, оценит! Тысячи на три уверенно потянет!..

— На три! — задохнулась женщина. — Мне двадцать предлагали, я посмеялась только… А ну пошли отсюда! — закричала она, видимо, от отчаяния. — Собаку спущу! Тарзан!

Кобель захрипел, заметался на цепи.

— Не хулиганьте, мамаша! — прикрикнул Веня. — Мусора… милиционера позову! Мы при исполнении служебных обязанностей!.. Не мешайте работать!.. Федор Феоктистович, готово?.. Раскладывайте рейку и туда! — указал Веня карандашом за парник, а сам стал к теодолиту. — Мамаша, отойдите в сторонку!

Роман взял рейку, разложил ее и пошел по широкой асфальтированной дорожке к дому, потом вдоль стены к парникам.

— Чего ты обходишь? — крикнул Веня. — Иди напрямик! Все равно через две недели все перекопаем!

Роман двинулся прямо по цветам, ломая стебли.

— Куда ты! — закричала женщина и кинулась за Романом. — Цветочки не топчи, не топчи, гад! Я их срежу! Ох!

Роман остановился за новеньким стеклянным парником. Крыша у него была поднята, и внутри что-то густо зеленело. Рейку он поставил перед собой.

— Левее, левее чуть-чуть! — кричал Веня. — Вот так! Повыше!.. Ничего не видно за этим парником проклятым!.. Да разбей ты эту раму поганую! Крышу, крышу, я имею в виду!.. Торчит, сволочь, метр не видно!

— Только попробуй! Я те разобью! — кричала и женщина на Романа, чуть не плача.

Кобель неподалеку, там, где были яблони, рвался на цепи. Роман не знал, что делать, действительно крышу разгрохать, как требовал Веня, или тот в роль вошел, просто для понта орет.

Женщина заметила, что Роман растерялся, подошла к нему и просительно заговорила:

— Федор Филимонович…

— Феоктистович, — поправил Рома.

— Федор Феоктистович, как же так, а? Как же мне теперь…

— Я-то чего, — смутился Роман и понял, что хорошо, что смутился, нужно играть доброго простачка, которого архитектор шпыняет, как хочет. — Это тот дурак! — кивнул он в сторону Вени, понизив голос, а Веня, увидев, что Роман разговаривает с женщиной, примолк. — На место не выехал, а чертеж сделал. Можно было и склад, и коммуникации на пустыре возводить!.. Но чертеж утвердили: смету составили! Теперь исполнять надо, — вздохнул Роман.

— Может, что сделать можно, а? — с надеждой просила женщина. — Я не постою!

— Наверное, можно! Но ему выговор вкатят, если переделывать.. Вы же видите, он дурак, горлопан, упрется… Вы поговорите с ним… От него зависит…

— Замри, гад! — донесся крик Вени на собаку. — Пришью!

— А он насчет того… — Женщина потерла большим пальцем по плотно соединенным указательному и среднему. — Строг?

— Кто сейчас… — безнадежно махнул рукой Роман и отвернулся.

Женщина торопливо двинулась к Вене, цыкнув по пути на кобеля:

— Сядь, Тарзан! Сядь!.. Вениамин Антоныч… — услышал Роман ее голос со сладкими нотками.

— Аркадьич! — недовольно перебил Веня. — Не мешайте работать!

— Вениамин Аркадьич, можно на минутку вас?

— Чего вам?

— Вениамин Аксеныч…

— Аркадьич, грю! — рявкнул Веня.

— Простите, Вениамин Аркадьич, планчик нельзя ли изменить чуток, а?

— С какой стати нам его менять? — спросил насмешливо Веня.

— Ну как же… Сами говорите, дом…

— Да, дом хороший, а нам-то что?

— Вы обижены не будете, — торопливо заговорила женщина. — Выговор пустяк! Забудут! Я не постою…

— За чем это вы не постоите?

— Ну, я понимаю… План утвержден… Средства нужны…

— Да, средства нужны! — солидно подтвердил Веня.

— Сколько? — тихо спросила женщина.

Веня растопырил на одной руке всю пятерню, а на другой выставил три пальца. Он решил взять себе шестьсот, а Роману дать двести. Хватит тому и четвертой части.

— …десять, — выдохнула с надеждой женщина.

— …сот!

— Ой!

— Федюньчик! — крикнул Веня. — Ломай крышу, чего встал?

— Не надо! — вскрикнула женщина. — Я согласна! — она дышала горестно. — Но у меня наличными столько нет! Я к брату сбегаю. Он рядом!..

Женщина ушла. Веня с Романом стояли у теодолита, ждали. Веня курил, посмеивался:

— Видал, а? Восемь стольников! Заживем мы с тобой, Романчук! Ну не гений я, а? Не гений?

— Гений, гений! — буркнул Роман. Ему хотелось поскорей получить деньги и удрать.

Кобель зорко следил за ними, непрерывно и злобно урча. Послышался разговор за забором. Замерли, прислушиваясь.

— Не мельтеши! — говорил мужской голос. — Наверстаем. Лучше восемьсот потерять, чем все!

Веня подмигнул Роману. Палубин приободрился.

— Здравствуйте! — быстро вошел в дверь полноватый мужчина. Взгляд у него был уверенный, цепкий. Он энергично пожал руку Вене, сразу определил, что он главный, и без предисловий бросил: — Пятьсот хватит, и дело крыто!

— Восемьсот! — покачал головой Веня. Если бы он не слышал слов мужчины, согласился бы на пятьсот, но теперь знал, что тот торгуется. Мужчина, кажется, знакомый был, где-то они общались. Это смутило, и Веня решил, что сильно торговаться не следует.

— У нас только шестьсот на руках имеется…

— Хорошо… гоните шестьсот!

Мужчина вдруг взял в кулак свой подбородок и чуть приоткрыл рот, всматриваясь в Веню и что-то припоминая.

— Архитектор? — быстро ткнул он пальцем в Веню, отпустив подбородок.

— Архитектор! — ответил Веня.

— Архитектор?! — снова ткнул пальцем мужчина.

— Архитектор… — проговорил Веня не столь уверенно. Он узнал. Это был официант. Он однажды Веню пьяного из ресторана выбрасывал.

— Зови милицию! — крикнул мужчина своей сестре.

Женщина испуганно кинулась к калитке. Веня схватил в охапку теодолит, но мужчина врезал ему по шее. Веня чуть не кувыркнулся на землю, удержался, но теодолит выронил и бросился вслед за женщиной, столкнул ее сзади с дорожки и выскочил на улицу. Роману путь к калитке преградил мужчина, и Палубин с рейкой помчался по участку, по цветам к забору. Кобель прыгал, рвался, исходил слюной от ярости. Хорошо, хоть цепь не доставала до забора в том месте, куда бежал Роман. Он перекинул рейку через забор, ухватился за него руками. Ладонь обожгло. Поверху по доскам была прибита колючая проволока. Палубин взлетел на забор, перекинул ноги и повис по другую сторону вниз головой. Зацепился джинсами за проволоку. От страха он резко дернулся. Брюки затрещали. Роман соскользнул, ударился об землю плечом, вскочил, схватил рейку и помчался в лес вслед за Веней. За деревьями оглянулся. Погони не было.

Джинсы были порваны, за теодолит пришлось платить. Борис нахохотался, потом дал взаймы. Опять Роман в кабале у него оказался. Нужно было где-то брать деньги, чтобы с ним расплачиваться. Борис обещал им найти более безопасное и выгодное дело. Подработают и расплатятся. Но месяц целый молчал об этом, хоть и виделись на работе каждый день. И вот в это воскресенье вечером предложил встретиться…

Соня прибежала из кухни и закричала:

— Мама говорит, она обед готовит! Пообедаем и гулять пойдем!

— Ну вот, видишь. Посмотрим «Утреннюю почту», пообедаем, а потом гулять.

— Да-а! А солнышко уйдет… — разочарованно протянула Соня.

— Куда же оно уйдет? Видишь, небо какое голубое, спрятаться некуда! — подвел девочку к окну Роман.

— А летом небо голубое было, да? — спросила Соня. — Голубое-голубое!

— Голубое-голубое! — взял девочку на руки Роман. — Как море, голубое. И бантик твой, — дунул он на голубой бантик на голове девочки.

После обеда гуляли по улице втроем. Соня шла между ними, держалась за руки, подпрыгивала, вертелась, висела у них на руках, поднимаяа ноги.

— Ты знаешь, Ром! — сказала Ира смущенно, не глядя на мужа. — Я, наверно, того…

— Чего? — не понял Роман.

— Беременна… Ты как… — но Роман перебил ее, выпустил руку девочки, обхватил Иру руками, прижал к себе, чмокнул в щеку, в другую, закричал:

— Точно! Точно это?

— И меня поцелуй! — кричала, прыгала возле них Соня.

Роман подхватил ее, поцеловал, спрашивая возбужденно:

— Сонечка, ты хочешь братика? Хочешь, чтоб мы тебе купили братика? Маленького-маленького!

— Маленького-маленького, — повторила Соня и кивнула: — Хочу!

— И я хочу! — вскричал Роман. — И я хочу!

— Ну, успокойся, — смеялась Ира, глядя на них. Она, когда почувствовала, что ребенок будет, волновалась страшно, как отнесется Роман. А ей хотелось родить ему сына.

— Мы сейчас купим? — спросила Соня радостно. — Пошли в магазин! Я играть буду с ним!

— Нет, Сонечка, сейчас не надо. Мы весны дождемся. Чтоб травка была зеленая, тепло было и небо голубое, голубое. И ты тогда подрастешь.

Они смеялись, спрашивали, как Соня назовет братика, будет ли она с ним сидеть, когда мама с папой в кино уйдут. Возбуждение постепенно улеглось. Подумалось Роману, что, как Ира в декрет пойдет, придется на одну зарплату сидеть. С деньгами еще хуже будет. Надо думать, думать, думать! Навстречу им шла молодая женщина в элегантном черном кожаном пальто, в таких же элегантных сапогах, статная в импортной одежде, вела она девочку за руку, наверно, по возрасту чуть постарше Сони. На девочке были настоящие маленькие джинсы, крошечные кроссовки, курточка красивая и шапочка. Маленькая женщина. Когда они прошли мимо, Роман кивнул Ире:

— Видала?

Ира оглянулась, посмотрела им вслед. На джинсиках у девочки была крошечная фирменная нашлепка. Точно, как у взрослых.

— Почему она может свою дочь так одевать, а мы какие-то поганые колготки дочери днями по магазинам ищем? — заговорил Роман. — Почему она так может одеваться, а ты в этом поганеньком пальтишке? Почему? Чем она лучше? Чем? Скажи?

— Брось ты! — сказала Ира. — Плюнь! Может, у нее муж за границей.

— Муж за границей, — передразнил Роман. — Я тоже был за границей. Только я под пулями. Нет, нужно искать выход, выход. Где-то он есть.

 

 

III

 

Суббота у Егоркиных прошла в суете. Они взяли пятьсот рублей из тех, что гости положили им на свадьбу, купили софу, шкаф небольшой, стол кухонный, четыре табуретки. Привезли, расставили в небольшой комнатке. Оглядели, радостные, свое первое гнездышко.

— Хорошо! — сказала Галя.

— Хорошо! — обрадовался Иван. — Устала?

— Ага, а ты?

— И я… Иди сюда, — хлопнул он по софе рядом с собой.

Она села. Он обнял ее, и они стали целоваться. Потом она, сидя, устроилась у него под мышкой и стала блестящими глазами снова осматривать комнату.

— Шторы нужны…

— Зачем?.. Мы же на седьмом этаже…

— Верно! — засмеялась она. — На седьмом этаже, как на седьмом небе… А со шторами уютней! — подумала она вслух.

— Если б наша была комната, тогда…

— Когда мы свою получим? Когда? — вздохнула Галя. — На заводе нужно пять лет отработать, чтоб на очередь поставили, да лет восемь — десять ждать… Значит, в лучшем случае через двенадцать лет… Я к тому времени старухой стану! Тридцать один год будет! Представляешь?

— Представляю! — засмеялся Егоркин. — Горбатенькая будешь, седая!

— А что? Может, и поседею! Рожу тебе пятерых и поседею с ними…

— Во, идея — как можно быстро квартиру получить! Три года — и трехкомнатная!.. Рожать будешь каждый год, и все в ажуре! А лучше всего — сразу тройняшек роди! Из роддома в трехкомнатную перевезут…

— Что я — крольчиха? Сразу троих? — засмеялась Галя. — Это глупости! Вот придумай, как нам действительно можно выкрутиться!

— А я думал, — сказал Иван серьезно. — И придумал! Отрабатываю эти последние две недели на заводе, начинаю учиться и устраиваюсь дворником! Комнату там сразу дают: и прописка будет, и денег к стипендии хорошая добавка!.. А работать по утрам: встал, подмел и в институт.

— Долго думал? Эх ты, дворник… Никуда ты не пойдешь. Учись.

— Не, я пойду! Это точно!

В воскресенье они решили съездить к Роману с Ирой, пригласить их в гости, показать, как устроились. Приехали, но их дома не оказалось. Старушка соседка объяснила, что гулять пошли всей семьей, а когда вернутся, неизвестно. Иван написал записку, пригласил в гости вечером, телефон оставил. И они с сожалением, что не застали друзей, назад отправились.

Вышли из автобуса и Маркина увидели. Иван окликнул его:

— Антон, привет! Ты куда направляешься?

Маркин обрадовался. Был он с мальчиком лет десяти. Иван догадался, что это сын его.

— Мы-то домой! А вы куда? — в свою очередь спросил Антон.

— И мы домой!

— Как? — не понял Маркин.

— А мы теперь живем здесь! Квартиру сняли, вон в том, — указал Иван на белый двенадцатиэтажный дом, через три дома от остановки.

— А я вот в этом! — радостно указал Маркин на дом возле остановки. — Идемте ко мне. Нет, отказываться не надо! Галя, я не слышу. У меня, может, к мужу твоему особые чувства! Я, может, благодаря ему на себя по-иному посмотрел? Идемте, идемте!.. Вовка, сынок, бери за руку Галю. И крепче держи, чтоб не сбежала! 

Галя сама взяла мальчика за руку.

— Сын у тебя — копия, Маркин-второй, — улыбнулась Галя.

— А как же. Для себя старались, по заказу. Портрет мой, а характер мамин. Ишь, молчит — слушает. А я бы уж на его месте за эти три минуты сто слов сказал…

Люся увидела гостей, захлопотала. Галя к ней на кухню ушла, а Маркин квартирой стал хвастаться, комнаты показывать, ванную. Ничего особенного у него не было, обычная квартира человека среднего достатка. Но Антон радовался, Егоркин понял его радость: ведь с нуля, с нуля начинали с Люсей.

— Тоша! — позвала жена. — Ты в гастроном спустись, а то ведь ничего нету.

— Это я враз. Это я мигом! — сказал Маркин. — Гастроном прямо в нашем доме, — пояснил он Егоркину.

— Знаем уже. Мы приходили сюда.

Иван пошел в комнату к Вовке.

— Ну, Вовка, хвастайся теперь ты! Как учишься?

— Одни! — Мальчик растопырил пятерню.

— Да ну! — удивился Иван. — Врешь, наверно?

— Нет, смотри. — Мальчик подал дневник.

— В четвертом классе, значит… Ух, ты! Молодец! Это здорово. — Егоркин вернул дневник. — А за верстаком этим ты работаешь? — указал он на невысокий стол в углу, к которому привинчены были небольшие тиски, стоял маленький ручной сверлильный станок, крошечная наковальня. Под столом виднелся ящик с инструментами, аккуратно уложенными в ячейки.

— Мы с папой, — ответил мальчик.

— А инструментов у тебя сколько. Ого, и каких только нет!.. И что же вы с папой делаете?

— Сейчас корабль радиоуправляемый. А весной приемник сделали. Вот! — Вовка взял со стола радиоприемник величиной с толстую книгу, включил и стал крутить. Запищало, засвистело в комнате, потом прорезалась музыка и довольно чистая. — Что хочешь ловит! — похвастался Вовка.

— А где же корабль?

— Мы его только начали… Пошли, я покажу что, — понизил голос Вовка. — Только маме не говори!

Мальчик вывел Ивана на балкон, который был в большой комнате. Там с одной стороны стоял самодельный шкаф, а с другой — от пола до потолка ступенями деревянные ящики с цветами. В самом верхнем ящике рос вьюнок. Он опутал весь потолок и спускался по ниткам к перилам балкона. Егоркин вспомнил, как вчера Галя, когда они шли мимо этого дома от автобусной остановки, увидела зеленый балкон и сказала:

— В нашей квартире на балконе я тоже такие цветы посажу. Видишь, как красиво!

Они тогда не подозревали, что балкон этот Маркина.

— Смотри! — указал Вовка на длинные белые трубы, лежащие у стены. — Мы с папой дельтаплан делать будем… Приготовим все и будем делать! А мама ругается…

— Вот вы где? — услышал Иван голос Маркина.

Он уже вернулся из магазина.

— Что же ты главным не похвастался? — упрекнул его Иван. — У тебя, оказывается, тут целая мастерская.

— Ковыряемся потихоньку, — улыбнулся довольный Маркин. — Я еще забыл сказать, стенка эта, — указал он на мебельный гарнитур «Спутник», — на гонорар за наше приспособление куплена. Когда делали, я и не думал, что нам заплатят… Кстати, приспособление для сборки «рукава» мы с технологом дотянули!.. Сейчас опытный образец делают.

— Я знаю, ты говорил… Слушай, я заходил во второй сборочный к твоему знакомому. Помнишь, ты говорил, что они вдесятером мучаются над одной деталью?.. Смотрел, там действительно что-то не то. Надо вдвоем сходить, покумекать!.. Пошли завтра?

— А тебе сколько осталось в цехе быть?

— Я буду наведываться непременно… Родной цех забывать не собираюсь.

За столом Люся спросила с улыбкой у мужа:

— Ну, как, нахвастался квартирой?

Видно, ей тоже был приятен разговор о том, что у них хорошо все устроено. Была она в розовом в полоску ситцевом платье. Волосы распущенные вились до плеч. Маленькая челка, закрывающая половину лба, спокойное доброе лицо.

— А вы от завода получали ее? — спросила Галя.

— Девять лет в очереди выстояли… Четвертый год живем… — ответил Маркин.

— Да-а! — удивился Иван. — А сколько же ты на заводе работаешь?

— Семнадцать лет отбухал… Я на нем, как и ты, с восемнадцати!

— Тридцать пять лет вам, значит, — сказала Галя и обратилась к Люсе. — Простите, а вам сколько?

— Тридцать три…

Иван с Галей переглянулись и засмеялись. Иван объяснил:

— Галя сегодня говорила, что мы квартиру лет через двенадцать получим, по тридцать одному году нам будет… Она уже старухой станет… Я счастлив буду видеть ее такой старушкой в тридцать три! — улыбнулся Иван, глядя на Люсю.

— Он у меня в дворники собрался, квартиру зарабатывать! — кивнула Галя, смеясь, на Ивана.

— И пойду! — упрямо заявил Егоркин.

— А ты у Гали прописан? — спросила Люся.

— Нет… В общежитии…

— Сначала надо постоянную прописку получить, а потом в ЖЭК идти… А так вас и в комнату временно пропишут обоих, по лимиту. Если идти в ЖЭК, то лучше Гале, техником-смотрителем… Квартиру быстро заработаете… Она москвичка!

— Техником? — спросила Галя. — А что они делают?

— Наряды рабочим раз в месяц закрывают да квартиры принимают, когда кто переезжает… Болтаются без дела да лясы точат!

— А квартиры им сразу дают?

— Вроде бы сразу… Да вы узнайте сами! Зайдите в любой ЖЭК…

Иван вспомнил, что родственник его Дима Анохин, с которым он недавно встречался в Масловке, когда приезжал туда с Галей после свадьбы, работал раньше дворником. Он наверняка знает, чем занимаются техники. Надо ему позвонить, спросить, решил Иван. Всплыл почему-то в памяти разговор с Анохиным в деревне. Дима грустный был, подавленный, сказал тогда, что страшный материал везет в газету. Не думал раньше, что в наше время может быть такое. Средневековье! Особенно запомнились грустные слова Анохина: «Мы говорим, человек рожден для счастья, но не догадываемся, что жизнь наша — блуждание в зарослях в поисках дороги к счастью. Никто не знает, в какой стороне эта дорога. И кружимся мы в зарослях, блуждаем, ветки хлещут по лицу, падаем, набиваем синяки да шишки… Выбрались на тропинку, широкая, много людей протопало по ней. Радуемся — на верном пути, вот-вот выберемся на дорогу, большую дорогу к счастью. Торопимся, бежим, спотыкаемся, а тропинка все уже, все неприметней, глядишь, и исчезла. И опять вокруг одни заросли. И снова кружим, кружим, кружим».

 

 

IV

 

Борис, Роман и Веня сидели в кафе второй час. Посреди стола много уже пустых бутылок из-под пива скопилось. Говорил Борис, говорил страстно, яростно. Роман с Веней слушали, чувствовали правду его, видели рядом с ним себя неуклюжими щенками. Завел Бориса Веня. Он предложил план ограбления кассира небольшого строительного управления. Она изредка ездила в кассу треста получать зарплату без сопровождающих. Подстеречь в безлюдном месте и ограбить. Роман выслушал нового приятеля без энтузиазма, мрачно: грабить кассиров он еще не созрел. А Борис взвился:

— Ну, Веник! Был ты Веником, Веником и умрешь! И три года тебя не научили!.. Сколько раз я тебе твердил: забудь свои бандитские замашки! Забудь! Оглянись, время-то какое на дворе. Дебилы одни кастетом да ножом по углам размахивают… Деньги вокруг лежат: оглянись да по карманам рассовывай. Кассира грабить! — возмущенно передразнил Борис. — Если мысли такие не оставишь, обо мне забудь… Мы, по крайней мере такие, как я, сейчас самые нужные люди в стране, самые главные фигуры, самые важные. Без нас общество не может нормально жить и развиваться… Не понятно?.. Поясняю! Общество наше вступило в такой период, когда хлебом народ обеспечен, хлеба народ не требует, он у него есть. Требует зрелищ, наслаждений, красивой жизни. А атрибуты красивой жизни во все века и у всех народов неизменны: одежда, комфорт, вино, женщины!.. Общество наше всем этим обеспечить народ не может. Смогло бы, если бы было справедливое распределение материальных благ… Но достичь этого на земле невозможно. Человек несовершенен. И вот наиболее умные люди поняли, в какой период мы вступили, поняли, что требует народ, и быстро сосредоточили в своих руках все, что дает красивую жизнь… Вы видели хоть раз, чтобы в магазине продавались дубленки, американские джинсы, кожаные пальто? Видели? А оглянитесь вокруг, найдите хоть одного человека в этом кафе не в джинсах… Видите. И больше половины — в американских! Пол-Москвы в американских джинсах да в кожаных пальто и в дубленках, а в магазине их никогда не было. Откуда же они взялись?.. Не было, а склады от них ломятся. Дипломаты везут партиями. Икра на складах зеленеет, плесневеет, потому что нас мало, посредников между потребителями и держателями дефицита. Не пойдет же дипломат на толчок продавать привезенные из-за границы дубленки и джинсы. Так он быстро станет зэком. И завскладом не пойдет на толчок… Мы нужны, мы! Энергичные, деловые, изворотливые! Мы! Бизнесмены! Без нас и те, и другие существовать не могут… Мы должны чувствовать себя фигурами. Главными фигурами в игре под названием жизнь! И доказывать это на деле ежедневно, ежечасно!.. Выпячиваться? Нет! Ни в коем случае! Хозяева жизни не выпячиваются… Пусть чувствуют себя хозяевами держатели дефицита. Пусть тешатся. Будем снисходительны к их слабостям. Но достоинства, достоинства терять никогда не надо. К этому я вас зову, такими я хочу вас видеть! И возможности все в ваших руках. Будете вы и при деньгах, и уважаемыми людьми, и неподсудны. Ваша задача: перераспределение материальных благ между, скажем так, нечестными людьми. А такое перераспределение высоко оплачивается. Пока существует дефицит, будем существовать и мы! И неплохо существовать. А дефицит будет вечно. Всегда будут люди, умеющие создать дефицит… Там, где хозяева все и никто ни за что не отвечает, порядка никогда не будет… А ты грабить! Эх, Веник! Дебил!.. Жаль, морда у тебя не интеллигентная, — пожалел Борис. — Все твои инстинкты на ней читаются… Доверия у клиентов не вызываешь, а то бы я тебя на многотысячном деле попробовал… Совершенствуйся ты! Книжки читай, бодрее будь, улыбайся почаще. И с наглостью твоей, ох как жить можно будет… У Романа видок подходящий, но молод, и опыта нет. Не поверят. Надо начинать с малого. Давайте так… Если вы мне доверяете, а вы доверяете мне, иль как? — спросил Борис. — Работать будем только на полном согласии и полном доверии. Иначе нельзя!

— Доверяем, Боря, не тяни. Руки чешутся… Праздника хочется!

— Праздник будет потом. А сейчас за работу! Тебя, Веня, я командирую в Удмуртию на неделю. Будешь расторопным, заработаешь рублей двести… И никакого риска, Веня. Никакого! Выедешь в следующее воскресенье, а в субботу с Романом можете мелким бизнесом заняться, потренироваться в общении с людьми! Поезжайте в ЦУМ утречком пораньше, там всегда какой-никакой дефицит выбрасывают, занимайте очередь несколько раз, где товар подефицитней, и, когда очередь подходить будет, продавайте ее за пять-десять рублей, дефицит покажет, тем, кто сзади и надежду не имеет достояться… Колов по сорок возьмете — не меньше. Каждый день промышлять в магазине нельзя, примелькаетесь!

— Ага, без риска. А мусора. Там их много, — сказал Веня.

— Друг мой, все продается и все покупается! Красная цена милиционера в магазине — пятерка. Вляпаешься, пятерку ему в зубы и работай спокойно… И работать вежливо, с улыбкой. Притирайся, Ромашка, — похлопал по плечу Палубина Борис. — Спасибо скажешь потом… Я вот что думаю о тебе. Это все мелочи, с очередями-то… Тебе нужно школу хорошую пройти. Лицо у тебя добродушное, глаза доверчивые… Глаза, конечно, измениться могут… С твоими данными большие дела делать можно. Жить по-королевски! На черта тебе завод… Прописка у тебя теперь есть… Хочешь, я тебя официантом устрою в хоро-ший кабачок? Заживешь… Бабки всегда будут… Работа с людьми. Через день. Для бизнеса время есть. Год-другой, и «жигуленок» твой! Обмозгуй! Правда, в кабачок тот нужен взнос солидный. Кусок. Тысяча рублей… Но я тебя по дружбе выручу. Расплатишься!

— Боря, устроишь — я твой! — Роман захмелел от выпитого пива, смотрел на Бориса, как на волшебника, который одним движением руки вытаскивает его из грязи. Опасался одного, как бы все его слова так словами и не остались. — Мой дом — твой дом!

— Моя жена — твоя жена! — подхватил Веня.

— Э, Веник! Это ты брось. Дружба дружбой, а жены врозь! — Роман хлопнул Веню по плечу и потрепал, но тот грубо сбросил его руку со своего плеча.

— Романчук, ты такой же веник, как и я! — И Веня пропел: — Мы с тобой два веника и в одной руке… А зачем мне в Удмуртию, Боря? Ты не сказал!

— Культуру в массы нести будешь, Веник. Работа не пыльная. Приедешь в глухой поселок, подальше от цивилизаций, и будешь ходить по домам, показывать портрет, увеличенный с фотографии — вручу позже, — и спрашивать: не желаете ли, бедные родители, увеличить изображение чад своих, удравших в города, чтоб лучше видеть их слепнущими от старости глазами. Желаете? Давайте фото вашего чада, и адресок ваш записывайте на обратной стороне, и двенадцать рэ готовьте к прибытию портрета. Вот и все!.. Фото сдашь мне… За каждое я плачу тебе семьдесят пять коп. Сто штук — семьдесят пять рэ, двести — сто пятьдесят. Я однажды за час пятнадцать фото взял, усек! Будешь расторопным, за неделю триста привезешь… А дальше пусть тебя не волнует! Твое дело собрать, сдать и бабки на карман!

Борис поручил свою работу батрака Вене. Он изредка батрачил у опытного дельца, которому сильно завидовал и мечтал сам организовать какую-либо подобную фирму. Делец, его по правилам игры звали хозяином, ничего не делал, только работу распределял. Он посылал батраков в глухие уголки страны с таким же заданием, какое дал Борис Вене. За каждую привезенную фотографию платил рубль. Борис решил присвоить четвертую часть, поэтому и предложил только семьдесят пять копеек. Борис считал, что вырос из штанов батрака, но не хотел порывать с хозяином. На всякий случай! И решил перепоручать своим батракам. Фотографии хозяин отдавал фотомастерам увеличивать и платил им по четыре рубля за портрет, потом наиболее проверенный батрак набивал портретами чемоданы и развозил по адресам, раздавал, собирал по двенадцать рублей. Деньги сдавал хозяину, а сам получал с портрета два рубля. Таким образом хозяин, занимаясь только распределением работы, с каждого портрета присваивал по пять рублей. И фирма его процветала.

 

 

V

 

Морозец на улице чувствовался, когда выходили из кафе, где было накурено. Туман стоял от дыма. Поэтому воздух на улице показался необычно легким, свежим. Дышать хотелось.

— Поздняя осень! Здоровый, ядреный воздух усталые силы бодрит, — пропел Борис. — Бывайте, мужики! Я тачку ловлю… Любовные дела впереди!

— И я отчаливаю. Ромишевский, будь.

Домой Палубин приехал в начале двенадцатого. Никогда он еще так поздно не возвращался, да еще выпивши. Но Ира поймет. Он обрадует ее. Давно пора уходить с завода. Там ловить больше нечего… Хватит! Теперь я москвич. Пора в люди выбиваться…

Ира его ждала. Он снимал куртку, она смотрела с упреком.

— Ира, я с Борисом был, — говорил Роман виноватым шепотом. — Выпили пивка…

— Ты подальше от Бориса держись… — грустно произнесла Ира. — Довыпиваешься!

— Ира, ты что? Борис — мировой мужик. Он меня столько раз выручал!

— Мировой, золотой… Чугунный скорее…

— Ты его плохо знаешь! Поближе познакомишься, поймешь…

— Нет у меня желания знакомиться с ним ближе.. Ты есть будешь?

— Не надо, Ирочка! Мы там ели… — Они вошли в комнату.

Палубин подошел к спящей девочке, чмокнул ее в щеку и обернулся к жене, обнял ее, ласково провел рукой по животу.

— Наследник там… Заживем мы с тобой скоро, Ирочка!.. Я тебя обрадовать хочу. Завтра я пишу заявление на расчет. Ухожу из цеха.

— Куда?

— Пойду официантом… в ресторан! — Роман произнес это гордо, глядя на Иру, ожидая от нее пусть не восторга, но радости.

— Ты серьезно? — спросила она нахмурившись.

— Ну да!

— Ты на заводе зарплатой недоволен был, а знаешь, какова ставка у официанта?

— У бармена ставка еще меньше, а ты знаешь хоть одного бармена без машины?

— Я ни с одним барменом не знакома — ни с машиной, ни без машины и знакомиться не хочу, — сердито сказала Ира и дальше заговорила, повышая голос. — Если бы тебе нравилась работа официанта, я бы слова не сказала — иди, работай! А ты заранее надеешься народ грабить! Ты думаешь вообще-то, куда тебя дорожка эта приведет?.. Житью барменов он позавидовал… Да пусть они хоть на трех машинах катаются! Лучше на хлебе и воде сидеть, чем такой жизнью жить.

— Тише ты! Соню разбудишь! — шепотом остановил ее Роман. — Честный народ по ресторанам не ходит… Ты часто по ресторанам разгуливаешь?

— Бывала. И я бывала!

— Раз в год, если не реже. Таких за версту видно… А ворюгу и облегчить не грех! Тем более я иду в такой ресторан, где вся нечисть собирается… Туда простому не попасть.

— Тебе не стыдно слова такие говорить, а? Или в тебе хмель высказывается? Море сейчас по колено, да?

— Ирочка. Милая! — обнял Роман жену, прижал ее голову к своей груди, гладил по волосам. — Жизнь сейчас такая, или лежи в грязи, или… И надо принимать ее такой, как она есть, и жить по ее законам… Я одену тебя, как куколку… Соня у нас красавица. Приоденем ее, как ту, помнишь, сегодня, в джинсиках? Любоваться все встречные будут… А ты какая красавица будешь в фирменной одежде…

— Дурачок!.. Официант! — смеялась Ира. — Завтра прохмелеешь, стыдно будет.

 

 

VI

 

У Гали не выходил из головы разговор за столом у Маркиных. И в понедельник после работы, когда Егоркин с Маркиным отправились во второй сборочный к знакомому посмотреть — нельзя ли что придумать, чтобы облегчить там работу, Галя пошла в ЖЭК того района, где они жили на квартире. Ей повезло: техник там был нужен. Галя сидела с главным инженером Ниной Михайловной минут двадцать, выспрашивали друг у друга, пытались понять — одна, что за работа ее ожидает, другая, что за человек приходит к ним? Нина Михайловна понравилась Гале. Чувствовалось, что главный инженер женщина с хваткой, деловая. Поверилось, что обещания ее не пустые слова, а обещала она квартиру служебную в течение года, если у мужа будет постоянная прописка. А если он будет прописан в Москве по лимиту, то жилплощадь будут давать только на одну Галю, поэтому рассчитывать она может только на комнату. И все это будет, конечно, если Галя покажет себя хорошим работником.

Вечером у Гали с Егоркиным долгий разговор был. Егоркин не хотел, чтобы она уходила с завода, не хотел, чтобы жертвовала собой ради него, но Галя убедила, сказав, что работа в ЖЭКе будет интеллигентная, что техниками там люди с высшим образованием, а ее со средним берут.

Начальник цеха выслушал Галю и подписал заявление на расчет без отработки, она получила обходной лист. Вместе с ней собирал подписи Роман Палубин. Он уходил в официанты.

 

Егоркин торопился домой. Шел снег. Крупные мокрые хлопья падали на асфальт, таяли, образовывали жидкую кашицу, которую перемешивали сотни ног рабочих. В автобусы входили, как в церковь, снимали шапки, отряхивали снег. Иван на снег внимание не обращал, думал о Гале. Хотелось поскорей узнать, как ей работалось в первый день?

— Ну, как? — ворвался он в комнату.

— Ой, расскажу все… Я тебя ждала! Не раздевайся. Поедем к нашим… Мама звонила — зовет. Тоже, наверно, хочет подробней узнать…

— А ужинать?

— Там и поужинаем. Все не готовить, — засмеялась Галя. — Надо нам подольститься к ним… Мама вроде готова прописать тебя, а то ведь так нам квартиру не дадут! А папа всегда был готов!.. Его что-то в школу вызвали… Наташка вроде натворила что. Сейчас узнаем… Мать говорит, она марксизмом увлекалась в последнее время… Маркса, Ленина читает днем и ночью…

— Да! — удивился Иван.

Галя, рассказывая, одевалась, а Егоркин стоял, ожидая ее. Она натянула куртку, сапоги, зонтик взяла, и они вышли на лестничную площадку, лифт вызвали.

— Я уж давно Маркса у нее на столе видела, думала, на урок задали, а у них в классе, оказывается, целая группа марксистов. Новыми интеллигентами себя называют… Целью жизни своей поставили построение коммунизма по Марксу — Ленину, очищение нашей страны от скверны новой буржуазии! Говорят, что власть реальная на местах в руках новой буржуазии. Так они называют торгашей, спекулянтов, взяточников, занимающих высокие посты…

— Ну, дают!

— Они даже собираться стали, вместе читать Ленина и Маркса, обсуждать их слова и выводы, и все к нашей жизни применяют! Мать боится — не дообсуждаются ли они? Не из-за этого ли отца в школу вызвали?

Потом Галя стала рассказывать, как у нее прошел первый день на новом месте.

— Привела меня Нина Михайловна в технический кабинет, а там народу полно, шум, крик… Две бабы ругаются, матом друг друга кроют. Как попало кроют!.. Ну, думаю, влипла, как же тут работать? Ой-ей-ей!

— А ты говорила — интеллигентные люди, — напомнил расстроено Егоркин.

Подошел лифт, распахнул двери. Они вошли.

— Ты погоди… Я о техниках говорила… А по понедельникам в ЖЭКе дворники, рабочие по дому собираются. Дворниками люди разные: и старики, и девчонки, такие, как я, и даже художник один, молодой парень, а рабочие по дому одни женщины. Все, видно, неустроенные, с судьбами изломанными, и пьяницы, вижу, среди них есть! Две такие и ругались, когда я вошла. У одной муж когда-то повесился, так на нее другая кричит: ты его в петлю загнала, такая ты и сякая, и мать-перемать, и страшно слушать! Но Нину Михайловну увидели и сразу примолкли. Ее там, видать, боятся… Девчонки говорят, она всем в ЖЭКе заправляет! А начальник — отставник, бывший майор, больной, кашляет, ему все до фени! Все руководство отдал главному инженеру, и она довольна…

Они вышли на улицу и направились к автобусной остановке. Ждали недолго. Автобусы в это время ходили часто.

— А дела-то ты приняла? Чем ты заниматься будешь? — спросил Иван.

— Принимаю… Дел там до черта! Участок у меня шесть домов. И участок, как поняла я, самый запущенный… В двух пятиэтажках все квартиры с подселением, коммунальные. За квартплату жильцов я полностью отвечаю, премия от этого зависит, а в этих домах, в коммуналках, полно пьяниц. Там один полтора года за квартиру не платит, а несколько человек по году, а уж по пять-шесть месяцев страшно сколько. Нигде не работают, а как заставить заплатить, никто не знает…

— Выселили бы, да и все!

— Я тоже так сказала, а мне говорят: нельзя, закона такого нет. Уговаривай!.. За чистоту на своем участке тоже отвечаю. Следить надо за дворниками, рабочими — иначе премия долой. Зарплата их тоже на мне… А самое страшное, говорят, обход квартир. Ходить по квартирам я должна в своих домах, проверять, не залили ли их соседи, не течет ли кран, нет ли жалоб каких? Девчонка, Шура, которая мне дела сдает, ее, оказывается, в дворники перевели за плохую работу, говорит, взъелась Нина Михайловна, плохо работаю: то не то, это не так! И техники подзуживали… Не сумела ужиться…

 

 

VII

 

Василий Гаврилович из школы еще не вернулся. Зинаида Дмитриевна была расстроена, рассказала, из-за чего его вызвали. Наташа сидела здесь же и изредка поправляла мать.

В школу сегодня одна девчонка пришла в сережках с бриллиантиками, хвастаться стала. И ценник с собой принесла, показала. Больше тысячи стоили сережки. Девчонка та, со слов Наташи, всегда ходила расфуфыренная, вся одежда фирменная. Школьную форму она уж забыла, когда надевала. Мать у нее продавец в универмаге, без отца растит… Наташа сказала девчонке, что такие сережки на честные деньги купить нельзя, только на ворованные. И ребята стали смеяться над девчонкой. Она заплакала, убежала домой, матери пожаловалась. Мать в школу примчалась. Наташу к директору требовать стали, чтобы извинилась. А Наташа возьми и ляпни и при матери, что такие сережки можно купить только на ворованные деньги. И не извинилась, как ее ни стыдили, ни уламывали. А вот теперь отца вызвали.

— Нет, дуре, извиниться! — взглянула сердито Зинаида Дмитриевна на Наташу. — Язык бы не отсох. Все б миром и кончилось!

— Иди сама и извиняйся! — обиделась Наташа.

— А зачем Наташе извиняться! — не выдержал Егоркин. История эта его задела. Особенно позиция учителей. — Она же правду сказала!.. Вы, мам, верите, что сережки за тысячу рублей можно купить дочери-школьнице на зарплату продавца?

— И этот туда! — взглянула недовольно Зинаида Дмитриевна на зятя. — Мало ли во что я верю. А делать нужно только то, что люди делают. Если мы все друг другу говорить начнем, что думаем, что тогда будет?

— Честнее тогда все жить станут! — сказал Егоркин. — Будут остерегаться пакости делать, потому что знать будут, что осудят их непременно!

— Верно! Верно! — закричала Наташа. — Я тоже это говорила!.. Я знала, что ты нас поддержишь! — Глаза Наташи горели. Она с восторгом глядела на Ивана, и казалось, готова была вскочить и расцеловать его. — И Юра говорит, что лучшие из тех, кто был в Афганистане, поддержат нас, непременно будут с нами! Они тоже не будут равнодушно смотреть, как душат Родину торгаши и взяточники!

— Ух ты, Родину! — фыркнула, передразнила сестру Галя. — Какие высокие слова!

— Да — высокие! Мы забыли эти высокие слова, а сами стали низкими! — горячо воскликнула Наташа.

— А кто такой Юра? — спросил у нее Иван.

— Вождь новой интеллигенции, — усмехнулась Галя. — Десятиклассник. Она в него влюблена.

— Сама ты влюблена! — вспыхнула Наташа. — Надо сначала жизнь чистой сделать, а потом уж любить.

Из коридора донесся стук двери, в комнату заглянул Василий Гаврилович. Наташа вскочила, с нетерпением глядя на него.

— О чем шумите? — весело спросил отец.

— Рассказывай иди. Не томи душу, — попросила Зинаида Дмитриевна. — Как там?

— В порядке! — отвечал Василий Гаврилович, раздеваясь.

— Ты что, извинился?! — возмущенно вскрикнула Наташа.

— А почему я должен извиняться? — Василий Гаврилович вошел в комнату, пожал руку Ивану, подмигнул Гале. — Ты же нахулиганила!

— Что ты там сказал? — нетерпеливо спросила Зинаида Дмитриевна.

— Я ничего не говорил, я спрашивал… Я спросил у директора, как она считает, можно ли на зарплату продавца купить сережки за тысячу рублей?

— А она? — чуть ли не хором воскликнули все.

— Мало ли, что я считаю, говорит. Если каждый каждому будет в глаза говорить то, что о нем думает… А я спрашиваю: как же вы с такими взглядами учите детей быть честными, принципиальными? Теперь, я говорю ей, я понимаю, почему вокруг нас столько лицемеров, беспринципных, бесчестных, безнравственных людей. Вы их воспитываете… И не будет моя дочь извиняться перед ворами, не будет топтать правду, потому что я хочу, чтобы моя дочь выросла честной, принципиальной!..

— Ох, не видать теперь Наташе золотой медали!.. — горестно воскликнула Зинаида Дмитриевна.

А Наташа подскочила к отцу, обхватила его за шею обеими руками, чмокнула в щеку и уселась на диван рядом. А отец продолжал:

— Потому что я верю, что недолго безнравственность торжествовать будет, недолго будет терпеть безобразия народ, развращения всего и вся… Читали вчерашнюю «Комсомолку»? — обратился вдруг Василий Гаврилович к Гале и Ивану.

— Это статью «Любовь без любви?»? — спросил Иван.

— Да!

— Я читала! — Глаза у Наташи снова заблестели.

— О чем там? — спросила Галя.

— О половой жизни таких вот, как она, — указал Василий Гаврилович на Наташу.

— О Господи! — воскликнула Зинаида Дмитриевна. — О чем только не пишут.

— Писать надо! Надо писать! — энергично повернулся к ней Василий Гаврилович. — Но только не так. Ни в коем случае не так. Не созрел еще для такой темы корреспондент!.. — Василий Гаврилович повернулся к Гале и пояснил ей: — В статье о девчонках-девятиклассницах, которые от нечего делать стали с ребятами жить. Сегодня с этим, завтра с третьим. У них кружок такой образовался! Разврат формой времяпрепровождения от скуки избрали… И корреспондент оказался робким, беспомощным перед развратом, не нашел слов, чтобы показать лицо мерзости, грязи, ничтожества, бездуховности! Одни не знают, где время найти, чтобы успеть задуманное исполнить, сутки растянуть стараются, а этим время некуда деть…

Егоркина снова охватило возмущение, такое же, какое было, когда он читал статью. Вместе с тем он радовался, что не только у него было это возмущение. Но и люди пожившие, как тесть его, также возмущены. И только Василий Гаврилович приостановился, как Иван подхватил с нетерпением и страстью:

— Самое главное, что в статье разврат показан привлекательным, и этим, вольно или невольно, разврат проповедуется. Там страшные слова есть: почему можно в восемнадцать с мальчиками баловаться, а в шестнадцать нельзя? Нельзя! И после восемнадцати нельзя! Разврат и после восемнадцати разврат. А статьей разврат после восемнадцати узаконивается в сердцах школьников…

— Верно! — снова подхватил Василий Гаврилович. — Журналисты не должны быть инфантильными, должны четко понимать, где добро, где зло! Каждый журналист должен чувствовать личную ответственность за состояние нравственности своего народа!

— Лучше, если мы все будем чувствовать эту ответственность! — вмешалась Наташа.

Иван улыбнулся ей одобрительно.

— Думал он об ответственности, корреспондент ваш, — усмехнулась Зинаида Дмитриевна. — Он черкнул, денежки получил, а там и травушка не расти. Все мы люди, все мы человеки!

— Не нужно допускать к печати людей-человеков! — яростно возразил Василий Гаврилович. — Только личностей, одних личностей!

— Откуда им, личностям, взяться! — сказала Галя. Наташа переводила горящие глаза с одного на другого. — Сам только видел, как в школе с юных лет пресмыкаться перед ничтожествами заставляют! Газеты кричали в свое время: джинсы, джинсы, не гоняйтесь за джинсами! А те, кто эти статейки кропал, все в джинсах бегали. Верят-то не словам, делам. Прежде, чем призывать, нужно самому делать то, к чему призываешь… Или сейчас кричат: вещизм, вещизм. Обыватели жизнь на беготню за вещами убивают… Нет, погонять тех, кто не выпускает эти самые вещи, дефицит создает. Если в магазине будут нужные вещи, то вещизма не будет. Пришел, купил да дома поставил или повесил, и никакого культа вещей. Иди да покупай. Слепые, как котята! Кричат о следствии, а причину не видят.

— Да, да! — вздохнул Василий Гаврилович. — Сейчас пропаганда существует сама по себе, а жизнь сама по себе… Не соприкасаются нигде… Что творится? Куда катимся!.. Был я весной в Ленинграде, попал на спектакль «Роман и Юлька» по повести какой-то. Там просто открытый призыв школьников к разврату, оправдание его. Из него и вышла «Любовь без любви?». Если бы я сам четырнадцатилетним посмотрел, все оковы с меня были бы сняты! Понял бы, что разврат — это хорошее дело, и погнал бы девок шерстить! Слава Богу, тогда понимали, где добро, где зло!.. И кому это нужно? Зачем?

— Борьба идеологическая! Совратить нужно молодежь!.. — сказал Егоркин. — Занявшийся развратом уже ни к чему не способен… Все творческие силы, энергия уходят в песок, разлагаются…

— Идейная борьба с Западом, это понятно! — Василий Гаврилович говорил теперь задумчиво. — А это же у нас!

— И у нас, видно, много заинтересованных в разложении общества… — проговорил Егоркин.

— Не то! — воскликнула Наташа. — Не верно! Читайте Маркса! Ленина! У них уже все это написано!.. Плевать хотели те, кто ставил этот спектакль, на общество: на становление его, на разложение. Правда, я не смотрела тот спектакль, не знаю, так ли, как папа говорит, но если так, то постановщиков интересовали только деньги, одни деньги! Они знают, что эта тема нас, молодых, интересовала и всегда интересовать будет, во все века! Значит, спектакль будет пользоваться популярностью долгие годы. Тем более в нем не мораль читают, а говорят, что это не запретно, а хорошо. А мы всегда готовы поддержать такое и побежим смотреть сами и друзьям посоветуем… Значит, постановщикам будут капать денежки… Деньги, чистоган всему причиной… Большинство творческих работников продались денежному мешку, а тех, у кого душа болит за состояние общества, третируют демагогией, не допускают к печати, не дают говорить правду, сразу обвиняют в очернении нашей страны…

— Гляди-ка, начиталась Маркса! — усмехнулся отец. — Соплячка, а туда же, в политику лезет… Уроками бы побольше занималась, к институту сейчас надо начинать готовиться, сейчас учить побольше, а не перед экзаменами… Успеешь Марксом заняться в институте. Начитаешься…

— Но в словах ее много верного… должно быть… — задумчиво произнес Егоркин.

— Расфилософствовались! — поднялась Зинаида Дмитриевна. — Болтай, не болтай, от болтовни нашей ничего не изменится…

— Вот приедет барин! Барин нас рассудит! — пропела Наташа.

Все засмеялись. Улыбнулась и Зинаида Дмитриевна. Она не поняла.

— Стол пойду накрывать, — двинулась она из комнаты. — Болтовней сыт не будешь!

Галя вышла следом за матерью, помогать.

— Как дела-то у вас? — спросил Василий Гаврилович.

— Я последние дни на заводе, а Галя сегодня первый день в ЖЭКе отработала… Возбужденная пришла. Говорит, интересней, чем на заводе.

— Денег там маловато платят…

— Я без дела сидеть не буду… Осмотрюсь в институте и куда-нибудь пристроюсь. Работы много, были бы руки!

— А нога как? Не беспокоит?

— Я уж забыл о ней! — засмеялся Иван.

— Мы с матерью прописку тебе сделаем… Это не вопрос! Жалейте только друг друга. Теперь сам, наверно, видишь, ты для нее, и она для тебя родней отца-матери. Вы не пожалеете друг друга, другие вас жалеть не будут…