Петр Алешкин. В джунглях Москвы. Часть пятая

ЧАСТЬ ПЯТАЯ 

 

ИВАН

 

Глава первая 

 

I 

Паркетчики стали звать его студентом сразу после того, как бригадир Гольцов, высокий, одного роста с Егоркиным, но плотный, с заметно выпирающим брюшком, привел Ивана в бытовку и объявил, что студент Иван Егоркин будет работать в их бригаде до начала занятий в МВТУ. Имя Егоркина одни не расслышали, другие тут же забыли: студент да студент.

— Кондрашин, шкафчик рядом с тобой свободен? — спросил бригадир.

— Свободный… Иди сюда, студент, переодевайся, — ответил и позвал Ивана невысокий парень со спокойным, чуть грустным лицом. Был он, видно, ненамного старше Егоркина, года на два, не больше.

Иван стал пробираться вдоль длинного стола к Кондрашину. Паркетчики уступали дорогу, прижимались к своим шкафчикам, разглядывали его. В бытовке было тесно. Большую часть занимал стол, сколоченный из досок и обитый сверху оргалитом. На нем лежали газетные свертки с едой, несколько ящиков с инструментом с одного края, виднелись черные костяшки домино.

— Ты возьми его к себе в звено, — сказал Гольцов Кондрашину.

Тот согласился, пошутил, что теперь у них есть кому паркет с улицы на второй этаж подавать, не таскаться по лестнице. Паркетчики засмеялись.

Егоркин хотел лето поработать на заводе в своем цехе. Он сдал экзамены в МВТУ. Были они одновременно выпускными с подготовительного отделения и вступительными, съездил на недельку в деревню к матери и отправился на завод, но временно его там не взяли, и он решил пойти на стройку.

Первые дни работал на подхвате: принеси — подай, приглядывался. Но месяц не прошел, как он стал делать ту же работу, что и другие. Помедленнее, правда, пока не так ловко, но видел, что наловчиться просто.

— Студент, плюй ты на свой институт, — шутил Кондрашин. — Сколько ты зашибать будешь после него, сто десять — сто сорок? А паркетчиком насобачишься за год, в два раза больше станешь иметь. Руки у тебя на месте, голова тоже. Лениться не будешь, халтуркой займешься, деньги сами в карман потекут…

— Что, мне их солить?

— Мне отдавать будешь, раз тебе не нужны, — смеялся звеньевой.

— Если так, то по рукам, — поддерживал шутку Егоркин.

С плинтусами Иван помучился. Ножовку в деревне держал в руках редко. Тогда только, если нужно было что-то отрезать, укоротить. Никакого умения не надо, дергай туда-сюда, а здесь нужно на глаз наискось отпилить так, чтоб уголки красиво совпадали. Кондрашин отрежет один конец, сунет в угол к другому, примерит, пальцем зажмет, отсобачит — и тютелька в тютельку. Уголок — загляденье! Егоркин сделает все то же самое, а плинтус или короче получится, другой нужно брать и резать сначала с двух концов, или длиннее, или верхние концы сходятся, а нижние не достают — щель. Устал резать, портить плинтуса Егоркин, палец большой на левой руке, которым придерживал, придавливал, направлял лезвие ножовки, рассадил. Скользнула ножовка по плинтусу, когда тянул на себя, и по пальцу. Отсасывал кровь, сплевывал. Увидел его Кондрашин и засмеялся:

— Ну что, мастер Али, не получается?

— Получится…

— Ну да, если долго мучиться, что-нибудь получится… Пошли со мной, — повел он Ивана в квартиру, где сам плинтусовал, и взял ножовку. — Учись, студент, паркетчиком будешь, — шутил он. — Давай так: я режу, а ты прибиваешь за мной…

В бригаде были необидные шутливо-иронические отношения, и Егоркин быстро усвоил их. Не обижался, когда подшучивали над ним, и сам, если момент выпадал, не отмалчивался. Может, поэтому влился он в бригаду легко. Сблизился с Кондрашиным. Тот Ивану нравился. Добрый, уравновешенный, с какой-то лирической грустинкой в глазах, не заматерится лишний раз. А здесь, на стройке, даже девчата маляры без мата не обходились. Чуть задень, посылают в соответствующее место. На заводе пореже пользуются сорными словами, и Егоркину мат здесь с непривычки сильно резал слух. Вначале он никогда не упускал случая подковырнуть, если слышал мат из девичьих уст, тут же выдавал что-нибудь соответствующее моменту, вроде такого восклицания:

— Ух ты, ловко как! Не думал, чтобы такие милые губки так веско выражались, а ну-ка повтори!

— Пошел ты… — и сообщалось, куда он должен идти. Зависело это от характера женщины, степени раздражения в данный момент.

А Кондрашин редко матерился. Если уж выведут его из себя, что было непросто. Нравился Егоркину и Чистяков, приятель Кондрашина, хотя они разные. Чистяков помоложе, ровесник Егоркина, студент-заочник строительного института, прямой, резкий правдолюбец. Там, где Кондрашин промолчит, Чистяков выскажется. Не уступит, если его заденешь. Кого-нибудь обидь при нем, непременно вступится. Лидер по характеру. Беспокойный, любит, чтобы было все и всем хорошо. Работал он в звене Егорыча, пожилого, неторопливого паркетчика. Иван устраивался за столом во время обеда возле Кондрашина и Чистякова. Он им тоже нравился. А от Афонина Иван старался держаться подальше. В бригаде было три звена, и третьим командовал Афонин. Именно командовал. Егоркин, когда пригляделся, обрадовался, что не попал к нему. Работало звено Афонина неплохо, всегда опережало звено Кондрашина, но сам Афонин и отношения в звене не нравились. Подавлял он своих паркетчиков, шуткой Афонин всегда старался унизить человека. Парень он был, вероятно, неглупый, тонко подмечал слабости и несовершенства людей и старался выставить их напоказ. Только Чистяков не спускал ему, в ответ поддевал так, что Афонин бледнел от злобы. Егоркин с Афониным вместе никогда не работали и никогда не разговаривали.

Дни шли в заботах, в суете, незаметно проскочила весна, утвердилось лето. Егоркин не заметил, что за последние два месяца он ни разу не видел Романа. Вспоминал о нем, хотел съездить, но у Варюньки вдруг тяжело заболела девочка. Сестра легла с ней в больницу. Нужно навещать. А сам Роман ни разу не объявлялся. Напомнила о нем Галя.

— Ты давно видел Романа? Не родила еще Ира? — спросила она однажды вечером.

Иван стал вспоминать, когда он видел Романа в последний раз, и удивился:

— Ты знаешь, с той вечеринки у нас я его ни разу не видел…

— Ты даешь, друг называешься, — упрекнула Галя.

В субботу паркетчики работали, дом сдать не успевали, в начале месяца материала не было. В воскресенье Иван поехал к Палубиным.

Открыла Ира. Живот у нее огромный. Лицо потемнело, заострилось. Глаза усталые, унылые. Увидев Егоркина, она стояла, глядела на него. В коридор не пропускала. По тому, как она стояла, как глядела на него, Иван понял, что случилось между Романом и Ирой что-то тяжелое, неприятное. Ира еще молчала, а он уже знал, что она сейчас скажет, что Романа нет дома. Но Ира произнесла тихо худшее, чем ожидал Егоркин.

— Рома здесь больше не живет…

Иван чуть не спросил: почему? — но сообразил, что она ответит что-то короткое и закроет дверь. Неприятно видеть друзей покинувшего тебя мужа. Он отметил, что Ира назвала мужа Ромой. Не Романом, не местоимением, как назвала бы, если чувствовала его чужим человеком. Иван заставил себя улыбнуться.

— А я к тебе, — сказал и шагнул через порог.

Ира отступила, пропустила его. Он увидел возле входа в комнату Соню. Девочке хотелось узнать, кто пришел.

— Сонечка, беги ко мне, — позвал он. — Смотри, что я тебе принес!

Девочка шагнула два раза навстречу и остановилась. Он вытащил из кейса мягкого пушистого зайца с глазами-пуговками и протянул ей.

— Заяц этот волшебный! Когда будешь засыпать, шепни ему на ухо любое желание, и утром оно непременно исполнится…

Соня взяла зайца, посмотрела ему в глаза, подняла повисшее ухо и заглянула в него, потом сказала печально:

— А папы нет.

— Я знаю, папа уехал… Но он вернется…

— Чай поставить? — спросила Ира тусклым голосом.

— Я ненадолго… посмотреть, как ты живешь?

— Как видишь. — усмехнулась Ира и прошла мимо него в комнату. — Заходи.

Он вошел, держа за руку Соню, сел.

— Это Рома… тебя послал?

— Нет… Стыдно признаться, но после нашей вечеринки я его не видел… Экзамены, домой ездил, на работу устроился…

— Он ведь тоже мог к тебе зайти…

— Ну да, — согласился Иван.

Такую возможность он почему-то не рассматривал до сих пор. Егоркин сидел, удерживал девочку возле себя, обнимал одной рукой, поглаживал, а она молча тискала зайца.

— Значит, не нуждался, — вздохнула Ира. — Он стал совсем другой.

— И давно он… ушел?

— Две недели назад. Я сама его… выставила. Каждый день пьяный… Ночует где попало. В воскресенье укатил на озеро с ресторанными… проститутками. Зачем мне это… Я собрала вещички. Приехал… говорю, если хочешь так жить, забирай и уходи… Ушел!

— Ты не работаешь? В декретном?

— Месяц, — вздохнула Ира.

— Негодяй… Негодяй! — пробормотал Иван. — А где он? Не знаешь?

— Хотела Борису позвонить… Стыдно…

— Я узнаю.

— Мне не надо, — быстро сказала Ира. — Нет, не надо!

— Я для себя. Мне самому с ним поговорить нужно… Может, тебе какая помощь нужна? Ты не стесняйся…

— Вы сами, наверно… без родительской помощи…

— Я не о деньгах… Вообще что-нибудь… С кем Соня будет, когда ты… ну в больнице будешь?

Ира пожала плечами :

— С собой возьму… Больше некуда…

— Как же она там? Давай ее к нам. Побудет у нас!

— Спасибо, — грустно засмеялась Ира. — Вы с ней не сладите.

— Что с ней ладить! — воскликнул Егоркин. — Она же не грудная… Сонечка, мама пойдет тебе братика покупать, а ты у нас поживешь, а?

— Я с мамой…

— Вот видишь, — снова засмеялась Ира. — Перебьемся!

 

 

II

 

В этот же день Егоркин узнал у Бориса адрес Романа и отправился к нему. Жил Палубин теперь неподалеку от станции метро «Каховская». Иван блуждал среди многоэтажных однотипных домов, отыскивая нужный. Номера шли не по порядку, и найти дом было непросто. В любом районе Москвы с номерами путаница: или вообще забывают прибить табличку с номером, и крутишься возле дома, гадаешь, тот или не тот, или в таком порядке разбросают номера, что жители микрорайона, десять лет прожившие, скажем, в двенадцатом корпусе, убей не назовут, где стоит тринадцатый, потому что окружают двенадцатый корпуса пятый, шестнадцатый и двадцать восьмой. Делают это работники Моссовета, как шутил Маркин, чтобы развивать сообразительность и находчивость у москвичей. Егоркин в таких случаях действовал методом опроса всех встречных. Не раз убеждался, что даже уверенный ответ прохожего, что нужный дом находится там, не означает, что этот дом там действительно находится. Если еще два-три прохожих подтверждали, значит, на верном пути, но чаще бывало, следующий человек указывал в другую сторону, и нередко прямо в противоположную — и так же уверенно. В конце концов Иван остановился возле двери указанной Борисом квартиры и позвонил. Ожидал он, что откроет Роман, но на пороге стояла Надя, высокая девушка, которая приезжала на новоселье к Палубину с Костей Ореховским в платье с американским флагом, ресторанная проститутка. И Егоркин узнал ее, и она его. Иван растерялся, совершенно не ожидал увидеть ее, а она обрадовалась. Роман рассказал ей об Иване, как о своем приятеле, благодаря которому перебрался в Москву, но характеризовал его как честного дурачка, далекого от реальности, не понимающего, как и чем живут люди, что ими движет, поэтому тропинки их все дальше расходятся. Роман считал, что Иван, блуждая в зарослях в поисках дороги к счастью, не на ту тропинку набрел, в тупик топает, но человек он упрямый, не переубедишь, пока сам не поймет, и, по всему видно, не скоро для этого созреет: черт с ним, его жизнь, а сам он, Палубин, на верном пути, пусть немало испытаний и унижений преодолевать приходится, но когда выберется на большую дорогу, все унижения забудутся. Для счастья и пострадать можно. Роман не подозревал, что Наде не хотелось, чтобы тропинки друзей расходились, поэтому обрадовалась Егоркину она искренне.

— Входи! — улыбнулась Надя радостно.

Иван заметил, что она сейчас проще, естественней, чем была у Палубиных, и от этого приятней. Тогда читалось на лице ее занятие, а теперь приятная девушка стояла перед ним. То ли она тогда держалась так, играла, а в действительности была иной, то ли за два месяца она изменилась.

— Роман здесь? — по-прежнему стоял у входа Егоркин.

— Здесь, здесь, входи! Рома, это к тебе, — крикнула она, оглянувшись.

Появился Роман, смутился, но быстро взял себя в руки, подумал — надо рвать с Иваном, придал лицу снисходительно-ироническое выражение, которое нравилось ему, но так не нравилось Егоркину.

— А, это ты? Привет, старик, — пожал он руку. — Разыскал, говоришь?.. Проходи… Надюша, дорогая, кофе свари нам, — но прежде, чем она отправилась в кухню, Роман приобнял ее, говоря: — Мы с Надей решили новую семью строить. Сейчас у нас что-то вроде пробного брака, проверка на совместимость. — Он поцеловал Надю в щеку и легонько подтолкнул в сторону кухни: — Иди!

Палубин пополнел за эти два месяца. Лицо округлилось, и сам, кажется, раздался, вальяжней стал, уверенней и неприятней. Ивану так не хотелось пить кофе, высказать все здесь, в коридоре, и уйти, но они прошли в комнату. Квартира была однокомнатная, просторная, чистая. На полу палас, типовая стенка и другие вещи, непременные в современной квартире.

— Ее? — Иван обвел рукой комнату и указал в сторону кухни.

— Снимает…

— Я был у Иры… только что…

— Она послала? — усмехнулся Роман, дрогнуло внутри при имени Иры, но держался по-прежнему снисходительно-иронически.

— Она не знает, где ты и с кем ты… Жена вот-вот родит, а ты новую семью строишь… — начал презрительно Егоркин.

— Старик, — перебил, снисходительно улыбаясь, Палубин. — Я знаю все, что ты мне скажешь… Да, я мерзавец, оставил жену одну перед родами… Все так, но и оправданий у меня с три короба. Только кому это нужно… Я не могу тебе свои мозги переложить, чтоб ты меня понял… И неизвестно, как бы ты вел себя на моем месте…

— На твоем месте я бы не стал новую семью заводить… с этой… — Иван кивнул в сторону кухни. — Ты сам говорил, что она проститутка.

— Все мы проститутки, — улыбнулся Палубин. — Она тело продает, мы душу…

— Я не продаю, — перебил Егоркин.

— Счастливчик ты, если не видишь, когда и где продаешь, — усмехнулся Роман. Он чувствовал, что снисходительное отношение его ко всему раздражает Ивана и обезоруживает. Егоркин не знает, что отвечать, не будешь же твердить человеку то, что он сам знает.

- Я не продаю! — снова сорвалось с языка Ивана раздражение. И он вдруг понял, что и слова, и тон Романа лишь защитная маска. Не мог Роман не знать, что делает безнравственные поступки и только снисходительно к ним относиться. Оправданий у него, конечно, с три короба. Видит, что так живут все в его ресторанной среде.

— Ты не такой, каким хочешь казаться, — заговорил Егоркин с горечью. — Кинь ресторан, хлебнул, хватит…

— Поздно, старик… — по-иному, как-то обреченно, вздохнул Роман. — Пошли кофе пить… Да, — остановился он. — Ты не думай, Надя не бывает больше… там…

 

 

III

 

После собрания Деркач оставила в покое техников. В кабинет к ним заходила редко. Вызывала к себе, если надо с кем-то по делу поговорить. «Затаилась! — говорила Сорокина. — Не оставит она так. Не из тех… Укусит, ох как укусит!» Но было пока тихо, и техники успокоились.

— Галя, к главному, — позвала однажды Люба Егоркину.

Обычный вызов, никто внимания не обратил, только Сорокина спросила у секретарши:

— Как она?

— Веселая…

— А чего ей не веселиться: о работе головушка не болит — дуры сделают.

Деркач действительно встретила Галю весело.

— Ты знаешь, — сказала она. — В универмаг свитерки завезли — чудо! Ангорская шерсть! Ты какой размер носишь?

— А цена?

— Семьдесят рэ.

— Дорого… Я не возьму.

— Ты что, — поразилась Деркач. — Думаешь, они на прилавке лежат?.. Фига с два! О них покупатели и не узнают. Или штук пять для отмазки выкинут. Раз в году бывают такие. За них в «Березке» двойную цену берут. Ангорская шерсть!

— Если бы рублей за сорок…

— Ты даешь! За сорок сейчас приличную кофту для старухи не найдешь…

— Но эта же моя зарплата… Я на руки за месяц семьдесят четыре получаю…

— Что я тебя уговариваю!.. Возьму сама лишнюю. Нам две дают… за сто двадцать у меня с руками оторвут…

Перед обедом Ася снова позвала Галю к себе и показала свитерок из нежной шерсти. Под шейкой на груди и на правом плече букет листьев из атласной материи такого же голубенького цвета, и по листьям бусинки разбросаны.

— Красота!.. Берешь? Не хочешь себе, продашь…

Свитер был действительно красив. Такого у Гали никогда не было. Соблазн большой. Деньги занять можно. Ваня не рассердится. Но Галя чувствовала, что Асе почему-то очень хочется, чтобы она купила. По простоте душевной не стала бы такая модница, как Деркач, предлагать, не смогла бы в одинаковых свитерах со своей сотрудницей щеголять. И Галя со вздохом отказалась, сказав, что муж накостыляет, без свитера кругом в долгах.

— Смотри… Мое дело предложить… Слушай, ты обедать дома будешь? — Обеденный перерыв у техников два часа, с двух до четырех дня.

— Дома.

— Я к тебе зайду на минутку с завсекцией универмага, — не попросила, а предупредила Деркач, не требуя согласия. — Ко мне далеко, а у них перерыв короткий.

Явились втроем. Люба пришла с ними, секретарша. Галя решила, что второй свитер достался ей, но потом из разговора поняла, что Люба ничего не знает о свитерах. Они принесли вина, по-хозяйски расположились за столом, разговаривали, ожидая, когда Галя накроет. Тамара, так звали завсекцией универмага, тридцатилетняя женщина с фиолетовыми прядями завитых волос, хвалила импортный линолеум, которым заменили прежний в ее квартире: ковром покрывать жалко, так красиво, спрашивала, нельзя ли достать дубовый плинтус. Покрыть бы такой плинтус лаком, и был бы под цвет линолеума. Ася обещала поспрашивать в РСУ, должен быть, она недавно видела. Тамара вскоре ушла, кончался перерыв. Сказала — позванивайте, если что надо, и убежала. За ней поднялась Люба.

— А ты куда?

— Надо мне… Вдруг Жанне понадоблюсь…

— Жанне она понадобится, — усмехнулась Ася, когда Люба ушла. — Сейчас Жанкин сынок привалит. Кадрится, дура, к нему…

— Люба замужем. Зачем он ей?

— Ну и что? Замуж, что ли, ей за него выходить. Покадрится просто. Красавчик… Не все так за мужа держатся, как мы с тобой… Между прочим, Борис на тебя глаз положил. Он сам мне говорил…

Галя вспомнила, что после того случая, когда Борис в гости набивался, он еще раза два заговаривал с ней, спрашивал, какие дома она обслуживает. Она не ответила. Но он узнал, может, у Любы, и при новой встрече сказал, что в одном из ее домов приятель его живет. Он у него частенько бывает. И предложил зайти, побалдеть. Музыка у приятеля чудесная.

— Парень он шустрый, — продолжала Деркач с усмешкой. — Не отстанет, пока не добьется…

— Ване скажу — отстанет…

Галя не стала говорить, что она работала с Борисом в одном цехе и что муж ее знаком с ним.

 

 

IV

 

— Егоркина, тебя Асюля еще не заставила писать отчеты по расходу воды и электроэнергии? — спросила в конце июня Валя Сорокина.

— Пишу, — засмеялась Галя.

— Бедняжка… Нина Михайловна после нас всегда выверяла. А Асюля даже так ни разу не делала. И Нинка всегда сдавала сама, а эта, увидишь, тебя заставит. Хорошо, если сразу примут, но не верю я что-то в это…

Дней десять в общей сложности составляла Егоркина отчеты, а своя работа стояла. Ни главный инженер, ни начальник не дергали ее в эти дни, но дела накапливались. Никто за нее их делать не собирался. Галя нервничала. Приходила на работу и сразу за отчеты. Обход своей территории не делала, не видела, как убирается, как вывозится мусор. Знала, что дворник тридцать второго дома запил, и второй день тротуары не метены, но некогда было бегать искать ему замену. Сидела над отчетами, когда услышала возглас Вали Сорокиной:

— Девочки, Пантелеич к нам! Кто-то пятнадцати рэ недосчитается!

Пантелеич — инспектор по надзору за территорией района. Появлялся он в ЖЭКах лишь тогда, когда обнаруживал непорядок на участке. Визит его всегда означал вызов в райисполком на административную комиссию, а там дело заканчивалось пятнадцатирублевым штрафом.

— Так, товарищи техники, — этими словами всегда начинал Пантелеич. Он пенсионер, седой, жилистый. Ему далеко за семьдесят, но он еще бодр, энергичен.

— Пантелеич, дорогой, — перебила Сорокина. — Вы ошиблись, не в тот ЖЭК забрели. Вам соседний ЖЭК нужен. Он совсем рядом, посмотрите, даже в окошко виден.

— Зайду туда, зайду, — согласился Пантелеич. — Так, товарищи техники, признавайтесь… — Он сделал паузу и обвел взглядом замерших девчат, — кто территорию возле тридцать второго дома обслуживает?

Техники облегченно выдохнули, покосились на Егоркину.

— Я, — ответила она.

— Так, выйдем на место или на слово поверим? — Эту фразу он тоже всегда говорил, но ни разу еще никто не согласился на штраф не глядя, за что его выписывают. Всегда выходили на место, и там всегда обнаруживалось, что штраф заслуженный.

Галя с тоской опустила глаза на неоконченный отчет, подумала — зачем зря время терять, даром Пантелеич не придет, и вздохнула:

— Выписывайте…

— Как? Не понял? — растерялся Пантелеич.

Он готовился идти к дому, показывать окурки, обрывки газет, мусор, готовился долго говорить о том, что мы живем в столице нашей Родины, что все москвичи дружно борются за то, чтобы сделать Москву образцовым городом, но с таким отношением к работе и к двухтысячному году столица не получит этого звания, а ему, Пантелеевичу, хочется пожить в образцовом городе. Пусть он еще крепок и бодр, но все же опасается, что не дотянет до третьего тысячелетия. Однажды Валя Сорокина прервала его нудный монолог на этой фразе, сказала, что пусть он не опасается, дотянет и до четвертого, клопы долго живут. Пантелеич умолк, смотрел некоторое время на Валю молча, потом достал бланки, выписал повестку на комиссию в райисполком и, не попрощавшись, ушел. И сейчас Пантелеич готовился произнести свой монолог и вдруг…

— Я вам верю, — ответила Галя, — и знаю, что дворник был болен… Сегодня вечером выйдет.

— Он в запое, — сказал Пантелеич.

— Был… Алкоголизм врачи называют болезнью… Так ведь?

— Верно, — озадаченно пробормотал Пантелеич и замолчал, глядя на Галю. — Я вас не помню, вы недавно?..

— Год скоро, через три месяца.

— Верно, да, это вы верно… — снова озабоченно пробормотал Пантелеич и повернулся к девчатам. — До свиданья, товарищи техники!

И вышел.

Техники недоуменно проводили его взглядами.

— Повестки не выписал! — воскликнула Валя. — Чудо! Стареет Пантелеич, не дотянет до третьего тысячелетия… Или ты его загипнотизировала? — взглянула она на Егоркину.

Девчата засмеялись. Но в это время на пороге вновь появился Пантелеич и проговорил:

— Простите, товарищи техники, повесточку на комиссию забыл оставить.

Положил бланк на стол перед Галей и удалился неторопливо.

— Потрудилась ты в этом месяце на славу, Галина Васильевна, — нараспев произнесла Валя Сорокина. — И заработала, труженица, пятьдесят девять рэ наличными. Чем же ты будешь кормить мужа, бедная? Чем же ты поить его будешь, соколика?

— Кончай паясничать. Без тебя тошно, — хмуро оборвала ее Галя.

— Хотелось пойти к Деркач, бросить ей на стол незаконченные отчеты, делай, мол, сама. Я не обязана за тебя работать. Ты в два раза больше меня получаешь, а баклуши бьешь целыми днями. Будь добра учиться делать отчеты…

В технический кабинет заглянул мужчина, увидел Егоркину и вошел.

— Галина Васильевна, я целый час жду… Я с работы отпросился…

Галя вспомнила, что должна была принимать квартиру у выезжающего из нее жильца. Обещала быть и с этим проклятым отчетом забыла. Она, смущенная, взяла сумочку и быстро поднялась, не зная, как оправдать свою задержку. Выручила Валя.

— Вы извините, у нас из райисполкома были. Задержали.

Хорошо, жилец оказался не скандальный, не стал возмущаться, ни себе, ни ей портить нервы. В коридоре встретилась Жанна Максимовна, остановила Галю:

— Егоркина, отчеты сделала? Из РЖУ звонили, говорят, пора!

«Пошли вы все!» — чуть не сорвалось с языка. Еле сдержалась Галя, буркнула:

— Заканчиваю…

Наконец отчеты готовы, и Галя понесла их главному инженеру. Деркач взглянула на них и протянула назад:

— Вези в РЖУ.

— А выверять?

— Чего их выверять, так примут.

В РЖУ Любовь Ивановна, молодящаяся женщина, сухая и насмешливая, прежде чем принять, поинтересовалась, кто готовил отчеты.

— Кому положено… Главный инженер, — ответила Галя.

— Деркач?

— Она у нас главный инженер.

— Ну-ну, посмотрим, — усмехнулась Любовь Ивановна.

Через день Деркач ворвалась к техникам взъерошенная и кинула Гале:

— Ко мне!

В кабинете своем заговорила быстро:

— Срочно нужно в РЖУ! Звонили, отчет нужно выверять.

— Я говорила..

— Срочно нужно забрать и пересчитать заново! Где-то копейка потерялась, надо найти! И срочно, срочно! Сроки все прошли… Завтра надо сдавать!

— Я неделю считала. За два часа не пересчитать…

— Подгони как-нибудь.

— Нина Михайловна сама выверяла… — начала Галя.

— И довыверялась, — перебила Деркач. — Полетела из ЖЭКа… Ты, Егоркина, в бочку не лезь! Говорят, делай! Главный инженер я, а не Нина Михайловна, — переменила она тон. — Давай в РЖУ! Одна нога там, другая здесь!

— Я и так неделю свои дела не делала…

— Наверстаешь! — жестко оборвала Деркач. — Иди!

Егоркина выверила отчеты, нашла ошибку. В РЖУ Любовь Ивановна съехидничала:

— Отчеты главные инженеры готовят, техники должны своими делами заниматься.

Галя не выдержала:

— Сколько вас умных вокруг, — также ехидно ответила она. — Недоумеваю, почему до сих пор коммунизм не построен. — И ушла.

В коридоре пожалела, что не сдержалась. Любовь Ивановна завтра снова вернет отчеты, найдет к чему придраться. «Не поеду больше сюда, — решила она. — Пусть что хочет делает». Но вспомнила о квартире, которую ждет, и загрустила. Теперь долго кататься на ней будут.

 

 

V

 

За третий квартал отчеты Галя отказалась делать. Была причина: заканчивала ведомость на капитальный ремонт второго дома. Еле успевала другие дела делать. Ноги по вечерам горели, несмотря на то, что Иван каждый вечер парил их ей и массажировал. Он учился теперь на первом курсе. Приезжал радостный, окрыленный. По-прежнему бегал в парк с Наташей, тренировался. Потом готовил ужин. В ожидании Гали радость съеживалась. Жалко было жену. В последние дни она приходила нервная. Главный инженер вновь пыталась заставить делать отчеты. Галя сопротивлялась упорно еще и потому, что в прошлый раз по отчету получился перерасход воды. У Нины Михайловны всегда выходила экономия. И из-за этого перерасхода ЖЭК с четвертого места в соревновании скатился на десятое. Другие показатели тоже стали не ахти. Люба передала Гале, что Деркач сказала Жанне Максимовне, что это Егоркина что-то напутала, потому, мол, и перерасход. «Раз я путаю, пусть сама хорошо посчитает. Полазает-пощеголяет по подвалам в своем кожаном пальто!» — думала Галя.

Деркач ковырялась над отчетами две недели. Трижды ей возвращали из РЖУ. Говорят, что в третий раз там ее довели до слез. Мало кто верил этому. Деркач и слезы? Она сама кого хочешь доведет. Однако все сроки сдачи отчетов были нарушены. РЖУ из-за этого тоже не успевало сдать сводные отчеты в министерство. Начальник управления Хомутов вызвал Жанну Максимовну и сделал ей «вливание». В конце концов виноватой почему-то оказалась Галя. Даже Валя Сорокина, когда атмосфера в ЖЭКе накалилась и из-за каждого пустяка стали происходить вспышки, упрекнула Егоркину:

— Чего ты уперлась? Не сбежала бы от тебя твоя ведомость.

— А что же ты не сделаешь? Возьмись и сделай!

— Я не умею.

— Ты восемь лет — не умеешь, а я год всего и уже два раза делала… Возьмешься — научишься!

— Тебе квартиру обещали после Октябрьских праздников. Смотри — зажмут!

Галя не ответила. Грустно стало при упоминании о квартире. Но не разорваться же. Да и стыдно унижаться, тряпкой быть. На этом разговор закончился. Егоркиной рассказали на другой день, что Сорокина поддела Деркач с отчетами так, что Асюля зеленая с работы уходила.

Наконец отчеты сделаны, приняты. Но отголоски нервного времени долго были слышны. Перерасход в квартале получился не только воды, но и электроэнергии. ЖЭК быстро катился назад. Был теперь на пятнадцатом, предпоследнем месте. Премии не было. К техникам и Деркач, и Жанна Максимовна придирались по каждому поводу, не оставляли без внимания любую мелочь.

— Противно на работу ходить стало, — кисло говорила Валя.

В эти дни даже ее голос слышен редко. В техническом кабинете тишина. Техники старались поменьше бывать в ЖЭКе, искали работу на территории.

За три дня до Октябрьских праздников Жанна Максимовна вместе с Деркач пришли в технический кабинет. В последний месяц это редко случалось. Заходили, стоя отдавали команду и тут же выскакивали из кабинета. На этот раз вид у обеих был доброжелательный.

— Девочки, праздник надвигается, — напомнила Жанна Максимовна. — Будем отмечать?

Смотрела она на Валю Сорокину. Знала, что отвечать будет она. Валя почувствовала, что начальству надоело воевать, вечер примирения решили устроить, и ответила серьезным тоном:

— Грех не отпраздновать! Шестьдесят пять лет Октябрьской революции. Почти юбилей.

Договорились собрать стол здесь, в техническом кабинете, после работы в день перед праздником. Из еды каждая приготовит то, что сможет.

Иван предложил напечь блинов. Гале идея не понравилась. Блины — смешно! Никто их не принесет.

— Это и хорошо! — убеждал Егоркин. — Картошку, котлеты, колбасу принесут. Пирог тоже испекут, а вот блинов не будет…

Иван недавно научился хорошо печь блины и по воскресеньям кормил Галю блинами. Сам он еще в деревне в детстве полюбил их. Мать непременно пекла по праздникам. Как она их замешивала, тогда ему было неинтересно. Весной Иван был у Анохина, и Дима угостил его блинами, которые мастерски пек сам. Жена Анохина смеялась, что она так и не научилась печь, Дима ее к сковороде не подпускает. Блины напомнили Ивану деревенские праздники. Он попробовал замесить сам, Анохин подсказал ему, что делать. И вскоре Егоркин сам приглашал Диму с женой на блины.

Галю он убедил, напек блинов. Платье она надела то, что привез ей из Колумбии Алеша. Там у него была последняя в этом сезоне гонка. Купил он такое и жене, только другого цвета. Платье было прекрасное, цвета топленого молока. Сеточка на плечах. Они только в моду входили. Галя, надев платье, чуть не прослезилась от восхищения. О таком платье она мечтать не смела. Еще в «Березку» такие, должно быть, не поступали. И в этом платье она пришла в ЖЭК. Девчата окружили ее, рассматривали платье, восхищались, расспрашивали, где взяла.

— Вчера только из Парижа, от Кардена доставили специально на вечер примирения, — шутила Галя радостно.

Простушка Лида поверила, что платье из Парижа, от Кардена. Девчата знали, что брат-близнец Гали выиграл весной во Франции велосипедные соревнования.

— Асюля позеленеет, увидит, — восхищалась Сорокина. — Такое платье ей и не снилось!

Деркач пришла в том голубеньком свитерке, с новой прической, со свежим маникюром. Ухоженная, чистая. Думала блеснуть, но увидела Галю и поблекла. Позеленеть не позеленела, но настроение упало. Валя Сорокина не удержалась, плеснула керосинчику в огонь, вздохнула притворно, увидев Агнессу Федоровну:

— Как я хочу стать главным инженером!.. Тоже завела бы личную парикмахершу, маникюршу, портного, а то от бигуди, — подняла она одну из прядей своих завитых волос, — разве прическа!

— Для этого в институт надо поступать, — проговорила Лида. Стол ее был рядом с Валиным, и девчата как бы между собой переговаривались. Но слушали все.

Егоркина поняла, что они обе подковыривают Деркач, намекают на ее среднее образование.

— А я готовлюсь, — ответила Сорокина Лиде. — Я техникум с красным дипломом окончила. Мне один экзамен сдавать.

Неизвестно, что бы на это ответила Ася. Она прекрасно понимала, что камни летят в ее огород, и не смолчала бы. Издевались над ней открыто. Но вошла Жанна Максимовна. По Асе она лишь взглядом скользнула, а платьем Гали залюбовалась, попросила Егоркину выйти из-за стола, пройтись. Сорокина тоже вылезла, стала ахать, щупать платье, языком цокать, потом проговорила с наигранной завистью:

— Стану главным инженером, куплю такое же! Из-под земли достану… Кардену телеграмму за счет ЖЭКа дам. В таком и по подвалу пойдешь, показания водомеров снимать, ни одна блоха на тебя не сядет, постесняется…

Жанна Максимовна догадалась, кому предназначены эти слова, и постаралась поскорее тему переменить.

— Девочки, давайте столы ставить.

Техники выдвинули два стола на середину, расставили еду.

— Галечка, садись со мной, — ласково указала Деркач на соседний стул.

— Ой, а я тоже хотела рядом с Галей посидеть, — притворно огорчилась Валя Сорокина.

— Пусть с Асей посидит, — сказала Жанна Максимовна. — Мы будем любоваться на них. Они как два голубка сегодня. Вот что одежда делает с человеком, преображает как.

Жанна Максимовна одета была изящно. Но молодость далеко позади, и одежда ее уж не сильно красила. Начальница взяла слово первой, говорила о добром отношении работников ЖЭКа друг к другу, о дружбе, без которой хорошей работы не может быть, и предложила тост за дружбу.

Ели, похваливали друг друга за приготовленные закуски, расспрашивали — кто как делал то или иное блюдо. Потом поднялась Валя Сорокина, постучала вилкой по стакану.

— Тише, девочки, тише! Я хочу продолжить тост Жанны Максимовны. — Все умолкли. Одни настороженно, другие с любопытством, третьи со злорадством. Знали, неспроста поднялась Валя, видели ее агрессивное настроение с утра. — Я хочу сказать, что те добрые отношения в нашем коллективе, те успехи и высоты в работе достигнуты благодаря чуткому руководству Жанны Максимовны и Агнессы Федоровны, благодаря их индивидуальному подходу к каждому работнику. Все мы знаем, как непросто нам было раньше решать важные задачи по обслуживанию населения нашей столицы. Если бы во всех ЖЭКах было такое руководство, то Москве не надо было бы ждать третьего тысячелетия, уже в этой пятилетке стала бы она образцовым городом. Я предлагаю выпить за Жанну Максимовну и Агнессу Федоровну! Ура, товарищи!

Произнесла она это все патетически, без иронии. Некоторые недоумевали, не поняли, хотя юмор был на поверхности: добрые отношения были такими, что техники избегали бывать в своем кабинете, а предпоследнее место в соревновании говорило о больших успехах. «Ура» никто не подхватил, но все заговорили, засмеялись те, кто понял, стали чокаться.

— Агнесса Федоровна, хочу с вами! — тянулась с дальнего конца Сорокина.

Деркач привстала, вытянулась навстречу, достала стакан Вали своим стаканом и шмякнулась на стул. Рука ее дернулась, красное вино выплеснулось на подол платья Гали. Егоркина вскрикнула, вскочила, стряхивать стала вино. Мокрый подол потемнел.

— Ой, прости, прости! — вскрикнула Ася и кинулась платочком вытирать.

Галя еле сдерживалась, чтоб не зарыдать. Со всех сторон сыпались советы.

— Солью присыпь!

— Не поможет, это вино…

— Замыть надо, срочно замыть…

— Горячая вода есть, мыло тоже…

Егоркину повели в умывальник. Помогли снять платье, выстирали подол. Галя стояла как обреченная, кусала губы, крепилась, душили подступающие рыдания. Пришлось надеть платье с мокрым подолом. Валя Сорокина повела Галю на свою сторону стола, успокаивала громко:

— Высохнет — следа не останется… Я думала, она на тебя подливку из гуляша выплеснет. А вино — ерунда!

— Ты хочешь сказать, Ася нарочно ее вином облила? — сердито спросила Жанна Максимовна.

— То, что она с вами не советовалась, это я точно знаю, — усмехнулась Валя.

— Ну ты и стерва! — сжимая зубы, вскочила Ася. Она еще хотела что-то крикнуть, но Валя опередила.

— Если я стерва, то кто же ты? В русском языке для тебя слова пока не придумали…

— Валя, не надо! — схватила Сорокину за руку Галя.

Девчата загалдели разом, утихомиривая. Жанна Максимовна усадила на стул Деркач.

Вечера примирения не получилось. Посидели еще с полчаса и разбежались.

 

 

VI

 

После праздников сидели в кабинете, гадали, почему концерт, посвященный Дню милиции, отменили. Всем его хотелось посмотреть. В нем всегда лучшие артисты выступают. Почему отменили, никто не знал.

— Сорокина, на ковер! — позвонила Люба, секретарша. Она редко по телефону вызывала, обычно заглядывала в кабинет. Двери рядом.

Вернулась Валя быстро, вошла мрачная и, не дойдя до стола, всхлипнула. Галя не видела никогда, чтобы она плакала. Успокоившись немного, Сорокина сказала, что начальница предложила ей написать заявление на расчет. Мол, она портит атмосферу в ЖЭКе, и потребовала, чтобы сегодня же заявление было у нее на столе.

— А ты что?

— Говоpю, я восемь лет работаю в ЖЭКе за служебную квартиру, два года осталось… закреплю и часа лишнего здесь не проведу…

— А она?

— Говорит, по статье вылечу.

— Это точно, теперь выговор за выговором посыпятся. Три выговора за полгода — и до свидания! Ни один суд не восстановит…

— Пусть попробует, я председатель профкома.

— Переизберут.

— Пробовали в прошлом году, да что-то никто из вас не кинулся в профсоюзные деятели. Опять меня заставили…

— Найдут на этот раз.

— Это Асюля все, — снова всхлипнула Валя. — Я знаю, она заявила Жанке: или я, или она! Жанка у нее в руках… Все ведь знают, как она в Москву попала… и сынок…

— Девочки, сколько мы терпеть будем! — воскликнула Галя. — Что мы — твари бессловесные? Давайте письмо напишем Хомутову, и все подпишемся… Лида одна из-за простой ссоры написала, и то Деркач полгода шелковая ходила. А если все подпишемся… — но ей договорить не дали.

Ворвалась Люба, закричала:

— Включите радио!

Включили: лилась тихая печальная музыка.

— Ну и что? — Смотрели встревоженно на возбужденную Любу.

— Брежнев умер…

— Брось!

— Сейчас сообщать будут.

— Так вот почему вчера концерт отменили! — догадалась Лида.

— Ну да… Я утром слушаю радио: музыка и музыка, вот такая, слушать грустно…

Девчата забыли о Вале, о Галином предложении.

— Кто ж теперь будет?

— Скажут — нам не выбирать… Во «Времени» и передадут, и покажут…

— Как жалко, сегодня до девяти работаем! Пока доберешься домой…

— Смоемся пораньше, — заявила Валя Сорокина. Она тоже забыла о своих слезах, но Лида напомнила ей, засмеялась.

— Первый выговор, считай, обеспечен.

— Девочки, а вы ко мне зайдите… У меня посмотрите, я же рядом живу, — предложила Галя.

 

 

VII

 

Пришли только двое: Валя Сорокина и Лида. Егоркин сидел у телевизора. Показывали Колонный зал, Леонида Ильича в гробу , многочисленные венки, цветы, множество наград на красных подушечках, родственников в трауре и бесконечный людской поток мимо гроба. Девчата разделись и тихонько уселись на диван. Иван поставил чайник. Вернулся в комнату, когда начали передавать о состоявшемся внеочередном пленуме ЦК КПСС. Наверное, в это мгновение вся страна замерла у телеэкранов. Кто станет во главе государства? Ни в одной стране мира судьба народа, судьба государства не зависит так от того, кто стоит во главе ее, как в России! Во все века вожжи здесь были в руках одного человека. Он или вздергивал Россию на дыбы, или бросал вожжи, дремал на облучке, слушал приятный шепоток льстецов: мчимся, мол, вперед во весь опор — колеса поскрипывают, крутятся, значит, верно, мчимся. Не знаю, как все, но тот, кто честно жил, кто хотел добра своей стране, вздохнул радостно, услышав имя нового главы государства. Вздохнул с надеждой: может, он шевельнет вожжами, взмахнет кнутом.

— Председатель КГБ должен знать, что в стране творится, — сказала Валя Сорокина.

— Должен, — вздохнул Иван.

— Может, хоть чуть-чуть порядок наведет, а то жить стало неприятно, — проговорила Валя. — И что мне делать? — горько вздохнула она. — Сама не уйду, выгонит… Это точно!

— А что случилось?

— Ты ему не рассказывала? — взглянула Валя на Егоркину.

— Я ему не все рассказываю… Он всегда возмущается! Боюсь, как бы порядок у нас наводить не пошел, — засмеялась Галя.

— Давайте колитесь, раз начали, — пошутил Иван. — Возмущаться не буду, молчу, но, может, что посоветую.

Девчата рассказали ему все о Жанне Максимовне, о Деркач: и как она стала главным инженером, и как нужным людям ремонтирует квартиру за государственный счет, меняет сантехнику. Галя про кофточки рассказала, про колготки, которые недавно предлагала Ася, про отчеты.

— Почему вы терпите? — воскликнул возмущенный Егоркин.

— А что ты предлагаешь? — спросила Галя. — Деркач вызвала меня и говорит: надо заменить линолеум в такой-то квартире, а в этой плиту…

— А ты?

— Она начальник…

— Узнают, отвечать тебе, а не ей… Начальству надо сообщить, и немедленно…

— А что сообщать? — спросила Валя.

— Как что? Все то, что мне рассказали про главного инженера. Напишите, если пойти сказать боитесь!

— Я им говорила.

— Давайте, сейчас набросаем, а я дома перепишу, — загорелась Валя.

Достали бумагу, стали записывать.

— Надо непременно написать, почему Жанка сделала ее главным инженером. Про сынка ее, — предлагала Сорокина.

— Нет, никаких слухов, только факты, только то, что вы подтвердить можете: скандалы, нужные люди, отчеты — только это, — остановил Иван. — Точные факты: фамилии, номера квартир, даты. Иначе вас зажмут, клеветниками сделают, если хоть один факт не подтвердится.

Девчата вспоминали факты, он записывал.

На другой день Валя принесла готовое письмо в ЖЭК. Техники подписались все, с ними оба бухгалтера и паспортистка. Экономист и секретарь Люба отказались.

— Девочки, я боюсь! — говорила испуганно Люба. — Они меня съедят… Я с вами, но я боюсь! Девочки, не приставайте…

А экономист прочитала и спросила насмешливо:

— Ну и что Хомутов, по-вашему, сделает? Вы же знаете про его отношения с Жанной…

— Это уж его дело.

— Прочитает да в корзину выбросит…

— Пусть выбрасывает. Копия у нас есть, напишем в газету, в ЦК пошлем…

— А оттуда опять Хомутову… Нет, вы как хотите, а я не верю, не буду подписывать. Пустая затея!

 

 

 

 

 

Глава вторая

 

 

I

 

Борис не один раз говорил им раньше:

— Что вы, дураки, по стольнику в месяц выбрасываете за квартиру. У Романа комната простаивает, законная. Переезжайте и живите!..

Роман был не против. При мыслях об Ире, о дочери родившейся иногда начинало сосать в груди. Нет, назад его не тянуло, с Надей жить проще и легче. Он мог не прийти ночевать, мог вернуться под утро, Надя неизменно встречала его радостно, без упреков. Скажет он, где был, выслушает — не скажет, не спросит. В августе она почувствовала, что станет матерью. Роман не догадывался, как тщательно она выбирала момент, чтобы сказать ему об этом. Кажется, все учла, выбрала, подготовила нежный час, шепнула. Он весел был, ласков и вдруг застыл, помрачнел, сказал:

— Не надо! Рано…

Больше об этом речи не было. Не знал он, скольких мук душевных и слез стоили ей его слова, не знал, что, когда он не ночует, не спит она эту ночь, терзается, что только не представляет, но чаще всего видит его у жены. Не знал он этого и не задумывался. О том, что Ире одной с двумя маленькими детьми трудно, думал. На алименты она, гордячка, не подала. Но он посылал ежемесячно деньги, и значительно больше, чем полагалось. Этим успокаивал совесть. Деньги у него появились, и большие деньги. Леонид Семенович стал бывать изредка в ресторане, не чаще одного раза в месяц, сидел недолго, но оставлял на чай помногу. Роман знал, что, значит, завтра ехать на дачу, идти в баньку. Частенько приходила мысль придушить Леонида Семеновича и сжечь вместе с банькой, но понимал — не сделать этого, слаб. Однажды перед банькой Роман проговорился, что собирает деньги на «жигуленок».

— Будет тебе «жигуленок», — уверенно сказал Леонид Семенович. Роман подумал, что он шутит. — Права есть?

— Нет.

— Поступай на курсы.

Палубин забыл об этом разговоре. Но Леонид Семенович через неделю позвонил, спросил:

— Поступил на курсы?

— Нет еще.

— Что же ты тянешь? Машина даром стоять будет… Приезжай, забирай…

«Жигуленок» пригнал Борис. Он был ошеломлен, когда Роман попросил его пригнать машину.

— Ты даешь! Год не проработал — и «Жигули». Везунчик! Я тебя выпестовал, и я тебе завидую. Я пять лет повертелся, пока бабки пошли. Может, и мне в официанты податься, — смеялся он.

Борис не знал, что Роман знаком с Леонидом Семеновичем, и Палубин имя это никогда не упоминал в разговорах с ним, хотя очень хотелось узнать: об этом ли Леониде Семеновиче говорил Борис хулиганам. Иногда Роман думал, что «жигуленок» появился у Бориса не без помощи Леонида Семеновича, но вспоминал непривлекательную внешность Бориса — большой нос, глаза навыкате, синие бритые щеки, черная курчавая голова, и сомневался в своих догадках. Борис часто появлялся у Палубина, ворчал: далеко ехать, времени сколько тратишь на дорогу. Он всегда что-нибудь хранил у Романа. Много вещей через его руки проходило. Побаивался держать в чужой квартире. Хозяева в любой момент заявиться могут, или участковый заподозрит. Потому и советовал перебираться в квартиру к Ире, туда, где был прописан.

Роману хотелось переехать. Девочку свою мог бы видеть. Ира рядом была бы. Мог бы помочь, если что понадобится. Вопрос этот они с Надей обсуждали. Наде, с одной стороны, надеялась, что Роман разведется, зарегистрируется с ней и пропишет в Москве. Когда разведется, лицевые счета разделить можно будет с Ирой, а там и поменять комнату, подальше от нее. Но, с другой стороны, побаивалась: Ира все время рядом будет, увидит Роман дочь, вернется к жене. Поэтому они продолжали снимать квартиру.

Надя не работала. В ресторан она ездить перестала сразу после того, как к ней перебрался Роман. Это было первое его условие. Денег он ей давал много. Она вела хозяйство, ездила по магазинам, покупала билеты на концерты, Роман любил эстраду, в театре побывал раза два и перестал, скучно.

Жили бы они так долго, если бы однажды не явились хозяева квартиры и не попросили их подыскать другую. Через неделю сами сюда переедут. Роман позвонил Борису: нет ли у него на примете свободной квартиры?

— Есть, — ответил Борис и назвал адрес Иры. — Переезжайте и не морочьте себе голову. Будьте выше условностей. Ты такой же хозяин квартиры, как и Ира…

И Роман решился. Через неделю он и Надя стояли возле квартиры. Пока поднимались, Роман гадал, поменяла Ира замок или нет. Если поменяла, значит, он для нее чужой, а если нет… Замок был прежний. Остановились в нерешительности: звонить или своим ключом открывать? Зачем звонить, хозяин пришел! Достал ключи, открыл, пропустил вперед Надю, внес сумки. На шум из комнаты выскочила Ира, увидела, замерла в коридоре. Видимо, поняла, что не к ней вернулся. Выглянула Соня.

— Папа приехал! — закричала она и кинулась к нему, но Ира поймала ее, подняла на руки и понесла в комнату:

— Это не папа! Дядя!

— Нет, папа, папа! — кричала Соня и пыталась глянуть назад через плечо матери.

Ира скрылась в комнате. Слышно было, как она прикрикнула на дочь:

— Не кричи, Наташу разбудишь!

Егоркин говорил Роману, что Ира назвала дочь Наташей. Ему это имя тоже нравилось. Соня жила у Егоркиных, когда Ира была в больнице. Роман хотел приехать, повидать Соню, но Иван не разрешил. «Нечего девочку травмировать, нет тебя и нет. Возвращайся и радуйся на Соню и на дочь сколько хочешь!»

Ира оставила девочку в комнате и снова вышла. Роман с Надей разделись, готовились идти в комнату.

— Здравствуйте, — громко сказала Ира.

— Привет, — нагло ответил Роман, поднимая сумку. — Познакомься… Надя, жена моя…

— Мы знакомы, — усмехнулась Ира. Больно резануло ее слово «жена». — Тогда она была женой Кости… Ты представил ее тогда мне как ресторанную проститутку. Теперь она твоя жена. Поздравляю!

— Спасибо! — улыбнулся Роман. Голос его дрогнул, и улыбка получилась неестественной. Не научился он еще владеть своим лицом. — Мы будем жить здесь… В моей комнате… — Он внес туда сумку. — Тут твои вещички, — добавил уже оттуда. — Мы их, с твоего позволения, вынесем…

 

 

II

 

— Галя, как же ты могла подписать?! — с осуждением и негодованием говорила Жанна Максимовна. — Мы тебе разрешили бесплатно жить на складе, вошли в твое положение… Мы хотели дать тебе квартиру к Новому году, а теперь не знаем: как быть? Будешь ли ты встречать Новый год в новой квартире, только от тебя зависит…

— Я считала, что квартиры дает РЖУ, и дает по очереди, — тихо проговорила Галя. Она сидела напротив начальницы в ее кабинете.

— Мы даем, мы! — повысила голос Жанна Максимовна. — И в этом ты скоро убедишься… Завтра будет у нас комиссия из РЖУ, по поводу письма… Всех вас вызовут, и ты скажешь, что факты в письме подтасованы, что письмо написала Сорокина и уговорила вас всех подписать. Сорокиной, видите ли, захотелось стать главным инженером! Деркач сковырнуть захотелось…

— Неправда! — прервала Галя.

— Как неправда? Она перед праздником при всех заявила, что хочет быть главным инженером. Ты сама это слышала!

— Она шутила…

— И дошутилась до письма… Может, письмо тоже шутка? Тогда так и сказать надо… Завтра все, что я тебе сказала, заявишь на комиссии. Поняла?

— Я не сделаю этого, Жанна Максимовна.

— Почему?

— Потому, что в письме написана правда…

— Может быть, правда и то, что Агнесса Федоровна предлагала тебе кофточку?

— Да.

— И вы потом в рабочее время выпивали вместе с завсекцией универмага у тебя дома?

— Да.

— И ты пила?

— Да. Я делала глоток…

— Глоток или два — кто считал… Главное, что ты пила в рабочее время!

— Выходит, пила, — вздохнула Галя. — И не один раз… И перед праздником пила… в техническом кабинете… вместе с вами. Вы тогда были организатором коллективной пьянки. Пришли к нам и предложили… Мы отказать не могли, боялись обидеть начальника…

— Ах, Галина Васильевна, вон вы какая скользкая! Не ожидала я! От кого, от кого, а от вас не ожидала. Уроки Сорокиной даром не прошли, — Жанна Максимовна от неожиданности перешла на «вы», потом взяла прежний тон. — Завтра ты все скажешь, как я тебе советую! Нет — срочно выезжай со склада, и о квартире мечтать забудь! Сорокина по решению комиссии вылетит из ЖЭКа! Следующей будешь ты! Иди и подумай…

Егоркина поднялась и направилась к выходу.

— Кстати, — добавила ей вслед Жанна Максимовна, — все, кто подписал, скажут, что подписывали, не читая. Сорокина уговорила…

— Жанна Максимовна, не пойму, — повернулась Галя. — Что вы так за Деркач держитесь, инженер-то она никчемный?

— Иди, Егоркина! Иди и думай, не разочаровывай меня!

Галя знала, что Жанна Максимовна вызывала всех, кто подписал письмо, и обрабатывала. Возвращались все мрачные. Одна из техников с порога бросила хмуро:

— Дура я, что подписалась. Завтра больничный возьму… Ни черта у нас не получится. Раз Жанна решила ее отстоять — отстоит. Комиссия, наверное, профсоюзная будет, а у нее там все друзья…

— Писали мы начальнику, — сказала тревожно Валя Сорокина.

— Много дела до нас начальнику… Спихнул бумагу дальше, разберитесь и доложите. Доложат: сволочные техники склоку затеяли, вляпают всем по выговору, чтоб работали, а не сквалыжничали.

 

 

III

 

Галя вечером рассказала Ивану о разговоре с Жанной Максимовной, спросила: что делать?

— Никто не верит… Говорят, что комиссию создают для того, чтобы проучить нас. Скажешь против — Жанна обязательно выселит отсюда…

— А что ты предлагаешь?

— Не знаю… Так — боюсь, а эдак — стыдно!

— Ты как считаешь, в письме правда написана?

— Правда, еще не вся правда, добавлять и добавлять можно…

— Тогда и говори правду, только правду, не выдумывай, не оскорбляй Агнессу Федоровну. Знаешь факты, что она кого-то при тебе несправедливо обижала, унижала, — говори. Те факты, что с тобой связаны и что в письме указывали, повтори. Иные вспомнишь, добавь. Но никаких домыслов, слухов, никаких — говорят, никаких эмоций, спокойно, спокойно…

— А с чего начать?

— Скажи, что атмосфера за эти полгода сложилась такая, что работать стало невозможно. Напомни, что из-за этого ЖЭК скатился с четвертого места в соревновании на пятнадцатое. И факты, факты, факты…

Напряжение с утра в ЖЭКе высокое. Комиссия с девяти часов работает. Из РЖУ приехали начальник отдела кадров Яков Сергеевич и две женщины: председатель профкома и Любовь Ивановна, та, что принимала отчеты у Гали. Егоркина вспомнила, как она нагрубила этой женщине, и подумала, вряд ли она забыла — отыграется. Дернул тогда черт за язык.

Технический кабинет гудел, заглядывали бухгалтеры, которые подписывали письмо, охали, советовались, как вести себя. Ни Жанны Максимовны, ни Деркач не видно. Решили, что совещаются, как получше зажать техников. Считали, что начнут с Сорокиной. Ее зачинщицей записали, на ней и отыграются, но вызвали паспортистку. Никто не работал, ждали. Лида принесла валерианку. Шутили над ней, тебе-то зачем? Ты и так непрошибаемая! Один человек постоянно дежурил у приоткрытой двери, следил, когда выйдет паспортистка. Появилась она довольно быстро, выскочила, прошмыгнула в свой кабинет — только замок щелкнул. Сразу к ней не пошли, ждали, кто следующим будет? Вызвали бухгалтера. Только скрылась она, Сорокина на цыпочках побежала к паспортному столу. Толкнула дверь — заперто. Поскреблась и прислушалась. Тишина. Постучала, подождала и вернулась недоуменная.

Бухгалтеры тоже не задержались в комиссии. Первая вышла злая, взвинченная.

— Ну что?! — кинулись к ней.

— Ничего! Пошли вы знаете куда… — ответила она и скрылась в бухгалтерии.

Вторая по натуре веселая, смешливая. Вышла, возбужденно хихикая. Рассказала, когда Лиду пригласили в кабинет.

— Яшка (начальник отдела кадров) спрашивает: и тебе захотелось главным инженером быть? Я говорю: нет, мне начальником отдела кадров хочется. Он как заржет! Хорошо, говорит, только ты письмо не пиши никуда, я сам скоро на пенсию собираюсь. Уходить буду, тебя порекомендую…

— А по письму, что спрашивал? — нетерпеливо теребили ее.

— Яшка спрашивает: это при тебе завсекцией универмага линолеум меняли? Нет, говорю. Откуда же тогда ты это знаешь? Говорю, в письме написано… А если бы там было написано, что Агнесса Федоровна директору магазина палец откусила, то бы подписала? Зачем подписывала?.. Злая, говорю, она, ходит, рычит на всех… Что поделаешь, говорит, мы с тобой веселые уродились, а она злая…

— А Асюля что делает?

— Сидит, посмеивается…

Лиды не было долго. Вышла алая, надутая. Выпила валерианки, оглядела подруг, окружавших ее.

— Все рассказала, — заговорила она, отдуваясь, — и как за ситцем в магазин в очереди стоять посылала, и как от начальства РЖУ прячется, требует, когда ее спрашивают по телефону, отвечать, что она на территории… Любовь Ивановна подтвердила, говорит, верно, как ни позвонишь, нет ее на месте. А Деркач слова сказать не дает: не было этого, не было этого! Рычит, обзывается! А я им говорю, видите, это она при вас так, а без вас послушали бы, как она разговаривает. Я когда-нибудь, говорю, на магнитофон запишу, пришлю вам, послушаете…

— Молодец! — воскликнула Валя Сорокина.

Ни ее, ни Галю не вызывали до самого конца. Сорокину пригласили раньше. Прежде чем пойти, взглянула на Егоркину.

— Тебя на закуску оставили.

Вернулась бледная, дрожащим голосом попросила валерианки. Руки у нее дрожали, когда брала. Выпила, поморщилась, выдохнула:

— Все рассказала, что о них думаю. Теперь пусть увольняют…

Больше ничего не слышала Галя, вызвали ее.

За столом сp align=идела хмурая Жанна Максимовна, Любовь Ивановна с ручкой, перед ней листы исписанной бумаги. Возле стола, чуть левее, Агнесса Федоровна с красным лицом. Яков Сергеевич у окна. Пустой стул посреди комнаты.

— Садись, Галина Васильевна, — кивнул на него Яков Сергеевич.

Егоркина села.

— Ну, Галина Васильевна, что вы нам расскажете? — спросил устало начальник отдела кадров.

Галя приободрилась. Она боялась, что будут задавать издевательские вопросы, например, кусала или не кусала Деркач палец директора магазина. Вспомнила, как учил ее говорить Иван, и начала рассказывать по порядку, почему невыносимо стало работать, все факты выложила. Слушали ее молча, не перебивали. Галя решила, что устали слушать одно и то же, и Деркач устала препираться, молчала.

— Здесь, перед вами, высказывалось мнение, почему именно Агнессу Федоровну повысили, а как вы на этот счет думаете? — спросила председатель профкома, белолицая женщина с пышными белыми волосами.

— Я думаю, как бы мне свою работу получше сделать, — ответила Галя. — А о том, кого повышать, кого понижать, пусть у вас голова болит…

— Виктория Викторовна, это не по существу. Она права… По-моему, она внятно рассказала о делах в ЖЭКе. Любовь Ивановна, вы все записали? — И, получив удовлетворительный ответ, Яков Сергеевич добавил: — Давайте, спрашивайте по существу, четыре часа сидим, язва моя каши просит…

— Вы говорили, и в письме это есть, значит, с ваших слов, что Агнесса Федоровна потребовала, чтоб вы внесли в дефектную ведомость замену линолеума, электроплиту, смесители нужным людям. Как вы докажете, что эта не клевета? — вновь спросила председатель профкома. — А если их действительно менять надо, а вы пользуетесь ситуацией, чтобы опорочить Деркач?

— Линолеум уже заменили, тут доказать трудно… Но если вы сейчас пойдете в ту квартиру, вы увидите там дубовые плинтуса. Скажите, наше РЖУ ставит дубовые плинтуса в квартирах?

— Иногда ставит… И хозяева могли купить в магазинах…

— Нетрудно узнать, если это важно, где купили, когда купили? Кстати, электроплиту и смесители еще не поменяли. Можно проверить хорошие они или пришли в негодность по вине ЖЭКа…

— Ты сама все это записала, а на меня сваливаешь, — перебила зло Деркач.

— У меня черновик дефектной ведомости сохранился, исправляла я уже в том, который на перепечатку готовила…

Галя говорила спокойно, не показывала волнения, руки держала на коленях, сжимала пальцы, чтобы не заметно было, что они дрожат.

После обеденного перерыва комиссия уехала, и Жанна Максимовна ворвалась в технический кабинет:

— Спасибо, дорогие девочки! — воскликнула она. — Отблагодарили вы меня за все добро! Отблагодарили… Выслушала вас комиссия, посмотрела, с кем мне работать приходится. Лучше, говорят, с тиграми работать, чем с такими… — Она запнулась, выбирая слова, но, видимо, только оскорбительные были на языке, а высказать их не решалась. — Егоркина, слышишь, срочно ищи квартиру, склад ЖЭКу нужен. Поняла?

— Хорошо, — прошептала Галя.

— Ишь «герои»! Думают, кто-то их слушать станет!.. — Жанна Максимовна открыла дверь, намереваясь выйти, но приостановилась на пороге, оглянулась, обвела техников презрительным взглядом, усмехнулась злорадно и ушла.

Валя Сорокина села писать заявление на расчет.

— Погоди денька три, успеешь… Посмотрим, что комиссия скажет, — неуверенно посоветовала Лида.

— Чего ждать, дождались… Ждите теперь вы, — буркнула Валя и пошла с заявлением к начальнице.

Вернулась, показала подписанное заявление.

— Без отработки, с завтрашнего дня… Быстро и сурово. Словечка не произнесла…

— И куда же ты теперь?

— Завтра поеду в отдел кадров, попрошу, может, в другой ЖЭК переведут… Все-таки восемь лет работаю…

— Ой, и я пойду! Может, и мне подыщут! — воскликнула Лида. — И ты иди просись, — повернулась она к Егоркиной. — Говоришь, Яшка тебя защищал, может, посодействует. А здесь ты квартиру сроду не получишь…

— Девочки, а где Асюля? — спросила Валя. — Что-то ее не видно?

— Плевала она на все комиссии, — ответила Лида. — Я шла сюда после обеда, а она с какой-то девахой в магазин входила. Веселая…

На следующий день не появились с утра в ЖЭКе ни Валя, ни Лида. Техники поняли, что они уехали в отдел кадров просить перевод. Вернулись только часа через два. Влетели в кабинет возбужденные и, не раздеваясь, перебивая друг друга, стали рассказывать. Из их сбивчивого, со многими восклицаниями рассказа техники поняли, что комиссия поддерживает их, а Яков Сергеевич порвал заявление Вали Сорокиной.

Лида с Валей встретились возле отдела кадров. Начальник был у Хомутова. Секретарша сказала, что Хомутов собрал у себя всех членов вчерашней комиссии, обсуждают письмо и результаты проверки. Была там и Жанна. Ждали они больше часа. Яков Сергеевич пришел довольный, увидел заявление, засмеялся, порвал и говорит, что будет у них новое начальство. Деркач переводят техником в соседний ЖЭК, а Жанна Максимовна сама попросилась начальником в новый. Оказывается, еще один ЖЭК образовывают, в новых домах. И еще сказал Яков Сергеевич, чтобы они благодарили Егоркину: ее факты оказались самыми существенными.

 

 

IV

 

Новый начальник ЖЭКа Виктор Миронович Мишуков пришел через неделю.

— Сонный какой-то, — высказала свое впечатление о нем Лида.

— Пусть сонный, спокойней будет, от бессонной нахлебались на всю жизнь, — засмеялась Валя.

Глаза у Виктора Мироновича действительно все время были сонные. Сам он спокойный, вяловатый, высоколобый. Залысины делали его лоб большим. Пришел он в ЖЭК из-за жилья. Раньше работал в какой-то небольшой конторе. Девчата быстро узнали, что у Виктора Мироновича месяц назад родился поздний долгожданный ребенок, сын. Не спал папаша ночами, потому и сонные у него были глаза.

Чуть попозже был назначен главный инженер. Им стала молодая женщина из технического отдела РЖУ. Валя Сорокина ее знала. Частенько вместе на обследование по жалобам ходили по квартирам. И начальник, и главный инженер ЖЭКа были спокойные порядочные люди. Вначале они с некоторым подозрением и опаской обращались к техникам, побаивались: слыханное ли дело, подчиненные обоих руководителей выжили. Жанна Максимовна и Деркач остались в этой же системе, и при случае свою точку зрения на происшедшее высказывали. Но пригляделись друг к другу руководители и подчиненные, притерлись, и потекла обычная, нормальная трудовая жизнь.

Иван и Галя не получили квартиры ни к Новому году, ни после, но козней Жанны Максимовны в этом не было. Просто почему-то меньше служебного жилья стал выделять райисполком. Предлагали комнатушку в коммуналке после Нового года. Квартиры, сказали, до лета не будет. Егоркиным посоветовали подождать. Возьмут комнату, потом лишь через пять лет их на очередь на квартиру поставят. Лучше потерпеть, а им терпеть есть где. Жили они по-прежнему на складе. К пушечным выстрелам ресторанной двери привыкли, не просыпались. Егоркин устроился по совместительству разнорабочим в этот же ЖЭК, работал по вечерам под руководством Лиды. Зарабатывал рублей семьдесят, а когда и больше. Теперь реже посещал собрания Клуба новых интеллигентов. Осенью увлекся, почти на каждом бывал. Заинтересовал и привел двух студентов, однокурсников.

Председатель Клуба Миша Булыгин тоже стал студентом, активно пропагандировал Клуб в своем институте, и он постепенно становился студенческим клубом. Егоркин начал вести секцию самбо при нем. Сам он бывал только по субботам, но ребята еще два раза в неделю тренировались. Приемы борьбы, которым он научился в десантных войсках, ребятам не показывал, но знал, что те приемы, что успела перенять у него Наташа, им известны, и они их без него продолжают отрабатывать. Наташа и еще две девочки были самыми усердными его учениками.

Наташа все агрессивней становилась на собраниях, кричала: хватит готовиться, пора действовать. Нужно создавать группу порядка! Ее поддерживали, и, как заметил Егоркин, поддерживали те, кто активно занимался в секции самбо. Навыки свои, что ли, хотелось в деле опробовать. Иван по-прежнему был против группы порядка, понимал, что она не создана до сих пор лишь потому, что его уважают, прислушиваются к нему. Наташа убеждала его, обижалась, что он не понимает, что пора не словами, а делами очищать Москву от нечисти. Еще год проговорили, а нечисть накапливается, подминает под себя активную, но незрелую молодежь. «Ты-то зрелая?» — смеялся Иван. Наташа была убеждена, что выбрала единственно верную дорогу в жизни: готовилась она поступать в МГУ на юридический факультет. Хотела быть инспектором уголовного розыска, и только им.

В начале мая прошел слух по Москве, что в парке Сокольники были большие стычки между фанатами «Спартака» и рокерами. Наташа хохотала, рассказывая, что это она организовала. Узнала, что рокеры собираются в парке в этот день, и расклеила объявления, что в парке состоится митинг фашистов, всех принадлежащих к организации попросила собраться в 19 часов вечера. Милиция узнала об этом объявлении, предупредила всех директоров школ, чтобы они проследили за тем, чтобы ни один из учеников не появлялся в районе парка. Директора собрали классных руководителей и, в свою очередь, строго предупредили их. Учителя пришли в классы и объявили, что в парке Сокольники собираются фашисты и чтобы никто из учеников близко к парку не приближался в воскресенье в девятнадцать часов. Так об этом стало известно всей молодежи столицы, и к семи часам парк Сокольники был забит подростками. Толпы рыскали по парку, искали фашистов. Самые многочисленные и организованные были фанаты «Спартака» и рокеры. Между ними и произошла схватка.

— Чего ты смеешься? — рассердился Егоркин, когда она ему рассказала. — Ты за порядок ратуешь, а сама беспорядок устроила…

— Я хотела привлечь внимание к молодежным проблемам… И привлекла! Увидишь, газеты теперь не будут молчать ни о фанатах, ни о рокерах, ни о фашистах. Теперь увидели многие, что это организованная сила, и отмахнуться, закрыть глаза, считать, что ее не существует, теперь нельзя…

 

 

V

 

Когда Галя работала до девяти вечера, а Иван получал задание на длительное время, они договаривались встретиться в конторе и вместе идти домой. И обычно в такие вечера они сразу домой не шли, гуляли по тихим улочкам, разговаривали. Если в девять Галя в ЖЭКе не появлялась, Иван шел ее встречать. Она всегда говорила ему, в каком доме делает обход.

В тот вечер он ремонтировал выход на кровлю, а она делала обход в тридцать втором доме. Он заменил вывороченную подростками коробку, навесил дверь, подогнал, прибил петли для замка. Торопился к концу, не успевал к девяти. Пришел в ЖЭК в самом начале девятого. Гали не было. Техники закончили работу и расходились по домам, сказали ему, что она не приходила. Он оставил инструмент и вышел на улицу встречать.

Сумерки опускались на Москву. Небо темнело. Дни в последнее время стояли солнечные. Трава на газонах поднялась, масляно зеленела под загоревшимися фонарями. На деревьях листочки появились. Пахло весной, зеленью, лесом. Слышались пьяные голоса, вскрики, смех, изредка и песни вспыхивали то тут, то там. Майские праздники прошли, но для многих праздники продолжались. Пьяный разгул, приумолкший чуточку в начале года, когда рьяно стали бороться за дисциплину, снова оживлялся, поднимал голову. Иван начал волноваться: стемнело, а Гали нет. Хотелось выскочить из квартиры и ждать ее на улице, как он делал не раз, когда она задерживалась. Наконец не выдержал вышел на улицу, стал прислушиваться, вглядываться в сумрак. Надолго она никогда не задерживалась.

В конце концов Егоркин не выдержал, завернув за угол, неторопливо двинулся по дороге под арку по направлению к тридцать второму дому. Отсюда она должна возвращаться в ЖЭК.

 

У Гали вечер складывался удачно. Она обошла пятнадцать квартир. Не часто случалось такое. Спускалась с пятого этажа, закончив обход без десяти девять. На втором этаже услышала музыку в квартире, в которую она час назад звонила, но никто не открыл. В ней она давно не была и решила заглянуть. За десять минут управится. Позвонила. Открыл парень лет двадцати трех. Веселый, ухоженный. Увидел ее, обрадовался почему-то, засмеялся, пригласил:

— Заходи!

Первой мыслью ее было не входить, что-то настораживало, но она решила, что парень обознался, принял ее за знакомую, и шагнула в коридор, говоря:

— Я техник-смотритель, мне нужно обследовать вашу квартиру.

Парень захлопнул дверь и весело закричал, повернувшись к комнате, где играл магнитофон:

— Ребята, смотрите, кто к нам пришел!.. Только не лапать, она ко мне, — засмеялся он, увидев двух друзей своих, появившихся у входа, и попытался обнять Галю.

Она отшатнулась от него испуганно, сказала строго:

— Я при исполнении служебных обязанностей! Кто из вас хозяин? Вы?

Парни засмеялись.

— Хорошенькая какая! — промурлыкал радостно один из них.

— Скидывай плащ, — предложил другой.

— Галя! Галечка! — сначала услышала она, потом увидела за спинами парней, стоявших в двери комнаты, Бориса.

— Наконец-то ты пришла? Я знал, я ждал! — растолкал парней, подскочил к ней радостный.

— Э-э, Борис, уйди! Она ко мне! — смеясь, оттолкнул Бориса парень, который открыл ей, по-видимому, хозяин.

Парни в дверях снова захохотали. И в веселье этом было что-то неестественное. Но пьяными они не были. Хозяин квартиры стоял совсем близко, перегара не чувствовалось. «Сумасшедшие!» — мелькнуло, и ноги у нее начали неметь.

— Ребята, я при исполнении… Я пойду… Меня ждут…

— Галечка, милая, ты знаешь, как я тебя ждал! Ты не знаешь этого! Какая ты умничка, что пришла! Пошли, пошли в комнату, побалдеем! — взял Борис ее за руку и потянул в комнату.

— Пусть разденется, чудило! — крикнул, смеясь, один из парней.

Хозяин квартиры вытянул у нее из-под мышки книгу обхода и передал парням, потом стал расстегивать на ней пуговицы плаща. Борис крепко держал за руку. Галя онемела, не знала, как ей вырваться. Расстегнув, хозяин квартиры наклонился к ней и поцеловал в щеку.

— Не трожь, мое! — крикнул Борис со смехом и толкнул парня в грудь. Толкнул сильно. Тот отскочил к шкафу, стоявшему в коридоре, и сильно об него ударился. Галя кинулась к двери, щелкнула замком, рванула за ручку на себя. Но Борис догнал, придавил дверь, захлопнул, навалившись на нее с размаху.

— Галечка, что с тобой? — нежно проговорил он. — Зачем ты?

— Боря, выпусти! — взмолилась Галя. Руки у нее дрожали. — Прошу тебя!

— Милая, я так ждал тебя! Посиди чуточку…

— И полежи, — засмеялся один из парней. Они вдвоем по-прежнему стояли в двери, смеялись, наблюдая за происходящим в коридоре, и изредка подавали реплики.

— Отпустите меня!

Хозяин квартиры подошел к ней, говоря Борису:

— Твое, твое, — и стал стаскивать с нее плащ.

Она не давалась, прижималась к стене. Он силой сорвал плащ и аккуратно повесил на вешалку.

— Уйдите! — билась Галя.

— Галечка, только чашечку чая, — молил Борис, не выпуская ее. — Какая ты упругая!

— Малюсенькую чашечку, — хохотали парни. — И по разочку…

Борис оторвал ее от стены и обнял, прижал к себе:

— Пошли в комнату… Я так рад… Я мечтал о тебе…

— Пусти! — рванулась назад Галя.

 

 

VI

 

Иван дошел до тридцать второго дома, так и не встретив Галю.

— Заработалась, бедняжка! — думал он с нежностью. Вечер был теплый. Сегодня хорошо гулять. Напрасно она задерживается. Он заглянул в крайний подъезд, прислушался — не стучат ли ее каблуки по лестнице. Он всегда так делал, когда встречал ее, и непременно находил. Тихо в этом подъезде. Зашел в следующий. Там на ступенях сидел пьяный мужик и что-то бормотал. Услышав шум двери, он поднял голову, увидел Егоркина и забормотал:

— Сижу я… Сижу, никому не мешаю…

— Тихо, — перебил Иван и поднял голову вверх, прислушиваясь.

Пьяница замолчал и тоже поднял голову.

— Спят, — прошептал он, ничего не услышав.

Егоркин побежал дальше.

И в следующем ни шагов, ни разговора не было слышно. Доносилась музыка из квартиры на втором этаже. Иван повернулся, чтобы бежать дальше, но вдруг сквозь музыку услышал женский вскрик непонятный. Егоркин кинулся наверх. Остановился у двери, замер. В коридоре сквозь музыку, смех слышен был говор, какая-то возня, потом снова женский вскрик, Галин вскрик. Иван вдавил кнопку звонка и не отпускал, пока не услышал, что открывают. Дверь чуточку отошла. В щелку глянуло улыбающееся лицо парня.

— Отпустите! — закричала Галя.

Иван сильно толкнул дверь плечом. Она распахнулась. Увидел, как парень, обхватив сзади Галю, несет ее в комнату, она бьется в его руках, вырывается. Уносил в комнату ее хозяин квартиры. Иван, не размахиваясь, ткнул пальцем в живот ближайшего к нему парня, не узнав от возбуждения Бориса, и Борис с открытым ртом осел на пол. Иван кинулся в комнату. Он видел, что там, кроме того парня, который унес из коридора Галю, еще двое. Хозяин квартиры бросил Галю на диван, обернулся, увидел лежащего Бориса, вбегающего Ивана и схватил табуретку. Один из парней, улыбаясь, взял со стола нож. Егоркин остановился в двух шагах от них. Третий парень, закатываясь от смеха, шлепнулся на диван рядом с Галей. Он показывал рукой на Ивана и кричал, захлебываясь от смеха:

— Чудило! Ну, чудило!

Галя вскочила. Егоркин испугался. Была она рядом с тем, что держал над головой табуретку, испугался, ударит тот ее, или она кинется к нему, помешает, и парень с ножом успеет пырнуть или ее, или его. Все это мелькнуло мгновенно, и он вскрикнул:

— Сиди!

Вскрик подействовал на парней, как команда. Оба разом бросились на него. Иван ногой ударил хозяина квартиры, и он вместе с табуреткой полетел к окну. Другой парень попытался ударить ножом сверху. Ничего не стоило поймать его руку. Егоркин услышал незнакомый мягкий хруст, вскрик и понял, что сломал руку парню. Нож стукнул об пол. Иван оглянулся на третьего парня. Он хохотал, закрыв глаза. Побелевшая Галя была, вероятно, близка к обмороку. Егоркин схватил ее за руку и потащил в коридор. Там сорвал плащ с вешалки и побежал вниз. По улице шли быстро. Галя постанывала и вдруг остановилась.

— Ой, а книга обхода?

— Завтра возьмем, — ответил Егоркин и потащил ее дальше.

В квартире ее трясло. Она бродила по комнате, постанывала. Иван не мог видеть ее мучения, ходил следом, успокаивал. У него в ушах все стоял мягкий хруст лопнувшей кости. Он просмотрел все таблетки и пузырьки, имеющиеся в квартире, ничего успокаивающего не нашел, потом вспомнил, что есть немного водки, месяца два стоит в холодильнике. Зять приносил, когда с Варюнькой были, вспомнил, что они не ужинали еще и пошел в кухню. Нарезал колбасы, поджарил с яйцами. Потом привел Галю, усадил за стол и дал ей маленький стаканчик водки.

— Всю выпей! Разом! — строго приказал он. — Легче будет!

Проследил за ней и сам выпил малость.

Ела Галя вяло, но он чувствовал, что она отходит, постепенно успокаивается.

— А почему они… хохотали… все время? — тихо спросила она.

— Наркоманы…

Поужинать они не успели: раздался стук в дверь. Сначала негромкий, потом все сильней, требовательней. Егоркины переглянулись. Галя снова побледнела. Хлипкая дверь тряслась от ударов. Открыть ее ничего не стоило. Надавить рукой хорошо — и распахнется. Иван вздохнул и поднялся. Возле двери крикнул:

— Кто?

— Милиция!

Он открыл и отступил от порога, чтобы простор был для действий. За дверью стояли участковый милиционер и парень, который хохотал на диване.

— Он? — взглянул милиционер на парня.

Тот кивнул. Был парень теперь серьезен, хмур. Милиционер вошел в квартиру.

— Здравствуйте, Сергей Иванович! — Галя участкового знала, давала ему сведения не один раз.

— А-а, Егоркина? Это муж твой дебош устроил?

— Они меня изнасиловать хотели…

— Кому ты нужна, — буркнул парень. — Скажет, изнасиловать… Теперь вали…

— «Скорая помощь» двоих увезла, — развел руками участковый. — Заявление есть. Надо протокол составлять… Придется вам пройти со мной. Собирайтесь…

 

 

VII

 

Ночь Егоркин провел в милиции, в изоляторе. Взяли у него кровь на анализ. Знал, что алкоголь найдут. Клял себя: Гале надо было дать, а самому не пить.

В камере были вдвоем. Когда Ивана привели, пьяный парень встретил его радостно. Нос у него был расплющен. Голова с короткими волосами крепкая, плечи широкие. Егоркин назвал его про себя амбалом. Вид у амбала был постоянного клиента милиции. Это заметно и потому, что он чувствовал себя в изоляторе, как в баре. Иван быстро догадался, почему амбал так ему обрадовался: поговорить было не с кем. Они познакомились. Амбал назвал себя Васей и стал рассказывать, как он с двумя дружками Гусем и Бальзамом вмазали утром, потом лакали, бухали весь день. Но хотелось еще. Бабки у Бальзама есть, зажал ханурик. Дал ему по рогам. Жмет! Еще дал, скопытился. Очухался и орать, а тут менты. Загребли. Рассказывал Вася эту простую историю долго, а Иван с тоской думал о Гале, тер грудь ладонью. Как она теперь там одна за хлипкой дверью? Придут сволочи, что хочешь сделают! Как мучается теперь, страдает из-за него… Он морщился, давил на грудь.

— Горит? — с участием спросил Вася. — У меня тоже… Зажал, гад, бабки. Завтра еще по рогам дам… А тебя замели?

— Влепил троим, — буркнул Иван.

— Троим! — восхитился Вася. — Дай лапу! — потребовал он и с уважением пожал руку.

Было в его облике, в голосе что-то знакомое. И наколку на руке — восходящее солнце на тыльной стороне ладони и русалка выше кисти — где-то видел. Но не до гаданий было сейчас — видел, не видел. Душа болела. Вася говорил еще долго. Иван не слушал, думал о своем. Наконец Вася умолк, уснул, а Егоркин лежал. Сна не было. Тускло светила лампочка под потолком, бледно светился сплющенный нос Васи. И вдруг Егоркин вспомнил, где видел его. Это был тот говорливый из четверки парней на пляже, которые приходили покуражиться над ними, когда Борис приезжал на озеро на своем «жигуленке». Вспомнил без интереса. Ночью он так и не заснул, лежал до тех пор, пока не вызвали.

Привели в маленькую комнату, где умещались только стол и два стула. В ней никого не было. Милиционер буркнул, чтоб он подождал, и вышел. Минут через пять появился невысокий чернявый мужчина в сером пиджаке. Иван поднялся навстречу, но мужчина сказал быстро.

— Сиди, сиди, — и представился: — Я — следователь Владимир Александрович Деркач. Буду вести твое дело…

Задав несколько вопросов, уточняющих личность Егоркина, он попросил рассказать поподробнее о вчерашнем вечере — и только правду. Предупредил, что свидетелей много было, поэтому лучше ничего не скрывать. Иван стал рассказывать все как было. Владимир Александрович записывал молча. Ничего не уточнял, не перебивал. Записал, вздохнул и передвинул по столу исписанный листок к Ивану, всем видом своим показывая, что он ни слову Егоркина не поверил.

— Прочти и подпишись!

Пока Иван читал, он играл ручкой, поглядывая на Егоркина с любопытством. Два деловых человека звонили уже по этому делу. Представлял он Ивана не таким. Более крепким, энергичным, волевым. Четырех лбов уложил. Приятно такого ломать, а этого, мальчишку, скучно. Иван подписал. Владимир Александрович подтянул лист к себе и заговорил медленно и вяло:

— Дело выеденного яйца не стоит… Зачем упорствовать, запутывать. Рассказал бы все, как было, и разошлись. Ну, получил бы свои два года условно, больше бы не дали. В первый раз. Неумышленно. Ревность. Опасности для общества пока не представляешь. Оплатил бы больничные пострадавшим. Студенты… Копейки. Ну, выперли бы тебя из института. Что поделаешь? Надо платить за дела свои…

— Я рассказал все, как было…

— Да, не так было, не так, — поморщился Деркач.

— А как?

— У меня здесь показания четырех, — следователь поднял над столом папку. — Совпадают почти слово в слово… Может, порвем это, — указал он на листок, — и расскажем правду? Или лучше своей рукой напишешь?

— Я правду рассказывал.

— Зачем упорствовать?..

— А как же было, по-вашему, как?

— Ты лучше меня знаешь, но могу и рассказать… Жена после работы зашла в гости к ребятам. Сидели, слушали музыку… Кстати, все трезвые были. Анализы в деле, — положил он руку на папку. — А вот твои не в порядке. Пьяненьким был… Так вот, сидели, спокойно разговаривали. Ты пришел домой поддатый. Жены нет. Стал искать, догадался, где она. Ворвался в квартиру и набросился на ничего не подозревающих ребят. Вчетвером бы они тебе быстро бока намяли, но люди они интеллигентные, не понимают, как можно ударить человека. Ты воспользовался замешательством, одному челюсть свернул, другому руку сломал и удрал. Все просто и ясно, как Божий день! А ты накрутил здесь… Ну что, будем правду говорить?

— Я правду сказал…

— Упорствуй, упорствуй, себе же хуже делаешь. Лишний год за то, что следствие запутать пытался, накинут. Да не условно, а в колонию… Слышал, наверное, что чистосердечное признание смягчает вину?

— Ни себя, ни жену оговаривать не буду… Она то же самое расскажет…

— Знакомо. Обычный сговор. Жены с мужьями всегда одну песню поют.

— Когда же мы сговариваться будем. Я тут, она там. Вызовите сегодня, допросите…

— Сегодня уж не успеем, а вы сговоритесь. Я же сейчас тебя отпущу. Подписочку о невыезде подпишешь — и до скорой встречи… Не надумал менять показания?

— Нет.

— Хорошо, подумай дома. Надумаешь, приходи…

 

 

 

 

Глава третья

 

 

I

 

— А как же книгу обхода взять?

— Схожу да возьму.

— Может, с участковым пойти?

— Один схожу… Я к ним входить не буду. Вынесут…

— А если…

— Не бойся, — усмехнулся Иван. — Вернут и не пикнут.

Он надеялся взглянуть в глаза парню, который сам драку затеял, а потом его оболгал. Неужели совести у человека ни капли?

Пошли они вместе, но Галя осталась возле подъезда, а он поднялся, позвонил. Волновался сильно: как встретят? Что говорить? Дверь чуточку приоткрылась, была она на цепочке. Парень, хозяин квартиры, выглядывал в щель.

— Что надо? — процедил он сквозь стиснутые зубы. Челюсть у него была разбита.

— Книгу обхода…

Парень закрылся, сходил за книгой, сунул ее в щель.

— Что же вы такие, сами издевались, потом лгать стали…

Парень недослушал, молча захлопнул дверь и щелкнул замком. Егоркин постоял и спустился вниз.

На другой день, когда он вернулся из института, за ним пришли два милиционера, сказали, чтоб собирался с вещами. Галя еще была на работе.

— Почему? — испугался он.

— Наше дело — привезти.

— И надолго?

— Должно быть…

— А записку хоть жене можно оставить?

— Пиши.

Поместили в тот же изолятор. На этот раз ночевал один. Опять лежал долго, думал, заснул только под утро. Утром привели в комнату, где он давал показания. Владимир Александрович был на месте.

— Здравствуй, здравствуй! — улыбнулся он. — Не ожидал я, что так рано встретимся. Не ожидал… Что ж ты так? Мы к тебе с доверием, отпустили, а ты… — В голосе следователя слышались сочувствие и укоризна.

— Что — я? — не понимал Егоркин.

— Как что? — удивился Деркач. — Угрожать стал расправой, если заявление не уберут… Вместо того чтобы обдумать свое положение и дать правдивые показания, решил усугубить дело. Ну-ну, только лишний срок прибавится…

— Кому угрожать?

— Не играй дурочку, Егоркин!.. Ты же не блатняк какой-нибудь! Был вчера у Сергиевского Анатолия Львовича?

— А кто это? В первый раз слышу…

— Ну-ну! Может, ты челюсть никому не сворачивал и руку не ломал?

— Это того… где… Анатолием зовут?

— Да, да… Это тот, в чьей квартире ты дебош устроил. Был у него вчера?

— Был… Взял книгу обхода. Он мне ее в щель, в дверь сунул…

— И ты ему ни слова не сказал?

— Я хотел… спросить, зачем они лгут? Ведь не так дело было…

— А дальше?

— Он закрыл дверь, слушать не стал.

— И дальше?

— Все… Я ушел… Пошли домой. Галя меня на улице ждала.

— Он закрыл дверь, ты спокойно повернулся и ушел?

— Не спокойно, конечно… но ушел…

— А вот Сергиевский заявление написал, — следователь открыл дело, — что, когда он отдал тебе книгу обхода и закрыл дверь, ты стал ломиться, кричать, что свернешь ему шею, как только он появится на улице, что если он и его приятели не заберут заявления и не расскажут, как, по-твоему, дело было, то есть ты их заставлял самих себя оболгать, если они этого не сделают, то все они будут калеками… Одного ты калекой уже сделал, неизвестно, как рука срастется… И ломился ты в дверь минут пять, leftчуть с петель не сорвал…

— Не было этого! — вскочил Егоркин со стула.

— Сиди, сиди! — повысил голос Деркач. — Я с вами рядом не был. Ко мне поступило заявление от потерпевшего. Лгать на тебя у него нет причин. Он тебя не видел раньше и не слышал о твоем существовании, пока ты к нему в квартиру не ворвался. Ревнивец! Отелло из тамбовской деревни!.. Я в чужие квартиры не врываюсь, на меня и не поступают заявления… Чтобы ты не совершил более тяжкого преступления, мы вынуждены изолировать тебя до суда. Вот ордер на твой арест! Познакомься!

Егоркин взял листок, но не видел в нем ничего.

— Я не грозил ему, — тихо прошептал он. — Не грозил…

— Ты ничего нового не хочешь сообщить следствию? Не надумал дать правдивые показания? Не почувствовал еще раскаяния?

— Мне раскаиваться не в чем… — Иван говорил тихо. — Я вас не понимаю. — Он выделил слово «вас».

— Моя задача — установить истину!

Иван покачал головой. В глазах у него была тоска. Он не знал, как доказать следователю, что истина не в той стороне, где он ее ищет.

— Ты хочешь сказать, что тебе нечего сказать?

— Да, — кивнул Егоркин. Сидел он сгорбившись, глядел в пол.

— Ну что, мне все ясно. Вопросы к тебе исчерпаны, возникнут — вызову… Ты, в свою очередь, если захочешь что-нибудь новенькое следствию сообщить, я готов выслушать. Только торопись, я буду оформлять дело в суд… А пока мы тебя отправим в сизо…

— Это куда? В тюрьму? — поднял голову и хрипло спросил Егоркин.

— Это народ так называет, а по-нашему — в следственный изолятор, в сизо, — улыбался дружелюбно Владимир Александрович. — Я бы не хотел там оказаться, сброд всякий. Не грозил бы Сергиевскому, ждал бы суда на свободе.

— Я не грозил!

— Ладно, ладно, поздно теперь…

Следователь вызвал милиционера.

 

 

II

 

Везли Егоркина в следственный изолятор в милицейском фургоне с зарешеченными окнами. Иван сидел на жесткой скамье, смотрел сквозь железные прутья в окно на серые, понурые стены домов — было пасмурно, — на людей, идущих по тротуару. Некоторые, увидев милицейский фургон, провожали его глазами. Видел и Егоркин раньше такие фургоны, думал, что в них только преступников возят. А теперь он преступник! Неужели он преступник? А может быть, он и есть преступник. Ведь сломал руку человеку, челюсть выбил. А что было делать? Отдать жену на поругание? Получить табуреткой по голове? Или нож в бок? Преступил ли он допустимые пределы самообороны? Если преступил, значит, преступник… Как теперь там Галя одна? Надо сказать ей, пусть немедленно к родителям переходит. Квартиру вот-вот должны дать. Теперь не дадут, он преступник. Галя жена преступника. А экзамены в институте. Все, теперь исключат из института, придет бумага из милиции, и исключат. Как доказать, как добиться правды?

Машина остановилась, милиционер поднялся, произнес строго:

— Приехали.

Иван взял свои вещи и спрыгнул на асфальт.

Оформляли недолго. Потом повели по коридорам, по гулким железным ступеням на второй этаж. Иван шел и лихорадочно думал, как вести себя в камере, как поставить, чтоб не унижали? Как обойтись без конфликтов? Он вспомнил, как кто-то, кажется, Маркин, расcказывал, как один парень попал в камеру и чтоб его приняли за своего, как только оказался в ней, сразу кинулся к окну, вскочил на подоконник, стал трясти решетку, орать: гады, менты проклятые, за что упаковали! После этого его уважать стали, но прозвали орангутангом. Иван вспомнил блатные слова, которые слышал до этого, но всплывали в памяти только известные каждому школьнику словечки из кинофильма «Джентльмены удачи»: «пасть порву» да «редиска». Остановились возле железной двери, звякнули, громыхнули запоры, и Егоркин оказался в большой камере, вдоль стен которой стояли двухъярусные нары, а посреди три стола. Обитатели камеры — а их, как показалось Егоркину, было не менее двадцати человек — отставили свои дела, разговоры и с любопытством смотрели на него.

— Здравствуйте, — брякнул Иван.

— Привет…

— С прибытием, — отозвались не все.

Указали свободное место на нарах на втором ярусе. Внизу, ссутулившись, сидел мужчина с маленьким, сморщенным и серым /pлицом от длинной и редкой щетины. Иван остановился возле своих нар, но не знал, что делать дальше. Хотелось сесть. Будь его постель внизу, он сел бы на нее, а на чужую, где сидел хозяин, неизвестно, можно ли садиться. И он стоял.

— Как там? — спросил у него сидевший человек со сморщенным лицом.

— Где? — растерялся Егоркин.

— На улице?

— Весна…

— Сирень цветет?

— Зацветает…

— В первый раз?

Иван кивнул.

— Привыкнешь… Зовут как?

— Иваном.

— Меня Степаном… Хочешь, зови дядей Степой.

Егоркин глянул на него и улыбнулся. Мужчина догадался и тоже обнажил редкие желтые зубы.

— Да, ошиблись… Дядя Степа — ты.

— Эй, петух, двигай сюда! — услышали они громкий голос.

Звали от дальнего стола. Там три парня окружили сытого седого мужчину, смотрели в сторону Егоркина. Седой сидел, облокотившись о стол. Парни стояли рядом. Глаза дяди Степы сразу забегали. Он сделал попытку отодвинуться от Ивана, но остался стоять на месте и прошептал, не глядя на Егоркина.

— Тебя!

Иван сам понял, что зовут его.

— А что здесь значит — петух? — спросил Иван тихо.

— Гомик… Тот седой, кучерявый, Барсук, заправляет здесь. Мальчиков любит… Одного испортил… Ох, не завидую я тебе, парень!.. Иди, не гневи!

Но Егоркин остался на месте, будто не слышал. Камера притихла, разговоры умолкли. Иван догадался, что сейчас решится, какое место он займет среди этих людей. От его поступка в эти минуты будет зависеть отношение к нему. Все ждут его унижения. Одни с сочувствием, но помочь не посмеют. Другие ждут зрелища, рады от своей подлой натуры. Он понял, что нужно быть предельно жестоким. Иного языка не поймут. Слышно было, как Барсук негромко сказал:

— Веник, я не понял?

Один из парней — это был Веня, тот самый, с которым Роман играл в архитектора и геодезиста — быстро двинулся к Ивану.

— Петухан Петуховский, глуховат? Ухо прочистить надо… Не слышишь, зовут?..

— Кому нужен я, придет…

— Что-что? — Веня повернулся к нему боком и подставил ладонь к своему уху.

Иван схватил его за ухо, подтянул к себе и повторил прямо в ухо:

— Если я нужен, пусть придет!

И оттолкнул. Веня еле на ногах удержался. Дядя Степа отскочил от них в дальний угол нар. Оба парня, стоявшие возле Барсука, бросились к Егоркину. Он шагнул от нар навстречу, поднял руку спокойно:

— Ребята, не советую! Калеками будете!

Парни приостановились, стали с двух сторон заходить. Обитатели камеры, те, что были вблизи, поспешно отдалились. Иван сообразил, как нужно ударить, чтобы ошеломить всех и не так сильно повредить человека. Он сжался, как пружина, взлетел вверх и ногой ударил того, что был покрепче. Парень полетел в дальний угол камеры, сшибая табуретки. Второй отскочил, оглянулся, выбирая, куда отступать дальше.

— Помоги ему, дура! — указал парню Егоркин на лежавшего, а сам сел на нары дяди Степы.

Седой Барсук поднялся из-за стола, улыбаясь, и направился к Егоркину.

— Не унижай, не простит, — быстро шепнул дядя Степа.

Иван встал и пошел навстречу.

— Уважаю, уважаю! — улыбнулся Барсук, пожимая руку Егоркину.

— Я не хотел…

— Понимаю… Зови меня Леонидом Семеновичем. А ты кто?

— Иван… Студент.

 

 

III

 

Галя, прочитав записку мужа, не спала всю ночь, рыдала. Утром ее покачивало. Осунулась, глаза мертвые, круги под ними с желтизной. Стояла у зеркала, закрашивала круги, щеки, чтоб скрыть их матовый цвет, а душа ныла, ныла. Но как ни гримировалась, как ни старалась держать себя в руках, вести естественно на работе, техники заметили ее состояние, спрашивали, что случилось. Она отмахивалась: ничего страшного, старалась улыбаться. Но улыбка выходила мертвая. В коридоре ее встретила Люба и зашептала:

— Я все знаю!.. Я попробую тебе помочь. Будь вечером дома, приду не одна…

Галя обрадовалась. За любую соломинку готова была ухватиться, любой надежде рада. Даже не спросила, с кем придет Люба. В обеденный перерыв она ездила в тюрьму, узнала, когда можно передачу привезти. Теперь думала, что, может быть, надежду привезет.

А Люба добавила с сочувствием:

— Ты знаешь, кого он избил? Мамаша того, кому руку сломал, заместитель председателя райисполкома. Она за любимого сынка гору в пыль сотрет. Но она не так страшна. Отец хозяина квартиры, ему Иван челюсть свернул, директор ресторана, страшный человек! Да, влип Иван!.. Но ты не бойся, может, что сделаем…

Вечером Галя ужин приготовила, ждала. Услышала стук, бросилась к двери. Люба стояла рядом с Борисом. Улыбались. А Галя растерялась. Молча пропустила их в коридор.

— Вижу, не ожидала, — сказал Борис. — Разве Люба не предупредила, что со мной придет?

— Проходите, раз пришли… Какая разница теперь: предупреждала, не предупреждала, — сухо ответила Галя. Надежды рассеялись. Наоборот, тревога появилась. «Что ему нужно?»

— Я вижу, сердишься… Но я-то при чем? Шутили ребята, перегнули палку. Я бы ни за что не допустил, чтобы тебя обидели!

— По-твоему, меня не обидели?

— Да ты вспомни, смеялись ребята… Вошла бы в комнату, музыку послушали…

— Может, и на Ивана никто с ножом не бросался? — горько усмехнулась Галя.

— Когда?

— Все ясно… Этим ты мне хотела помочь? — с горькой усмешкой взглянула Галя на Любу.

— Галечка, разве ты не помнишь? — воскликнул Борис. — Иван меня на пороге отрубил. Я ничего не видел. Может, и брался кто за нож? Я ничего не видел…

Галя вспомнила: действительно, в то время, когда на Ивана набросились с табуреткой и ножом, Борис лежал в коридоре.

— Ладно, пошли чай пить? — вздохнула она.

— Это другое дело, — сказал Борис, и они пошли в кухню, расположились за столом.

Галя выставила еду.

— Зря вина не взяли, говорила тебе, — с сожалением взглянула Люба на Бориса.

— Зачем оно нужно, — отмахнулся он. — Чайку попьем.

За едой заговорили о Егоркине.

— Зачем же ты тогда написал, что я сама пришла к вам и что мы слушали музыку, а Ваня ворвался и бить вас стал? Вы же не пускали меня, измывались…

— Я написал? Куда?! — воскликнул Борис.

— В милицию.

— Откуда ты взяла? Что за глупость?

— В деле твое заявление есть. Следователь говорил…

— Деркач говорил?.. Он на пушку брал. Ни слова я не писал…

— В деле есть… Следователь показывал… — неуверенно и недоверчиво проговорила Галя.

— Не мог он показывать. Нет там ничего. Когда передадут дело в суд, назначат адвоката, спросишь, есть там мое заявление или нет… Если бы дело не попало к Деркачу, давно было бы уже закрыто. Он злой на тебя страшно! Ведь если бы не ты, Асю не выгнали из главных инженеров. Сорокину погнали бы… Теперь он мстить будет…

— А зачем же вы милицию вызвали? Знали ведь, виноваты, — недоверчиво расспрашивала Галя.

— Мы не собирались… «Скорая» заставила. Говорит, пока не вызовете милицию, не окажем помощи. Правила такие есть… Они думали, что мы перепились и передрались между собой. Врач вызвал… А как к Деркачу попало, так и пошло…

Чайник зашумел, зафыркал. Запрыгала на нем, загремела крышка.

— Я заварю, — поднялся Борис.

— Я сама…

— Пусть он, — удержала ее Люба. — Он мастерски заваривает…

Галя достала заварку. И Борис стал готовить чай на тумбочке. Пока девчата разговаривали за столом, он потихоньку всыпал в чашки приготовленную заранее наркотическую смесь. Гале побольше, себе поменьше, а Любе совсем чуть-чуть. Подал на стол и сел на свое место.

— Я непременно схожу к следователю, поговорю, — продолжил он разговор, взяв чашку в руку. — Вы пейте, пейте, а то остынет… Нравится?

— Да. Ароматный почему-то…

— Секрет знаю, — засмеялся Борис. — Не скажу… Это мой секрет!

— А он сделает? — спросила Галя, имея в виду следователя.

— Думаю, все в порядке будет… Я его знаю хорошо. И с ребятами поговорю… Если надо, заявление напишем, чтоб дело закрыли. Мы ничего не имеем против…

— А тот… кому руку сломал?

— Он студент, — засмеялся Борис, радуясь тому, что Галя выпила всю чашку. — В институт и со сломанной рукой ездить можно!

— А он не будет против?.. — Боль и тоска рассасывались. Уверенность росла, что все будет хорошо. Что не так страшно все, как казалось. Все устроится.

— Уговорим… Понимает ведь, если будет суд, Ивана из института попрут…

— Как? — ужаснулась Галя.

— А как ты думала? — проговорил Борис. — Да ты не бойся, не будет суда. Я все улажу…

Галя улыбнулась:

— Я почему-то верю тебе. Сначала я тебе не верила, расстроилась, когда увидела тебя, а теперь верю. Я знаю, ты все сделаешь. И Ваня вернется… Только ты поскорей делай. Я не могу без него, мне так страшно было одной. Я привыкла быть всегда с ним, не могу без него. Он говорит, мы с ним срослись. — Она засмеялась. Ей становилось весело. Приятно было смотреть на Бориса, на Любу. — Когда ты его выручишь, вы подружитесь. Он хороший, и ты хороший…

Люба с Борисом смотрели на Галю и смеялись. Люба потянулась к ней, обняла:

— Ой, ты не знаешь, какой Борис хороший!

Они обнялись, стали целовать друг друга.

— Как хорошо… что ты пришла… Я думала… все плохо… а все хорошо…

— Люба! — смеясь, потянул Борис Любу за руку и разнял их. — Идем, что скажу!

Он вывел девушку в коридор и сказал ей негромко:

— Уходи отсюда! Давай, давай, — подталкивал он ее к двери.

— Почему? Куда? — недоумевала Люба, глядела на него, не понимая, чего он хочет.

— Нам поговорить надо! О деле… Ступай, завтра встретимся! — Он вытолкнул Любу на лестничную площадку. — Иди, иди! — махал он рукой. — Завтра, говорю, встретимся… Не вздумай стучать! — приказал строго.

Люба дернула плечами, хмыкнула.

— Ты что, того? — Махнула она ладошкой возле своего уха.

— Того, того, — ответил Борис и закрыл дверь.

Прислушался, услышал удаляющиеся нерешительные шаги и вернулся в кухню.

— Люба за вином побежала. Сейчас придет, — улыбался он, садясь поближе к Гале.

— А мне и без вина хорошо…

— Пускай, раз ей хочется.

— Пускай, — улыбаясь блаженно, вяло махнула рукой Галя и уронила ее на стол. Она сидела, прислонясь спиной и затылком к стене: выставив подбородок.

Борис взял ее руку в свою.

— Какие у тебя пальцы красивые… — прошептал он и стал целовать руку.

— Ванечке тоже нравятся… Ты целуй, а я закрою глаза и буду думать, он целует…

Борис стал целовать смелее руку, кисть, локоть. Поднялся, поцеловал в выставленный подбородок, в шею, в губы. Подсунул под нее руки и, не отрываясь от губ, поднял, постоял и понес в комнату. Она обвила его шею руками, шептала на ухо с закрытыми глазами:

— Ванечка… я твоя пушиночка… я лечу, лечу над тобой, — она засмеялась. — Не убежишь ты… Меня ветром за тобой гонит…

 

 

IV

 

Под утро она проснулась от тяжести во всем теле. Было темно. Галя чувствовала, что Иван лежит рядом. Облегченно выдохнула: сон приснился ужасный. Будто была она на обходе и напали на нее хулиганы, а тут Иван прибежал, отбил ее, но хулиганы посадили его в тюрьму. Скверный сон! Что же так все тело болит? Неужели она напилась вчера? Где они были с Ваней вечером? — стала вспоминать. Но ничего не вспоминалось. Она обняла Ивана, прижалась к нему и потихоньку прошептала: «Ой, тяжко как!» — «Спи, спи!» — пробормотал Егоркин, отворачиваясь. Раньше он ее на грудь к себе укладывал, не отворачивался, если она ночью просыпалась. Где же они вчера были?

— Ванечка, почему ты маленький стал? — прошептала она сонно.

— Усох, спи!

— Ну и спи! — легонько толкнула она его в спину, отвернулась и уснула.

Проснулась, когда было уже светло. Ощущала она себя так, будто ее всю ночь палками били. Лежала спиной к мужу, чувствовала его теплую ногу. Шевелиться не хотелось. Снова вспомнился скверный сон. «О, Господи!» — пробормотала она и сказала вслух.

— Ваня, мы не проспим?

— Нет, — буркнул он хриплым, чужим голосом и обнял сзади.

Галя увидела его руку на своей груди и тряхнула головой. Рука была не Ивана. Померещилось, что ли? Она повернулась к мужу и отшатнулась, отскочила к стене. Ее обнимал Борис. Еле сдержалась, чтобы не завизжать.

— Что с тобой? — испуганно вскрикнул Борис.

Испуг его остановил Галю. Она закрылась одеялом.

— Что с тобой?.. То ты нежная… и вдруг? — Он привстал, протянул к ней руку, хотел погладить.

Галя отползла, спряталась за одеяло, лихорадочно думая: сон это или нет? Что произошло? Почему он здесь?

— Я же люблю тебя… ты сама захотела… Сказала, чтоб я остался ночевать, я хотел уйти…

Галя с ужасом качала головой, вспомнить вчерашний вечер она все не могла. Вроде бы Люба была у нее.

— А Люба?..

— Люба ушла… А меня ты попросила остаться, сказала, что страшно одной.

— А Ваня?

— Ваню мы выручим… Я же обещал.

Галя зарыдала, раскачиваясь:

— Ой, что же я сделала!.. Ваня! Ой, как тяжко!

Борис вскочил, быстро натянул брюки и помчался на кухню. Там плеснул холодной заварки в чашку, воды, смеси своей, взболтал и побежал к Гале. Она рыдала. Он погладил ее по голове, успокаивая, и поднес чашку к губам.

— Выпей, глотни, легче станет…

Зубы стучали о края чашки, Галя выпила. Выпила до дна.

На работу пришла веселая. Хохотала по любому поводу и без повода, говорила, что она пушинка, ног не чует. Техники смеялись над ней: вчера мрачная была, а сегодня раззадорилась. В приемную влетела радостная, поцеловала Любу.

— Он у тебя ночевал? — спросила секретарша мрачновато.

— Всю ночь дрых…

К вечеру снова стало плохо. Еле домой добрела — и сразу в постель. Сны тяжелые были, бредила. Утром чуточку отошла, полегче стало. Тягостно только, апатия. Лежать бы и лежать. Но пересилила себя: нужно что-то предпринимать. Побежала в магазин, передачу Ивану готовить. По пути позвонила сестре его, Варюньке. Она еще ничего не знала. Поплакала в трубку. Позвонила Маркину, думала, может, он на второй смене, но никто не отозвался. Вспомнила про Анохина, обрадовалась: Дима помочь должен. Как же ей это сразу в голову не пришло? Дозвонилась ему, рассказала. Выслушал он молча, сказал — попробует что-нибудь сделать.

Рассказала и на работе. Скрыть нельзя. Спрашивать стали, почему он не бывает в ЖЭКе.

В суете, в надеждах, в тоске промелькнула последняя неделя мая. Борис не появлялся, и Гале казалось иногда, что не был он у нее. Просто один из тяжелых снов, которые мучают ее ночами. Но Люба однажды подошла, напомнила. Сказала, что Борис разговаривал с друзьями. Они вроде бы согласны, но родители упираются, не прощают. Особенно Лев Борисович, директор ресторана. Вечером они с Борисом заглянут к ней обсудить. Борис вертушку принесет, рок послушать.

Пришли с магнитофоном, сидели допоздна. Когда ушла Люба, не помнила. Утром снова чувствовала себя скверно, охала, плакала. Не хотелось жить… Тоска, тоска! Что происходит с ней? Что с Ваней? Почему Борис здесь? Почему она лежит рядом с ним, а не летит к Ивану? Как он там? Вопросы эти разрывали сердце… Смесь у Бориса кончилась. Он вчера приказал Любе, чтобы она привезла от приятеля ампулы, записку ему написал. Ждал Любу с нетерпением, знал, что не подведет. Только бы поскорей пришла. Жалко было Галю, мучилась бедняжка! Когда услышал стук, бросился открывать.

— Принесла?

— Есть, не прыгай…

— Скорее! — потащил ее в комнату Борис.

Галя увиfont-size:14px;дела Любу, зарыдала сильней.

— Что я делаю!.. Ой, дура я, как же мне плохо, ой, как тяжко! Что же происходит, что происходит?!

— Не реви, — говорила Люба спокойно. — Сейчас укольчик сделаем, успокоишься… Мне тоже не сладко. Муж на рогах ходит, домой, говорит, не пущу… — Она вышла в кухню, приготовила там все и вернулась, держа шприц вверх иглой.

— Давай руку.

— Нет, нет! — закричала Галя, закрываясь от нее одеялом. — Я не буду! Не хочу! Я уколов боюсь!

— Дура, это же успокоительный… Мучиться перестанешь, — говорила ласково Люба. — Высунь руку, а сама закройся, если боишься… Боря, подержи!

Потом они с Борисом сделали друг другу уколы.

 

 

V

 

Позвонили утром. Палубин на работу собирался в своей комнате. Надя на столе гладила ему сорочку. Молчали. Он морщился. Во рту было сухо и скверно после вчерашнего вечера. Почти каждый день, работал он или нет, Роман возвращался домой поздно, приезжал нетрезвым. Ночью порой подолгу сидел на скамейке у подъезда. Не хотелось возвращаться. Надя видела, что он сидит, смотрела на него в щель между шторами, плакала. Однажды вышла к нему, села рядом. Он нагрубил: спи, не спится тебе! Знала о том и Ира. Сегодня скверно было не только с похмелья. Вчера, когда он на машине возвращался домой, остановило ГАИ. То, что он пьян, видно было без анализа. Права забрали. И это уже во второй раз. Не везет. Сегодня нужно звонить, хлопотать, добиваться, чтоб только штрафом отделаться. Не дай Бог — лишат на год.

И Леонид Семенович куда-то исчез, на звонки не отвечает. В мае ни разу не объявился, и до середины июня — не слышно. У директора ресторана о нем спрашивать Роман стеснялся. Лев Борисович в последнее время раздражительный, пугливый, осторожный. Борис рассказывал, что торговых работников берут одного за другим. По Москве ходили слухи, что в Андропова стреляли, ранили. Стрелял будто бы мужчина в форме майора милиции. Костя дня три назад шепнул, что арестован Григорий Александрович: дела заворачиваются — ужас! Даже министра внутренних дел шуганули.

«Что-то будет!» — охал Костя. «Ничего не будет, — отмахнулся Роман. — Тех, кто обнаглел слишком, прижмут малость, и все по-прежнему будет». Исчезновение Леонида Семеновича беспокоило, неудобства создавало. В прошлый раз, когда права забрали, Роман позвонил ему, рассказал, и милиционер на другой же день сам права привез, извинился. Ох, до чего скверно, как голова раскалывается… Телефонный звонок резко ударил в больную голову. Роман, морщась, схватил трубку, не дожидаясь второго звонка.

— Алло, — простонал он.

— Роман? — Мужской голос был напористый, уверенный.

— Я…

— Нам встретиться нужно.

Палубин не узнал по голосу, кто звонит.

— Прости, не понял… Кто это?

— Нужно срочно встретиться, — мужчина говорил требовательно. — У Леонида Семеновича к тебе срочное дело. Жду на Калининском возле кинотеатра «Октябрь», тормознешь — сяду. Понял? Выезжай сейчас же!

— Мне на работу… — начал Роман неуверенно.

— Выезжай сейчас же, — повторил мужчина, и из трубки потекли короткие гудки.

Роман опустил ее на аппарат и тут же снова схватил, вспомнил, что права в милиции: как же ехать?.. Но ехать надо. Леонид Семенович шутить не любит.

Вел машину предельно осторожно. Не дай Бог остановит гаишник. Прав нет, перегаром со вчерашнего за версту несет. Трубка не понадобится. А без машины не найти того, кто звонил. На Калининском всегда народу до черта. Когда показался кинотеатр, напряжение чуточку спало. Теперь, если и остановит ГАИ, тот, кто звонил, увидит, подойдет. Подкатил к кинотеатру благополучно. Подъезжая, косился на людей на тротуаре, выхватывал глазами мужчин, стараясь узнать того, кто вызвал его. Но не узнал, когда тормознул, сзади подбежал стройный, чернявый парень в сером свитере, рванул дверь, плюхнулся на сиденье рядом и скомандовал весело:

— Вперед!

Потом с улыбкой сунул руку Палубину, проговорив:

— Вася.

— Коля, — усмехнувшись, пожал его руку Роман и включил скорость.

Парень засмеялся, устраиваясь удобнее.

— А где Леонид Семенович? — спросил Палубин, когда отъехал.

— В тюрьме.

Роман быстро и недоуменно взглянул на парня: шутит?

— Да, да. И ты его должен выручить.

— Я?

— Да, ты… Не хочешь? А Леонид Семенович говорил, что ты для него сделаешь все…

— А разве я возражаю? — быстро ответил Роман. — Но как я смогу?

От тревоги и какого-то непонятного холодка, охватившего его, стало поташнивать.

— Сможешь… Это просто. Десять минут и — спокойно гони на работу. — Парень говорил уверенно. Производил он впечатление энергичного делового человека, у которого все получается, все идет успешно.

— А что я должен сделать?

— Сейчас к нам сядет журналист, задаст тебе пару вопросов, запишет ответы на магнитофон, и все, — улыбался парень. — Гонорар за интервью тут же…

— И чем это поможет? — хрипло спросил Роман и кашлянул.

— Думаем, поможет… Журналист-то американский. Ответы твои он даст кое-кому из их сенаторов послушать, люди они неравнодушные к правам человека… Потом по всем штатам прокрутит с комментариями. По «Голосу Америки» само собой… Знаменитым станешь на всех континентах, — засмеялся парень. — И гонорар долларами. Везет тебе. Недаром тебя Борис везунчиком зовет…

Роман почувствовал, что плохо видит дорогу, что руки у него дрожат, и свернул к бордюру, остановился.

— Ты что? — глядел на него парень.

— А что я должен говорить?

— Не беспокойся. У него все записано. Твое дело прочитать выразительно.

— А что там?

— Ничего особенного нет… Хорошие слова о Леониде Семеновиче, о его демократичности, широте души, заботе о рядовых работниках. Ну и…о гонениях на диссидентов, жертвой которых стал он.

- А разве он диссидент? — пробормотал Роман. 

— А за что же, по-твоему, страдает Леонид Семенович? — жестко спросил парень.

— Не знаю, — виновато качнул головой Роман, не глядя на парня.

— Короткая у тебя память, — постучал тот ладонью по щитку приборов «Жигулей».

Палубин невольно окинул взглядом салон машины и вздохнул, потом пробормотал:

— Я боюсь…

— Чего? — снова улыбнулся парень. Голос его опять стал добродушным и уверенным. — У тебя что — партбилет? Или кресло высокое? Что тебе терять, кроме своих цепей, — засмеялся он. — Из официантов не выгонят, и доллары в кармане.

— А почему я? Кто я такой?.. Почему мне поверят?

— Скромничаешь, ты — сила! Рабочий класс, гегемон! Бывший слесарь, бывший десантник, ветеран Афганистана. Кому же верить, как не тебе…

Не нужно было парню напоминать про Афганистан. Это была его ошибка.

Бледное лицо Романа стало медленно наливаться краской. Он молча смотрел на парня, смотрел, не отрываясь, и видел, что парень смутился, отвел глаза на мгновение, потом хлопнул по руке Романа, лежавшей на баранке, и, делая голос жестким, приказал:

— Покатили! Нас ждут!

— Вылазь, — прошептал Роман, все также глядя на парня.

Тот опешил, не понял.

— Ты что? Не дури!

— Вылазь! — громче и тверже повторил Палубин.

— Ты забываешься, — уверенность исчезла из голоса парня, и теперь он не похож был на делового энергичного человека, дела у которого всегда ладятся. — Ты забыл, откуда у тебя эта машина… Ты забыл, что у тебя в комнате хранится. Ты все забыл… Стоит нам пальцем шевельнуть, и ты за казенный счет далеко от Москвы улетишь…

— Вылазь! — яростно перебил Роман. — Я не буду клеветать на… — Он хотел сказать «на Родину», но запнулся, не мог произнести этого слова и выкрикнул: — Вон!

— Так?! — злобно ощерился парень и взялся за ручку дверцы, надеясь, что Роман успокоится, но тот снова выкрикнул:

— Вон!

Парень выбрался из машины и, нагнувшись, кинул в открытую дверь:

— Хорошо! Я шевельну пальцем… Прямо сейчас…

«Жигули» рванули с места, резко свернули на Садовое кольцо.

Приходить в себя Роман стал, когда машина нырнула в тоннель под площадью Маяковского, начал вспоминать обрывки разговора. «Чем он грозил? Чем пугал? Ах да, у меня же дома вещи Бориса! Ой-ей-ей!» Роман свернул с Садового кольца и помчался домой.

Лифт ждать не стал, взлетел по лестнице, прихрамывая. Левую ногу сводило. Надя все еще гладила белье. Чувствуя удушье, кинулся к шкафу, распахнул дверь, глянул на высокую стопку картонных коробок с японскими видеомагнитофонами. Куда их теперь? Надя молча и недоуменно следила за ним. Услышав звонок в дверь, Роман захлопнул шкаф и прислушался. Открывать идти не собирался. Влетая в квартиру, заметил Иру на кухне. Она откроет.

Ира готовила кашу девочке. Соню она устроила в детский сад на пятидневку, чтобы она не видела Романа. Когда он был дома, Ира старалась не выходить из своей комнаты, а Надя избегала ее. Кашу варила в маленькой кастрюле с длинной ручкой, помешивала, прислушивалась, не плачет ли Наташа. Девочка спокойной росла. Проснется и лежит, помахивает ручкой, шевелит губами, размышляет о чем-то. Надоест лежать, ухватится за край коляски, подтянется, сядет и сидит спокойно, рассматривает комнату, округлив губы, удивляется чему-то, агукает тихонько. Если Соня дома спит в кроватке, долго смотрит на нее, нахмурив брови, потом начинает будить. Сначала тихо, потом все громче, кричит: «О-о! О-о-о!», — пока Соня не зашевелится в кровати. Увидит, что разбудила, и улыбается.

— Ты что кричишь? — спрашивает Соня. — Играть хочешь, или а-а!

— А-а, — смотрит на нее Наташа.

Однажды Ира, входя в комнату, увидела, как Соня пытается вытащить Наташу из коляски. Увидела, испугалась, закричала: «Не смей больше этого делать!»

Ира попробовала кашу с ложки. Готова. Остудить надо и кормить. Пора. Она взяла кастрюлю и направилась в комнату. Только вышла из кухни, звонок, резкий, требовательный. Вздрогнула от неожиданности. Хотела пройти мимо. К ней редко кто ходит. Роман откроет. К нему. Но друзья его звонили не так, и Ира открыла. Увидела участкового милиционера и двух мужчин в штатском. Оба в серых пиджаках. Участковый козырнул, спросил:

— Палубин Роман Александрович дома?

— Дома…  — Ира стояла перед ними с дымящейся кастрюлей.

— Вы кто ему будете? Жена? — спросил один из мужчин.

— Соседка, — запнулась Ира и указала на комнату, откуда выглянул Роман. — Жена там!

— Палубин? — спросил быстро один из штатских у Романа.

Он кивнул.

— Мы к вам… — Милиционер шагнул в комнату.

За ним вошли штатские и закрыли за собой дверь.

— Палубин Роман Александрович? — уточнил один из штатских, темноволосый и худой, по-видимому, старший.

Роман кивнул.

— Документы, пожалуйста. И ознакомьтесь с этим: ордер на обыск и арест… Павел Николаевич, — повернулся он к участковому милиционеру. — Понятых, пожалуйста…

Милиционер привел пожилую женщину из соседней квартиры и Иру. Пока он ходил, Роман понял, что влип крепко, сам приподнял диван, стал вышвыривать из ящика прозрачные пакеты с американскими джинсами. Ира, сжавшись, смотрела, как, шурша, шмякались на пол аккуратные пакеты. Надя стояла у окна рядом со столом, на котором была распластана сорочка, теребила дрожащей рукой шнур утюга. Темноволосый мужчина считал вслух.

— Шестнадцать, — произнес он и, взглянув на Надю, бросил: — Выключи утюг! — снова повернулся к Роману, сказал требовательно: — Еще!

Палубин открыл шкаф, указал на высокую стопку картонных коробок с японскими магнитофонами.

— Семь штук…

 

 

VI

 

Спортивная сумка, широко распахнув пасть, стояла на стуле. Света брала с дивана из аккуратной стопки чистого белья майки, сорочки и укладывала в сумку. Когда она наклонялась, живот ее особенно заметно выпирал из-под халата. Алеша бродил по комнате, маялся: то останавливался возле жены, то трепал по мягким волосам сына Андрея, который топал по комнате нетвердыми ногами, мешая матери собирать вещи, то подходил к раскрытому окну, смотрел на улицу. Внизу возле дома асфальтировали тротуар. Загорелые дочерна мужчины, обнаженные до пояса, брали лопатами из кучи дымящийся асфальт и бросали на тротуар. Мышцы буграми перекатывались у них на руках и спине. Чуть в стороне тарахтел маленький каток. Знакомый запах горячего асфальта залетал в комнату. Было душно. Красный столбик градусника за окном застыл возле числа тридцать. Алеша потрогал пальцем колючку кактуса, круглого, как перевернутая колба, вздохнул и снова подошел к жене.

— Перестань мучиться! — ласково тронула его за рукав Света. — Не трать нервы, а то спать не будешь… Забыл, куда едешь? Это же чемпионат мира!.. Вспомни, как ты рвался на него…

— Душа болит… — Алеша прижал к себе жену. Он всегда, уезжая на сборы, оставлял Свету с маленьким сыном с чувством вины. Какой же он муж, отец?! Сын без него родился! Первый шаг сделал без отцовской поддержки. И слову первому сына он не порадовался. Далеко был… Отец! Одно название. Света снова беременна, а он уезжает.

— Все будет хорошо! Не думай ты о нас… Не волнуйся… Погоди, я закончу, а то время…

Света отстранилась, положила в сумку электробритву, проверила по листочку, не забыто ли что, и застегнула молнию. Вещи в дорогу мужу она всегда собирала сама.

Алеша взял Андрея на руки и сказал:

— Ты тут не балуйся, ладно?

 

Николай Кончаков собирал вещи сам: выбросил из шкафа в кучу на стол и начал совать в рюкзак. Лишь бы поскорей из дому, лишь бы проводы до скандала с женой не дошли! Женился Николай год назад. Валя и до замужества не скрывала неприязни к гонкам, а за год возненавидела велосипед. Сейчас она стояла у окна, скрестив на груди руки, и хмуро наблюдала за мужем. Два месяца назад Николай привез из Варшавы польский «фиат» — приз за выигрыш в гонке Мира. Подруги поздравляли Валю, не скрывали зависти. Она тоже радовалась, и Николай решил, что теперь она спокойнее будет относиться к разлукам, но когда он сказал, что уедет через неделю на соревнования на Кубок СССР, Валя воскликнула возмущенно:

— Как?! Опять?! Зачем он тебе?

— Иначе я на чемпионат мира не попаду!

— Ну и что? А чемпионат тебе зачем?.. Выиграл гонку Мира — хватит! Пусть другие катаются, а тебе доучиваться надо! Никуда не поедешь! Все!!!

Он не послушался. Они поссорились. Он уехал, но кубок выиграл Алеша Лазарев.

По тому, как Николай торопливо бросал вещи в рюкзак. Вале казалось, что ему не терпится уехать из дому, не терпится удрать от нее. Это обижало!.. Хоть бы скрывал, а то явно делает, явно! Все равно ему, что жена думает. Обида поднималась все сильнее. Молчать стало невыносимо, и Валя заговорила раздраженно:

— Как надоело… как надоели вечные сборы — гонки, гонки — сборы! За год вместе месяца не провели!

— Валя, я же на чемпионат мира еду! — сказал Николай как можно спокойнее, думая, что молчание его выведет ее из себя. — Пойми ты, на чемпионат мира!

— А мне плевать! — Спокойствие мужа в то время, как она себе места не находит, еще сильнее задело Валю. — Я хочу, чтобы мой муж всегда со мной был! Понятно? — выкрикнула она.

— Ну брось ты, Валюша!.. Неужели ты не хочешь быть женой чемпиона мира? — пошутил Николай, затягивая ремни рюкзака.

— Мне муж нужен! Муж, а не чемпион!.. Чемпион! Много вас, чемпионов!

— Ты же не верила, что я гонку Мира выиграю! А выиграл, — сдерживая себя, проговорил Николай.

— Ты лучше скажи: долго это будет продолжаться?! Долго я буду одна дома сидеть?! — закричала Валя.

— Долго! — не выдержал Николай, сказал жестко, выпрямился и со злостью посмотрел на жену. — Всю жизнь! Поняла?! Привыкай!

Валя на мгновение замерла, растерялась, потом вспыхнула сильней и закричала:

— Нет! Такая жизнь не по мне! Надо наконец на что-то решаться! — расцепила она задрожавшие вдруг руки. — Хватит! Год терпела! Достаточно! — Она подскочила к открытой двери шкафа, выхватила из-под висевших платьев чемодан и стала бросать в него свои вещи, продолжая кричать нервно и резко: — Живи как хочешь! А мне — ни к чему! Довольно с меня!..

— Валя, ты что?! — Николай осторожно подошел к жене, попытался обнять сзади, превратить ее вспышку в шутку. — Успокойся!

— Отстань! — оттолкнула его руки Валя. — Не прикасайся! Противно!

Она набросала вещи в чемодан, захлопнула крышку, подхватила его и направилась в коридор.

— Валя, не чуди! — Николай попытался забрать у нее чемодан, проклиная себя за то, что не сдержался.

— Я не чудю! — вырвала жена чемодан. — Хватит, пожила! — всхлипнула она и заплакала, меняя в коридоре тапки на шлепанцы. Увидела на стене велосипедное колесо, сорвала его с гвоздя, швырнула на пол и, всхлипывая, проговорила: — Чтоб… в гробу перевернулся… кто эту гадость изобрел!..

— Валечка, послушай…

— Наслушалась! — Жена взяла сумочку со стула, выхватила из нее ключи от квартиры и кинула к ногам Николая. — Мне они не понадобятся… больше! — подняла чемодан и хлопнула дверью.

— Валя! — кинулся за ней Николай, но у двери остановился, замер, затем метнулся в комнату, подскочил к окну.

 

Солнце искорками поблескивало в канале на волнах. Ветра почти не было, но вода играла, приплясывала, еле слышно плескалась о бетонные ступени. Аркадий Володин присел на корточки, зачерпнул в ладони воду и плеснул на разгоряченное и потное после тренировки лицо, смочил затылок с сильно поредевшими волосами. Умылся и стал тереть лицо, шею полотенцем, поглядывая на сидевшего на верхней ступени Трошина, помощника тренера велосипедной сборной страны. Они были приятелями. Вместе гоняли по многим велосипедным трассам мира. Трошин два года назад слез с велосипеда, стал тренером, а Аркадий завтра выходил на свой последний старт. Несмотря на то, что он уже много лет был в велосипедной сборной страны, на чемпионат мира Володин попал впервые. Тщательно растирая грудь, Аркадий вспоминал разговор с Трошиным, который он хотел продолжить сейчас, но никакfont-family:times new roman,times,serif;/span не мог решиться.

Полгода назад они сидели в кафе, и Володин сказал, что он отложил прощание со спортом, усиленно тренируется, мечтает попасть на чемпионат мира.

— Чудак! — засмеялся тогда Трошин. — Годы наши ушли… Видел, какие орлы за нами идут! Измотаешься на тренировках, а попасть не попадешь!

— Нет! — качнул тогда головой Аркаша. — Я должен быть на чемпионате мира! Должен! Это мой последний шанс… — Аркадий замолчал и покрутил в руках пустую рюмку. — Ты же знаешь, я вслед за тобой хотел уходить из спорта… Думал, я честно отработал. Хватит! Тренировать ребят в «профсоюзах» взялся… Место хорошее, успокаиваться начал… Но однажды разговор Андрюшки, ученика своего, с его приятелем подслушал нечаянно. В одном автобусе мы ехали. Народу много — они меня не видели… Слышу, приятель спрашивает у Андрюшки, кто его тренирует… Володин, отвечает. А тот: что это за Володин? Что это за зверь такой? — сыронизировал Аркаша грустно. — Мол, он о таком не слыхал… Андрюшка начал ему расписывать, что, мол, и там-то я выступал, и там-то. А тот и спрашивает: какие я гонки выигрывал? Андрюшке и крыть нечем! Понимаешь — нечем! — Трошин хотел что-то сказать, но Володин остановил его рукой. — Ты слушай, слушай!.. Я ни разу не был победителем в личном зачете! Помнишь, год назад в Италии мог выиграть, Лазарев раздел… Я хочу достойно уйти из спорта. Достойно! 

— Ну ты загнул! — хлопнул ладонью по столу Трошин. — Это черт знает что! Да если бы не ты, стал бы я победителем гонки Мира?! А Кончаков? Кто помог ему выиграть? Разве не ты? А во Франции? В Англии?

— Да кто об этом знает!

— Мы знаем! Мы! Все гонщики об этом знают… Чье тебе мнение дороже — наше или обывателя?

— Нет! Это неубедительно… Я должен попасть на чемпионат мира!

— Смотри не надорвись только… Через две недели чемпионат Союза. На нем и решится!.. Тебе надо прийти первым… Только первым! Иначе…

— Я это понимаю…

— Соперники у тебя сильны: Кончаков, Лазарев… Их пора!

Володин на тренировках накатывал ежедневно больше двухсот километров. Истязал себя так, как не мучил в лучшие свои годы. И выиграл чемпионат Союза. В первый раз стал чемпионом и был включен в сборную на чемпионат мира. И вот скоро старт! Одно мучило: понимал, что Шадров делает ставку не на него, не позволит ему атаковать, а это значит, не бывать ему чемпионом мира! Плюнуть на установку тренера нельзя. Ребята помогать не станут, а в одиночку бороться на шоссе все равно что в волейбол одному играть против команды. Вот если бы Трошин…

Аркадий накинул полотенце на плечо, подошел к приятелю и сел рядом на нагретую солнцем ступеньку.

— Ноги гудят? — спросил с улыбкой Трошин.

— Ничего… — бросил в воду камешек Аркаша.

— С завтрашнего дня и для тебя спокойная жизнь начнется. Помучаешься разок, и все!

— Послушай, Коля! — повернулся к Трошину Аркаша. — Я тебя просил когда-нибудь о чем, а?

— Что это ты с экивоками какими-то, — засмеялся Трошин. — Говори…

— Ты погоди, погоди! — торопливо перебил Володин. Разговор этот был ему неприятен. — Прагу помнишь? Когда ты гонку Мира выиграл…

— Аркаша, — хлопнул Трошин по спине Володина, — не финти, говори толком! Ни Прагу я не забыл, ни Италию! И не забуду, как благодаря тебе выиграл такие гонки! И все гонщики, кто обязан тебе победой, не забудут! Такое не забывается!

— Ладно, ладно! — нервно засмеялся Аркаша. — Я не об этом. Как ты находишь, в форме я сейчас или нет?

— Зря ты сомневаешься! Ты сейчас на подъеме… Как никогда!

— Я в себе не сомневаюсь… А как, по-твоему, могу я выиграть чемпионат?

— Ты не хуже меня знаешь, — ответил серьезно Трошин, — без помощи команды и без везения…

— Вот именно — без помощи команды! — подхватил быстро Володин. — Я тебя прошу в первый и последний раз, уговори Шадрова, пусть позволит атаковать! Пусть ребята на меня поработают! Я выиграю!.. Сам видишь, я на подъеме!

— Во-от ты о чем! — протянул Трошин и задумался на мгновение. — А сам бы ты кого на месте тренера в атаку поставил?

— Я пока на своем месте! — бросил раздраженно Аркаша, чувствуя, что тот начал увиливать. — Убедишь Шадрова или нет?

— Аркаша, пойми! Нам нужна золотая медаль, только золотая! Лазарев и Кончаков сильны…

— Мне нужна золотая медаль! — крикнул Володин. — Мне! У Лазарева и Кончакова еще будут чемпионаты. Они ежегодно проводятся. А у меня все! Последний шанс! Последняя гонка! Это ты понимаешь?!

— Я-то понимаю! А кто гонку контролировать будет?

— Кто?! Кончаков! Лазарев! Они что, в первый раз на велосипед садятся?!

— Аркаша, Шадров не пойдет на риск!

— А ты убеди, чтоб пошел! — крикнул Володин. — Мало я медалей на блюдечке…

— Успокойся… Ты не прав!

— Не прав! Не прав! — крикнул со злостью Аркадий, повернулся и пошел прочь.

 

 

VII

 

Суд Егоркина состоялся в среду. Везли его к зданию районного суда в том же самом темно-зеленом милицейском фургоне с зарешеченными окнами. День такой же пасмурный был. Моросил дождь. На улицах было малолюдно. Торопливо проплывали зонтики. Иван жадно смотрел на свободных людей, на мокрые стены и думал, с какой бы радостью пробежался бы он сейчас под дождичком. Черт с ним, пусть не оправдают, лишь бы условно дали, лишь бы быть на свободе. А может быть, не прав дядя Степа? Может, бывает, что и оправдывает суд? Дядя Степа говорил: если попал под суд, прав или не прав, срок обеспечен. Наши суды не оправдывают. Судьи считают, что невинные люди под суд не попадают. Большинство судей женщины, не разумом судят, эмоциями. И Егоркин загадал, если будет судья женщина, не оправдают, мужчина — оправдают.

Вылезая из машины, огляделся, не видно ли близких возле подьезда. Никого не было. Волновался, хотелось поскорей увидеть Галю, Варюньку.

— Во, смотри, сразу видно, матерый бандюга! — услышал он женский голос и оглянулся. Неподалеку возле газетного киоска стояли две пожилые женщины и смотрели на него. Говорила та, что попроще.

— У, смотри, зыркает, так и зыркает! Дай ему в руки нож, пойдет крушить…

Егоркин усмехнулся про себя горько. Обидно стало и больно, слезы выступили. Подумал, шел бы на его месте Леонид Семенович, с уважением глядели бы.

Вошел в зал и остановился, сразу увидел Галю. Она при его появлении вскочила, подалась к нему, но ее удержала Наташа, с силой усадила на место. Губы у Ивана задрожали. Но Галя улыбалась, и он тоже скривил улыбку. Милиционер подтолкнул его к скамейке за барьером и сказал тихо:

— Садитесь.

Иван опустился на скамейку, не спуская глаз с Гали. Она глядела на него радостно, пыталась встать, но Наташа что-то говорила ей сердито, удерживала возле себя. В небольшом зале было малолюдно. Егоркин видел Варюньку, Анохина, Маркина. Сидели они в центре зала. В первом ряду расположились четыре парня. Наверное, те самые молодчики. Было еще пять-шесть незнакомых людей. Маркин, заметив, что Иван взглянул на него, поднял над плечом сжатый кулак и улыбнулся, подбадривая, мол, держись, мы с тобой.

— Встать, суд идет! — раздался властный голос.

Зал зашевелился. Поднялся и Егоркин, повернувшись к двери. Одна за другой вошли три женщины, сели в высокие кресла. Посреди, за самым высоким, оказалась суровая, хмурая женщина с властным лицом. Заняли свои места и прокурор с защитником. Суд начался.

Иван, увидев, что судить его будут женщины, почувствовал себя, как заблудившийся в лесу человек, который услышал шум неподалеку, решил, что набрел на дорогу, впереди гул машин, бросился на шум, а выскочил к водопаду. Отчаяние охватило его, не слышал, что говорилось вначале, зачем выходили люди, что у него спрашивали, соглашался машинально. Очнулся немного, когда дело зачитывали. Потом стали спрашивать потерпевших. Все четыре парня утверждали, что Борис пригласил Галю послушать музыку. Когда она пришла, буквально через несколько минут ворвался ее муж, избил троих и увел жену. Защитник выслушал двух парней молча, а у Сергиевского спросил:

— В котором часу пришла к вам Егоркина?

— Как работу закончила, в начале десятого, — не совсем уверенно ответил Сергиевский.

— В своем заявлении, написанном в тот же вечер, Егоркина утверждает, что была на обходе квартир в вашем подъезде. Это подтверждается записями в книге обхода техника-смотрителя, и пришла она к вам без десяти минут девять не в гости, а для осмотра технического состояния квартиры, а вы стали над ней измываться, тащить силой в комнату. Что вы на это скажете?

— На часы я не смотрел… Десять минут туда, десять минут сюда — какая разница? А почему она написала, что пришла не в гости, а на обход, понятно — мужа выгораживала… Обыкновенный сговор…

— Десять минут имеют большое значение… Скажите, а Егоркин был пьян, когда ворвался в квартиру?

— Все произошло быстро. Мы опомниться не успели… Но ведь экспертиза показала, пьян был…

— Откуда вам известно, что экспертиза показала?

— Ну, — улыбался Анатолий насмешливо: сами, мол, должны знать, чего спрашивать. Он считал, что дело решенное. Приговор известен. Суд — формальность для отчета. Зачем глупые вопросы задавать?

— Отвечайте, отвечайте! — требовал защитник.

— Володя сказал… — пожал плечами Сергиевский. Хочешь — получай! Для Анатолия следователь, прокурор, судья, защитник были одна компания, купленная папой.

— Что за Володя?

— Следователь Деркач.

— Почему он вам это сказал?

— Не мне… Папа спросил, он сказал…

— А зачем отец ваш к следователю приходил?

— Отец не приходил. Володя у нас был.

— Следователь вам раньше был знаком?

— Мне нет. Отцу… Бывал у нас…

— А кем работает ваш отец?

Сергиевский недоуменно и кисло взглянул на судью: что за глупости, неужели не знаете?

— Директором ресторана.

— И во время следствия Деркач бывал у вас в гостях?

— Да…

— У меня больше нет вопросов, — сказал защитник и обратился к суду, когда Сергиевский сел на свое место в зале. — Прошу судей обратить внимание на следующее обстоятельство: Егоркин при свидетелях в техническом кабинете в восемнадцать часов вечера договорился с женой встретиться сразу после работы в ЖЭКе и вместе идти домой. Это они делали часто. Могла ли Егоркина, зная, что после работы пойдет слушать музыку, договариваться с мужем о встрече в то же самое время в ЖЭКе. Она ведь знала, что он будет искать ее, если она на придет. Я не понимаю, почему следствие не обратило внимания на это обстоятельство, на этот факт, и прошу вызвать в суд в качестве свидетелей защиты техников ЖЭКа. Они же и подтвердят суду, был ли выпивши Егоркин или выпил после драки, чтобы успокоиться.

Судья и народные заседатели стали обсуждать предложение защитника. Анохин быстро строчил в блокнот ответы Сергиевского. Это были ценные показания. Отметил Дима и то, что в книге Гали есть записи обхода квартир именно того подъезда, где произошла драка. Это он упустил из виду, когда с Наташей проводили свое расследование. Разговаривали они и с техниками, которые знали, что Иван был трезв, видели его после работы, когда он ждал Галю и пошел ее встречать. И Люба им рассказала, что Борис ей говорил, что отец Сергиевского дал взятку следователю. Лев Борисович опасался, что может возникнуть дело по заявлению Гали: нападение на должностное лицо при исполнении им служебных обязанностей. И теперь на суде подтвердилось, что Деркач был знаком с отцом Сергиевского и бывал у него в гостях. Наташа радостно переглянулась с Анохиным, когда услышала это от Анатолия.

— Предложение защитника о вызове новых свидетелей отклоняется, — объявила громко судья и так же громко и строго спросила, обращаясь в зал:

— Молодой человек, что вы пишете? Прошу сдать блокнот и прекратить записи!

Глядела она на Анохина.

— Нет закона, запрещающего вести записи во время судебного заседания, — ответил Дима.

— Я прошу вас сдать блокнот и не мешать работе суда! — еще строже и резче потребовала судья.

— Я — член Союза писателей, — поднял вверх Анохин свое удостоверение.

— Товарищ милиционер, прошу конфисковать блокнот и вывести владельца из зала!

Милиционер отошел от двери и тихо сказал Анохину:

— Молодой человек, давайте без скандала… Сорвете заседание, сами понимаете… Выходите! Мы силу применять можем. Хуже будет…

Дима поднялся, взглянул на Ивана в последний раз. Сидел Егоркин сгорбившись, в зал не смотрел. Отдал блокнот милиционеру и вышел.

Борис повторил то же самое, что говорили его друзья. Защитник спросил у него только, что он скажет по поводу того, что Галя обещала ему прийти слушать музыку, а сама договорилась встретиться с мужем в то же самое время.

— Это у нее спрашивайте, — пожал плечами Борис.

Вызвали Галю. Вошла она, улыбаясь. Радостно глядела на Ивана.

— Сейчас кончим и пойдем, — произнесла она вдруг громко.

Егоркин вздрогнул. Голоса ее он не узнал. И дальше она отвечала на вопросы, говорила непонятным для него тоном. Он страдал, слушая. Что с ней случилось? Из ее лепета можно было понять только, что была на обходе, зашла к ребятам.

— Когда вы к ним вошли, они приставать к вам стали? — спросила строго судья. — Что они говорили?

— Они?.. — Галя обернулась к ребятам. — Борис обрадовался. Он давно приглашал…

— Значит, он приглашал вас и вы согласились прийти?

— Нет, — хихикнула Галя. — Я не соглашалась!

Наташа, услышав смех сестры, опустила голову, сжала ее рукой.

— Не согласились, но пришли… Но почему же тогда вы написали, что они приставали к вам, не выпускали из квартиры, потом силой потащили в комнату?

— Никто ни к кому не приставал, — улыбалась Галя. — Любить нужно друг друга… Зачем вы его держите? Отпустите! — попросила она жалобно, глядя на Ивана. — Он хороший!

Егоркин закрыл лицо руками. Страшно было слушать жену. Не сдержался, зарыдал, сдавил себе горло, чтоб не всхлипывать. Опустился, почти скрылся за барьером.

— Какой ты смешной! — смотрела на него Галя. — Тебя отпустят.

Варюнька громко всхлипнула. Наташа вскочила и с опущенной головой вылетела из зала.

Поднялся защитник.

— Я прошу суд прекратить вопросы. Она невменяема. Она не способна давать ясные ответы. Прошу отложить заседание на завтра и пригласить техников в качестве свидетелей!

Судья переговорила с заседателями и громко сказала:

— Предложение защитника отклоняется! У нас больше нет вопросов. Если у прокурора и защитника нет, объявляется перерыв!

Наташа выскочила на улицу. Анохин сидел в сквере на скамейке напротив входа в нарсуд. Он поднялся навстречу Наташе. Она, подбежав к нему, зарыдала:

— Она… она все… испортила!

— Успокойся, — просил Дима. — Сейчас нужно собраться предельно… Она под наркотиками…

— Я знаю. — Наташа вытирала глаза. — Я все знаю… Борис с Любой ее к наркотикам пристрастили. Они и сейчас ее… чтоб ничего сказать не могла…

— Борис? Ты точно знаешь? — схватил ее за плечи Анохин.

— Да, да… Я знаю, где они собираются, колются, балдеют… Я выследила…

— Так, так, — тер залысины Дима. Увидев, что из нарсуда выходят Маркин, Варюнька, Галя, воскликнул: — Действуем! Берем Галю — и к наркологу!

Они подхватили под руки Галю и повели к стоянке такси.

После перерыва судья объявила, что опрос свидетелей закончен. Слово предоставляется прокурору.

— Как окончен? — вскочил Маркин. — Я еще не говорил!

Судья вопросительно взглянула на защитника.

— Это наставник Егоркина. Вместе работали на заводе. Я прошу выслушать его.

Судья наклонилась сначала к одному заседателю, потом к другому и ответила:

— Суд отклоняет предложение защитника. Свидетелю нечего сказать по существу дела!

— Я протестую! — воскликнул Маркин и направился к судьям. — Суд должен учитывать личность обвиняемого! Я скажу свое слово о нем…

— Товарищ милиционер, — перебила его властно судья, — выведите, пожалуйста, гражданина из зала. Он мешает заседанию.

Милиционер быстро подошел к остановившемуся на полпути Маркину, взял его за локоть и повел к выходу, приговаривая тихо:

— Спокойнее, спокойнее, вы в суде находитесь…

Маркин не сопротивлялся, понял, что здесь не рабочее общежитие.

Что говорил прокурор, а потом защитник, Егоркин не понимал, не слушал. Он был ошеломлен, потрясен, раздавлен выступлением Гали, и все равно было, что сейчас происходит. Мучило одно: что с Галей? Почему она сейчас исчезла? Что-то с ней страшное произошло! Опомнился на мгновение, когда к нему обратились с вопросом, считает ли он себя виновным? Спросили два раза, прежде чем он понял вопрос.

— Я? Виновным? — поднялся он, глядя растерянно на судей. — Нет… Нет-нет… Я знаю, вы меня осудите… но когда я выйду и, если увижу, на кого-нибудь из вас, — указал он рукой на судей, — нападут хулиганы… я не смогу отвернуться… я буду бить. Если вы считаете защиту женщины преступлением, тогда я преступник…

Он сел.

Судьи посовещались и объявили приговор: три года лишения свободы с содержанием в колонии общего режима.

 

 

 

 

 

 

Глава четвертая

 

 

I

 

Вечером в тот день, когда судили Егоркина, Алеша Лазарев отпросился у Шадрова на часик к родителям. Он звонил домой, знал, что Ивану дали срок, знал, что судили зятя за драку, но чувствовал, что в письмах, которые он получал еще будучи в Куйбышеве, есть какие-то недомолвки, да и телефонные разговоры ничего не проясняли. Галя сегодня после суда, когда он попросил отца дать ей трубку, сразу, как услышала его голос, зарыдала и не смогла слова произнесspan style=/spanти. Мать с отцом, чувствовалось, тоже были сильно потрясены результатом суда. Только Наташа вроде бы держалась мужественно, но, может быть, это от подростковой наивности, равнодушия, подумалось Алеше.

Шадров не хотел его отпускать, через три дня чемпионат мира, а Алеша, по мнению тренера, подошел к пику своей формы в этом году. Сильнее Лазарева в сборной сейчас не было гонщика. Шадров понимал, что малейшее нарушение режима выбьет Алешу из колеи. Лазарев настойчиво упрашивал тренера отпустить на часик домой, и Шадров наконец сдался, но долго напутствовал, угрожал, что не допустит к старту в чемпионате, если в десять вечера его не будет на месте, в подмосковном спортлагере, где сборная проводила последние тренировки.

В квартире родителей сильно пахло валерьянкой, стояла тревожная тишина. Глаза у матери — красные, отец хмурый, молчаливый, растерянный. Наташа какая-то строгая, сдержанная, сильно повзрослевшая. Алеша понял, что не прав был, когда подумал, что она не понимает всей глубины горя, навалившегося на сестру. Видно, она оказалась самой крепкой в семье. Галя навстречу брату не вышла. Говорили в коридоре вполголоса. Алеша подумал, что это горе так придавило родителей, но потом узнал, что не только это было причиной: Галя заснула, и ее не хотели тревожить.

Устроились в кухне за столом, прикрыли дверь, чтоб до Гали голоса не долетали, и Наташа снова рассказала о суде, и на этот раз скрыв, как отвечала Галя на вопросы, что была После перерыва судья объявила, что опрос свидетелей закончен. Слово предоставляется прокурору.она в наркотическом дурмане, что они с Анохиным возили ее в больницу на обследование. Когда Алеша во время рассказа услышал имя Бориса, невольно воскликнул удивленно:

— Борис?! А он при чем?

— Так он из той компании…

— Да-а-а! Неужто так он отомстил? — сорвалось с языка.

И родители, и Наташа знали, что Борис — сын бывшей Галиной начальницы, которую убрали из ЖЭКа из-за конфликта с техниками, знали, что Галя играла в этом конфликте не последнюю роль, что и муж помогал ей. Егоркин сам, смеясь, рассказывал, как составляли письмо под его руководством, хохотал, мол, опыт у него есть, писал уж раз в деревне бригадиру Сундуку, правда, тогда у них не получилось, а на этот раз сработало. Но не это имел в виду Алеша, когда невольно воскликнул о мести Бориса. Другое ему вспомнилось…

Когда в Берлине на собрании сборной Алешу вывели из команды, не допустили на гонку Мира, Николай Кончаков отправил с ним один магнитофон, попросил оставить его в Москве у родителей, чтоб не тащить из Куйбышева назад. Магнитофон предназначался москвичу. Алеша тогда рвался к жене, к первенцу своему Андрюшке, взглянуть на сына хотелось поскорей, и Свете помочь. В Москве даже ночевать не остался, заскочил на мгновение, повидал родителей и снова в аэропорт. В Куйбышеве он застал тещу, прилетела к внуку. Она уговорила Алешу со Светой перебраться месяца на два, на три в Москву. Там полегче будет ухаживать за ребенком. Через месяц начиналась экзаменационная сессия в институте, Алеше хотелось учебники почитать. В Куйбышеве времени, чувствовалось, не найти, а в Москве, когда теща будет ребенком заниматься, можно для занятий время выкроить.

В конце мая Кончаков вернулся с гонки Мира, разыскал Алешу у тещи. Договорились встретиться к вечерку на квартире Алешиных родителей.

Кончаков приехал с двумя громоздкими картонными коробками. Приятели обнялись у двери, словно год не виделись. Алеша помог втащить в комнату коробку побольше и потяжелее и спросил:

— А что это?

— Видеоаппаратура.

— Ну, теперь насмотримся…

— Рад бы, да не получится, — засмеялся Николай. — Не себе… Кстати, — взглянул он на часы, — сейчас за ними сюда человек явится, сплавлю, и поболтаем… Ты же ведь знаешь, продули мы гонку Мира вчистую… И командный, и личный зачет…

— Читал, — усмехнулся Алеша. — Что же вы так?

Они уселись на диван.

— Невезуха, травмы… Я говорил там, если бы ты был, ни за что бы не проиграли.

— А Шадров что?

— Молчит… Не раз, наверно, пожалел. — Кончакову хотелось сделать приятное Алеше, развеять нехорошие воспоминания о собрании, показать, что все поняли, что ошиблись, исключив его из команды. Каются, мол, но поздно. Было это не совсем так: кто знает, выиграли бы и с Лазаревым?..

В дверь позвонили. Алеша пошел открывать, дома никого не было. Николай тоже поднялся. За дверью стоял и улыбался Борис.

— Привет, — сказал он бодро и решительно шагнул через порог, протягивая руку Алеше.

Лазарев удивленно тряхнул его руку, недоумевая, зачем он явился, может быть, к Гале? Они вроде в одном цехе работали.

Борис еще радостней поприветствовал Кончакова и спросил:

— Ну, как?

— Привез, — улыбался Николай.

— И что?

— Как заказано: два «Шарпа» и видеосистему «Сони».

— Молодец! — восхитился Борис.

— Фирма веники не вяжет…

— Это ты ему? — воскликнул растерявшийся было Алеша.

— Да, — кивнул улыбающийся Кончаков.

— Он же жулик! Ты что, сесть хочешь? — закричал возмущенный Лазарев.

— Брось, жулик! — добродушно проворчал Борис. — Раньше бизнесменом звал… Где у тебя тапки? — спросил он у Алеши, улыбаясь и подмигивая Кончакову.

Борис нарочно хотел купить аппаратуру у Николая в квартире Лазарева, на его глазах. Во-первых, сделать Алешу как бы соучастником, а во-вторых, надеялся, что он увидит, сколько монет получит Кончаков, и возьмут завидки на чужие пожитки, не удержится, сам втянется. Первая реакция Алеши смутила Бориса чуточку, но он виду не показал, вел себя по-прежнему шутливо и нагло. Не верилось, что Алеша дуб беспросветный.

— Ты смотри!.. Ну, гад! — изумился Лазарев наглости Бориса и гаркнул: — А ну вали отсюда!

— Ух, ты и шумоватый, — засмеялся Борис. — Кто же так гостей встречает… Давай тапки. — Он наклонился, чтоб разуться.

Разозлившийся Алеша схватил его за шиворот модной сорочки, встряхнул, распахнул дверь и выпихнул Бориса из квартиры, но не успокоился, выскочил следом и сильно толкнул его в шею. Борис, цепляясь за перила, загремел по ступеням дипломатом. Внизу не удержался, упал. И сразу раздался женский хохот. Галя поднималась навстречу. Борис вскочил, оглянулся злобно и хищно на Алешу и воскликнул:

— Как ты пожалеешь об этом! — И тут же повернулся к смеющейся Гале, бросил ей как ни в чем не бывало: — Привет… Сердитый у тебя братец! — И пошел мимо нее вниз.

Этот случай вспомнил Алеша, когда у него невольно сорвалось с языка: «Неужто так он отомстил?»

Наташа пошла провожать Алешу до метро. По дороге она рассказала ему о Гале все: о наркотиках, о Борисе, о поведении ее на суде. Алеша молчал. Его трясло.

— Ты не знаешь, где Борис живет?! — спросил он хрипло. Желание было одно: мчаться к тому немедленно.

— Нет… Ты не связывайся, — поняла его состояние Наташа и пожалела, что рассказала. — Я сама…

— Что ты сама?! — вскрикнул Алеша. — Не лезь!.. Что ты можешь?

— Могу… кое-что…

— Ой… — глянул на нее брат.

— Ты опоздаешь… Твое дело сейчас чемпионат.

Алеша глянул на часы. Подумал, что завтра непременно надо найти Бориса. И что он ему скажет? Что будет делать с ним? Этого не знал. Знал одно — найдет…

На другой день после тренировки, на которой он особенно старался, чтобы никаких подозрений не вызвать у Шадрова, Лазарев сказал Володину:

— Пойду прогульнусь по лесу, побуду часик один, отдохну…

И тихонько двинулся по тропинке в глубь леса, а когда скрылся за деревьями, рванул бегом к шоссе, поймал попутный «Москвич» и помчался в город. Адрес Бориса он хотел выведать у Гали. Она наверняка знает. У него на квартире небось и балдеют, сволочи! Где же еще? Но Гали на работе не оказалось. Секретарша Люба сказала, что она отпросилась в больницу. Алеша решил, что Галя у Бориса. Но где взять адрес? И он спросил у секретарши, не знает ли она случайно, как фамилия и отчество Бориса, сына бывшей ее начальницы. Люба сказала ему, и Алеша полетел в справочное бюро. Узнал адрес, влетел в такси и к Борису. Его лихорадило. Он то и дело поглядывал на часы. Приближался вечер. Скоро тренер хватится его, начнет искать. Алеша заранее придумал, как выкрутится: скажет, прилег на лужайке и заснул неожиданно. Только бы дождь не пошел, поглядывал Лазарев на сумрачное небо, а то не поверит Шадров.

А Галя действительно была в больнице. Наташа снова водила ее к врачу-наркологу. Он вчера после обследования попросил непременно привезти к нему Галю, когда она придет в нормальное состояние.

Возле дома Бориса, нового, шестнадцатиэтажного, бело-голубого, Алеша остановил такси, полез в карман за деньгами и замер: на площадке метрах в десяти от такси стоял Борис и спокойно открывал ключом дверцу темно-вишневого «жигуленка». Алеша вжался в сиденье. Водитель такси, лысоватый, худощавый парень, оглянулся на него.

— Погоди! — прошептал Алеша, глядя, как Борис уверенно сел в кабину, хлопнул дверцей, развернул машину и прокатил мимо такси, даже не взглянув в его сторону.

— Разворачивай за ним! — хрипло приказал Алеша.

Пересекли они почти весь город, выехали на Кутузовский проспект. Там Борис свернул под арку во двор длинного тяжелого дома. Таксист вопросительно глянул на Алешу.

- За ним! — кивнул Лазарев.

Борис вылез из «жигуленка», запер дверцу и бодро двинулся к подъезду.

Алеша расплатился и кинулся следом. Догнал на площадке третьего этажа. Борис нажимал на кнопку звонка. Оглянулся, услышав шаги взбегающего Алеши, оторопел на миг:

— Ты!

— Я! Где Галя?

— Здесь, — обманул Борис, указывая на дверь.

Слышно было, как изнутри начали открывать.

— Ну, сволочь! Это последний твой день на свободе! — выдохнул Алеша.

Дверь открылась, появился парень, высокий, с короткими темными усами под тонким носом.

— Входи, — кивнул Алеше Борис.

Лазарев резко шагнул в коридор мимо парня и едва обернулся, как получил от Бориса удар в челюсть, отлетел к шкафу, стоявшему в коридоре, но на ногах удержался и кинулся на негодяя. Тонконосый парень захлопнул дверь и бросился помогать приятелю. Вдвоем они быстро свалили на пол, скрутили Лазарева. Борис вывернул ему руки назад, заломил к лопаткам, придавил лицом к полу и скомандовал:

— Ремень!

Связали Алешу, втащили в комнату. Волокли по полу, Борис матерился, приговаривал:

— Я тебя сейчас казнить буду!

Бросили посреди комнаты. Борис размахнулся ногой и врезал носком по зубам Алеши. Голова Лазарева мотнулась назад. Он что-то хотел выкрикнуть, но только прохрипел и выплюнул на палас вместе с кровью выбитый зуб. Борис снова размахнулся, но хозяин квартиры ухватил его за руку и оттащил от Алеши.

— Погоди!.. Он мне весь палас изгадит…

Борис остановился, тяжело дыша, глядел на Лазарева, который лежал на боку. Из разбитого рта его текла на палас кровь. Руки Лазарева были стянуты так, что малейшее движение причиняло боль. Что делать? — мучился Лазарев. Что они замыслили? Убьют? — мелькнула страшная мысль. Неужели дойдут до этого? А что их удержит?.. Убьют, бросят в мешке в реку, и конец! Никто не знает, что он поехал к Борису. Теперь уж его хватились в лагере. Шадров ругается… А он исчезнет навсегда. И никто не догадается, малейшего подозрения не падет на Бориса. Володин скажет, что он пошел в лес прогуляться и пропал… Алеша снова сплюнул на палас кровь.

Хозяин квартиры подскочил к нему, поднял за волосы голову и подложил под нее газету, чтоб палас не пачкал. Алеша тряхнул головой, дернулся и сполз с газеты.

— Лежи! — пнул его в бок ногой хозяин квартиры, снова подсунул газету под голову и спросил у Бориса: — Кто это?

— Сука одна! Я ему обещал… сам пришел… — Борис взглянул на неподвижно лежавшего Алешу и спросил у него: — На чемпионат мира приехал?.. Сейчас я на тебе покатаюсь! Сейчас я тебя казнить буду! Поломаю руки-ноги, навсегда о велосипеде…

Из коридора донесся звонок, и Борис замолчал. У Алеши с надеждой дрогнуло сердце: может, спасение?

— Ребята, должно быть, — сказал хозяин квартиры и направился из комнаты.

— Сюда никого! — бросил ему вслед Борис и посмотрел на Алешу, подумал: «А что, если он закричит?»

Окинул быстро комнату взглядом, увидел на полу носки, схватил их и затолкал в окровавленный рот Алеши. Испачканную в крови руку вытер о джинсы Лазарева и стал прислушиваться к голосам, доносившимся из коридора. «Что же делать с этим придурком?» — смотрел он на Алешу. Увечить его Борис опасался. Непросто будет откупиться от суда. Дорого встанет. Лазарев этого не стоит. Да и человек он известный. Связи, должно быть, хорошие среди больших людей спорта. Черт их знает, как поведут себя, вдруг вступятся. Можно погореть… Но хотелось сделать что-то такое, чтоб раздавить Алешу, растоптать его душу. Болячки заживут, этим таких придурков, как Егоркин и Лазарев, не сломаешь. Один в клетке, а что с этим делать?.. Из коридора доносились девичьи голоса. Может, и Галя пришла? Ах, вот как можно сделать! — обрадовался Борис мелькнувшей мысли. Он решил овладеть Галей, когда она будет в наркотическом дурмане, на глазах у Алеши. Пусть полюбуется на свою сестричку! Он ведь спасать ее прибежал. Пусть посмотрит, кого он спасать хотел! Какова она стала! Это не сравнить с выбитым зубом! В комнату вернулся хозяин квартиры.

— Девчата с Семкой пришли.

— И Галя?

— Пока нет… Что ты думаешь с ним делать? — кивнул хозяин квартиры на Алешу.

— Давай веревку…

Они подтащили Алешу к батарее и привязали к ней бельевой веревкой. Борис прикинул, что если зажечь бра, то его с Галей хорошо будет видно на софе Алеше, а Галя не заметит брата в полутьме.

 

 

II

 

Всю ночь после суда Анохин писал статью. Писал, переделывал, шлифовал, перепечатывал. До утра просидел на кухне. Завтракал торопясь. Он договорился со знакомым редактором отдела газеты приехать пораньше в редакцию, чтоб зайти к главному. Тот всегда бывал в своем кабинете за час до начала работы. И только в этот час можно было застать его одного.

Главный, Михаил Никанорович, был на вид мужественным человеком. И внешность не обманывала. Он сделал газету одной из самых честных, болеющих за будущее страны, а это сделать было не так просто в те годы. Для Михаила Никаноровича место главного редактора газеты не было очередной ступенькой по лестнице, ведущей наверх. Это было его дело. Он не осторожничал, не опасался, что из-за острой публикации им будут недовольны наверху. Считал важным разговор на страницах газеты о какой-либо проблеме и начинал его. Читатели заметили перемену в настроениях газеты после прихода нового главного, и она быстро стала популярной. Ее ждали, ее искали, ее публикации обсуждали. Дима надеялся, что главный поддержит его.

Михаил Никанорович выслушал Анохина, посмотрел статью, подумал, спросил:

— Вы хорошо знаете Егоркина? Не эмоции ли владеют вами?

— Мы все время твердим: положительный герой, положительный герой! Нам нужны новые Павки Корчагины! А появись сейчас Павка, он быстро окажется за решеткой рядом с Егоркиным… Егоркин не Корчагин, конечно, я их не сравниваю, но для меня он герой нашего времени, положительный герой! Он молодой еще, задиристый, неотшлифованный. Но от нас зависит — сломаем мы его, отшлифуем под обывателя, равнодушного к делам страны, или…

— И это эмоции, — улыбнулся, перебивая, Михаил Никанорович. — Хорошо, печатать это, — он положил руку на статью, — мы, конечно, не будем. Скороспелая… Ни со следователем ты не встречался, ни с теми… пострадавшими, да и апелляция, вероятно, будет… Я сделаю вот как… Сегодня я еду на совещание, там будут генералы из МВД и из прокуратуры. Я познакомлю их со статьей. У них сейчас начинаются большие перемены, немало такого, — похлопал он ладонью по листкам статьи, — выявляется… А ты следи за ходом дела Егоркина. Без пристрастия и гнева собирай материал, а когда завершится, утвердится, напечатаем… Если надобность не отпадет, — улыбнулся он.

Маркин в это же самое время сидел в приемной ЦК КПСС. Приехал пораньше, ждал, когда откроется окошко и начнут записывать на прием. Людей было много. Со всех концов страны приезжали сюда искать правду. Были здесь молодые и старики, женщины с детьми, все печальные, озабоченные.

Стукнуло окошко, и пожилая женщина равнодушно сказала Маркину:

— Москвичи обращаются в горком! Здесь для иногородних. Следующий!

— А где горком? — спросил Маркин.

— В справочном! Не мешайте… Что у вас?

Маркин отошел разочарованный и растерянный. Сколько надежд у него было связано с этим визитом. Горком не то, в горкоме те люди, на которых он шел жаловаться, имеют влияние. Не будут с ними связываться, считал он. К нему подошел седоватый мужчина, слышавший, что он спрашивал, где горком, и объяснил, как добраться до приемной.

Через час Маркин сидел в кабинете приемной Московского горкома партии и рассказывал о невинно осужденном Егоркине.

А в приемной Президиума Верховного Совета СССР ждала своей очереди на прием Варюнька Хомякова. Она приехала сюда с девочкой. Оставить было не с кем. Муж посоветовал ей обратиться к правительству с просьбой пересмотреть дело брата. Колька знал, что даже с ходатайством о помиловании обращаются в Президиум Верховного Совета, значит, суд подвластен Президиуму.

Никто — ни Анохин, ни Варюнька, ни Маркин — не знали о действиях друг друга, не сговаривались.

Только Наташа не верила в доброго дядю, не думала, что кто-то станет ни с того ни с сего заниматься судьбой простого человека. Она позвонила Юре.

— Юра, пришла пора действовать! Хватит разглагольствовать о новой буржуазии, пора ее потревожить… Надо спасать Егоркина. Собирай сегодня пять-шесть ребят, решительных и хорошо владеющих приемами…

— Тюрьму брать пойдем? — засмеялся Юра.

— У меня есть план… при встрече расскажу. Собирай ребят, а я готовиться буду… Сижу у телефона. Операция в десять вечера, собираемся в полдесятого в метро «Киевская-кольцевая» в тупике. Там с одной стороны выход, с другой тупик. В тупике! Запомнил?

— Я это место хорошо знаю…

— И ждите меня, если запоздаю.

Встретились около десяти. Наташа опоздала, но ее терпеливо ждали. Расставшись после посещения врача с Галей, она стала следить за сестрой, убедилась, что Галя опять направилась к дружкам Бориса, понаблюдала за квартирой, где они собирались, — и к ребятам. Прибежала запыхавшаяся, взволнованная, с алыми щеками, выдохнула:

— Они на месте!

— Кто? Что мы должны делать?

— Объясняю!.. Я вам говорила, что группа наркоманов, деток торгашей высокопоставленных, напала на Галю. Ваня покалечил двоих. Они заявили в милицию, следователя купили и повернули так, будто Егоркин из ревности налетел на них. Вчера ему три года дали… Эти наркоманы, не знаю как, пристрастили Галю к наркотикам. Она сейчас с ними. Собираются они в квартире подонка одного. Родители в Африке. Он один. У него сейчас пять парней и три девчонки вместе с Галей. Если никто еще не подошел… Но это ерунда, пусть подходят… — Наташа остановилась, перевела дух.

—span style= А что мы должны делать?

— Мы должны разгромить квартиру, разгромить безжалостно! Все стеклянное побить, крушить все. Наркоманов покалечить как можно сильнее. Эта зараза расползается, съедает все зеленое. Они не жалеют, ломают судьбы людей безжалостно. И мы должны быть с ними безжалостны. Это борьба, а борfont-family:times new roman,times,serif;span style=— В справочном! Не мешайте… Что у вас?leftьба без жертв не бывает… Кто не готов к этому, не надо, — Наташа оглядела ребят. — Лучше сейчас отказаться, чем дрогнуть там. Я могу и одна пойти… С пятерыми, если неожиданно, справлюсь! Я все рассчитала, но без вас мне будет трудно…

— Я с тобой, — сказал Юра.

— И мы тоже… Давно готовились. Надо приступать. Только как с девчонками быть, с Галей?

— Галю надо вытащить из квартиры… Нужно, чтобы она сразу не увидела меня. Как бы по имени не назвала. Я все продумала, но этого боюсь. Девчонок не трогайте. Когда начнете, я ее выведу… Вас она испугается… И главное, в квартире мы должны находиться минуту, от силы две…

— А с улицы не услышат?

— Да, чуть не забыла! Музыку на полную мощь! Стекла окон не трогать! И быстро, быстро!

— Разве этим мы Егоркина выручим?

— Только так и выручим. Я все продумала… — И Наташа рассказала им свой план.

Они пересели с кольцевой линии на радиальную, доехали до «Кутузовской». Дальше пошли пешком. Было еще светло, но сумрачно. Кутузовский проспект гудел, урчал, шевелился. С шипением проносились машины. На улицах многолюдно. Наташа волновалась, но пыталась скрыть волнение в многословии, все уточняла детали: как кто что должен делать. Ребят, как всегда в таких случаях, когда компанией задумывали какое-либо опасное дело, охватил задор, жажда действий.

— Здесь! — указала Наташа на высокий длинный дом.

Они вошли под арку во двор, сразу свернули в подъезд, поднялись по лестнице. Парни спрятались, а Наташа позвонила, прислушиваясь, не спускается ли кто по лестнице сверху. За дверью слышалась негромкая музыка. «Балдеют», — подумала она. Дверь наконец открылась. Выглянул парень.

— Привет, — улыбнулась ласково Наташа. Увидел ее парень и тоже заулыбался.

— Борис здесь?

— Входи, — радостно распахнул дверь парень. — Мы тебя…

Договорить он не успел, согнулся от удара. Ребята ворвались в квартиру. Наташа закрыла за ними дверь. Увидела, что парень пытается разогнуться, придерживаясь рукой за шкаф, и сильно ударила его ногой по руке. Парень вскрикнул и от следующего удара упал на коврик. Из комнаты, оттуда, где играла негромко музыка, крик Юры донесся, девичий визг и следом рев рока.

Когда ребята ворвались в комнату, там полумрак был. Окна плотно зашторены. Горел ночник. Двое парней и девица сидели на ковре на полу, курили. Парень и две девушки полулежали на диване с закрытыми глазами, не обращая внимания друг на друга. Все они лениво обернулись на шум.

— Встать! — рявкнул Юра и врезал ногой по журнальному столику. Он взлетел в воздух и упал на девицу, сидевшую на полу. Она завизжала, спихивая стол с себя. Наркоманы вскочили с пола. Юра врубил магнитофон на полную мощность. И началось.

Наташа неторопливо двинулась в комнату, откуда визг, вскрики, звон доносились. Внезапно перед ней распахнулась дверь из другой комнаты, и выглянул на шум довольно крепкий мускулистый парень. Наташа, почти не размахиваясь, стукнула его в челюсть, и парень полетел в комнату навзничь, но сразу вскочил. Наташа вытянулась в воздухе навстречу ему, и он полетел к окну. Рухнул рядом с почему-то связанным парнем, сидящим спиной к батарее. Наташа онемела, узнав брата. Она не видела, как сзади в комнату влетел Борис. Наташа оказалась между ним и парнем, успевшим подняться. Алеша мотал головой, пытаясь обратить внимание сестры на появившегося за ее спиной Бориса, но она при виде связанного брата как бы оцепенела на миг, и неизвестно, чем бы все кончилось, если бы поднявшийся после ее удара мускулистый парень не взглянул на Бориса. Она мгновенно поняла, что за спиной кто-то есть, резко обернулась, инстинктивно отклоняясь от удара, и, как учил Иван, поймала за руку Бориса, рванула и не услышала, а скорее почувствовала легкий хруст. Борис взревел от боли и упал. Наташа выскочила из комнаты, ворвалась в ту, где шел погром, увидела Галю, сжавшуюся от страха на диване. Голову она закрывала руками. Наташа подскочила к Юре, указывая на дверь:

— Там!.. Туда…

Юра кинулся за ней. И вовремя. Мускулистый парень выбежал в коридор из комнаты, где был Алеша, и рванулся к входной двери. Юра уложил его. На помощь им выскочили еще два подростка. Они потащили мускулистого парня за ноги в комнату. Борис лежал возле софы без сознания.

— Развяжи его! Скорей! — указала Наташа Юре на Алешу. — Это мой брат!

А сама снова бросилась в комнату к Гале, сдернула ее с дивана. Галя завизжала.

— Не ори! — рявкнула Наташа и выволокла ее в коридор, крича ребятам: — Здесь хватит! Туда, — кивнула на комнату, где был Алеша.

В зале было разбито все, что можно было разбить: японский телевизор зиял дырой там, где был экран. Сервант разбит, осколки дорогой посуды горкой блестели на ковре. Остатки хрустальной люстры жалко и кособоко свисали с потолка.

Через минуту ребята сбегали по лестнице вниз. Юра придерживал Алешу, который встряхивал онемевшими, затекшими руками.

— Спокойнее, спокойнее, — успокаивала Наташа Галю и ребят. Но больше всего себя.

Испуганную, ничего не понимающую сестру она держала под руку. Прошли арку.

— Все, ребята! Теперь разбегаемся. И тихо!.. Юра, ты с нами…

Ребята ушли, а они направились к телефонной будке. Юра остался с Галей и Алешей. Наташа вошла в будку, набрала номер милиции и возбужденно стала просить, чтоб срочно приехали: в восемнадцатой квартире убийство происходит. Драка ужасная. Визг, крик, звон. Страшно слушать. Скорее выезжайте!

— Кто говорит? — спрашивал дежурный.

— Соседка… это надо мной… Скорее! Ой, что там творится!..

— Адрес?!

Наташа назвала адрес разгромленной квартиры и выскочила из будки. Такси поймали быстро. На Кутузовском проспекте их в любой час много. Таксисты любят сюда ездить. Редко отказывают.

— Центральный телеграф, — сказала Наташа, впихнув чуть ли не силой Галю на заднее сиденье к Алеше, и села рядом.

Галя дрожала. Наташа обняла ее, прижала к себе и погладила по голове нежно:

— Закрой глаза, усни!

Машина мягко покачивалась. Голова Гали безвольно болталась у Наташи под мышкой. Алеша отошел немного, размял руки. Он поглядывал на Наташу с восхищением.

— Ну ты, сестра… — прошепелявил он разбитыми губами, замолчал, сморщился от боли и, не договорив, махнул рукой. На улице Горького остановились.

— Юра, дай телеграмму, — протянула Наташа другу бумажку с текстом и деньги.

Юра взглянул на бумажку: «Сообщаем вечером двенадцатого Кутузовском проспекте дом такой-то квартира такая-то задержана группа наркоманов валютчиков. Милиция зависима от родителей валютчиков попытается факт скрыть. Подробности письмом».

Телеграмма была адресована министру внутренних дел.

— Откуда ты взяла, что они валютчики? — спросил удивленно Юра.

— Она, — Наташа кивнула на Галю, — видела у Бориса доллары…

— А телеграмма зачем, если письмо будет?

— Пока письмо дойдет, все будет шито-крыто: звонка не было, никто никуда не выезжал, никого не брал. А так завтра дело под контроль возьмут. Я все продумала… Я все написала: как они приобщают к наркомании, как подкупают милицию, суд…

Юра убежал, вернулся, выдохнул:

— Порядок!

 

 

III

 

Шадров стоял в гостиничном номере у окна, тер ладонью шею, хмурился. Нужно было подавать заявку в оргкомитет, а он все еще не решил, кто будет участвовать в групповой гонке. Только однажды за всю историю гонок советский велосипедист был чемпионом мира. Однажды! Дома нужна медаль! Ох, как нужна! Услышав стук в дверь, Шадров повернулся, не отнимая руки от шеи, и громко сказал:

— Входи!

Вошел Трошин. Он повалился в кресло возле стола и спросил, глядя на мрачное лицо Шадрова:

— Опять шея?

— Если бы только шея, — буркнул Шадров. — Вся надежда на Лазарева была. А он…

— Он вроде ничего, веселый.

— Ну да, хорохорится, а толку-то… Об дерево он хрястнулся! Так я и поверил…

— Может, заменим его?

— Вот я и думаю… Врач не настаивает… И жену у него в роддом увезли.

— А он знает?

— В том-то и дело… Завтра гонка… Черт побери! — выругался Шадров, опуская руку. — Все в кучу валится! От Кончакова жена ушла, этот… Какие они теперь, к черту, бойцы!.. А я только на них и надеялся… 

— Владимир Петрович, Володин сейчас на подъеме… Давайте его поставим в атаку!

— Кого? — насмешливо взглянул Шадров на Трошина. — Может, меня посадишь в седло и прикажешь атаковать? Я его в команду включал, чтоб было кому гонку контролировать!.. Володина — атаковать! — снова насмешливо качнул он головой. — Ребята собрались?

— В номере… — быстро ответил Трошин, недовольный тем, что выскочил с Володиным.

— Пошли!

Они направились по коридору в соседний номер.

— Иду, а душа не на месте, — вздохнул Шадров.

Трошин открыл дверь номера и пропустил его вперед. В комнате было четыре гонщика: Володин, Лазарев, Кончаков и Юрзин. Они повернулись навстречу тренерам и замолчали.

— Так, ребята! — остановился Шадров посреди номера. Трошин расположился на стуле. — Завтра — бой! Обо всем забыть! Обо всем! Чтоб никакие заботы вас не тревожили. Все вы сильны! Знаю… Все в форме! Каждый имеет шанс выиграть… Но и итальянцы сильны, и поляки рвутся к медалям, и французы, и ребята из ГДР в форме! Каждый гонщик может сюрприз преподнести… Но выиграть должны мы! Мы выступаем дома! Во время гонки вперед почаще посматривайте, Москва с трассы хорошо видна!.. Она с вас глаз спускать не будет… Главное, не отступать от своей задачи… — Шадров на мгновение замолчал, потом продолжил: — Атакуют Кончаков и Лазарев! — Называя фамилии, он взглядывал на гонщиков, отмечал, как кто реагирует: Кончаков, услышав свое имя, вспыхнул радостно, глаза у него засияли, губы дрогнули, а Лазарев принял задачу как должное, смотрел на тренера спокойно и сосредоточенно. Губы у него были уже не такими опухшими, раздутыми, как вчера. Зато синяк под глазом почернел. — Володин и Юрзин прикрывают! — Володин огорченно опустил глаза, скрывая мелькнувшую досаду, и подавил вздох, а Юрзин кивнул, словно говоря, что задача для него ясна, и он все сделает, чтобы ее выполнить. — Кто из вас победит, меня не интересует, но победить должна сборная СССР!.. Аркаша, — обратился Шадров к Володину, — главная моя надежда на тебя! Без тебя медали нам не видать… Я понимаю, тебе хотелось бы самому атаковать, но, думаю, сейчас в мире гонщика нет, чтоб лучше тебя мог контролировать гонку! Никто не может так сдерживать караван, как ты!.. Если уйдет в отрыв Кончаков или Лазарев, ни один гонщик не должен за ними просочиться! — У Шадрова мелькнуло опасение, что Володин не послушается, начнет атаковать. Такое бывало! Каждому хочется выиграть, тогда все рухнет — медаль уплывет. Но он отогнал эту мысль: Володин гонщик опытный, не подведет…

 

Широкая площадка перед зданием велотрека, раскинувшим крылья, словно гигантская бабочка, была забита людьми и машинами. Было шумно. Среди гонщиков в одинаковых черных эластичных трусах, но в разноцветных майках, сновали корреспонденты, тянули микрофоны, настойчиво выспрашивали мнения о гонке. Кое-кто отвечал, некоторые отмахивались: отстаньте, мол, не до вас. Корреспонденты не смущались, приставали к другим. Механики в последний раз критически осматривали велосипеды: не упущено ли что? На площадку вползали новые машины, сигналили.

День солнечный. Неподалеку видны трибp align=уны, круто вытянувшиеся вдоль шоссе. Напротив, на другой стороне, тихонько пошевеливались на ветру флаги всех цветов. Возле трибун еще многолюдней. Они уже наполовину заполнены болельщиками, но многие пока толпились возле киосков и буфетов.

Володин, разминаясь на шоссе, заметил возле трибун свою жену Олю и подкатил к ней.

— Как ты? — дрожащим голосом спросила Оля.

— Не волнуйся ты так! — улыбнулся Аркаша. — Я и то меньше волнуюсь… Все будет хорошо! Главное, я добился своего: я стартую, а там… как судьба распорядится… Музыку заказываю не я, но это борьба. Всякое бывает!..

— Меня успокаиваешь, а сам-то… сам-то, — криво улыбнулась Оля.

— Что мне, в первый раз стартовать? — небрежно усмехнулся Аркаша.

— Конечно, в первый! Ты же в первый раз на последний старт выходишь, — попыталась пошутить Оля, но шутка не особенно-то ей удалась, и она продолжила серьезно: — И на чемпионате мира в первый раз… Смотри! — вдруг оборвала она себя и посмотрела в сторону. — Валя! Валя Кончакова приехала! Жена Кончакова! — Неподалеку от них с взволнованным лицом шла к трибунам Валя с сумочкой на длинном ремне через плечо.

— Не выдержала, приехала, — говорила Оля. — Ты Кончакову не рассказывай, разволнуется перед стартом!

— Ишь, твердила: ненавижу велосипед, видеть его не могу, а явилась… — сказал Аркаша.

— Ну да, легко месяцами ждать вас с соревнований. Жены моряков чаще своих мужей видят… Попробуй выдержи!

— Давай, давай! — засмеялся Володин. — Я уже давно все слова этой песни знаю… Ну ладно! Мне пора…

— Ни пуха!

— К черту! — Аркаша оттолкнулся ногой от бордюра и покатил на площадку перед велотреком.

Там он слез с велосипеда и повел его к своей «техничке», возле которой виднелись алые майки гонщиков. Пробираясь сквозь толпу, он увидел знакомого корреспондента спортивной газеты с магнитофоном на груди, берущего интервью у черноволосого худощавого гонщика в майке итальянской сборной. Володин узнал экс-чемпиона мира Кертини. Он отвечал бодро и радостно, словно уже выиграл гонку. Когда Аркадий проходил мимо, они заканчивали разговор. Володин слышал, как корреспондент поблагодарил Кертини на итальянском языке, пожелал успеха и двинулся вслед за Володиным.

 — Аркаша! — окликнул он.

Володин нехотя подождал его. Корреспондент не нравился ему. Был он болтлив и любил приврать.

— Два вопроса можно? — спросил корреспондент, поднимая руку с микрофоном.

— А нужно?

— Да ладно, ладно! Ты старый волк, много повидал, толк в гонках знаешь. Как, по-твоему, сложится борьба сегодня? Кто главные претенденты на победу?

— Скоро узнаем, — пожал плечами Володин. — Недолго осталось!

— А как ты свои шансы на победу расцениваешь?

— Шансы у каждого есть… Борьба покажет…

— Кертини разговорчивей, — засмеялся корреспондент, выключая магнитофон. — У него все ясно: и кто претендент, и кто выиграет…

— И кто же выиграет?

— Он, конечно!.. Ну, удачи тебе! — Корреспондент хлопнул легонько по спине Володина. — Я побегу искать более разговорчивых!

 

После сигнала гонщики плотно сбились у черты на асфальте и замерли в напряжении. Замерли и трибуны.

Алые майки виднелись в середине разноцветного озера. Советским гонщикам достались большие номера, и теперь с первых же метров нужно было пробиваться в передние ряды. Не успеешь пробиться, впереди уйдут в отрыв, и останешься в хвосте каравана до конца гонки.

В ожидании выстрела сердце гулко колотилось в груди Лазарева. Нога на педали подрагивала. Выстрел!

Алеша оттолкнулся от асфальта и сразу же услышал знакомое успокаивающее слитное шуршание множества шин. Перед глазами замелькали ноги гонщиков, заколыхались спины. Алеша замечал малейший просвет среди плотно едущих впереди гонщиков и бросал в него велосипед. Только бы не попасть в завал, только бы выбраться вперед!

Вслед за караваном шли судейские машины, «скорая помощь», «технички» с торчащими сзади колесами запасных велосипедов.

Трасса в Крылатском — это почти четырнадцать километров подъемов, спусков, поворотов, виражей. Сложнейшая трасса! И вот первый поворот, первый длинный подъем! Скорость не уменьшается, но караван начинает растягиваться, редеть. Легче пробиваться. Пока алые майки работали в середине, передние ушли вперед. Отрыва еще нет, но на душе неспокойно. Уйти могут в любую минуту. Володин привстал на педали. Краем глаза он видит Алешу Лазарева. За ним — Кончаков. Юрзин слева.

Поворот, поворот, еще поворот!

Наконец Володин зацепился за переднюю группу. Он оглянулся и облегченно вздохнул. Алые майки рядом! Теперь можно передохнуть! Теперь задача — не позволить уйти в отрыв гонщикам из других команд, а потом можно готовить к отрыву Алешу и Кончакова. Аркадий окинул взглядом соперников. Передняя группа была большая — гонщиков тридцать. Виднелись майки французов, поляков, итальянцев, команды ГДР, бельгийцев: все сильные гонщики были тут. Да и следующая группа шла неподалеку. Из нее один за другим выныривали велосипедисты и легко присоединялись к ним.

Крутой поворот! Подъем!

На повороте караван притормаживает, растягивается, чтобы не налететь друг на друга. Страшное дело — попасть в завал! Хорошо, если травмы избежишь, а уж если велосипед останется невредимым, то считай себя везунчиком!

Француз резко бросил велосипед на горку за поворотом. За ним рванулись Кончаков с Лазаревым. К ним успел прицепиться бельгиец. Они стремительно оторвались и скрылись за вершиной.

Впереди группы сразу же оказались Володин с Юрзиным. Они старались не увеличивать скорость, чтобы беглецы ушли дальше. Аркадий настороженно поглядывал по сторонам, готовый в любой момент кинуться за тем, кто рванется вперед, и потянуть за собой караван. Долго рассекать воздух, тянуть за собой группу смельчак не сможет, поневоле притормозит, а там впереди снова окажется Володин и опять начнет снижать скорость. Аркаша заметил рядом с собой майки бельгийцев и французов. Теперь они союзники, тоже будут притормаживать караван, ведь в отрыве лидеры их команд и есть шанс, что чемпионом мира станет кто-то из них.

Лазарев, тяжело хватая воздух открытым ртом, идет на подъем впереди четверки. На вершине он уступает первую позицию бельгийцу и переходит назад, прячется от ветра за спину француза Бадье. Очередь рассекать воздух бельгийца, потом Кончакова. Он держится за колесо бельгийского гонщика. Беглецы знают, что отрыв небольшой. Караван взбирается на горку неподалеку. Если не увеличить отрыв, в любой момент достанут.

Четверка понеслась вниз. Мелькают кусты на обочине, ветер впивается в глаза, забивает легкие, асфальт кипит под колесами. И вдруг бельгиец скользнул по асфальту на повороте, рухнул набок, загремел велосипедом. Кончаков врезался в его велосипед и полетел через руль. Француз рванулся на обочину, слетел с асфальта в траву. Алеша за ним. Пока они выбирались на шоссе, караван настиг их и проглотил.

Володин видел издали, как два гонщика упали, а два задних кинулись в сторону. Когда он подскочил к месту завала, бельгиец стоял на обочине с поднятой рукой, высматривал «техничку». Кончаков, припадая на окровавленную ногу, оттаскивал левой рукой с шоссе покореженный велосипед. Правая рука безжизненно висела. Володин тормознул, соскочил на землю и крикнул Кончакову, протягивая велосипед:

— Держи мой!

Но Кончаков опустился в траву и прохрипел:

— Я приехал… Ключица…

Володин вскочил в седло и кинулся за караваном.

Сверху болельщикам хорошо было видно, как полетели на асфальт два гонщика. Трибуны охнули, тревожно загудели. Люди вскочили со скамеек, чтобы лучше видеть, что делается на шоссе. К упавшим подкатили «техничка» и «скорая».

Трибуны колыхались в волнении. Валя Кончакова пробиралась вниз. Как только трибуны охнули, она поняла, что беда случилась с ее мужем. О том, что муж попадетleft в беду, она почувствовала сразу после скандала, когда приехала к матери. Валя бросилась на вокзал, но не успела: поезд ушел, увез мужа в Москву. И Валя собралась и поехала следом, думая, что, если она будет неподалеку от мужа, с ним ничего не случится.

Валя, дрожа, расталкивала людей, торопливо спускалась по ступеням. Вокруг гадали, кто из советских гонщиков упал. Когда мимо пронеслась группа и с нею Лазарев и Юрзин, стали произносить только две фамилии.

— Володин упал! Володин!

— Нет! Володин догоняет! Кончаков это…

— Не повезло парню…

Валя сбежала вниз и помчалась вдоль трибун, не выпуская из виду то место, где стояла «скорая».

Кончакова усадили в машину. Она развернулась и выехала на дорогу. Валя кинулась наперерез, успела выскочить на шоссе раньше и бросилась навстречу. «Скорая» остановилась. Водитель сердито высунулся в окошко, намереваясь ругнуться, но Валя рванула ручку салона, открыла дверь и исчезла в машине.

Корреспондент видел это и спросил у сидевшей рядом Оли, жены Володина:

— Что это за девчонка?

Болельщики вокруг были еще возбуждены, гудели.

— Жена Кончакова, — ответила Оля, растирая ладонями горящие щеки.

— Она же, я слышал, ушла от него?

— Жена это, Валя!.. Ой, у меня чуть сердце не лопнуло! Думала, Аркаша… — Она вздохнула и с сожалением заговорила о Кончакове: — Столько тренироваться… выйти на старт…

— Без него ребятам сложно будет… Он был одним из претендентов…

 

Несколько кругов гонщики шли плотной группой, настороженно следя за каждым движением друг друга. Были попытки уйти, но сильных не отпускали. Оторвались было трое молодых. Они километров двадцать помаячили впереди, потом слились с караваном. Гонщики в алых майках ни разу не пытались оторваться. Казалось, что они ошеломлены потерей одного из тех, на кого делалась ставка. Гонщики поглядывали на них без опаски, чувствуя, что главная забота у них теперь — не выпасть из каравана. Володин понимал это и радовался, старался укрепить такое мнение, хмурился, не глядел на товарищей. Но на восьмом кругу на небольшом повороте перед горкой незаметно догнал Алешу и быстро глянул на него. «Попробуй! Я раскачу!» — понял его Лазарев. Юрзин заметил это и тоже приготовился к борьбе. Они перегруппировались лениво. Впереди Володина шли три гонщика. Лазарев приотстал. Юрзин пристроился сзади него. Неподалеку от вершины Володин поднялся на педали и рванулся на противоположную сторону шоссе. Лазарев тут же прилепился к нему. Француз Бадье быстро среагировал и вклинился между Алешей и Юрзиным, а к Юрзину прицепился итальянец. Караван вытянулся в цепочку. Володин устал и резко ушел в сторону, отпуская вперед Алешу. Краем глаза он увидел сверкающую колесами цепочку и решил, что атака не удалась. Оторваться не смогли. Но тут же заметил, как между французом и Юрзиным начал возникать просвет. «Молодец Юзя!» — заликовал Володин. Юрзин, зная, что во время атаки каждый гонщик видит только колесо едущего впереди, старается не отстать, держаться за него, начал сбавлять скорость незаметно, отсекая от Алеши и француза основную группу. Гонщики не замечали, что Бадье и Лазарев быстро уходят вперед. Володин один шел по противоположной стороне шоссе. Вдруг его обдало жаром: вот он, его шанс! Он рванулся за беглецами!

Болельщики видели, как на вершине холма появились три гонщика и стремительно нырнули вниз. Скрылись за кустами и через секунду показались на повороте, где два часа назад был завал, и стали приближаться к трибунам по ровному шоссе.

— Двое наших! — воскликнул радостно корреспондент, но, когда Лазарев, Бадье и Володин промелькнули мимо, с сожалением покачал головой: — Рано ушли! Еще шесть кругов… Выдохнутся!

Но просвет между беглецами и караваном рос с каждым кругом. Сдерживать караван Юрзину помогали французы. К счастью, все они были в основной группе. Французы понимали, что, если Бадье придет к финишу вместе с советскими гонщиками, чемпионом станет он. Бадье был прекрасный финишер. Алеша — темповик! В прошлом году он получил в Париже «Золотую пальмовую ветвь» как лучший гонщик-любитель мира. Володин — великолепный командный боец, организатор. Оба они на финише не могли соперничать с Бадье. Француз был молод, силен! Показал он себя в прошлом году, когда выиграл у себя на родине несколько этапов популярной гонки «Тур де ла Авенир» и несколько дней лидировал в гонке по Италии «Джиро делле Реджионе». Давно уже не были французские гонщики-любители чемпионами мира. Французы верили: Бадье станет им! А Бадье нужна была чемпионская медаль не только для славы: с нею он мог выгодно уйти в профессионалы. Просвет между караваном и тремя гонщиками продолжал увеличиваться. За два круга до финиша Шадров на питательном пункте передал Алеше флягу с кашей и крикнул:

— Три минуты!

Стало ясно: каравану беглецов не догнать. Медали они разыграют между собой. И Володин и Лазарев понимали, что к финишу втроем приходить нельзя. Один из них должен уйти вперед, за золотой медалью. Один! Но кто?

Лазарев смотрел на мелькающие впереди ноги Аркаши и думал: «Как жаль, что это Володин, а не Кончаков! С ним было бы проще! Намного проще!» С Кончаковым они бы быстро решили, кому уходить, а кому сдерживать француза. Но это был Володин.

 

 

IV

 

Все два года, которые они вместе выступали в сборной СССР, оба чувствовали друг к другу настороженность, недоверие. Неловко чувствовали себя наедине после того случая с Галей. Вспомнилось это сейчас, вспомнилось и полузабытое, как познакомились они семь лет назад в молодежном спортлагере, как встретились впервые на шоссе.

Встретились они в тренировочной гонке, когда к своему приятелю, тренеру спортлагеря Истомину, заехал главный тренер велосипедной сборной Союза, олимпийский чемпион Шадров Владимир Петрович. Истомин решил показать своих ребят в деле, похвастаться и организовал в день приезда Шадрова чемпионат спортлагеря.

О том, что в спортлагерь приедет олимпийский чемпион, ребята узнали за неделю раньше и все дни занимались старательно, спешили набраться сил, надеясь, что Шадров запомнит их и, когда придет время, позовет в сборную.

С раннего утра Алеша почувствовал в спортлагере волнение, возбуждение, как перед праздником. Насмешливый и веселый голос тренера Истомина во время утренней гимнастики казался ему особенно звонким и веселым.

— Молодец, Лазарев! — кричал тренер, заметив, как Алеша яростно крутит руками в воздухе — Володин, учись! Вот как надо разминаться, чтоб каждая жилочка звенела от удовольствия!

— Алеша поклялся сегодня гонку выиграть, поэтому и старается! — пошутил Володин.

Ребята засмеялись. Алеша пришел в группу месяц назад. В гонках еще ни разу не участвовал, а Володин был уже чемпионом города, призером юношеского чемпионата страны. Все знали, что сегодняшнюю гонку непременно выиграет Володин. Знал это и он!

После завтрака Алеша взбежал на второй этаж, где жил в комнате с тремя мальчиками, вышел на широкий балкон, облокотился на прохладные с утра железные перила и стал смотреть вниз на девчат, которые столпились на солнце неподалеку от входа в столовую под высокими елями и о чем-то разговаривали. Изредка до Алеши долетали их тонкие голоса. Среди девчат была Света. Ее оранжевый сарафан выделялся среди спортивных костюмов подруг. Она вдруг отошла в сторону, присела под деревом и стала собирать и разглядывать еловые шишки. Алеша смутился, с ужасом думал, что она тоже будет наблюдать за гонкой. «Не отстану от Аркаши! Умру, а не отстану!» — дал себе слово он.

Девчата вдруг повернулись ко входу в спортлагерь. Алеша тоже посмотрел туда. В ворота въезжала черная «Волга». «Шадров!» — понял Алеша и выбежал из комнаты. Он думал увидеть высокого, гибкого, гордого, привыкшего к славе человека, а из машины неторопливо вылез мужчина, похожий на завхоза школы, в которой учился Алеша. Был он такой же крупный, медлительный. Когда он посмотрел на ребят, Алеше показалось, что он сейчас прикрикнет: «А ну марш в класс! Звонок, а вы носитесь тут!» Но Шадров улыбнулся и сказал, поднимая руку:

— Привет гонщикам!

Он пошел навстречу Истомину. Ребята знали, что они несколько лет вместе выступали в сборной.

На старте Алеша пристроился к Володину, не уступил, когда его попытались оттереть ребята постарше. Вид у Алеши был сердитый. Он ни с кем не разговаривал, кивал, если к нему обращались, и походил на растрепанного щенка, которого только что наказали. Он старался не глядеть в сторону желтого деревянного грибка, под которым стояли и сидели на траве девчата и виднелся оранжевый сарафан Светы. С ней Алеша познакомился две недели назад на озере, где купались и загорали после тренировок.

Володин сразу же после старта резко рванул вперед. Истомин сказал ему, что Шадров приехал в спортлагерь в основном из-за него, Володина, что Шадров повезет юношескую сборную в ФРГ и набирает в нее ребят. На Аркадия он обратил внимание на чемпионате Союза, когда Володин стал призером. Аркадий понимал, что с сегодняшнего дня его жизнь может измениться, и хотел пройти трассу с высокой скоростью. В спортлагере равных ему не было, и он знал, что бороться нужно будет в одиночку. В тот день было тихо, безветренно. Трасса петляла по лесу и через десять километров возвращалась назад, к спортлагерю. Была она до малейшей выемки знакома Володину.

Через три круга Аркаша, оглянувшись, увидел, что ребята растянулись по шоссе, отстали. Следом шел только Алеша, новичок. Он Володину нравился. Шустрый, юркий.

— Давай! Терпи! — крикнул Аркаша, а сам прибавил скорость.

Алеша не отставал.

Они пронеслись мимо грибка, под которым на скамейке сидели Истомин с Шадровым. Девчата оставили тренеров наедине, ушли дальше в лес и расположились на траве, на бугорке возле дороги. Они кричали, подбадривали ребят, когда те проскакивали мимо. Среди них по-прежнему выделялось оранжевое пятно. Когда Алеша видел его, ему становилось легче.

Шадров с Истоминым сидели под грибком, разговаривали. Истомин нахваливал Володина.

— Чутье у него хорошее, — говорил он. — Альтруист! Это редкое качество… Был бы легкоатлетом, я бы возиться с ним не стал. Там честолюбие нужно… А Аркаша все готов для команды сделать… В сборной он, я думаю, приживется…

— А что за паренек к нему прилип? — спросил Шадров.

— Алеша Лазарев. Он пацаненок еще… недавно в спортлагере…

— Волевой паренек…

Когда Алеша с Аркашей поравнялись с девчатами, Володин вдруг вильнул задним колесом, чиркнул по переднему колесу велосипеда Лазарева. Руль резко дернулся в руках Алеши, он не удержался и вместе с велосипедом полетел в кусты. Ошеломленный, выскочил оттуда и кинулся за Володиным с перекошенным от боли, обиды и бессилия лицом. Аркаша быстро удалялся, не оглядываясь. Алеша остановился, бросил взгляд на девчат и, сдерживая себя, чтобы не расплакаться, побрел назад к велосипеду. Опозорился! У Светы на глазах опозорился! Стиснув от стыда зубы, он вытащил велосипед из кустов и, прихрамывая, поволок его к спортлагерю. Содранная кожа на локте и колене нестерпимо жгла, саднила. Ребята проносились мимо.

Света, став его женой, рассказывала, что у нее сердце разрывалось, когда она видела, как он ковыляет с велосипедом. Хотелось броситься к нему, помочь.

В комнате Алеша умылся, переоделся и стал собирать в рюкзак свои вещи, намереваясь уехать и больше никогда не показываться здесь. Он заканчивал укладывать вещи, когда дверь распахнулась и вошел Володин. Он был в велокостюме. Явился к нему, видимо, сразу, как только выиграл гонку.

— Ты что, обиделся?.. Там выбоина в асфальте была… Брось дуться, давай руку!..

Алеша со злостью повернулся к нему, оттолкнул протянутую руку и взмахнул кулаком, намереваясь ударить. Но Аркадий увернулся. Алеша бросился на него. Володин обхватил его руками. Алеша пытался вырваться, бился, извивался. Они свалили рюкзак на пол. Потом стул загремел следом. На шум в комнату вошел Истомин.

— Вы что сцепились? — сердито крикнул он.

Аркаша отступил. Алеша начал поправлять сорочку, выбившуюся из брюк.

— Да мы так… — смущенно сказал Володин.

— Здоровый… а побороть меня не может, — тяжело дыша, насмешливо проговорил Алеша.

— Да ты как вьюн!.. — засмеялся Аркаша.

— А рюкзак зачем здесь? — Истомин смотрел то на Алешу, то на Аркадия.

— Я полотенце искал, — соврал Алеша, взял рюкзак и затолкал под кровать.

Вечером Алеша съездил на место падения. Там действительно в асфальте была выбоина.

 

 

V

 

Два года почти работали в сборной Володин и Лазарев, но недоверие друг к другу не покидало. И вот теперь на чемпионате мира им пришлось решать, кому быть первым!

Алеша изредка взглядывал на мокрое от пота лицо Аркаши и думал: «Как хорошо было бы, если на месте Володина был Кончаков!» Лазарев знал, что может еще не один раз участвовать в чемпионатах мира, а Володин вышел на свой последний старт.

— Темп! Темп! — услышал Алеша крик Трошина с обочины. — Не сбавляйте!

Аркадий уступил первую позицию французу, достал фляжку и начал сосать кашу. Опорожнил и швырнул ее в кусты.

— Надо француза измотать! — прохрипел он Алеше.

Когда Бадье устал рассекать воздух и отошел назад, Алеша резко рванулся вперед. Француз за ним. Отпускать Алешу нельзя. Уйдет, а Володин сдерживать будет. Алеша оглянулся. Бадье сидел у него на колесе. Лазарев сбавил темп, и тут Аркадий бросился в атаку. Француз снова за ним. Так Алеша с Аркашей дергались несколько раз, но француз не отставал. Они проскочили мимо трибун, мимо судейского домика. Ударил гонг: последний круг!

— Володин, Володин победит! — возбужденно говорил сидевший неподалеку от Оли и корреспондента седой мужчина.

— Нет! Чемпионом будет Лазарев! — возразил ему сосед с сильным акцентом. — Потом Бадье, а Володин придет третьим!

— Почему? — повернулся к нему седой мужчина.

— Двух чемпионов не бывает… Володин — опытный боец!

— Вот он и победит! — заключил седой мужчина.

— Нет! Он не победит! — вдруг выкрикнула Оля.

Мужчины удивленно посмотрели на нее, но промолчали.

— Почему ты так думаешь? — тихо спросил корреспондент.

— Я-то его знаю!.. — В голосе Оли чувствовалось огорчение.

— Почему? Силы есть! Удача улыбается, и он так рвался…

— Удача, силы! — перебила Оля. — А характер?

Мимо пронеслась группа гонщиков. Снова ударил гонг, и из динамика раздалось:

— Володин, Лазарев и Бадье опережают основную группу на четыре минуты!

Лазарев шел впереди. Мелькали кусты, люди на обочине. С вершины холма за гребным каналом видны были белые коробки домов в сизом тумане, купола соборов, желтые, как луковицы, между ними. Алеша отработал смену и спрятался за спину Володина. Бадье, пригнувшись к рулю, рассекал воздух.

— У него не ноги… шатуны! — выкрикнул Алеша.

— Финиш близко! — выдохнул Аркаша, оборачиваясь. — Он нас обставит… Сменится — уходи! Я прикрою… Уходи! — Он сглотнул слюну и вытер лоб.

— Иди сам!

— Уходи!.. Я раскачу тебя!

Француз устал и уступил место Володину. Аркаша сделал мощный рывок на подъем. Алеша прочно сидел у него на колесе. Возле вершины Аркадий крикнул, не оглядываясь:

— Уходи!

Алеша кинул велосипед в сторону, а Володин отсек от него француза и стал сбивать темп. Алеша оторвался от них, поднялся, танцуя велосипедом, на холм и ринулся вниз. Алая майка удалялась, унося надежду Аркадия на чемпионскую медаль. Бадье помчался за Алешей, а Аркадий пристроился за ним. Была еще слабая надежда на то, что француз достанет Алешу, но выбьется из сил после такой долгой атаки, а он, Володин, отдохнет за его спиной и легко оторвется от них. Тогда Алеша станет сдерживать Бадье. Но француз то ли отчаялся настичь Лазарева, то ли понял Володина, стал сбавлять скорость и уступил первую позицию Аркаше, а он сразу стал сбивать темп, чтобы Лазарев ушел от них дальше. Майка его алела на сером шоссе перед последним поворотом к финишу. Его уже не достать! Аркаше стало грустно.

Поворот к трибунам Володин и Бадье прошли спокойно, поглядывая друг на друга. Оба ждали, кто первый не выдержит, бросится к финишу. Другому будет легче выходить из-за спины. Рванулись они одновременно. Володин впился глазами в асфальт, который превратился в летящую серую ленту. Краем глаза Аркадий видел, как мелькающие ноги француза медленно смещаются назад. Слышались какой-то гул, выкрики. Блеснула белая черта, и Аркаша упал на руль, бессильно опираясь на педали. Велосипед его катился навстречу бегущему Трошину. Он что-то кричал, но Аркаша видел только его открытый рот. Когда Трошин подбежал, он оперся на его плечо и остановился.

— Ты мог бы быть первым! Первым! — кричал Трошин.

— Все было правильно!.. — выдохнул Аркадий. — Золотая медаль наша!

 

 

VI

 

Обитатели в изоляторе менялись часто: одних уводили, других приводили. Егоркин ждал пересмотра своего дела в городском суде.

В камере его, как и на стройке, звали Студентом. Никто больше к нему не приставал. Барсук, кажется, потерял к нему интерес. Иван целыми днями читал книги, читал он и тогда, когда загремели засовы, открылась дверь и на пороге появился Роман. Остановился, растерянно озираясь.

— Романчук! — закричал Веня радостно. — И ты?.. С новосельем!

И направился к заулыбавшемуся Палубину. Знакомая душа есть, хоть и пустая, но все-таки легче осваиваться. Егоркин вскочил с нар, шагнул навстречу.

— Ты! — воскликнул растерянно Палубин и остановился. Он смотрел на Егоркина, как-то испуганно сжавшись, словно увидел то, что перечеркнуло все его надежды.

— Я знал, что встречу тебя тут, — сказал Иван горько. — Я ждал тебя.

— А ты… ты как здесь?

— Судьба… Отъелся ты как!

— Похудею, надеюсь, — выдавил Палубин и услышал знакомый негромкий голос.

— Рома…

Он вздрогнул, обернулся, увидел за столом Леонида Семеновича и уставился на него, забыв об Иване.

— Не бойся, — усмехнулся Егоркин. — Он не так страшен, как хочет казаться.

— Иди, иди ко мне… Давненько не виделись, — улыбался Леонид Семенович.

Роман направился к нему неуверенно, оглянулся на Егоркина. Тот смотрел вслед. Роман приободрился. Барсук поднялся навстречу, обнял, заговорил тихо:

— Признаюсь, не рад, не рад тебя видеть… Что случилось?

— Обыск… — виновато ответил Роман.

— Тряпки?

— Не только…

— Тебе звонили… обо мне? — глядел на него Леонид Семенович.

— Да, — прошептал Роман, отводя глаза.

— Отказался, значит…

— Не мог я, поймите! — взмолился Палубин. — Все, что угодно, но только…

— Замри! — коротко перебил Леонид Семенович и, помолчав, добавил: — Устраивайся, твое место у параши, — кивнул он в сторону крайних нар. — Выбирай: хоть вверху, хоть внизу. Иди! Я о тебе подумаю…

Роман послушно побрел к нарам, выбрал место внизу. Егоркин подошел к нему, спросил:

— Чего ты здесь?.. Свободных нар полно, пошли ко мне поближе, там место есть.

— Я здесь, — буркнул Роман, не глядя на Ивана, и некоторое время стелил nостель молча, потом шепнул: — Я боюсь… Ох, как я боюсь!.. Не случайно я в этой камере оказался…

Егоркин не понял, что он имел в виду, хотел сказать: раньше нужно было бояться, но вспомнил о том, как сам здесь оказался, и спросил о Леониде Семеновиче:

— А этого… откуда знаешь?

— Он… у нас начальник… большой начальник…

— Да-а! А как же вас в одну камеру?

— Мы по разным…

— Слышь, Студент! — громко крикнул Веня от стола, где был Леонид Семенович. — Отстань от Ромашки! Он тебя не трогает. Счеты на воле сводить будете…

Иван обернулся к столу, не понимая, что сказал Веня.

— Ступай к себе, ступай! — быстро проговорил Роман и тихонько прошептал: — У нас свои дела… Я разберусь сам. Иди!

Егоркин постоял рядом в нерешительности, буркнул хмуро:

— Ладно, приходи в себя, потом поговорим…

И вернулся на свои нары, взял книгу. Он хмурился, отчего-то тревожно было на душе. Не хотелось оставлять одного Романа.

Палубин застелил нары и поплелся к столу Леонида Семеновича. До конца дня Барсук не отпускал его от себя. Иван не подходил к ним, читал, ждал, когда Роман придет к нему, поглядывал в его сторону, но не дождался. Слышал смех за столом, наверное, там травили анекдоты. Палубин улыбался жалко, побитый сидел. Иван думал, что это оттого, что он не освоился еще с необычной обстановкой. Все в первый день вели себя так.

За ужином к Ивану подошел Веня, подмигнул дяде Степе, сидевшему рядом, и спросил дружелюбно у Егоркина:

— Что вы с Романчуком не поделили, а? Он не жох, смирный малый. Я его давно знаю, ты его не трожь!

— Ты что, охренел? Мы с ним друзья…

— Вот и хорошо, вот и ладненько, — быстро и радостно бормотнул Веня с таким видом, словно он уладил вспыхнувший конфликт, и добавил: — Не надо между своими свару затевать!

— Я не понял? — с раздражением глядел на него Иван. — Пошел отсюда!

— Ладно, ладно, Студент! Все, все, заметано. Я понял. Ухожу… Я передам Романку — ты простил!

Егоркин проводил его недоуменным взглядом. Роман, что ли, наплел им что про него? Захотелось пойти, объясниться, но Иван, поколебавшись, отложил разговор на завтра.

Утром он, одеваясь, услышал чей-то веселый возглас:

— Гляди, братва, а новенький дрыхнет. Камера для него — курорт! Эй, чмых, подъем!

Но Роман не шевелился. Тогда тот, что был ближе к нарам Палубина, сорвал с него одеяло и отшатнулся. Постель была густо залита темной застывшей кровью.

Иван ошалело замер с белой сорочкой в руке, в жуткой тишине смотрел он на открытое желтое лицо Романа. А все почему-то один за другим молча и угрюмо отводили взгляды от Палубина и поворачивались к нему. Дядя Степа как-то бочком, суетливо отодвинулся от Ивана.

— Ты за что его? — тихо спросил Леонид Семенович у Егоркина и шагнул к нему.

За Барсуком подтянулись его прихлебатели.

— Вы что?! — задохнулся Иван, отступая к стене между нар.

Кто-то из сокамерников начал колотить ногой в дверь. Торопливо звякнули запоры.

 

 

VII

 

Егоркин был осужден городским судом на четырнадцать лет с содержанием в колонии строгого режима.

Попрощаться с ним разрешили только сестре Варюньке. Галя была в больнице. К тюрьме пришли вчетвером. Варюнька, Наташа и Маркин с Анохиным пришли раньше назначенного времени, стояли у ворот, ждали. Тихо переговаривались. Анохин без уверенности в голосе говорил, что будет добиваться, чтоб пересмотрели дело Егоркина: не может быть такого, чтобы в наши дни человек страдал невинно, не может быть, чтобы нельзя было найти правды. Его слушали так, как слушают слова утешения на похоронах.

К воротам тюрьмы лихо подкатила и тормознула черная «Волга», и почти тотчас же распахнулась дверь проходной, и вышел неторопливо и важно седоватый мужчина.

— Начальничек какой-то, — прошептала Варюнька, наблюдая за ним.

Но это был Леонид Семенович Барсук. Не знала Варюнька, что немало слез прольет она из-за этого начальничка. Он приостановился на мгновение возле «Волги», оглянулся вокруг с улыбкой, сказал: «Денек — прелесть!»

«Волга» рыкнула глухо, дернулась, лихо развернулась и бодро покатила от ворот.

День был действительно хорош. Недели три подряд лил дождь. Небо осенними тучами было затянуто. В последние годы в Москве летом часто такое случалось. Но сегодня с утра солнце, тихо, безветренно, но никто из четверых, ожидающих у ворот тюрьмы, не замечал этого.