Петр Алешкин. Герой наших дней

Чем больше Родину мы любим,

Тем меньше нравимся мы ей.

Игорь Протасов выскочил из джипа и кинулся сквозь дождь к ресторану. У распахнутой настежь двери под козырьком стоял, улыбался ему навстречу знакомый швейцар. Крупные теплые струи скорого летнего ливня хлестнули по спине Игоря. Белая сорочка мгновенно промокла.

— Привет, Сергеич, — приостановился Протасов под козырьком рядом с тучным бородатым швейцаром и резко мотнул головой, стряхивая с густых волос капли дождя. — Радуешься страданиям народа? — Игорь имел в виду прохожих, которые, спасаясь от внезапного ливня, суетливо разбегались по арбатским подворотням, прятались в арки, в магазины.

— Страдалец! — усмехнулся швейцар и погладил русую бороду. — Дождичку радуюсь, освежил маленько, развеял духоту, остудил асфальт, а то от него как от печки, дышать невмоготу.

Игорь Протасов недослушал его, вошел в ресторан, чувствуя приятный холодок на спине от мокрой сорочки, на ходу окинул глазами зал, заполненный посетителями, отыскивая свободное место, и невольно приостановился, словно наткнулся на что-то неприятное, увидев Алексея Бушуева. Он сидел с девушкой у окна, лицом ко входу. Протасов почувствовал нестерпимое желание повернуться и уйти из ресторана, пока Бушуев его не заметил. Но Алексей быстро взглянул на него, встретился с ним мимолетным взглядом и отвернулся к девушке. Она была спиной к Игорю, но он сразу узнал Наташу Чиркунову, свою землячку, свою первую не свершившуюся любовь. Теперь она училась в университете культуры и искусств, по ночам работала стриптизершей в ночном клубе «Озорные девчонки», где выступала под именем Натали, и в последнее время была любовницей Алексея Бушуева. За соседним столом располагались два крепких коротко остриженных быка, охранники Бушуева, которого все считали банкиром. И на визитке у него значилось, что он заместитель председателя правления негромкого, но крепкого банка «Сибгазкредит». Ни к газу, ни к Сибири банк отношения не имел. Так его назвали учредители, чтобы привлечь клиентов, убедить их в солидности своих связей. Был у Бушуева в банке свои кабинет, своя секретарша, в обязанности которой входило отвечать на звонки, говорить, что Алексей Николаевич уехал в Центробанк, что у Алексея Николаевича совещание, что Алексей Николаевич ведет важные переговоры. В кабинете своем Бушуев бывал только тогда, когда ему действительно нужно было встретиться с каким-нибудь серьезным человеком. И внешне Алексей Бушуев выглядел энергичным хватким банковским дельцом, уверенном в себе, в своем будущем, у которого все ладится, который умеет не только успешно работать, но и отдыхать, находит время качаться в спортзале, плавать в бассейне, оттягиваться в ночном клубе. Но настоящие заботы Алексея Бушуева были далеки от спокойных негромких банковских дел. Он был бандитом, членом знаменитой не только в Москве преступной группировки, которая контролировала этот банк, где Бушуев представлял ее интересы.

У Протасова, когда он встретился взглядом с Бушуевым, возникло такое чувство, словно его застали за чем-то нехорошим, резко испортилось настроение, появилось предчувствие, что просто так отсюда он не уйдет, будут неприятности. Игорь догадался, что это предчувствие не из-за Бушуева, хотя он знал, что это за человек и чем он занимается, и не из-за Сидора, одного из быков-охранников банкира, с которым Протасов стрелялся на дуэли. После нее они встречались не один раз. А из-за Наташи, из-за того, что он увидел ее с любовником, по всей видимости, в не веселый для нее момент. По опущенным уныло плечам и напряженной спине девушки видно было, что она расстроена, может быть, чувствует себя униженной. Игорь Протасов подавил в себе желание вернуться и спокойно направился к стойке бара, хотя собирался плотно пожинать. В ресторане было много народу, свободные столы были только рядом с тем, за которым сидели Наташа с Алексеем, не хотелось долго торчать неподалеку от них. Он решил, что быстренько выпьет чашечку кофе у стойки, переждет дождь и уедет. Но он не успел заказать кофе, услышал сзади негромкий голос Алексея Бушуева:

— Игорек!

Протасов неспешно обернулся.

— Иди сюда. Дело есть, — позвал Бушуев.

Уклониться от разговора не было причин, и Протасов нехотя направился к ним. Оба быка из-за соседнего стола равнодушно смотрели на него, а когда он глянул в их сторону, молча кивнули, приветствуя. Наташа Чиркунова сидела, сгорбившись, над тарелкой с недоеденным салатом, руки с крепко сцепленными пальцами держала на сжатых коленях, вид у нее был убитый, жалкий. У Игоря неожиданно дрогнуло сердце от жалости и нежности к ней. Он вдруг почувствовал такое волнение, какое испытывал при появлении клиента, которого через мгновение он должен был вычеркнуть из жизни, и, почувствовав волнение, стал еще более собран, внимателен, приготовился к любому развитию событий.

— Присаживайся, — кивнул Алексей на свободный стул. — Ливень тебя сюда загнал?.. — спросил он весело и добродушно. Игорю показалось, что тот наслаждается видом страданий девушки. — Хорошо освежил, как на даче стало, — продолжал прежним тоном Алексей. — Люблю такой мимолетный ливень: налетел, освежил, порадовал и утих. Хорошо! Чуешь, как терпко травой пахнет? — говоря это, он рукой подозвал официанта. — Что пить-есть будешь?

Дождь на улице перестал. В открытое окно тянуло свежестью, влагой, сыростью, резким запахом недавно скошенной травы газона. Игорь Протасов, отодвигая стул, чтобы сесть, глянул в окно на старый тополь с потрескавшейся корой, темной от дождя, на мокрые листья, блестевшие на солнце, которое, опускаясь за город, пробилось между домами. Короткий слепой ливень был странный, неожиданный. Кусочек неба, который увидел Игорь из окна, ясный, белесый от жары, ни облачка. Солнце освещало мокрую масляную от этого верхушку тополя, влажные крыши домов. Раскаленный за день асфальт дымился. Шлепали по лужам люди, выходя из подъездов, подворотен и магазинов, где они прятались. Ливень неожиданно налетел, неожиданно и прекратился. Шел он не больше пяти минут.

Тихий гул разговора за соседними столами, легкая музыка только слегка приглушали немного возбужденный и хмельной голос Алексея Бушуева. Его добродушные слова вызвали у Игоря двойственное чувство: с одной стороны, ему страстно захотелось схватить за грудки, выдернуть из-за стола, швырнуть в открытое окно, а с другой стороны — в глубине души шевельнулось мелкое злорадство, забродило, таясь, не оформляясь в слова, злорадное чувство к Наташе, что, мол, допрыгалась, получила, что искала. И вдобавок к этому было муторно на душе из-за того, что он оказался свидетелем тягостной для своей землячки минуты, землячки, которую он любил в ранней юности, и которая его отвергла.

— Я забежал кофейку выпить? — стараясь быть спокойным, ответил Игорь.

— Кофе с коньячком хорошо идет, а к коньячку закуска нужна, — добродушно проговорил Алексей и сделал заказ официанту.

Игорь не стал возражать, молчал, когда Бушуев диктовал названия блюд.

Протасов ошибался, считая, что Алексей наслаждается страданиями девушки. На душе у Бушуева тоже было тягостно, чувство вины жгло сердце, несмотря на то, что он пытался уговорить свою совесть, убедить себя, что он делает Натали благо. Ведь любовь их не может продолжаться вечно, чем больше он будет тянуть время, тем больше принесет ей страданий. В первые дни отношений с Наташей, Алексей думал, что девушке нужен не он, а его кошелек, принимал ее за недалекую красивую хищницу, но потом почувствовал, что это не так: он ей нравится, как человек, что она все сильнее и сильнее привязывается к нему, что начинает связывать свое будущее с ним, и забеспокоился. Ему нужны были легкие отношения. Обманывать девушку, заставлять ее страдать, не хотелось. Пора пришла как-то мягко, без надрыва и скандала, прервать их связь. И тут кстати пришлась идея Лосева, ведь Бушуев все-таки считал, что его тугой кошелек сыграл немалую роль в том, что Натали потянулась именно к нему, ведь за ней в клубе «Озорные девчонки» постоянно ухаживали крутые парни помоложе и попривлекательней его, но она оставалась недоступной. Об этом Бушуев знал хорошо, и первоначально ошибочно думал, что она хочет повыгоднее продать себя. Потому-то ему понравилась идея Лосева, показалось, что она без особых страданий ухватится за нее, когда поймет, что будущего у нее и Бушуева нет. Но Натали неожиданно для него была ошеломлена его предложением, вначале даже отказалась слушать, едва сдерживая слезы, рванулась из-за стола, чтоб убежать. Еле удержал ее, еле заставил выслушать. И почему-то появление Протасова обрадовало его. Вспомнилось, что девушка говорила ему, что Игорь в юности пытался ухаживать за ней. Знакомы они с детства. Да и теперь, видно, Наташа нравилась парню. Бушуев не раз ревниво примечал в ночном клубе нежный взгляд Протасова, когда девушка бывала с ним за столом. И сейчас, десять минут назад, убеждая девушку принять его предложение, чтобы привести Натали в чувство, чтоб убедить ее, что совести нет в мире, что по совести никто не живет, когда она возразила ему, назвав, как пример, Протасова, Алексей сказал ей, что Игорь Протасов в Чечне стал снайпером, а теперь он профессиональный киллер. Этим он зарабатывает деньги, а не своим колбасным заводиком. «Врешь!» — выдохнула, не поверила Наташа. «Верь — не верь, но это так!» — вздохнул Алексей. После этого откровения девушка, как и предполагал Алексей, стала мягче, выслушала его, но пока не согласилась принять участие в авантюре Лосева. Бушуев, увидев Игоря Протасова, почему-то решил, что с его невольной помощью можно будет уговорить Натали.

— Ты легок на помине. Мы только что говорили о тебе, — отпустив официанта, с улыбкой взглянул Алексей на Игоря.

Протасов ничего не ответил, хотя понимал, что Бушуев ждет вопроса, желает завязать разговор. Он молча потянулся к бутылке с минералкой и плеснул в бокал зашипевшую воду.

— Что ж ты не спрашиваешь, что мы о тебе говорили? Не любопытно?

— И что же вы говорили обо мне? — бесстрастно спросил Протасов.

— Я признался, что мне всегда приятно тебя видеть, — улыбнулся доброжелательно Бушуев, — признался, что узнаю в тебе себя в молодые годы. Вот бы мне такого сына! А то мой единственный вырос за папенькиной спиной… так, размазня… А ты далеко пойдешь, если во время не убьют…

— Кому нужен провинциальный колбасник? — небрежно хмыкнул Игорь.

— Ну да, ты такой же колбасник, как я банкир, — добродушно хохотнул Бушуев. — За это я тебя и люблю. Стал бы я любить тамбовского колбасника.

А Игорь быстро взглянул на Наташу, увидел, что она, не поднимая головы, исподлобья посмотрела на него своими необычно широко расставленными глазами, словно хотела узнать, как он откликнется на слова Алексея, удостовериться по его реакции, правду говорит Бушуев или лжет. «Зачем он несет такое при Наташе? — нервно мелькнуло в голове Протасова. — Куда он клонит со своей любовью?» Но следующие слова банкира начали успокаивать его.

— Видела, как он себя держит? — обратился Бушуев к Наташе. Должно быть, он тоже заметил, что она взглянула на Игоря. — Какое высокое чувство собственного достоинства! Маркиз, Маркиз, да и только. И храбр, храбр как. Не побоялся дуэли с моим отморозком. А ведь он не знает, что его хотели за это пристрелить, но я не дал, запретил. Не дал не только потому, что люблю, знаю, вижу, впереди у нас много совместной работы. Мы еще дружить будем домами… — Игорь неприметно усмехнулся при этих словах, но Бушуев заметил эту усмешку. — Не веришь? Вижу, не веришь. Я понимаю, что я тебе не совсем нравлюсь, — как бы с сожалением вздохнул он, — понимаю почему, но это временно, поверь, временно…

«А ведь он почти прав? — неожиданно промелькнуло в голове Игоря. — Я его терпеть не могу только из-за того, что он отнял у меня Наташу. А разве он отнял ее у меня? Она никогда не была моей, да и стала она с ним гулять задолго да нашей новой встречи. Ведь это я пытался отнять ее у него!» Протасов после этой мысли несколько по иному посмотрел на Алексея, по иному увидел его сухощавое лицо, его блестящие серые глаза с тонкими лучами морщинок по углам у висков, густую седую прядь волос откинутую назад, на темя, темные с прожилками седины усы: приятное, привлекательное лицо мужественного человека. «Да, — подумал Игорь почему-то недовольно. — Он прав. Даже внешнее сходство есть».

Официант принес прибор и наполнил рюмки коньяком. Бушуев взял свою, поднял и предложил с деланным оживлением:

— Давайте выпьем за взаимопонимание. Может, слышали, такой тост: однажды спрашивает внучка у своей бабушки, как это она смогла прожить с дедушкой шестьдесят лет в мире и согласии. Мол, поделись своим секретом. Бабушка стала рассказывать: когда у нас была свадьба в деревне, жених за мной приехал в расписных санях, запряженных лошадью, которую нам отец его подарил. Выезжаем мы с женихом, дедом твоим, с нашего двора во главе свадебного поезда, а лошадь возьми да споткнись. «— Раз!» — зачем-то грозно сказал мой жених. Посреди пути лошадь снова споткнулась. «— Два!» — гневно воскликнул жених. А когда стали подъезжать к его избе, лошадь опять споткнулась. «— Три!» — рявкнул жених, схватил топор и обухом лошади в лоб. Лошадь брык и сдохла. «— Чего ты, дурак, наделал! — закричала я. — Как же мы без лошади жить будем!» «— Раз!» — спокойно, но грозно сказал жених. С тех пор мы и живем с ним в мире и согласии… Так давайте выпьем за взаимопонимание! — воскликнул Алексей Бушуев.

Заметив, что расстроенная, сумрачная Наташа не берет свою рюмку, взял ее сам протянул девушке, говоря примирительно и ласково:

— Бери, бери, выпей! Не кукся, ты еще не понимаешь, какое важное для тебя дело я предложил. Позже поймешь, оценишь, всю жизнь благодарить будешь. Неужто ты не понимала, что прежним мечтам твоим не дано сбыться. Выпей за все хорошее, что было, и что тебя ждет впереди.

Наташа взяла рюмку вялой рукой и выпила. Игорь тоже выпил. Он знал, что у Бушуева появилась новая любовница, поэтому решил, что скоро тот расстанется с Наташей, и догадался сейчас, что до его появления в ресторане Алексей объявил о разрыве между ними. Видимо, из-за этого девушка была так убита, но Протасов пока не понимал, зачем в этот тяжкий для обоих момент он понадобился Бушуеву, и не знал о каком деле, предложенном Наташе, ведет речь банкир.

— Говорят, ты страстный болельщик хоккея? — обратился вдруг Алексей с неожиданным вопросом к Игорю.

— Есть такое, — кивнул Протасов.

Разговаривая, они закусывали салатом. И Наташа тоже тихонько ковырялась в своей тарелке.

— Из какого города команда «Колорадо»?

— Из Денвера.

— И какова она, хорошо играет иль так себе?

Игорю показалось, что Бушуев все знает об этой команде, но зачем-то экзаменует его.

— Прекрасная команда. Недавно Кубок Дэвиса выиграла. И в этом году неплохо отыграла.

— Ты видел ее в деле?

— Конечно, я многие матчи НХЛ смотрю.

— А вот Натали, — с ласковой улыбкой взглянул Бушуев на девушку, которая по-прежнему была сумрачна, по-прежнему не поднимала глаз от тарелки, — даже не знает чем, что и зачем гоняют хоккеисты по льду.

— Видать, это не входит в ее интересы, — заступился за Наташу Игорь. — Я тоже не знаю, как играют американцы в свой футбол. И это меня не тяготит.

— Это да, да. Но если потребуется, то ты, конечно, немедленно узнаешь, поймешь, как они играют… Натали нужно срочно узнать о хоккее как можно больше, побыстрей овладеть хоккейной терминологией…

— Я еще не дала согласия, — перебила, выдавила из себя девушка, не глядя на Алексея.

— Я тебя всегда считал умницей, — уверенно и ласково ответил Бушуев. — Иначе мы с тобой не стали бы друзьями. Неужели я ошибался? Быть этого не может. Не верю я, не верю… Кто от своего счастья отказывается… Давайте еще по одной, — взял бутылку в руки Алексей и начал разливать коньяк, продолжая говорить Наташе. — Тысячи девчат мечтают оказаться на твоем месте, а повезло тебе, повезло потому, что ты оказалась в нужное время в нужном месте.

— И где это нужное место, — хмуро хмыкнула Наташа.

— Рядом со мной, — засмеялся Алексей и поднял свою рюмку. — Выпьем, а то меня время поджимает. Выпьем за удачу в нашем благородном деле. Бери, бери! — кивнул он на рюмку Наташе.

Она не уверенно взяла. Алексей удовлетворенно потянулся к ней со своей рюмкой, легонько с тонким звуком коснулся и выпил. Игорь все еще не понимал, о каком деле идет речь, при чем здесь хоккей, но не расспрашивал, слушал молча, невозмутимо.

— Я тебе пять раз повторил суть дела, и все мои доводы, — снова заговорил Алексей. — Некогда мне их заново повторять. Твое дело лишь очаровать, как ты очаровала меня, а все остальное тебя не касается. Об этом пусть у тебя голова не болит.

— Но это подло, подло! — вздохнула Наташа.

— Подло последнюю рубаху с человека снимать, — как-то назидательно ответил Бушуев. — А когда у человека есть тридцать миллионов, то он не заметит исчезновения пяти. Это между двадцатью и тридцатью тысячами долларов есть ощутимая разница, а между двадцатью и тридцатью миллионами разницы нет. Все равно их тратят не на жизнь, а на роскошь.

— Робин Гуд, — ехидно усмехнулась Наташа.

— Не поверишь, иногда мне кажется, что я Робин Гуд, — засмеялся Алексей. — Я не обижаю оскорбленных и униженных, даже при случае помогаю им. А работаю я только с богатенькими, нечистыми на руки. И это придает мне силы, веру в себя, уверенность, что я делаю справедливое дело. Я мог бы по примеру известных завлабов задружить с Кремлем, ведь я тоже в начале реформ был завлабом, кандидатом наук, и представьте себе, — глянул Алексей на Игоря, — очень перспективным кандидатом. Это докторскую диссертацию я за деньги купил, а над кандидатской попотеть пришлось. Много новых идей и находок, как мне кажется, я в нее вложил. Только они никому не понадобились. Прекрасное было время! — с неподдельной искренностью вздохнул Бушуев. — Был у меня выбор, был. Я мог бы броситься во власть, чтоб грабить народ, и будьте уверены, заводик бы я неплохой себя оттяпал или нефтяное месторождение в Сибири. Хватка есть. Но совесть шепнула мне: не гоже народ грабит, грабь грабителей! Отнимай награбленное! Пришлось ее послушаться.

— Ты только что утверждал, что совести нет, ада нет. Все можно, — перебила его девушка.

Протасов слушал молча, ел неспешно.

— Наташенька, я про стародавнее время сейчас рассказывал, я был тогда молод, глуп. Воспитан по-советски. Совок, одним словом. Верил в такие глупости, как совесть, мораль, жалость. Пожил, понял, что нет ничего этого, нет. Нет совести, нет ада, это придумано, чтоб проще управлять нами было. Кто это понимает, тот становится хозяином своей судьбы, хозяином своей жизни. Это факт… В другой раз поговорим об этом, а сейчас я тороплюсь, очень тороплюсь. — Бушуев вытянул из портмоне сто долларовую бумажку, кинул ее на скатерть, потом вытащил из кейса две видеокассеты и сказал торопливо: — Здесь два матча с участием «Колорадо». Суть дела она тебе объяснит, — уже по-деловому взглянул Алексей на Протасова. — Доля у тебя тоже будет, потом обговорим. А меня простите, совсем времени нет! — поднялся он.

И тотчас же за соседним столом вскочили быки Бушуева.

— Противно! Ой, как противно! — горько покачала головой Наташа, когда они исчезли из ресторана, и налила себе коньяк не в рюмку, а в бокал. — Как же погано устроена жизнь! Одни страдания! Одни страдания!

— В этом я с тобой спорить не буду, — произнес Игорь, наполняя свою рюмку.

— Давай выпьем, — посмотрела на него Наташа печальными глазами. — Может, легче станет… Тьфу, как противно!.. И тебя, как нарочно, черт принес! — ругнулась она и приложилась к бокалу. Выпила почти до дна.

— Это точно, — подтвердил с горькой усмешкой Игорь. — Божьего промысла в этом усмотреть нельзя.

Девушка, выпив, ушла в себя, снова сгорбилась над тарелкой с недоеденным салатом, сцепила пальцы на сжатых коленях, вид у нее снова стал убитым, жалким. У него снова сжалось сердце от нежности к ней, и вместе с тем появилась, стала томить горькая обида за себя, злость на ее глупость: «Неужели она не понимала, что с Алексеем Бушуевым у нее ничего не выйдет». И он не удержался, спросил негромко, по-дружески, стараясь, чтоб она не заметила в его тоне ни ехидства, ни обиды:

— Облом с банкиром?

Наташа быстро, нервно вскинула голову. В душе ее, заполненной тоской, горечью вмиг вспыхнуло острое чувство раздражения, злости, и она готова была вспылить, рявкнуть, сорвать на Протасове обиду, но увидела спокойное лицо Игоря с доброжелательной улыбкой, и еле сдержалась, подавила вспышку. «Неужто все знают? — мелькнуло в ее голове. — До Уварово дойдет!.. Нет, Игорь не трепачь!» — успокоила она себя.

— Ух, какая молния сейчас сверкнула в твоих глазах! — засмеялся он добродушно. — И как красива ты была в этот миг! Глуп твой банкирчик… А впрочем, все мы мужики глупы!

В воспаленной быстро хмелеющей голове Наташи мигом пронеслось: не попросить ли Игоря по-свойски проучить банкира? Но она подавила желание отомстить. Не надо унижаться, не надо давать Алексею повода думать, что он ей дорог, что она страдает из-за разрыва с ним. Надо быстрей забыть о нем, надо завтра же появиться с каким-нибудь парнем в ночном клубе и начать заигрывать с ним на глазах у всех, пусть знают, что плевала она на этого самовлюбленного банкира, плевала на его деньги. Не закрутить ли с Игорем, я ему раньше нравилась, может быть, и сейчас…? Но Наташа оборвала эту мысль, чувствуя, как горечь в душе покрывается непонятной тревогой. А если Алексей не соврал сейчас, когда рассказал, чем зарабатывает деньги Игорь? Скорее всего, не врал, ведь рассказывал серьезно, с восхищением. И когда он говорил Игорю, что любит его не как колбасника, тот, несмотря на свою внешнюю невозмутимость, сдержанность, не сумел скрыть, мелькнувшие в его глазах, недовольство, досаду. И возражать не стал. И раньше она замечала, что держались братки с Протасовым настороженно, то ли уважали, то ли побаивались, хотя он, как знала Наташа, не входил ни в какие группировки. Называли его братки между собой Маркизом из-за того, что появлялся Игорь в публичных местах всегда в строгом классическом костюме, в белой сорочке, в галстуке в спокойных тонах, всегда чист, опрятен, выбрит, причесан, выглажен, особенно строго следил за обувью. Ростом он высок, худощав, гибок, плечист, привлекателен открытым лицом, на новых знакомых всегда производил приятное впечатление. Внимательный человек отмечал, что телом своим он владеет великолепно: мягко, без лишних движений, без суеты, что в себе он уверен, другим не доверяет. С незнакомыми людьми крайне осторожен, собран, внимателен, но улыбчив, какая-то застенчивая, располагающая улыбка не сходит с губ. Держался обычно доброжелательно, но в глазах читалась иногда снисходительность, иногда непонятная суровость, даже жесткость. Был он неразговорчив в компаниях за столом, но внимателен к словам других, слушал охотно. В слова Алексея Бушуева Наташа не хотела верить. Слишком не похож Игорь на такого человека, о котором он говорил, тем более, что знала она Игоря с детства. Не верилось, что Чечня всего за два года так изменила его. И все же, все же тревога из-за слов Алексея об Игоре возникла и осталась в ней… Откуда Протасов знает о том, что она мечтала выйти замуж за Бушуева? Об этом она никому, никогда не говорила. Неужто было заметно всем? Неужто и Алексей, судя по его словам, считал, что она встречается с ним из-за денег. Конечно, деньги нужны, очень нужны. Надо ведь поднять сестренку с братишкой, поддержать мать. При мысли о матери, о брате с сестрой вдруг неожиданно с острой тоской мелькнуло в голове: неужели придется принять предложение Алеши? А ведь иного выхода нет, раз все так думают. Ну и черт с ними, пусть думают. Раз так, она на зло всем примет это поганое предложение. Может быть, получится. Выгода для Алексея и его друзей огромная. Не упустят. И ей надо получить свои полтора миллиона баксов и жить спокойно, не думая о будущем со страхом. Все равно с Бушуевым семьи не получилось бы. Таким бабникам семьи не нужны. Она догадывалась об этом всегда, и все же надеялась привязать к себе банкира, родить ему ребенка. Он ей нравился, очень нравился. Умен, остроумен, нежен. Не смущало ее и то, что он был старше ее больше, чем на двадцать лет. Она просто не замечала этой разницы в годах. А если думала об этом, то думала не о том, что дружит со стариком, а о том, что ему, вероятно, сильно льстит, греет душу, что она так молода, так хороша собой. Ведь Алексей не один раз говорил ей, что он счастлив рядом с ней. На ласковые слова он не скупился. Неужто сейчас, предлагая ей принять участие в авантюре, он, действительно, искренне считал, что делает ей добро? Неужто ни разу не дрогнуло у него сердце, когда он в мыслях представлял ее в объятиях другого мужчины? А любил ли он меня когда-нибудь? — с жгучей горечью думала Наташа.

— Я не хотел тебя обидеть, когда спросил об обломе с банкиром, хотелось утешить? — по-прежнему доброжелательно говорил между тем Игорь.

— Утешить? — мрачно усмехнулась Наташа. Ей, действительно, хотелось утешения, хотелось поплакать на груди у близкого понимающего человека, спросить совета, выговориться. Игорь для такого душевного разговора не подходил, но близких подруг не было, а одиночество в такой вечер было тяжче всего.

— Прости, что сыплю соль на рану, но, ведь очевидно было, женись он на тебе, то через месяц тебе бы в петлю захотелось.

— Да уж, — тяжело вздохнула Наташа и потянулась рукой к своему недопитому бокалу, взяла, отхлебнула, добавила: — Были такие мысли! — И подумала: «Припекло бы, родила да развелась. Не век же в нищете кувыркаться!»

— И в случае развода он бы тебе ничего не оставил, — словно прочитал ее мысли Игорь. — Слишком жаден и хитер… За ужин, я вижу, оставил из тютельки в тютельку, — кивнул он на новенькую сто долларовую купюру, лежавшую на белой скатерти, усмехнулся: — Как бы добавлять не пришлось. Даже в такой миг не расщедрился…

— Ты сегодня чрезмерно словоохотлив… — буркнула Наташа. — Не знала я такого за тобой.

— Это от возбуждения… Ты не грусти, не думай о своем банкирчике, Бог знал, что делал, — коснулся он горячими пальцами ее руки, успокаивая. — Я уверен, что все идет хорошо!

— Ангел-утешитель! — усмехнулась Наташа не так мрачно, как прежде.

— Тебя ждет впереди прекрасная жизнь, — говорил уверенно Игорь. — Ты еще весь мир посмотришь.

— Нужен он мне этот мир, — вздохнула Наташа и подумала о своей работе стриптизерши. — Надоело перед козлами ляжками трясти… Мне бы мать поддержать в эти гадские времена, братика-сестренку поднять. Себя-то одну я бы как-нибудь прокормила… Три года назад я бы плюнула в морду тому, кто сказал бы мне, что я стриптизершей стану. Волки заставят по-волчьи выть!

— А я считал, что тебе нравится твоя работа. Всегда на виду, всегда окружена восторженными мужчинами, нежным ароматом влюбленных глаз: поклонники, слава: мечта, а не работа…

— Ну да, да, — подхватила Наташа, — всегда окружена слюнявыми пьяными харями, мерзким ароматом перегара, мерзкими похотливыми глазками, одним похотливым желанием, — с отвращением на лице и в голосе проговорила она.

— Вот так да! — воскликнул, искренне удивился Игорь, пораженный неожиданными словами Наташа.

— А ты думал, что я выпархиваю на сцену с одним желанием: вот она я, берите меня все, кто пожелает, да?

— Ну-у… — запнулся Игорь, подбирая слова. Он, действительно, считал, что Наташа нравится ее работа, видел, что танцует она с удовольствием, даже с каким-то пьянящим восторгом. — По крайней мере, когда ты танцуешь, вид у тебя зажигательный.

— Кто бы меня пустил на сцену, если бы я с кислой рожей, с отвращением к пьяному залу выползала бы на нее, и кто бы расщедрился, сунул бы мне хоть рубль. Чем сильнее я зажигаю, тем больше мне платят.

— Да-а, — протянул Игорь, взглянув на подходившего официанта, который нес на подносе горячие блюда. — Неизвестно кому завидовать тебе или доярке… Давай, выпьем еще по глоточку, может, теплее станет на душе.

Выпили, и Наташа продолжила разговор:

— Завидовать нужно тому, кто любит свою работу. Не важно, какая она… — и неожиданно для себя, и для Игоря спросила, глядя на него: — Ты-то, я думаю, тоже не мечтал стать киллером?

Игорь в душе встрепенулся, вздрогнул от неожиданного вопроса, но Наташа заметила это секундное замешательство на его лице.

— Я не киллер, — просто и спокойно ответил он. — Я — ликвидатор, вычеркиваю из жизни преступников, которые недоступны нашему криминальному правосудию.

— В таком случае я не стриптизерша, я танцовщица, — задиристо усмехнулась Наташа. — Но я никогда не мечтала быть танцовщицей, не мечтала выпархивать на сцену, как и ты, думаю, не мечтал быть ликвидатором. Голод заставил. В прежнее время судьба моя могла бы по-иному более счастливо сложиться. Закончила бы я свой университет, стала бы в нашем районном Дворце культуры с детьми работать, кружки вести. Замуж бы вышла за местного парня, детей нарожала, больше я ни о чем не думала, не мечтала, и больше мне ничего не надо. Ни сцены, ни славы, ни больших денег, ни внимания публики — ничего мне не надо. Нужна обычная, простая, человеческая жизнь, с обычными семейными радостями. Я и банкиру-то уступила, легла с ним в постель, надеясь, что он вытащит меня из грязи, женится. Я бы даже этому козлу верной женой была, гнездышко бы уютное ему свила, чтобы ему после ночных клубов хорошо отдыхалось… Ай, что говорить, подлец он и есть подлец!

— А что он тебе предлагает? Что за дело? И причем здесь хоккей? Причем я?

Ровный уверенный тон Игоря Протасова успокаивал, убаюкивал Наташу. Поначалу встреча с земляком в неловкий для нее момент была ей крайне неприятна. Но постепенно под воздействием бесстрастных слов, спокойного тона Игоря, выпитого спиртного, она размягчалась, боль, обида, горечь, таяли в ее душе, замирали. Наташа стала внимательнее прислушиваться, острее приглядываться к Протасову, думая, что надо соглашаться с предложением Алексея, рассказать Игорю, чем он может помочь ей.

Игорь на три года старше ее. Ему двадцать четыре года, но выглядел он моложе из-за нежной кожи на лице, детского румянца, невинного взгляда серых глаз, впрочем, некоторым бывало жутко от цепкого взгляда этих чисто-серых глаз.

Наташа вытащила из своей сумочки фотокарточку молодого парня и протянула Игорю.

— Полюбуйся. Правда, хорош?

Протасов взял, начал разглядывать открытое волевое лицо симпатичного человека. Взгляд у него ясен, энергичен, добродушен, ровный пробор густых русых волос, лоб высок, губы чуть тронуты улыбкой. Обаятельный парень глядел на него с фотокарточки. Портил его лицо немного только излишне курносый нос.

— Симпатичный парень, — пробормотал Игорь. — Что-то очень знакомое лицо. Кажется, это Сергей Малахов. Он играет в команде «Колорадо». Так?

— Верно, — подтвердила Наташа.

— Его надо ликвидировать?.. — удивленно спросил Игорь и резко возразил. — Нет, за это я не возьмусь. Я вычеркиваю из жизни негодяев, которые ломают жизни другим ради собственного кармана, ради собственного удовольствия. А у этого парня, возможно, есть грешки, но не столь серьезные, чтобы я брался за это дело. Только ради денег, какими бы они не были, я не работаю.

— Ты не понял. Наоборот. Надо, чтобы он полюбил меня… — усмехнулась горько Наташа.

— А при чем тут я?

— Без рюмки не объяснишь, стыдно. Давай чокнемся!

— Мы уже чокнулись, раз такое дело обсуждать взялись, — буркнул Игорь.

А хмельная Наташа засмеялась. Она уже не жалела, что осталась в ресторане с Протасовым. Он ее все-таки развеселил. Боль уходила, обида рассеивалась. За это Наташа была благодарна Игорю. Если бы не он, маялась бы она одна в квартире, рыдала, тоской исходила. В успех дела, которое предложил ей Алексей Бушуев, она по-прежнему мало верила. Поговорить, пошутить о нем, чтоб провести вечер можно, а серьезно затеваться, по ее мнению, не стоило, бессмысленно.

Они снова выпили, поковырялись в тарелках. Игорю не терпелось услышать, что за дело предлагает Бушуев, но он не торопил Наташу, ждал, пока она перекусит, соберется с силами.

— Ты готов слушать?

— Давай.

— Я тебе словами Алексея расскажу. Только без иронии… Он говорит, что этому парню, — Наташа ткнула пальцем в лежащую на столе фотографию, — двадцать пять лет, с девятнадцати он в США. Его здесь с детства учили на государственные деньги, на наши с тобой денежки. Это не мои слова, это Алексей так говорил… Вывезли его из Мухосрани в Москву в школу «Динамо», которая тоже на наши с тобой денежки содержится, выучили, на ноги поставили, бесплатную квартиру дали в Москве, и он всем ручкой помахал, укатил играть в США, в НХЛ, свой карман деньгами набивать. В первые три года положил туда девять миллионов долларов, потом еще за три — двенадцать, а теперь по новому контракту по пять миллионов в год класть будет. Через год у него в кармане зашуршит двадцать шесть миллионов долларов. Двадцать или двадцать шесть миллионов для человека разница не существенная. Это Алексей так утверждает. А ты как считаешь? — спросила Наташа. Она заметно захмелела.

— Не знаю. Я таких денег не имел.

— Мы его учили, кормили, а он за Родину даже поиграть не хочет, — пьяно вздохнула Наташа. Она словно убеждала себя, что Малахов плохой парень, и за это надо его немножко наказать. — Все чемпионаты мира, в которых он играл за сборную России, продули. Наши профи клюшкой за Родину шевельнуть не хотят. Олимпиаду американцам, теперешним кормильцам своим, без боя сдали. Так пусть хоть немножко поделятся своими миллионами… Это не я говорю, так Алеша говорит.

— Это ясно, только не ясно, какой резон Малахову с нами делиться?

— Резон есть. И большой… Сезон в НХЛ закончился, и через пять дней по сведениям Алеши он приезжает в Москву на две недели. Я должна позвонить ему, представиться журналисткой, корреспондентом журнала «Семейное счастье», попросить интервью, договориться о встрече где-нибудь в ресторанчике, поговорить с ним о его жизни с диктофончиком. Интервью в журнале опубликуют, но главная цель встречи не интервью, главная моя задача, — пьяно подняла вверх палец Наташа, — очаровать его, соблазнить, забеременеть и родить ребенка…

— Ты, действительно, чокнутая, — не выдержал, перебил, захохотал Игорь. Он все время сдерживал смех, слушая хмельные слова Наташи, которая говорила серьезным тоном.

Под воздействием хмеля, разговора, недавнее чувство унижения, оскорбления, горечи выветрилось из нее полностью.

— Во-первых, представляться журналисткой, брать интервью, не баловство, — отсмеявшись, серьезно заговорил Протасов. — Он, я думаю, с журналистами много дел имел, на второй секунде раскусит, что ты за журналистка, поймет, что к ним ты не имеешь никакого отношения. Во-вторых, если ты ни разу в жизни, ни одного хоккейного матча не видела даже по телевизору, не представляешь, зачем десять здоровенных бугаев гоняются за одной шайбой…

— Вот-вот, — перебила Наташа вялым языком. — Алеша говорит, что ты меня натаскаешь по хоккею… словечкам разным… А вообще я… от семейного журнала, и меня интересуют его личные дела… как он к тому, к сему относится. Вопросы мне дадут. А как он по шайбе бьет, мне по фигу. И вообще, вообще я Алеше говорю, почему ты считаешь, что у этого красавчика-миллионера и знаменитого человека нет любимой девушки? Почему он должен бросаться на первую попавшуюся смазливую авантюристку, представившуюся журналисткой? И вообще я убеждена, что за ним посмазливей, поумней, позавидней, чем я, очередь стоит. Выбирай — не хочу! Глупейшая затея!.. Но ладно, ладно об этом… Я рада, что ты появился в эту поганую минуту, утешил малость. Без тебя бы я либо надралась здесь и в какую-нибудь историю попала, либо рыдала бы теперь одна на диване в квартире. Давай лучше чокнемся рюмками, чем мозгами, — засмеялась Наташа, поднимая бокал.

Игорь хотел остановить ее, мол, достаточно ей на сегодня, но в ее бокале плескалось полглотка коньяка, и он промолчал, протянул навстречу бокалу свою рюмку. Потом взялся за нож с вилкой и заговорил:

— Ты хороша не только в гневе, когда весела еще прелестней… Нет, устоять он не сможет, если ты будешь такой же естественной, простой, искренней и будешь откровенно восхищаться им. Все любят, когда ими восхищаются, когда от них в восторге.

— Его-то, должно, давно тошнит от восторгов поклонников.

— Не скажи… — покачал головой Игорь, — Славой пресытиться невозможно…

— Значит, ты советуешь мне взяться за это дело.

— Я тебе могу посоветовать только одно: решай сама, и решай не сейчас, а утром. Выспись сначала хорошенько, подумай, сможешь ли ты играть роль журналистки?..

— Алеша говорит, что я должна играть саму себя, Наташу Чиркунову, студентку четвертого курса университета культуры… Только маленькая неправда… Будто я подрабатываю внештатной корреспонденткой в журнале «Семейное счастье». Если подумать, чем плохо мечтать о работе журналиста. Никому не возбраняется. Каждый может мечтать. У меня будет визитка корреспондента, диктофон, все чин-чинарем. Предупрежу его заранее, что будет у нас не традиционное интервью: вопрос-ответ, а непринужденная беседа за ужином о жизни, только под диктофон. К разговору с ним меня подготовят… Не забывай, что я корреспондентка семейного журнала. Наших читательниц интересуют не профессиональные секреты знаменитого хоккеиста, а его взгляды на жизнь, на семью, на семейное счастье. Мне нужен не профессиональный разговор о хоккее, а интимный, легкий…

— Ты, я вижу, уже согласна, уже представляешь себя журналисткой, — печально усмехнулся Игорь.

— Не, не. Ты не прав, — покачала головой Наташа.

— А если он не пожелает дать интервью?

— Не, не откажет. Алеша говорит, это его бизнес! Кто от расширения своего бизнеса откажется? Чем больше он на виду, чем больше о нем пишут, тем выше его гонорары. И не забывай, я представляю семейный журнал. Он не дурак, поймет, что разговор будет серьезный, высокий, о счастье, о том, как стать счастливым. Это уже другой уровень славы, иная ступенька, иная вершина. Кто же откажется, ты что! Алеша говорит, что мне всю его биографию дадут, я буду все знать — с кем он дружил, кого любил, почему не женат до сих пор, каких девушек любит… И еще. В «Семейном счастье» подготовлено к печати интервью с чемпионом мира по самбо, только подписи автора нет. Если я согласна, Алеша завтра позвонит в редакцию, и под интервью поставят имя автора: Наталья Чиркунова, и я приеду к хоккеисту с этим номером журнала, с интервью Натальи Чиркуновой… А вот познакомить с хоккеем, — почему-то вздохнула девушка, — ты меня должен… с этой хоккейной терминологией. Алеша говорит, там все просто, даже примитивно.

— Но я не понял, откуда возьмутся миллионы долларов? — серьезным тоном спросил Игорь. — Зачем ему тебе их дарить?

— А куда он денется, — уверенно и хмельно ответила Наташа. — Ты, наверно, слышал, как наша девчонка родила от немецкого теннисиста Беккера. Он отказывался, мол, ничего с не было с ней, не знал я ее и не видел, и дочка не моя. Она подала в суд, провели экспертизу. Он — папаня! Миллионов шесть, что ли, точно не помню, она у него отщипнула… Алеша говорит, что моя задача очаровать его, увлечь, родить, а все остальное без меня сделают. Я буду только бумаги подписывать. Мелькать нигде не буду, одни адвокаты. А деньги… Алеша говорит, третья часть мне, надеется миллионов пять вырвать. Значит, полтора мои. Мне их хватит до конца жизни, на одни проценты могу жить.

— А если не забеременеешь?

— Буду стараться… Как противно… Фу! — помотала она головой и потянулась к бутылке.

— Не надо, хватит, — остановил ее Игорь. — Если хочешь выпить еще, поехали ко мне.

— Зачем к тебе? — удивленно уставилась на него Наташа.

— А где же ты собираешься кассеты смотреть? Ведь ты, я вижу, созрела, журналисткой себя почувствовала, — с едва скрываемой насмешкой сказал Игорь.

Ему не хотелось оставлять в таком состоянии девушку одну. Проспится у него, а утром он поможет ей забыть этот пьяный разговор, который она вела, по мнению Игоря, от обиды, горечи, из-за того, что ее бросил любовник. Видимо, Алексей был ей дорог не только потому, что богат. Возможно, она его любила. Недаром, как заметил он, говоря о Бушуеве, она вначале называла его Алексеем, а потом, захмелев, стала называть Алешей. И произносила это имя ласково, с нежностью, видимо, забыв, что он только что объявил ей, что она ему больше не нужна.

Наташа быстро уснула на удобном переднем сиденье просторного джипа, уткнулась лбом в угол двери. На улицах Москвы как всегда были пробки. Ехали медленно. Игорь с нежностью посматривал на спящую Наташу, старался потихоньку трогать машину с места, чтобы не разбудить ее. Потом осторожно опустил сиденье назад, чтобы ей удобнее было лежать. Он опасался, что Наташу совсем развезет, и она не сможет идти сама. Неудобно будет перед соседями тащить на себе пьяную девчонку. У подъезда теперь полно народу. Старики на лавочке слушают крики играющих детей. Вечер хороший. Солнце только что село. Прохладой повеяло.

Больше часа добирались до дома. Когда пробок не было, Игорь проезжал этот путь за пятнадцать минут. Стемнело, но возле дома все еще шумно бегали за мячом ребята. Стояли и сидели у подъезда соседи. К удивлению Игоря Наташа проснулась сама, как только он заглушил двигатель, взглянула на него сонным, но до удивления трезвым взглядом, трезво спросила:

— Приехали?

Он помог ей спуститься с высокой ступени джипа. Отметил, что она довольно твердо встала на асфальт. Потом наклонилась, взглянула на свое лицо в боковое зеркало машины. Поправила волосы.

— Держись, — подставил он ей свой локоть, и они направились к подъезду. В первый раз он шел с Наташей под руку. И вообще в первый раз вел девушку к себе домой. Может быть, поэтому знакомые соседи умолкли, увидев его с девчонкой, поприветствовали его особенно деликатно и вежливо. Игорь заметил восхищенный взгляд соседа по лестничной клетке, пятидесятилетнего тощего балагура, который все пытался найти ему девчонку, если он сам не может познакомиться, а когда был в сильном подпитии, интересовался, не гей ли он.

— Квартира твоя или снимаешь? — спросила Наташа, останавливаясь в довольно просторном холле, где у стены напротив дверей в ванную и туалет стоял небольшой диван, перед ним журнальный стол с лампой. И стол, и мягкий диван с обивкой под цвет сиреневых обоев, и лампа, и книжные полки над диваном, и оленьи рога над входом в кухню, и длинная узкая картина над обеими дверями в туалет и ванную гармонировали друг с другом, ни одна деталь не выпирала, не была чуждой, лишней, а все вместе придавали холлу уютный спокойный вид.

— Купил год назад, — ответил Игорь и полез в обувной шкафчик за тапками. Наклоняясь, он взглянул на черные, блестящие лаком, туфли Наташа на высоком каблуке-шпильке, внезапно почувствовал какую-то жалость и произнес: — Давай-ка сюда ножку! — Тихонько придерживая одной рукой за щиколотку подставленной ноги, снял с нее туфлю и надвинул на пальцы мягкий тапок. Потом проделал тоже самое с другой ногой Наташи. В тапках она сразу стала ниже ростом и как-то домашней, ближе, родней.

— Ты всех так… разуваешь? — с иронией и усмешкой кинула Наташа.

— Пока не приходилось. Заметила, наверно, что делал я это довольно неуклюже, но, честно говоря, понравилось… В ресторане ты много пила, я беспокоиться за тебя начал, а сейчас ты, как стеклышко.

— Я же всю дорогу спала. Выспалась.

Пока он переобувался, Наташа заглянула в комнату, окинула ее взглядом, потом осмотрела спальню, прошла на кухню. И там, и там было чисто, уютно.

— У тебя домработница?

— Что у меня убирать? Семеро по лавкам не бегают, мусорить некому. Один.

— Ну да… Когда в первый раз бываешь в чужой квартире, сразу чувствуешь характер хозяина. Никогда не видела у одинокого мужика такой порядок и уют. Впрочем, ты и сам всегда чистенький, опрятный, подтянутый. В армии приучили?

— В армии я почти весь срок провел в Чечне… Там не до чистоты, особенно, когда в плену был, в яме безвылазно две недели сидел. Думал, вши заедят… Проходи в комнату, садись, — указал он на кресло перед небольшим, низким, но довольно широким столом с компьютером.

— Ты в плену был? — Наташа не села, подошла к книжному шкафу, стала разглядывать книги. — Я не знала.

— Пришлось…

— Ух, ты, смотри-ка, сколько у тебя классики! И философы? — восхитилась Наташа. — Читаешь или для антуража, для мебели?

— Все прочитал. Куплю нужную и сразу читать. А иногда возвращаться, перечитывать приходится. Когда в первый раз читаешь, если увлечешься, многие мысли не замечаешь.

— Зачем это тебе нужно? Ух, ты, смотри, учебник английского! Ты, что, скажешь, английский учишь?

— Я заканчиваю подготовительные курсы в институте международных отношений, — ответил Игорь.

— Ты меня удивляешь, — взглянула на него Наташа и снова повернулась к книжному шкафу. — А Анохинских, смотри-ка, у тебя сколько, — вытащила она книгу Дмитрия Анохина, открыла, увидела подпись автора. — Он тебе дядя вроде бы, да?

— Мамин брат.

— Пишет он увлекательно, страстно, но боли много, страданий, крови. Тяжело, хочется отвлечься за книгой от жизни, а тебя опять в нее возвращают.

— Пугает тебя, что чересчур много жизни в его книгах?

— Ну да. В жизни полно страданий, и надо как-то от них отвлекаться, забывать. Телевизор включишь, там кровь, страдания, того ограбили, того убили, ту изнасиловали. Одна надежда на книги. Книги должны освобождать от тягот жизни, давать забвение от страданий, отрешать от всего житейского, учить красоте.

— Честь безумцу, который навеет человечеству сон золотой, — засмеялся Игорь и добавил серьезно: — Я, напротив, убежден, что искусство не должно освобождать от страданий. Это большой грех, потому что из-за этого у читателей возникает равнодушное отношение к жизни, которое ведет к пассивной безвольности, а значит, к рабству. Искусство должно возбуждать сострадание к оскорбленным и униженным, побуждать к действию. И как раз Анохин это делает. Потому я люблю его книги.

— Искусство, прежде всего, должно приносить эстетическое наслаждение.

— Это само собой разумеется. Если эстетическое наслаждение произведение не приносит, значит, это не искусство, это халтура. А я говорю, именно об искусстве.

— Значит, тебя больше возбуждают слова: «вставай проклятьем заклейменный», чем — «шепот, робкое дыханье, трели соловья». Так?

— Ты хочешь сказать, что я не могу воспринимать красоту, что она меня не трогает? Нет, не так… Да, когда я среди людей, меня будоражат, побуждают к действию великие слова: «вставай проклятьем заклейменный», а когда я один и мне грустно, сильно трогают душу совсем другие слова, например, такие: «И цветы, и шмели, и трава, и колосья, и лазурь, и полуденный зной… Срок настанет — Господь сына блудного спросит: «Был ли счастлив ты в жизни земной?» И забуду я все — вспомню только вот эти полевые пути меж колосьев и трав — и от сладостных слез позабуду ответить, к милосердным коленам припав».

— Да, ты меня удивляешь, — повторила Наташа. — Не ожидала я ничего подобного.

— Ты со своим отцом видишься? — спросил Игорь.

Дело в том, что родным отцом Наташи был поэт-постмодернист Михаил Чиркунов, почему-то печатавшийся под псевдонимом — Миша Лешенсын. Лешензон — понятно. Есть такая английская фамилия. А Лешенсын? Что это? Сын лешего? Родом он был тоже из Масловки. Мать Наташи стала его, чуть ли, не пятой женой. Бросил он ее, как только родилась Наташа. И никогда не помогал дочери, не стремился увидеть ее, не платил алименты, хотя отчим не стал удочерять Наташу, оставил ей фамилию отца.

(О молодости Михаила Чиркунова, отца Наташи, рассказано в романе «Трясина Ульт-Ягуна»)

— Только по телевизору, — усмехнулась Наташа. — Мне мама категорически запретила звонить ему, когда я собиралась в Москву поступать в университет. Говорила, что он подлец, каких свет не видывал. Я не поверила, посчитала, что она от обиды так говорит, что он ее бросил с грудным ребенком, и за восемнадцать лет ни разу не вспомнил, что у него есть дочь. Мне хотелось встретиться со знаменитым отцом, думала, что я позвоню ему, и он сам прилетит за мной в общежитие, подхватит и умчит в свою квартиру. Я представляла, как буду жеманиться, отказываться ехать к нему, а он станет уговаривать меня. Потом я соглашусь, и буду жить у него, а мама меня простит. Она меня любит. Ей не нужно будет искать деньги на мою учебу. Отец выучит. Позвонила я ему, представилась и никакой радости не услышала в его голосе. Более того, он долго выспрашивал у меня, уточнял сердито, грубо, кто я, откуда, зачем приехала. Потом заявил, что у него в каждом городе по сыну-дочери, если он всем будет уделять хоть по десять минут внимания, у него на собственную жизнь времени не останется. Я бросила трубку и больше никогда ему не звонила. Права мама была… Подлец! Хоть бы вид сделал, что рад внезапно упавшей с неба взрослой дочери, а потом открутился бы как-то от встречи, чтоб мне не так обидно было. Нет, он напрямую послал куда подальше… Как только увижу его морду по телевизору, сразу выключаю, чтоб настроение себе не портить.

— Да, он частенько болтается на экране. Хороших писателей туда не пускают, только таких, как он. Вот его вирши я бы не отнес к искусству, просто словоблудие без чувств и мыслей, недаром он их сам называет письмами к самому себе.

— А как Анохин к нему относился? — спросила Наташа, ставя книгу Дмитрия Анохина на место, на полку шкафа. — Ведь земляки, оба писатели.

— Терпеть не мог. Они даже в разных Союзах писателей были. Анохин не принял грабительских реформ, ненавидел Ельцина с Гайдаром, а Чиркунов все принимал с восторгом, чтоб на виду быть. Анохин звал его косноязычным певцом криминальной революции.

— Ходят слухи, что Анохин не сам погиб, убили его в Америке.

— Американцы разбирались сами, сообщили, что, скорее всего, машина неисправна была. Вроде бы свидетели были, что он сам, неожиданно, рухнул в пропасть.

— Аварию с машиной подстроить можно. Это легко. Сколько фильмов мы видели об этом.

(О жизни и трагической любви писателя Дмитрия Анохина рассказано в романе «Беглецы»)

— Кто теперь это установит. Машина-то будто бы на кусочки рассыпалась… Да, заговорила ты меня, — сказал Игорь, — и я забыл свою роль гостеприимного хозяина.

— Я в ресторане наелась донельзя.

— Я всю дорогу сюда мечтал тебя своим коктейльчиком угостить. Такого ты нигде не пивала… Давай кассеты, я поставлю, чтоб ты не скучала, пока я на кухне возиться буду.

Наташа вытащила из сумочки две кассеты Алексея Бушуева и выронила на пол небольшую белую книгу. Игорь поднял ее, прочитал название и имя автора вслух:

— Паоло Куэльо, «Алхимик».

— Читал? — спросила она.

— Нет. Слышал, что он популярен у студентов. Ну-ка, глянем, что он пишет, — раскрыл книгу Игорь на первой попавшейся странице и начал читать вслух: — «Они приближались к тому месту, где шли самые ожесточенные бои. А юноша все пытался услышать голос сердца. Сердце же его было своенравно: раньше оно все время рвалось куда-то, а теперь во что бы то ни стало стремилось вернуться. Иногда сердце часами рассказывало ему проникнутые светлой печалью истории, а иногда так ликовало при виде восходящего солнца, что Сантьяго плакал втихомолку. Сердце учащенно билось, когда говорило о сокровищах…» Тьфу! — плюнул он и засмеялся, спросил: — Неужели тебе это интересно читать?

— Я только сегодня купила, хотела посмотреть. Об «Алхимике» такой шум в прессе стоит. А ты один кусочек прочитал, и всю книгу зачеркнул.

— Чтоб узнать вкус моря, не надо пить все море, достаточно двух трех глотков. Вот книги, — указал он на книжный шкаф, — Найди у Бунина, Куприна, Чехова даже в самых слабых произведениях такую белиберду. А их произведения ты учила в университете. И после них будешь читать эту чушь для умственно отсталых девчонок? Ужас. Разве может принести эстетическое наслаждение это тупое словоблудие? Возьми любой том Бунина, открой на любой странице, любой абзац принесет эстетическое наслаждение. Стыдно мне за наших студентов, измельчали, культура нулевая, — протянул он книгу Наташе, взял у нее одну кассету, включил телевизор, видик. — Смотри, садись в кресло, а я пойду коктейль варганить, — вышел он на кухню.

Готовил коктейль и прислушивался к громкому возбужденному голосу комментатора хоккейного матча. Приятно было, что Наташа согласилась прийти к нему, приятно, что отметила уют в его квартире, отметила, что он сам всегда опрятен, подтянут. Еще в раннем детстве под влиянием книг и кино у него сложился образ хорошего преуспевающего человека, который всегда в классической одежде: пиджак, светлые сорочки, галстук, который немногословен, подтянут, уверен в себе. И когда у него появились деньги, он стал таким. Конечно, подражал он бессознательно, никогда не думал, что усвоил свою манеру одеваться и держаться в обществе под влиянием кинофильмов. Если бы ему сказали об этом, он бы не поверил, обиделся, ответил, что ему просто удобно в такой одежде, комфортно. Он знал, что все новые знакомые принимают его за преуспевающего фирмача, и не разочаровывал их, представлялся с легкой ироничной улыбкой: — «Колбасник!» — и протягивал визитную карточку, на которой значилось, что он председатель совета директоров мясоперерабатывающего комбината в Тамбовской области. Игорь не обманывал. У него действительно был свой колбасный завод в Уварово, небольшой заводик, который он сам создал, организовал на пустом месте. Учредил фирму, купил оборудование за рубежом, здание в Уварово, нанял специалистов и запустил завод. В производство не вмешивался, не разбирался и не пытался вникать. Поставил директором своего старшего брата Юру, предварительно заставив его изучить производство колбасных изделий. Сам наведывался на завод, если возникали проблемы. Улаживал дела, выслушивал отчеты, поражал брата детальной осведомленностью делами завода. Был у Игоря тайный соглядатай, который докладывал ему обо всем, что делается на предприятии и вокруг. Тревожные сведения дошли до него недавно, надо было срочно мчаться туда, улаживать возникшие проблемы, пока они не укоренились. Московские знакомые считали, что комбинат приносит Игорю хороший доход. Никто не догадывался, что он не берет оттуда ни копейки. Зарабатывал он иным способом. Все это промелькнуло у него в голове мгновенно, пока он разливал в высокие бокалы вино, ликер, коньяк, воду, и почему-то стало немножко грустновато, тревожно, будто он забыл сделать что-то важное, необходимое.

— Узнала Сергея Малахова? — вернулся он в комнату с двумя полными бокалами и торчащими из них розовыми соломинками.

— Они все одинаковые в своих спецовках, и мечутся по льду без остановки, — покачала головой Наташа.

— Ну вот, ляпнешь ему о спецовке и сливай воду! — поставил бокалы на стол Игорь. Один передвинул поближе к девушке.

— Я пошутила, но кто из них Сергей, я, действительно, не поняла, слишком мельтешат, — внимательно глядела Наташа на экран, на мечущихся по площадке хоккеистов.

— Сейчас мы его поймаем, — Игорь взял в руки пульт управления видеомагнитофоном. — Ага, вот он! — нажал он на кнопку «стоп».

На экране замер хоккеист с горящими глазами, устремленный вперед.

— Хорош?

— Ничего.

Мягко замурлыкал звонок телефона. Игорь приглушил звук телевизора и взял трубку. Звонила учительница, с Родины, из Уварово.

— Игорь Владимирович, беда у нас! — воскликнула она.

Игорь улыбнулся, глянул на Наташу, зажал трубку ладонью, сказал быстро:

— Из Уварово.

И стал слушать дальше. Сердобольная, активная учительница физики Елена Александровна была склонна к преувеличениям, особенно если это касалось детей. Она не могла спокойно видеть их страданий, к каждому бросалась на помощь, готова была лишить родительских прав всех пьяниц. Она часто обращалась за помощью к Протасову, называла его по отчеству, что всегда было приятно Игорю, поднимало его, возвышало. Он охотно помогал Елене Александровне. Обращалась она к нему всегда, когда нужно было за кого-нибудь из детей заплатить. Игорь догадался, услышав ее голос, что она опять вмешалась в судьбу какого-то несчастного ребенка, и не ошибся. Учительница рассказала, что у одного мальчика год назад умерла мать, отец его теперь привел новую женщину, которая терпеть не может мальчика, настроила против него отца, и они выгнали его не улицу, не пускают домой. Мальчику некуда деться. Волей-неволей он становится беспризорником, надо его спасать. Интернат не принимает его, нужны деньги. Рассказывала учительница с тяжкой скорбью в голосе, торопливо, быстро, так, словно хотела, чтобы Игорь немедленно вскочил и побежал решать судьбу бедного ребенка.

— Он ночует у вас? — спокойно спросил Игорь, выслушав ее.

— Да. Пропадет, если не поможем…

— Везите его завтра в интернат, — остановил ее Игорь. — Скажите там, я скоро приеду, оплачу за год… Мальчик толковый?

— Умненький, но ершистый. Мать очень любил…

— Это понятно, был бы лакеем по характеру, не выгнали бы из дому… Не беспокойтесь, я на днях буду в Уварове, зайду в школу.

— Спасибо вам, Игорь Владимирович (имя-отчество его в устах учительницы снова приятной волной откликнулись в душе), я знала, что вы поможете, я была у главы администрации — толку никакого, как со стеной разговаривала. Ну, слава Богу, а то пропадет мальчишка, — с облегчением в голосе, но по-прежнему торопливо тараторила Елена Александровна.

Игорь положил трубку и с теплой улыбкой повернулся к девушке. Рассказывая ей о разговоре с учительницей, перекатил второе кресло к столу, поставил его рядом с Наташиным, взял пульт управления видиком и сел.

— Беспризорников сейчас ужас, а властям наплевать на них, только и думают, как бы потуже свой карман набить, — горестно закончил он.

— Говорят, что ты многим помогаешь там, у нас, — сказала Наташа.

— Помогаю я униженным властью, беспомощным старикам.

— А студенты?

— И это ты знаешь?

— Благодарные родители пучками свечи в церквях ставят, молят Бога, чтоб удача тебя не покидала…

— Не хочется, чтоб одаренные, энергичные земляки мои шли в бандиты и в проститутки. Пусть учатся. Может быть, пока они выучатся, кончится это мерзкое время гайдаро-чубайсов. Вот кого бы я с радостью ликвидировал даже ценою собственной жизни. Это они судьбы миллионов людей разрушили, это из-за них Россия кровью залита, и твою мечту о простом человеческом счастье, твою жизнь именно такие ворюги, как они, сломали…

Игорь неожиданно стал горячиться, заметив, что Наташа удивленно смотрит на него, она никогда не видела его возбужденным, всегда он был сдержан, спокоен, и остановил самого себя, говоря:

— Ладно, ладно, об этом! — и указал на коктейль: — Попробуй, по собственному рецепту делал. Долго экспериментировал, пока не добился, чего хотел.

Наташа взяла бокал со стола и потянула приятно покалывающую язык жидкость через соломку, не отрывая глаз от экрана.

— Вкусненько, — проговорила она.

Коктейль ей понравился. Она, не выпуская соломинки изо рта, поерзала в широком кресле, устраиваясь удобнее, забралась в него с ногами, прижалась к мягкой упругой спинке.

Игорь искоса наблюдал, как она по-кошачьи мягко, лениво и пушисто возилась в кресле, и чувствовал нежное томление, хотелось прикоснуться, погладить, приласкать эту милую, наивную, много уже пережившую девчонку. С грустью вспомнилось, как он страшно страдал, когда она его отвергла, не захотела прогуляться с ним по ночной улице деревни, убежала, бросив торопливо, испуганно, чтоб он не бегал за ней больше, оставил ее в покое. Та лунная теплая ночь явственно представилась ему, он увидел черную длинную тень от телеграфного столба, возле которого он остановил Наташу, увидел, как нереально быстро побежала она к избе, и черная тень скользила по траве следом за ней, а он оглушенный, раздавленный ее жесткими словами, стоял и смотрел ей вслед.

— Ой, ой! Подрались! — воскликнула Наташа и, отставив бокал, впилась в экран, где хоккеисты молотили друг друга кулаками, а полосатый судья расталкивал их, распихивал, пытался унять. — Разве это можно? — взглянула Наташа на Игоря. — Ой, смотри, у него кровь! Губы разбили…

— В хоккее можно, — спокойно сказал Игорь. — Там запросто зубы выбивают. В каждой команде есть игроки-забияки, которые обязаны затевать драки.

Он начал рассказывать об условиях игры, об ее тонкостях, об игроках, об их специализации на площадке. Иногда он останавливал кассету, возвращался назад, прокручивал заново некоторые наиболее интересные моменты, показывал удачные силовые приемы, финты, броски. Наташа постепенно начала различать игроков, увлеклась, принялась болеть за «Колорадо», в которой играл Сергей Малахов. Кстати, в этом матче «Колорадо» выигрывала, но выигрывала с минимальным счетом. Неясно было, сможет ли она удержать победный счет. Игорь прекратил останавливать игру, перестал комментировать, искоса любовался Наташей, ее горящими глазами, восторгом, ее страстью. Они незаметно для себя выпили по два бокала коктейля. Наташа забыла, что ее подло бросил банкир, о недавней жгучей обиде, горечи, ненависти к нему. Она не отрывалась от экрана, вскрикивала, подпрыгивала в кресле, когда игроки «Колорадо» забивали гол. Особенно велик был ее восторг, когда гол забил Сергей Малахов. Игорь в это время вдруг почувствовал некоторую ревность к игроку из-за того, что она так восхищается им. А когда «колорадцы» оставались в меньшинстве, уходили в глухую защиту, и соперники прижимали их к воротам, Наташа замирала, с напряжением впивалась своей рукой в руку Игоря, которую он держал на подлокотнике кресла. На последних минутах матча она, забывшись от возбуждения, не отпускала его руку ни на секунду. Когда игроки «Колорадо» вскинули руки, радуясь победе, высыпали на лед всей командой, и Наташа с сияющими глазами зааплодировала им восторженно, Игорь повернулся к ней, обнял за плечи и не удержался, притянул к себе, быстро чмокнул в щеку, отстранился и спросил:

— Ну, как?

— Ой, во мне все дрожит… Давай, еще по коктейлю.

— Как ты была великолепна в своей болельщицкой страсти. Страх!

— Ты думаешь, я ему понравлюсь?

— Без сомнения… Пошли, я тебя научу коктейль делать, — взял он ее за руку и поднял с кресла, но тут же не удержался, обнял и стал быстро целовать ее лицо, щеки, губы. Она отвечала ему.

Опомнились они на диване. Наташа лежала у него на плече, прижималась лбом к его щеке, щекотала дыханием шею.

— Мы сумасшедшие, — шепнула она.

— Это верно… Я почему-то вспоминал сейчас тебя в деревне. Помнишь, как ты летом приезжала к бабке, а я увивался за тобой?

— Не помню я такого, — усмехнулась, засмеялась ему в шею Наташа.

— Ну да, — фыркнул он в ответ, — особенно летом, когда я заканчивал школу, сдавал экзамены… В четырнадцать лет ты невероятно расцвела, невозможно было на тебя смотреть. Я, можно сказать, из-за тебя золотую медаль в школе не получил.

— Как это? — подняла голову, взглянула на него Наташа.

— Из-за тебя, — подтвердил он и с тихой улыбкой прикоснулся пальцем к кончику ее носа. — Получил бы я золотую медаль, поступил бы в университет и жил бы сейчас паинькой. Это ты мне жизнь перевернула.

— При чем я? — смотрела на него Наташа.

— Как же, ты своей красотой смутила мне душу, и я, вместо того, чтобы усердно читать учебники, прилежно готовиться к экзаменам, днями и ночами думал о тебе, не было покоя. Днем шастал по деревне, по берегу речки, по кустам, искал, куда тебя подружки утащили, а ночью… Ночью ты убегала от меня… Помнишь, как на огороде в овсе от меня пряталась?

— Жутко было, — засмеялась нежно Наташа, — от каждого шороха тряслась!

— Нечего было прятаться.

— Ну да, ты такой привязчивый… мне стыдно перед девчонками было. Ты забыл, что мне всего четырнадцать лет было. А тебе аж семнадцать! Старик! — Наташа засмеялась и снова положила голову на его плечо.

— И сейчас, перед телевизором, когда ты увлеклась игрой, лицо твое стало таким восторженным, по-детски наивным, непосредственным, ты так напомнила мне ту давнюю, четырнадцатилетнюю, что у меня сердце защемило… Почему я тебя потерял, не искал после армии? Впрочем, понятно почему. Причин много… И взаимности не было, думал, что не нравлюсь тебе, и вернулся из армии иным человеком. Дома нищета, пьянь. Денег колхоз не платит. Многие мужики новые деньги никогда не видели, в руках не держали. В институт без денег не поступишь, все платное… Я узнал, где ты, знал, что в Москве в университете культуры учишься. Я, может быть, в Москву на стройку только из-за того, что ты здесь, поехал.

— Ты на стройке работал? — удивилась Наташа. — Давно?

— Из Уварово многие сюда подрабатывать приезжают. Больше нигде заработать на жизнь нельзя. Везде безработица. Я тоже уговорил старшего брата податься сюда месяца на два. У него семья: жена, маленькая дочка. Раньше он пахал на химзаводе, пока завод не остановили. Кормились только огородом матери: картошки нароют, помидоров-огурцов насолят, закроют в банки. Тем и жили.

— Как и все у нас, — вздохнула Наташа.

— Ну да. Приехали мы с ним в Москву, довольно быстро нашли работу на стройке бетонщиками, по пять тысяч рублей в месяц нам обещали, плюс кормежка бесплатная в столовой да за жилье платить не надо, жить можно было в вагончике на стройке. Но работать нужно было по двенадцать часов и без выходных. Как мы счастливы были! Аж по десять тысяч домой привезем! Счастливчики! До смерти рады были этим грошам за работу от зари до зари. Но за такие деньги в Уварово нужно пахать год, и то, если сильно повезет с работой. Поэтому можешь нас понять, с каким энтузиазмом мы пахали. Оба молодые, здоровые, мне двадцать лет, только из армии явился, а брату, как мне сейчас — двадцать четыре. Отпахали два месяца, ждем расплаты, радуемся, кучу денег получим… Я мечтал сразу ехать тебя искать, мол, при деньгах прикачу, мороженым угощу, — усмехнулся горько Игорь над собой. — Приезжает начальничек ихний, который нас нанимал. Спрашивает: «Сколько до Уварово обратный билет стоит?» «Триста рублей!» — отвечаем. Он вытащил бумажник, отслюнявил шесть сотенных и протягивает нам с улыбочкой…

Игорь умолк надолго. Наташа, поглаживая его по груди рукой, ждала, когда он продолжит рассказ, но он молчал. Наконец она не выдержала, спросила:

— Так и не заплатил?

— Почему? Заплатил, куда он денется, — спокойно ответил Игорь. — Заплатил, брат в Уварово вернулся, а я в Москве остался…

— Почему же меня не нашел?

— Так… сложилось, — неопределенно ответил Игорь.

— Ты его убил?

— Кого?

— Ну, того, кто деньги зажал. — Наташа тихонько водила рукой по его груди и изредка целовала в плечо.

Протасов был расслаблен. Ему почему-то вспоми— налась мать, вспоминалось, как она, когда он был маленький, лет пяти-шести, ласкала его, держа на коленях. Тогда казалось ему, что руки у матери пушистые, как шерсть котенка. Точно такими сейчас казались ему руки Наташа, пушистыми, нежными, огненными. От ее прикосновений ему было грустно и томительно, грустно до слез. Но он не хотел, чтобы Наташа поняла его состояние, отвечал ей спокойно.

— Нет. Это они хотели меня убить. И убили бы. Рука не дрогнула. Не я первый, не я последний. А я хотел просто взять свои заработанные деньги…

— Отслюнявил он вам шестьсот рублей, а вы?

— Я говорю ему, нам по десять тысяч за два месяца положено, мы на такую сумму подряжались. За такую сумму от зари до зари без выходных пахали. «Шустер! — ухмыльнулся, повернулся начальничек к амбалу, с которым прикатил на крутой машине. — На десять кусков губы раскатал!» Амбал гыгыкнул в ответ. «Вы пахали, — смеется начальничек, — а мы вас кормили, обували-одевали, спецовочка-то наша, спать ложили! Вот ваша зарплата, — снова протягивает он шестьсот рублей, — берите и уматывайте подобру-поздорову, а то калеками домой вернетесь!» Амбал позади него ехидно так гыгыкает. Я слышал, что на стройках в Москве кидают деревенских лохов, таких, как мы. В глазах у меня потемнело, и как только он сказал, что мы из Москвы калеками можем домой вернуться, я из Чечни здоровым вернулся, а тут, ну не выдержал я, врезал начальничку вполсилы. Он с копыт на руки к амбалу. Амбал его удержал на ногах, в сторонку отстранил и на меня. Ему-то я, не сдерживаясь, ткнул так, что он минут на пять вырубился. Я начальничку, взял его за кадык, говорю: «Давай зарплату или горло твое через миг собакам выброшу!» Брат мой опомнился, повис на мне. «Не надо! — кричит. — Нас посадят! Паспорта-то у них!» Они паспорта наши забрали, когда на работу принимали. Я заведенный был, не слушал, оттолкнул брата, еще немножко примочил начальничка под дых для прочищения мозгов, вытащил у него из кармана наши паспорта, бумажник. В нем всего пять тысяч оказалось. Начальничек немного отошел, захрипел, что он человек подневольный, мол, сам на зарплате, это директор приказал так с нами расплатиться. «Где директор?» — спрашиваю. «В офисе!» «Вези в офис!» «Там тебя пришьют», — хрипит он. «Посмотрим! — говорю. — Вези!» Шофер-амбал все в отрубе. Раскачали мы его, полили водичкой, напоили, привели в чувство. Я брату говорю: «Кати на Павелецкий вокзал. Жди меня в кассовом зале. Я тебя найду, домой с деньгами поедем!» А сам с этими — в машину. Приехали к особнячку где-то в Замоскворечье. Особнячок такой симпатичный, аккуратненький, двухэтажный, как игрушка раскрашенный. Железные ворота автоматические, с охраной, распахнулись перед нами. Свои едут. Вкатили во двор к парадному входу, вылезли из машины. Только вышли, поднялись втроем к охране у входа, Амбал как заорет: «Держите его!» Пришлось его мне снова вырубать. Охранники на секунду опешили, не успели опомниться, как оба на полу оказались. Начальничек бежать внутрь, я за ним. Догнал на лестнице на второй этаж. Помню, чистенькая такая лестница из желтого мрамора, по ступеням, посреди зеленая ковровая дорожка расстелена, а рядом фонтанчик бьет из зелени, журчит. Схватил я начальничка за шиворот и говорю тихонько: «Еще раз дернешься, без головы останешься! Веди к директору!» Он дрожит в моих руках, еле хрипит: «Нам конец, конец…» «Веди!» — встряхнул я его яростно. А сам, помню, хоть и в напряжении был, но спокоен, голова ясная. Пошли мы по лестнице на второй этаж, входим в приемную. Два горбоносых орла-кавказца поднимаются навстречу, ухоженные, упитанные, в пиджаках. «К директору», — говорю, улыбаюсь я дружески. «Вы записаны?» — с кавказским акцентом спрашивает один. Вид у него настороженный, внимательный, подозрительный. «Вот он записывался», — киваю я на начальничка. А тот дрожит, слова сказать не может. Понял я тогда по глазам орлов, что не видать мне директора. А сзади шум слышу. Видно, охранники с первого этажа очухались. Что делать? Пришлось, пока орлы не поняли меня, врезать им по разочку. Ребята тренированные оказались, вырубить, сбить с ног ни одного не удалось, но зато от двери в кабинет они отскочили. Я сходу нырнул туда, вижу, в кабинете два хмыря сидят. Один — лысоватый, чистенький, за столом, другой, боровок с налитыми щеками, сбоку, в кресле. Кабинет большой. Я по нему, по ковру бегом к лысому. Вскочил на стул, потом на стол перед директором, прыгнул на лысоватого, сбил его на пол вместе с креслом, придавил к полу за горло и ору: «Зарплату давай!» Он побелел, язык высунул, ворочает им из стороны в сторону, и тут орлы на меня навалились. Пришлось отпускать директора. Ох, и помотались мы по кабинету! Между делом я успел разочек, вкось, смазать директору по зубам. Губы разбил. Восемьсот долларов зарплаты нам, гады, пожалели, а в кабинете мы побили мебели тысяч на пять, если не больше. Снизу охранники подоспели, злые, у одного челюсть выбита, у другого нос перебит. Скрутили меня, попинали. Допрашивать стали: откуда, что надо, кто послал? Я прошепелявил разбитыми губами все как есть, что из Тамбова приехал на заработки, и как со мной обошлись. О брате молчу, не впутываю, понял, зарплаты не видать. Хоть бы живым выпустили. Я рассказываю, а один из орлов-кавказцев, из приемной, материться, перебивает, вопит: «Михалыч, дай его мне! Я его на куски рвать буду!» Глаз у него один заплыл, палец, видно, сломан. Он его все к груди прижимает, кряхтит. А Михалыч сам окровавленный платок к губам прикладывает.

Выслушал Михалыч меня и прошипел орлу с подбитым глазом:

— В подвал его, прикончить!.. И никого не пускайте в офис, пока в порядок не приведете, — обвел он рукой кабинет.

— Михалыч, погоди, не торопись! Не нравится мне этот бетонщик! — подал вдруг голос боровок. Он, кажется, ни разу не шевельнулся в своем кресле, пока мы по кабинету мотались.

— Потому и тороплюсь, что он мне не нравится, — буркнул в ответ Михалыч. — Дожил! Бетонщики морду квасить стали. Чего ждать дальше-то, а? И я терпеть должен кровную обиду, — снова коснулся он, морщась, платком разбитой губы. — Если он жив останется, ты меня уважать будешь?

— Михалыч, будь мудрее, — снова спокойно запыхтел боровок. — Ты веришь, что простой бетонщик прошел всю твою охрану? Если веришь, гони охрану. Он тамбовский, — как-то значительно поднял пухлый палец боровок.

Михалыч опустился в свое кресло, глядя на боровка, и буркнул:

— Ты думаешь?..

— Все может быть. Я сейчас позвоню. — Боровок полез в карман за мобильником.

— Зачем ему надо? — прошепелявил разбитой губой Михалыч.

— Кто знает… А может, от Семьи идет…

— В подвал! — рявкнул Михалыч своим охранникам, увидев, что они слушают, ждут, держат меня под мышки. Они поволокли меня из кабинета, а Михалыч крикнул им вслед: — Привяжите, но не трогайте! Успеете!

В подвале меня привязали к деревянному креслу. Когда привязывали, орел с подбитым глазом все ныл, приговаривал со злобным наслаждением:

— Сейчас я тебя резать буду! По кусочкам, по кусочкам, на шашлык!

Привязали, и он врезал мне под дых. Я чуть сознание не потерял. Тело и без того сплошная боль, на одной воле держался. Еле отдышался… Понимаешь, убивают, а разум все не хочет верить, что конец пришел. Видно, человек, приговоренный к повешению, даже тогда, когда у него веревка на шее, через миг скамейку из-под ног выбьют, все верит, что он не умрет, что вот-вот спасенье придет: палач передумает, судьи решенье отменят.

— Это для разминки! — предупредил орел с подбитым глазом. — Ох, и натешусь я сейчас!

Глаза у него так и светятся радостью, предвкушением. Изверг! Но больше не бил, садист поганый. От жуткой боли, я ничего не чувствовал. Но говорят, что лучше боль физическую терпеть, чем душевную. Помню, мысль металась в голове, работала, подыхать не хотелось. Вижу, только двое со мной осталось: орел с подбитым глазом и амбал, который с начальничком на стройку приезжал. Исподтишка оглядываю подвал: нельзя ли выбраться? Вялым, беспомощным прикидываюсь. Слышу, заверещал мобильник у амбала. Он его слушает и обращается ко мне:

— Ты из Тамбова или из района?

— Из Уваровского района, — отвечаю.

Он сказал это в трубку и ждет, слушает, потом снова спрашивает:

— Из какой деревни?

— Из Масловки…

Он повторил в трубку, подождал и ко мне:

— Фамилия как?

— Протасов.

Больше ничего не спросил, послушал, выключил мобильник и сунул в карман.

— Чего там? — нетерпеливо спросил орел с подбитым глазом. Он дрожал от предвкушения потехи над беззащитным человеком, над своим обидчиком.

— Ждать и не трогать, — хмуро бросил амбал.

— Чего ждать, чего ждать! — занервничал орел.

— Не дергайся, — остановил его амбал. — У меня, может, сильнее твоего руки чешутся… Велено ждать, будем ждать. Успеем! Не сбежит! Михалыч, не отпустит!

Ждали с полчаса, может, чуть больше. Они с меня глаз не спускали. Чуть шевельнусь, как псы напрягаются, в стойку встают. Слышим, дверь открылась. Шаги. Спускаются двое. Сам Михалыч входит, за ним — худощавый, жилистый, седой мужик. Волосы на голове сплошь белые, одет хорошо: костюм, галстук, но очень странный на вид. Я потом его разглядел, а сразу не понял, почему от него тревогой, чуть ли не ужасом веет. Левая половина лица у него, как мертвая, неподвижная, кажется, левый глаз не моргает совсем. И большой след от шрама. Смотришь слева на него — не по себе становится, смотришь справа, нормальный мужик, бизнесмен или менеджер крупный. Но вначале он ко мне все левой стороной держался. Вошел, глянул на меня своим жутким глазом и говорит амбалу:

— Развяжи.

— Он бешеный! — не тронулся с места амбал.

— Хотел бы я глянуть на тебя, если бы ты два месяца бетон таскал, а тебе бы ни копейки не заплатили, — спокойно и негромко проговорил седой. — Не от хорошей жизни он на стройку приехал. Развяжи.

Амбал стал развязывать меня, а я думаю, сейчас развяжет, ох и врежу я орлу, другой глаз выбью, пусть убивают потом. Орел как чувствует, держится подальше от кресла. Только освободили меня, я вскочил и к орлу, а седой каким-то образом, я и заметить не успел, вмиг подсек меня, и я полетел к ногам орла. Амбал и орел навалились на меня, снова скрутили.

— Видал, я говорю, бешеный, — пыхтел амбал.

— Отпустите! — строго приказал им седой, и мне: — Сядь!

Они отпустили, я сел. Седой повернулся к директору.

— Ну, все, Михалыч, можете идти наверх. Ребят тоже забери. Я один поговорю…

— А как же… — начал Михалыч.

— Ничего, он успокоился… Двадцать тысяч приготовьте ему.

Они ушли. Седой сел напротив. Смотрел он на меня слева, искоса, сверлил своим жутким глазом, потом усмехнулся:

— Хорошо обработали? Больно?

— Терпимо, — буркнул я.

С амбалом и орлом я только злость и ненависть чувствовал, а тут понял, что не только отпустят, но и зарплату получу, расслабился, и вдруг жутковато стало. Будто передо мной сам черт сидит. Умом я понимал, что это он меня спас, но почему, зачем, что ему от меня надо. Не за душой ли моей пришел. Не по себе стало рядом с ним.

— Ребята у Михалыча тренированные, стреляют, не задумываясь, а ты к нему в кабинет живой вошел. Где научился? — спрашивает седой.

— В армии.

— Где служил?

— В Чечне.

— Спецназ?

— Снайпер.

— Вот как? И много уложил?

— Не считал.

— Не честолюбивый, значит?

— Не к чему считать было.

— И все же, человек двадцать упокоил за два года?

— За год. Первый год меня учили… За три месяца поболе двадцати набралось, а потом я по особо важным ходил.

— Интересно… И часто мазал?

— Я не мажу.

— Это ты врешь, все мажут.

— Я не мажу.

— Может, проверим? — в жутком глазу горела искра интереса.

— Давай пистолет, — расхрабрился я.

— Это потом, поговорим сначала. Значит, ты из Масловки, Протасов. Кто у тебя отец-мать, братья-сестры, расскажи поподробней.

Я стал рассказывать, он останавливал, уточнял. Когда я сказал, что мать у меня Анохина, он как-то странно хмыкнул:

— Не может быть?

— Как это не может, точно, — удивился я.

— Ну ладно, ладно, дальше…

— Ты так и не узнал, кто это был? — перебила Наташа. — Может, это какой-нибудь родственник Анохиных.

— Я потом его только два раза видел…

— Давай дальше… Я представить не могла, что ты такое пережил.

— Расспросил он меня обо всем. Даже о разных, непонятно для чего ему нужных, мелочах выспрашивал, потом говорит с усмешкой:

— Не передумал стрелять? Руки не дрожат после побоев?

— Ничего, постреляю с удовольствием, — отвечаю, хорохорюсь.

Вывел он меня из подвала, в туалет отправил умыться, привести себя в порядок, а сам ушел в кабинет к Михалычу. О чем они говорили, не знаю, но когда я вернулся из туалета, две сторублевых пачки ждали меня на столе. Седой кивнул на них, бери, и протянул руку Михалычу, прощаясь. Мы сели в джип с темными стеклами, водитель ждал его в машине. Седой сел рядом с ним, я — сзади.

— Куда сейчас? — спрашиваю я.

— В тир.

— Меня брат ждет на вокзале.

— Подождет. До поезда еще три часа. Успеем.

Больше он ничего не говорил, ни о чем не спрашивал. Только фанты налил в стакан, дал напиться. Я обнаглел, буркнул:

— Водочки бы сейчас.

— Балуешься? — оглянулся седой.

— Сейчас не отказался бы…

В тире он протянул мне пистолет Макарова, спросил:

— Знаком?

— Стрелял.

— Покажи мне, как ты не мажешь, — подвел он меня к стойке. — Видишь площадку. Сейчас в разных местах, на разных расстояниях с интервалов в одну секунду одна за другой будут подниматься мишени, и подниматься всего на секунду. В пистолете пять патронов, попробуй их всех поразить!

Площадка была небольшая, шириной метров двадцать всего.

— Секунда — это вечность! — храбрюсь я, а сам не уверен, что хоть в одну попаду. Раньше-то я и не такое вытворял, с двух рук стрелял.

— Я скидку сделал на то, что ты сейчас возбужден от недавних потрясений да на то, что четыре месяца не тренировался, — хмыкнул седой в ответ на мою самоуверенность. — Что ж, готовься! Поехали!

Я напрягся, вперился в площадку, сжал пистолет, и потом тюк-тюк-тюк! отстрелялся. Седой осмотрел мишени, удивления не выказал. Он, видно, крайне выдержанный человек. Только сказал:

— В третью чуть не промазал, плечо царапнул.

— Не промазал же, — нагло заявил я, не веря в неожиданный успех. — Талант не пропьешь!

— То, что не промазал, не спорю, а пропить все что угодно можно.

Мы поехали на вокзал. Когда меня держали в подвале, я боялся, что бандюки и брата заметут. Начальничек укажет. Но, слава Богу, обошлось. Седой остановил джип возле вокзала и обернулся ко мне:

— Хочешь, оставайся в Москве. Таким, как ты, тут работы много. Можешь всю жизнь охранником сидеть в тихой меняльной конторе. На покойную жизнь денег хватит. Захочешь, будет много денег, но покоя не будет. Хочешь, возвращайся в Масловку… Выбирай, только прямо сейчас, мне некогда, — глянул он на часы.

Я подумал, что мне делать в Масловке? Спиваться, пропадать, а за деньгами снова в Москву ползти. Дома не заработаешь. И сказал:

— Остаюсь!

— Бегом к брату. Отдай ему все деньги. Тысчонку оставь себе на первое время, и бегом назад. Времени нет.

Я нашел брата, отдал деньги, а сам вернулся. Седой привез меня в пустую квартиру, сказал:

— Отсыпайся, зализывай раны, тебе позвонят, — и уехал, исчез на месяц.

А мне позвонили на другой день, сказали, куда подъехать с паспортом. Там меня ждет работа. Я приехал, это оказался пункт обмена валюты. Работа не бей лежачего. Сиди себе за железной дверью с девчонкой. Она через окошко деньги меняет, а я газетки да книги почитываю, а зарплата больше, чем у бетонщика. Только на стройке весь день пахать надо, а тут весь день от скуки маяться. Жить я стал у одного инвалида, ветерана войны, тоже бывшего снайпера. Он, как я понял, был давним знакомым седого. Никто меня не тревожил, не звонил целый месяц. Только один разок кто-то позвонил, спросил, нет ли у меня желания потренироваться, пострелять, а то в тире на меня пропуск выписан. Я помчался туда, думал седого увижу. Не было его там. Встретили меня хорошо. Оружие на выбор, патронов — сколько душе требуется. И я стрелял, отводил душу.

Через месяц снова звонок.

— Как работается? — спрашивает незнакомый голос.

— Скучновато, — говорю.

— Скучновато или скучно? Это разные вещи!

— Скучно! — отвечаю. — Очень скучно, не по натуре. Но выбора нет. Выбор у меня такой: либо с голоду подыхать, либо в конторе со скуки. Лучше я буду со скуки подыхать.

— Выбор всегда есть, — говорит незнакомец.

— У вас есть, у меня нет.

— А хочешь?

— Предлагай.

— Приезжай туда-то, — называет адрес. — Поговори с Волком. Может быть, он тебе даст шанс.

— С каким Волком? — не понял я.

— С Тамбовским, — смеется незнакомец.

— Это седой, что ли? — догадался я.

Еду, лечу. Встречает седой. Такой же неулыбчивый, суровый.

— Пойдем, — говорит, — пройдемся…

Вышли мы в парк, стали гулять по дорожкам. Лето в разгаре, июнь заканчивается. Тихо, жара, солнце печет, а в парке прохладно. Липовый дурман в воздухе стоит, пьянит. Все располагает к душевному разговору. Он стал расспрашивать о брате, как доехал, все ли благополучно? Не нашел ли работу в Уварово? Чем живут другие люди у нас? Я рассказывал, он слушал внимательно, душевно, уточнял, сочувствовал. Потом сам заговорил, тихо, с горечью, заговорил, что ограбили народ, опустили ниже некуда. Раньше жили худо-бедно, но не голодали. Каждый свои угол имел, крышу над головой, каждый кое-какие сбережения имел на черный день. Не было бомжей, не было нищих. А теперь на каждом углу либо бомж, либо нищий. И все это живые люди. Жизнь им один раз дана, другой не будет. И все они рождены были для счастья, мечтали о хорошей жизни, но появились Ельцины, Гайдары, Чубайсы и кучка негодяев вокруг них и разом поломали судьбы миллионов людей, опустили в нищету, в дикую грязь. А сколько беспризорников наплодили? Миллионы раздавленных, искореженных судеб. Детей, невинных детей не пожалели, растоптали, за копейку выкинули на улицу, в подвалы, в канализационные ямы, лишили самого светлого в человеческой жизни: детства. Им бы жить да жить, учиться, играть в свои детские игры, а их лишили малейшей радости, малейшего житейского счастья! Откуда появились эти несчастные бомжи, нищие, беспризорные? Откуда они взялись? Ведь реформы затевались для блага народа, мол, народ плохо живет, счастлив только потому, что сам не знает, как он несчастлив, как свистели телевизионные лакеи. После реформ жизнь будет лучше. Так почему же народ обнищал, опустился от этих реформ? Телевизионные лакеи знали, хорошо знали, что жизнь станет лучше для кучки негодяев, столпившихся у трона. И эти негодяи платили им за то, чтобы они народу голову морочили. Кто баснословно разбогател за эти годы? Только тот, кто был близок к Ельцину, к его дочке. И как горько, что нет в России мужчин, некому постоять за свой униженный народ, за свою поруганную растоптанную землю, за свое Отечество! Некому остановить разжиревших на крови народа преступников, некому их уничтожить, все они под покровительством власти. Арабы — молодцы! Вот там мужчины, там настоящие люди, а не слизняки под каблуком у негодяев. Они за свой народ, за свою Родину с гордостью идут на смерть, с гордостью считают: пусть я умру, но и враг моего народа умрет. Взрывают себя вместе с врагами. Вот это люди, вот это мужчины!.. Не может сын смотреть спокойно на горе матери родной! Не может гражданин достойный к Отчизне холоден душой! А нашу Отчизну захватили воры и бандиты, ограбили ее, распяли, растлили, унизили, превратили Кремль в воровскую «малину». Разве можно смотреть на это спокойно? Разве не переворачивается душа у каждого нормального человека?.. Не обливается сердце жгучей кровью только у бездушного ничтожного человека! У большинства людей онемели души от такой беспримерной наглости, оцепенели от страха. Кто встряхнет их? Кто разбудит? Кто придаст силы, уверенности? Кто, кроме нас? Мы должны! Мы! Мы обязаны уничтожить в себе страх, распрямиться, развернуть плечи, зажечь огонь в глазах своих и уничтожать, уничтожать, уничтожать преступников, которые по горло в крови людской, но которым служит наше правосудие. Пусть они не знают покоя ни днем, ни ночью, пусть, прячась в бронированных Мерседесах, в каждом встречном видят народного мстителя. Мы не должны жалеть себя, не должны жалеть своей жизни для своего народа, для защиты своей поруганной, распятой Отчизны. Жизнь дается только один раз, и прожить ее надо не в погоне за долларом, не обжираясь за пьяным столом (пусть живут для брюха мелкие трусливые ничтожества), прожить надо жизнь в любви к своей земле, к своему народу, к своей Отчизне! А оскорбленная земля наша, униженный народ, распятая Отчизна нуждаются в нашей защите. Пусть мы погибнем, но народ никогда не забудет своих заступников, о нас будут петь песни!

Слушал я его спокойную вроде, но такую жгучую, берущую за сердце речь, слушал и возбуждался, горел. Он говорил о том, о чем я думал часто, но я был один. Не знал, что делать! И я не выдержал, воскликнул с жаром, воскликнул, что меня мучает, часто мучает, почему мы, русские, не сопротивляемся, терпим все издевательства криминальной власти, почему утратили волю! Почему наши офицеры стреляются от безысходности? Почему они не могут унести с собой в землю хоть одного высокопоставленного негодяя, очистить от него Родину, хоть на капельку улучшить этим жизнь своего народа. Если ты твердо решил покончить с собой, умереть, бери пистолет, иди, стреляй, а потом сам стреляйся. Умри героем, а не жалким трусом! Если ты командуешь танком, садись в танк и кати на Москву! Чего ты боишься, ведь ты все равно решил умереть! Хуже смерти не будет! На миру и смерть красна! А вдруг вслед за тобой поднимутся, пойдут другие униженные, оскорбленные криминальной властью офицеры, воинские части и снесут воровскую кремлевскую малину, сделают жизнь лучше. Если ты командуешь танковой частью, поднимай всю часть! Кто тебя остановит? Чего ты трусишь? Убей воровскую сволочь, помоги своему народу, и народ тебя никогда не забудет, навсегда ты останешься в его памяти героем.

Седой не перебивал, слушал, потом спросил:

— А ты сам, сам смог бы вычеркнуть из жизни, очистить землю от такого негодяя? Поднялась бы рука? Не дрогнула?

— Не дрогнула бы, поднялась! — с прежним жаром ответил я. — Я вам говорил, я убивал в Чечне, много убивал. Хотя знал, что убиваю настоящих мужчин! Они поднялись за свою землю, поднялись против нашей криминальной власти, против Ельциных-гайдаро-чубайсов. А этих-то, этих-то властных бандитов? Я, не задумываясь, взорвал бы себя вместе с Чубайсом, освободил бы от этой ненасытной пиявки нашу землю. Сколько горя он принес нашим людям, скольких обездолил, а скольких еще обездолит, если будет дальше жить.

— Ну да, — согласился седой. — На правосудие надежды никакой. Она обслуживает этих кремлевских негодяев, любого невинного растопчет, уничтожит по одному их кивку. Остановить эту раковую опухоль можно только одним путем, вырезав ее, уничтожив. Иначе весь организм умрет. Поступает ли дурно хирург, когда отрезает от человека часть его тела, больную часть, чтобы спасти весь организм, сохранить человеку жизнь? Профессия хирурга, благородная профессия! И Отечеству, когда оно больно, нужны не только терапевты, но и хирурги, мужественные хирурги. Мужество нужно, чтобы спокойно видеть кровь. Работа хирурга бескровной не бывает. Нужны хирурги, а их много только среди арабов.

— Я готов стать им, я готов пожертвовать собой! — воскликнул я. Внутри меня все трепетало.

— Жертвовать собой не надо, — спокойно, неторопливо возразил на мои жаркие слова седой. — Хирурги собой не жертвуют. Работать надо не безрассудно, а с умом, расчетливо, надеюсь, тебя этому учили, раз ты был снайпером.

Я кивнул. Нас, действительно, хорошо учили.

— Надо спокойно Отечество лечить, не страдать самому, — продолжал седой. — Это главная цель, главная польза. Жертвуют от отчаяния, а нам нечего отчаиваться. Не будь горяч, лучше будь холоден… Ты помнишь Михалыча, который чуть тебя не уничтожил. Это один из крупных, хитрых, кровожадных криминальных авторитетов. Сколько он невинной кровушки попил, скольких людей растоптал, уничтожил лично. Ты для него комаром был, убил бы и через пять минут забыл. В Кремль он втерся давно, большой друг одного из членов Семьи. И эта Семейка неделю назад сделала его заместителем министра. Я точно знаю, что они готовят его в губернаторы одной центральной области. Через полгода будут выборы, и он точно станет губернатором. Вот где он кровушки народной попьет, потоки и слез, и крови будут литься. Цель-то у него не губернаторское кресло, а Кремль… Он уже давно в списках неподсудных, чтобы не творил, его никогда не арестуют. Остановить его может только пуля, но кто ее пошлет?

— Я готов, — твердо ответил я.

— Есть люди, очень богатые люди, которым он немало насолил. Должки большие за ним. Они готовы заплатить хорошие деньги за это благородное дело. Они, конечно, тоже не без греха, но хороший хирург не должен спрашивать у человека, как и где он ногу сломал: по пьянке, по собственной дурости или на производстве из-за разгильдяйства начальства. Дело хирурга лечить… Михалыча ты сам видел, на собственной шкуре его деяния ощутил, досье его читать не надо. Если ты твердо согласен остановить его, то тебе позвонят. Смотри сам, подумай, взвесь все, хватит ли у тебя душевных сил и мужества. Но имей в виду, лично мне Михалыч ничего не должен, лично он мне не мешает…

— Я готов! — снова твердо заявил я, ясно понимая, на какую тропу становлюсь.

Жить бесцельно, жить, чтобы жить, коптить небо, мне не хотелось, и не хочется сейчас. Лучше уж один раз ярко вспыхнуть, осветить родную землю и сгореть, чем чадить долгие годы, портить атмосферу. Ни себе радости, ни людям. А конец-то все равно один, все умрем.

— Хорошо. Я передам… Мой совет тебе, если удачно проведешь операцию, и будут другие заказы, во-первых, всегда проси досье на человека. Для тебя это история болезни. Будешь знать, что человек содеял, за что его надо вычеркнуть из жизни, никогда не промажешь, и перед собой, перед своей совестью чист будешь. Чтобы не навредить, никогда не берись за сомнительные операции. Во-вторых, надейся только на себя, действуй один, действуй дерзко, без страха, и все получится. Вспомни, чему тебя учили в снайперской школе, свой опыт в Чечне, полагайся только на себя, продумывай все возможные варианты развития операций, даже самые худшие. В-третьих, никогда не пытайся узнать, чей приговор исполняешь. Тебе же спокойнее будет. Сомневаешься, откажись сразу. Взялся, доводи до конца. И помни всегда — ты делаешь добро, ты освобождаешь от нечисти родную землю. Если бы во-время нашелся человек, который бы вычеркнул из жизни Ельцина, десятки тысяч жизней были бы сохранены, миллионы судеб человеческих не было бы порушено, не было бы миллионов ограбленных и униженных. Сопоставь, десятки тысяч жизней невинных людей, в том числе женщин и детей, и жизнь одного сребролюбивого негодяя. Но не нашлось, не нашлось такого человека… — с горечью сказал седой. — Когда идешь на операцию, всегда меняй внешность, тебя этому научит опытнейший гример, я устрою. Проведешь операцию и все атрибуты — парик, усы, борода, одежда, должны быть уничтожены. Не скупись! Дважды в одной маске не появляйся… Вот и все, — протянул мне руку на прощанье седой. — Жди звонка! — И повторил: — С досье, с историей болезни знакомься непременно!

На этом мы расстались, и больше я его никогда не видел. Кто он? Что собой представляет? Не знаю. Но у меня такое ощущение, что он за мной все время наблюдает, тайно ведет меня. Мне верится, одобряет мои действия, иначе давно бы вмешался, остановил или поправил.

— Может быть, заказы от него идут? — предположила Наташа, когда Игорь замолчал.

— Вряд ли… Клиенты мои — Ребята у Михалыча тренированные, стреляют, не задумываясь, а ты к нему в кабинет живой вошел. Где научился? — спрашивает седой. были из разных сфер, но почти все люди известные в своих кругах, все имеющие влияние на судьбы людей, и все они рвались во власть, поближе к большим деньгам, или уже прорвались в Белый дом или на Старую площадь. У всех руки по локоть в крови. Читаешь «историю их болезни» и думаешь, какое же подлое существо человек, на что только не способен ради денег, ради собственного благополучия! Ужас, ужас!

— Как думаешь, идею с хоккеистом он одобрил бы?

— Сомневаюсь. Малахов, конечно, не обеднеет, для него, что двадцать миллионов, что двадцать шесть, разница небольшая. Будет иметь не четырехмоторный самолет, а двухмоторный. От этого не умирают…

— У него личный самолет есть?

— Есть. На такие деньги самолеты коллекционировать можно.

— Да-а, и все же нехорошо мы делаем, — вздохнула Наташа тяжко. — Разве о такой жизни мы в молодости мечтали? Как хотелось жить чисто, любить всех, радоваться жизни, радовать других, а приходится… В СССР мы могли бы быть счастливы. Тогда простому человеку жилось легко, авантюристам трудно было. Зато теперь раздолье. И нам, чтоб выжить, приходится в авантюристов играть. Иначе пропадешь…

— Для любви планета наша плохо оборудована, — пробормотал с печалью в голосе Игорь.

Наташа вспомнила, что написал эти слова Маяковский, скосила глаза на книжный шкаф, стоявший напротив дивана, на полках которого золотились корешками новенькие книги классиков. Вспомнила о том, что Игорь готовится к экзаменам в МГИМО, и спросила:

— Почему ты хочешь поступать в институт международных отношений?

— Мне кажется, я был бы неплохим дипломатом, — признался, неожиданно для себя смущаясь, Протасов.

— Тебе бы актерский больше подошел. Ближе к натуре.

— Ну, нет, как раз натура моя не желает публичности, не желает быть на виду, не прельщает слава, признание. Не честолюбив… Поэтому актером мне быть противопоказано… Английским своим я недоволен, хотелось бы им владеть в совершенстве, — вздохнул Игорь. — В деревне учили его кое-как, и теперь заново практически зубрить пришлось. На курсы в МГИМО почти год ходил. Недавно хорошего репетитора нанял. Говорит, у меня данные к изучению языков есть. Льстит, конечно, — засмеялся он, — бабки хорошие получает, вот и льстит. Но я стараюсь…

— Ты не задумывался, не пора ли тебе завязать со своими операциями? — спросила Наташа.

— Пока есть во власти преступники, которые губят людей и которые неподсудны, недоступны нашему правосудию, я не остановлюсь.

— Неужели не боишься, что когда-нибудь тебя схватят или… — Наташа запнулась.

— Или убьют, ты хотела сказать, — закончил за нее, хмыкнул, улыбнулся криво Игорь. — Боюсь, конечно, боюсь! Более того, готов к тому, что рано или поздно пристрелят, но утешаю себя мыслью: кого ждет веревка, того пуля облетит.

— Зачем тогда учиться, если так думать? К чему?

— Все умрем, так, что ж, теперь не жить? Допустим, человек узнает, что он смертельно болен, что осталось ему жить месяц-другой, а потом он непременно умрет, так он же не ложиться, не умирает заранее. Нет, он ходит, ест-пьет, книжки читает, тем, что происходит в мире, интересуется. Вроде бы бессмысленно это, раз осталось всего месяц жить, всего тридцать дней. Какие тут книжки? Для чего?.. Просто таков человек!.. Не буду я учиться, стараться больше узнать, стремиться к лучшему, а вдруг мне жить до ста лет. Что же мне невеждой жить? Я верю, что когда-нибудь все-таки власть наша перестанет быть криминальной, может быть, после Путина хороший человек придет в Кремль. Или вдруг Путин образумится, вспомнит, что его не криминальные олигархи избирали свое награбленное добро охранять, а весь народ за него голосовал, весь народ надеялся, что он поднимет его с колен, создаст элементарные условия для человеческой жизни, вспомнит наконец-то наш президент об интересах всего народа, а не одной воровской шайки. Заработает правосудие, воры и бандиты будут сидеть не в министерских креслах, не в депутатах, не в креслах губернаторов и прокуроров, а в тюрьмах, где их место, и где они во всех странах сидят. Вот тогда-то надобность в моих услугах отпадет, тогда-то я сменю профессию хирурга на профессию говоруна. Буду служить Родине по-иному. А чтобы стать говоруном, надо много читать, много учиться, и не один год. Потому-то я заранее готовлюсь к смене профессии.

— Но работу тебе дают те же самые преступники, — возразила ему Наташа. — Разве нормальный человек пойдет на это?

— Верно, верно, — согласился Игорь. — Сегодня он заказывает, завтра его заказывают, и земля наша чище становится.

— А если тебя самого закажут?.. После операции. Чтоб следы замести.

— Заметать нечего. Следов нет. Я работаю один. Заказчиков не знаю, никогда их не вижу. Это мои условия.

— Как же заказывают? А деньги?

— Просто все… Звонок мне: дело есть!

— Все-таки встречаться приходится. Тебя видят, ты видишь…

— Нет, ни я не вижу, ни меня не видят. Может быть, они меня знают, но я их не знаю, потому даже при желании выдать не смогу. Поэтому у них нет смысла убирать хорошего удобного ликвидатора.

Протасов не стал уточнять, как происходит заказ. Обычно по телефону ему называли цифры и город. Например, говорили: запиши телефон Васьки Голубева из Курска и называли цифры. Это значило, что на Курском вокзале в камере хранения с таким номером и с таким шифром его ждет папочка с документами в пакете с продуктами. Он забирал пакет, изучал «историю болезни» клиента. Чаще всего это было дело довольно известных людей. Если больной заслуживает хирургического вмешательства, на следующий краткий звонок он отвечал — да, называл цифры, сумму гонорара. Если условия устраивали обе стороны, его снова просили позвонить теперь уж в другой город, например, в Ярославль, и называли цифры, якобы номер телефона. Он забирал гонорар и приступал к работе. Кто заказал, его не интересует. Главное, чтоб уверенность была, что без хирургического вмешательства этот «больной» много судеб людских искалечит.

— Приходилось отказываться!

— Поначалу частенько, потом мне мелочь перестали предлагать.

— А если бы тебе заказали Алексея Бушуева?

— Твоего банкира?

— Он такой же банкир, как ты колбасник. Он же тебе сам признался.

— Кто он такой, я давно знал, но от заказа отказался бы. Он, конечно, негодяй, но это не мой клиент. Я не убийца, бандитские разборки меня не интересуют… Это он тебе сказал, что я киллер?

— Он… Он и о себе рассказал зачем-то: то ли запугать хотел, то ли оттолкнуть. Может быть, хотел, чтоб я в нем разочаровалась.

— Я догадываюсь, почему он это сделал. Сейчас в голове мелькнуло, — сказал Игорь и умолк, задумался.

— Почему?

— Он мужик умный, и он знал, как я к тебе отношусь. И когда затеял дело с Малаховым…

— Он говорил, что это не его идея, он только один из исполнителей, — вставила Наташа.

— Я понимаю. У него была ты, идеальная исполнительница роли журналистки. Для этого дела нужно голову иметь. Не каждая справится. И одновременно с этим, от тебя освобождался. Все-таки он, думаю, побаивался, как бы ты от обиды, что-нибудь не выкинула… Думаю, он сознательно толкнул тебя ко мне в постель. Он знал, что я давно к тебе тянусь, догадывался, что буду утешать, и ты от горечи и обиды останешься у меня. А чтобы ты не увлеклась и не отказалась из-за этого от работы с Малаховым, сказал тебе, что я наемный убийца. Мысль об этом у тебя все время будет в голове, будет мешать нашим отношениям. Он думал, что у тебя будет либо отвращение ко мне, либо страх, что меня убьют, поэтому ты никогда серьезно ко мне относиться не будешь, не замыслишь связать свою судьбу с моей.

— Он ошибся. Мне было так хорошо с тобой. Я себя забыла, была в сладком тумане. Такого раньше совсем не было. Я думала, ты холодный, неласковый, жесткий, а ты такой нежный. Я тебя совсем не знала, видела одну оболочку. Сколько ты мне сегодня открытий подарил! Ужас, до чего я глупа!.. А тебе было хорошо со мной? — шепотом спросила она, касаясь губами его плеча.

— Честно? — Они перешли на шепот.

— Не ври. Зачем?

— Я немножко разочарован, огорчен, — медленно выговорил Игорь, и быстро добавил, — но не тобой. Собой. Ты не при чем. Я ожидал больших радостей. Я понимаю, почему так. Ведь я никогда не терял надежды, ожидания, что мы будем вместе. Я тысячу раз мысленно обнимал тебя, наслаждался тобой, и когда это стало явью, из настоящего наслаждения вычлись те наслаждения, которые я тысячу раз испытывал, мечтая о тебе. Потому я был немножко разочарован собою. А ты вряд ли когда думала обо мне, у тебя не было преднаслаждений, не было вычетов из наслаждения, ты была свободна от этого…

— Я откажу Алексею, — уверенно прошептала Наташа. — Я не буду знакомиться с Малаховым. Пусть ищет другую… Я колебалась вначале, а теперь точно знаю: не нужно мне это. Конечно, мне хотелось бы избежать в будущем нужды, страданий, хочется поднять брата с сестрой, не бороться за свое существование изо дня в день, хочется жить мало-мальски сносно, но стыдно, стыдно добиваться сносного благополучия таким путем… Ой, как же мы заболтались, — спохватилась, подняла голову с его плеча Наташа. — Сколько же времени?

— Два часа, — глянул Игорь на часы на книжном шкафу. — Ночуй здесь. Нам завтра на работу не идти. Выспимся…

Утром Наташа проснулась первой. Спала она тихо, покойно. Ночью ее ничто не беспокоило, хотя она все время чувствовала рядом с собой Игоря. Он спал чудно: сполз с подушки, съежился, словно ему холодно было, прижался головой к ее груди, будто бы спрятался, и затих, замер, не дыша. Не поймешь — то ли спит, то ли просто задумался. Наташа лежала тихо, смотрела на его густые темно-русые волосы, на беззащитный смешной завиток на мальчишеском затылке, чувствовала его тепло и ощущала тихую покойную нежность, можно сказать, материнскую нежность к этому заблудившемуся в колючих зарослях мальчишке, исцарапанному сухими колючками, исколотому, окровавленному, мечущемуся в поисках тропинки. В горле у Наташа защекотало, захотелось кашлянуть, но она крепилась, боялась разбудить, и все-таки не выдержала, кашлянула тихонько. Игорь вдруг, как пружиной подброшенный, подскочил, слетел с кровати на пол, прокатился по нему в угол, прижался спиной к стене, сидя на корточках, судорожно замотал головой из стороны в сторону, словно искал что-то, и завопил:

— Винтовка! Где винтовка!

Перекошенное лицо у него было жутким. Все это произошло в секунду, в миг. Наташа от ужаса сжалась в комок. Игорь мгновенно умолк, увидев ее в постели. Потихоньку поднялся, выпрямился с растерянным видом, провел ладонью по лбу. Струйка пота стекла на пол.

— Прости, — пробормотал он смущенно, — я тебя напугал…

И побрел в ванную комнату.

Наташа молча смотрела ему вслед. Таким растерянным, смущенным, побитым она видела его только в Масловке, в детстве, еще до Чечни. Слезы давили, сжимали горло.

После завтрака Игорь отдал Наташе обе кассеты с записями хоккейных матчей с участием Сергея Малахова, чтобы она вернула их Алексею Бушуеву, и отвез ее домой, напомнил, что вечером уедет в Масловку дня на три. Надо срочно решать проблемы, внезапно возникшие на колбасном заводе. Девушка твердо заявила ему, что она сегодня же откажется от встречи с хоккеистом.

Но в этот день в Масловку Игорь не уехал. Часа через полтора после того, как он простился с Наташей, вернулся домой и сел за стол с учебником английского языка, раздался звонок. Спокойный мужской голос сказал ему буднично:

— Дело есть.

— Где? — взял ручку Игорь.

— В Казани, — вяло буркнул в ответ мужчина, — позвони Ивану Сергеевичу по этому телефону, — продиктовал номер и спросил: — Когда ответ?

Игорь решил не тянуть.

— Я сейчас же позвоню, если Иван Сергеевич на месте, часа через три можете звонить мне, я буду дома.

Мужчина, не прощаясь, повесил телефон. Звонил он, как понимал Игорь, из телефонной будки.

Протасов сразу же поехал на Казанский вокзал, взял потрепанный пакет в названной ячейке камеры хранения. В машине он вытащил из пакета старую папку, развязал тесемки, заглянул в нее, чтобы узнать, что за клиента ему Бог послал. Из папки, с большой фотографии глянул на него уверенно, проницательно и цинично знакомый мужчина лет пятидесяти. Игорь не раз видел его по телевизору, но кто он такой, кем работает, не вспомнилось, и Протасов поднял фотографию, взглянул на первую строку анкеты, прочитал: «Барыкин Глеб Николаевич, заместитель Председателя правительства Москвы. — И пробормотал вслух. — Зам Лужкова, значит. Шум будет большой!»

Дома он сел за изучение досье. Нагрешил в этой жизни Барыкин сверх меры. Размеры финансовых махинаций Протасова уже не удивляли, но не переставали удивлять отношение к людям как к бездушному товару, уверенность, жестокость, циничность, с которыми, вскочившие во власть дельцы, распоряжались судьбами людей. Ни на секунду не задумывались, если нужно было в их ничтожных интересах уничтожить безвинного человека. Особенно до дрожи возмущало Игоря, выводило из себя, если издевались над беззащитными детьми или девчатами. Таких грехов у этого дельца, бывшего комсомольского секретаря было предостаточно. Это он, оказывается, сдал почти все рынки Москвы азербайджанской преступной группировке и делил с ними многомиллионные доходы. Это он покрыл, вытащил из-под следствия, спас от многих лет тюрьмы азербайджанских бандитов, которые в женском общежитии надругались над двумя девушками, приехавшими из голодной деревни в Москву, на стройку, чтобы тяжелейшим трудом хоть как-нибудь прокормить себя, надругавшись, бандиты садистски измывались над ними, тушили сигареты о щеки, забили в промежность бутылки, а потом придушили. К счастью, одна из них выжила. Об этой истории рассказывали по телевидению, когда бандитов взяли. Но оказывается, Барыкин властью своей, он курировал силовые структуры, приказал выпустить бандитов под залог, и они тут же скрылись в Азербайджане, а бедной девчушке пригрозили смертью, если она еще раз пикнет. И она вернулась в свою деревню. Адрес ее был приложен. Заказчики знали, что Игорь часто проверяет факты, не верит на слово, указывали место, где можно узнать, был или нет этот случай в жизни «больного», о котором они говорили. Замешан был Барыкин и в продаже в зарубежные публичные дома девчонок, которых голод гнал в Москву, и которые были готовы за кусок пирога мчаться хоть на край света, лишь бы выжить в этой поганой жизни. И был Барыкин сравнительно молод для своего поста, энергичен, говорил складно, легко, убедительно. В газетах писали, что мэр Москвы Лужков рассматривает его как одного из своих преемников. Станет мэром Москвы, станет, если Лужков его назовет. «Пора остановить, а то он еще сотни невинных душ загубит!» — с тоской подумал Игорь. Его душу почему-то всегда затопляла тоска, когда он читал «историю болезни» клиента.

Игорь отшвырнул папку и прилег на диван, взял роман Тургенева, надеясь отвлечься, забыться. Но читать не мог. Бессознательно, бессмысленно скользил глазами по строчкам, а в голове стояли деяния Барыкина. Заказали его, скорее всего, из-за рынков, надеются завладеть этой золотой клоакой. В деле было сказано, что Барыкина, кроме водителя, всегда сопровождают два охранника. Находятся при нем, пока он не войдет в свой особняк на Рублевском шоссе. Там его охраняют другие люди еще круче. Указано время, когда он обычно появляется на работе, обозначен маршрут от особняка до конторы. Игорь знаком был с тесными улочками и переулками между Тверской и Большой Никитской, где находился офис Барыкина. Эти старинные улочки с обеих сторон всегда были плотно заставлены машинами. Не один раз приходилось ему на своем джипе пробираться по ним. Там не разгонишься, будь у тебя хоть семь мигалок. Игорь решил съездить туда, погулять по маршруту Барыкина, присмотреться.

На Большой Никитской, как всегда, были пробки. В обе стороны еле ползли машины. Стояли они у обочин, у тротуаров плотно, впритирку друг к другу. И узкие переулки тоже были забиты ими. Барыкин на своем Мерседесе здесь тоже пробирается потихоньку. Пешеходы обгоняют. Игорь нашел местечко у тротуара для своей машины, втиснулся и больше часа гулял по переулкам, дворам, намечая, куда скрываться после операции, где переодеться, где оставить машину. Обследовал все дворы, все входы и выходы, все арки, все проходные подъезды, мусорные камеры и пришел к выводу, что, если вдруг будет погоня, на машине не уйдешь. Схватят в пробке. Лучше всего уходить на своих двоих. Потом в метро, слиться с людьми, и гуляй Вася. Игорь прошелся, петляя по дворам, к Тверской улице, вернулся к джипу другим маршрутом.

На повторный звонок неизвестного заказчика ответил согласием, назвал гонорар, съездил за ним на другой вокзал, который ему назвали по подобному конспиративному коду, взял в камере хранения неказистую потертую сумку, приоткрыл ее, взглянул на деньги. Вся сумма была на месте, пока ни разу не обманывали. Отвез сумку в банк, в свою ячейку, вынул оттуда пакет с пистолетом и париком, вернулся домой и стал готовиться к завтрашнему дню. Операцию он никогда надолго не откладывал, не разрабатывал ее детально, всего учесть невозможно. Разве можно предусмотреть какие будут свидетели на месте операции? Не окажется ли поблизости милиция? Офисов разных в том месте много. Поэтому Игорь всегда работал, исходя из той ситуации, которая складывалась на улице на момент операции. Если видел, чувствовал опасность, то откладывал дело, а если считал, что все в порядке, действовал дерзко, решительно, быстро. И всегда был готов к тому, что эта операция окажется для него последней. Чувство обреченности, неизбежной гибели никогда не покидало. Он был убежден, что Бог уже наметил срок, когда остановить его. Но пока Он хранил, оберегал.

Иногда после операции Игорь мчался в аэропорт Шереметьево и улетал за границу, где отсиживался недели две-три, потом возвращался назад. Объездил таким образом полмира. В чужих странах всегда брал машину и катался по городам. На этот раз он решил сразу же после операции, если она пройдет удачно, без осложнений, ехать в Масловку.

Вечером он собрался съездить в ночной клуб «Озорные девчонки» к Наташе, хотелось увидеть ее, и, чтобы предупредить ее о встрече, ведь она думает, что он уехал в Масловку, позвонил ей:

— Привет. Ты на работе?

— Нет. Я дома. — Голос у Наташи был спокойный, но немного печальный.

— Собираешься.

— Я сегодня не поеду.

— Почему? — Игорь подумал с тревогой и резкой ревностью, что она сейчас с Бушуевым.

— Не здоровиться. И не в настроении я.

— Кассеты вернула Бушуеву?

— Его нет в Москве.

Игорь выдохнул с облегчением. Невыносимо было думать, что она после ночи с ним осталась с банкиром.

— Ты откуда звонишь? Из Масловки?

— Я еще в Москве. Дела задержали. Завтра утром покачу. Поедем со мной. Плюнь на все, собирай вещички и махнем на Родину вместе. Давай, а? — загорелся Протасов внезапной мыслью.

— Надо эти дела решить, потом…

— Я сам позвоню ему по телефону, скажу, что ты отказалась, не сможешь.

— Лучше самой с ним поговорить.

— Возможно, ты права. Матери привет передать? Заехать к ней?

— Смотри сам. Если заедешь, спроси, не нужно ли что Витальку к школе купить…

От разговора с Наташей почему-то печально стало, и Игорь остался дома, постоял возле шкафа, выбирая, что почитать. Английский учить настроения не было. Взял книгу стихов Блока и сел в кресло, включил торшер.

Утром, прежде всего, он аккуратно уложил в большую новенькую сумку подарки для сестры Веруньки и матери, сунул туда же две бутылки водки: одну, чтоб посидеть вечером с братом, другую для масловских приятелей. Потом стал готовиться к операции, гримироваться. Делал это он тщательно, не спеша, долго. Приклеивал рыжеватые густые усы, прилаживал бороду с короткими такими же густыми и рыжеватыми волосами, парик. Внимательно рассматривал лицо в зеркало, не заметно ли, что волосы фальшивые, не делают ли они его подозрительным с первого взгляда. Работал над своим лицом, пока не решил, что только внимательный, опытный взгляд может определить, что он загримирован.

На улице было жарко. Солнце прошло зенит, клониться стало к крышам домов. Игорь подогнал джип к метро «Домодедовская», переоделся в машине, натянул на короткие джинсовые шорты тонкие спортивные брюки серого цвета, на зеленоватую майку — легкую ветровку, взял матерчатую сумку, где у него было оружие, две кепки: одна — синяя бейсболка с длинным козырьком, другая — матерчатая белого цвета.

Позвонил из автомата с Большой Никитской в приемную Барыкина, представился помощником главного редактора московской газеты «Тверская, 13», сказал, что его шеф желает поговорить через полчасика с Барыкиным, спросил, будет ли он на месте в это время. Узнал таким образом, что клиент в офисе, но скоро поедет в мэрию, и заторопился к перекрестку, откуда виден вход в контору Барыкина. Движение по переулку, на котором стояло здание конторы, одностороннее, и машина Барыкина будет ехать ему навстречу. Если в переулке будет пробка, то Игорь подойдет к машине и проведет «хирургическую операцию». А если пробки не будет, то машина на этом перекрестке развернется и по параллельному переулку двинется в сторону Большой Никитской улицы, перед которой всегда пробки. Там Игорь непременно догонит Барыкина.

Протасов сел на бордюр между двумя стоявшими машинами, надел на руки тонкие телесного цвета перчатки и стал ждать, поглядывая на вход в контору Барыкина. Водители, проходящих мимо машин, в тесном переулке не смотрели по сторонам, не отвлекались, потому не обращали на него внимания. Прохожих было мало. Им тоже было не до сидевшего смирно, спокойно парня между машинами. Мало ли он кого ждет. Напряжения большого Игорь не испытывал. У него было чувство схожее с чувством рыбака на берегу реки, который уставился в поплавок, ожидая поклевки. Рыбак по опыту знает, что рыба в реке есть, значит, клев будет, и старается не пропустить момента, когда поплавок дрогнет. Ждать пришлось долго. Наконец распахнулась дверь, и несколько человек один за другим неторопливо появились на улице. Один из них распахнул заднюю дверь Мерседеса и остановился возле нее, ожидая, пока усядется шеф. Потом прикрыл дверь и нырнул на переднее сиденье к шоферу. С другой стороны на заднее сиденье сел еще один охранник. Трое остались возле входа. «Два охранника и шофер, все на месте», отметил Игорь. Как назло в этот миг переулок был пуст. Ничто не мешало машине Барыкина катить по нему. Протасов не расстроился, уедет клиент, ничего страшного, другое время будет. Он достал из сумки и натянул на голову, на парик бейсболку, поправил рукой пистолет с глушителем под ветровкой за поясом шорт, снял с предохранителя, лениво поднялся, чувствуя в душе сладкое напряжение, волнение, словно он долгое время сидел в засаде в лесу и наконец-то услышал спокойное похрюкивание кабана и треск сучьев. Он свернул за угол и двинулся по улице, чутко вслушиваясь в движение, шум позади себя. До параллельного переулка, по которому можно было выехать на Большую Никитскую, всего метров пятьдесят. Игорь успел свернуть в него до того, как появился Мерседес. Впереди, метрах в ста пятидесяти была пробка. Но уверенности не было, что Барыкин поедет именно по этому переулку, проскочит мимо. Значит, не судьба, значит, Бог отпустил тому еще несколько дней жизни. Возмездие будет отложено на несколько дней. Только и всего. Игорь вспомнил, как они вдвоем со снайпером из ГРУ трое суток, почти не шевелясь, ждали машину Хаттаба на территории, контролируемой чеченцами. Позади послышалось легкое урчание мотора, шелест шин. Когда Мерседес проплывал мимо, Игорь быстро кинул взгляд в заднее окно, чтобы удостовериться, что именно Барыкин находится в машине. Он!! Сердце забилось сильнее, нервы натянулись, как у охотника при виде мелькнувшей среди кустов серой спины кабана. Он шел, как прежде, спокойно, деловито, не ускорил шаг, видел, как Мерседес пристроился позади пробки, как вслед за ним встал жигуленок. Пока Игорь догонял Мерседес, пробка немного продвинулась вперед, ближе к арке, в которую после выстрела намеревался скрыться Протасов. Навстречу тяжело шла пожилая, полная женщина с сумкой в руке. Больше никого не видно. Удобный момент.

Игорь догнал стоявший в пробке Мерседес. Женщина была в пяти шагах от него. Но Протасов уже не видел ее, она не была ему помехой. Душу его, как всегда в такой миг, охватил сладкий ужас и трепет, все существо его напряглось, стало, как сжатая пружина. Он глянул на Барыкина. Тот тоже с беспокойным предчувствием на лице повернулся к нему, хотя пистолета еще не было в руке Протасова. Игорь после операций часто размышлял над тем, почему у клиента в глазах вспыхивает ужас при взгляде на него еще до того, как он увидит пистолет. Может быть, за миг до смерти человек видит не его, Игоря Протасова, а костлявую с косой, как это пишется в сказках. И увидев этот ужас в глазах Барыкина, Игорь легко выхватил из-за спины пистолет и спокойно выстрелил через стекло ему в лоб. Пистолет кашлянул, стекло дзенькнуло, голова Барыкина откинулась назад. Игорь в ту же секунду выстрелил в ногу охранника, сидевшего рядом с Барыкиным, шагнул вперед, и пистолет его еще два раза кашлянул, прострелил ноги второго охранника и шофера. На все операцию ушло секунды три. Протасов швырнул пистолет под Мерседес и кинулся к арке мимо остолбеневшей, ошарашенной женщины. Когда Игорь метнулся в ее сторону, она уронила сумку, вероятно, посчитала, что он убьет ее. Протасов зачем-то подмигнул ей, проскочил мимо и нырнул в арку, чуть не сбив с ног, выходившего из нее старика. Старик рассердился на него, обернулся вслед, крикнул что-то гневно. Двор был пуст. Игорь кинулся к каменному забору, отделявшему этот двор от соседнего, взлетел на крышку мусорного бака, потом на забор. Оглянулся. Погони не было. Спрыгнул вниз, на землю, присел рядом машиной, стоявшей под кленом. Прислушался, огляделся. Все спокойно, тихо. Сорвал с себя бейсболку, ветровку, усы, бородку, парик, скинул спортивные брюки, остался в клетчатых шортах, сунул все это в сумку, на голову натянул белую кепку. Вышел из-за машины совсем иным человеком. Быстрым шагом направился в следующий переулок, пересек его, мельком оглянувшись по сторонам. Никакого подозрительного движения не было. Прошел еще через один двор на следующую улицу и направился к метро, прислушиваясь к тому, что происходит за его спиной. Глазами косил по сторонам, нет ли чего подозрительного. Возле одной из машин, стоявших у обочины, он наклонился, глянул на свое лицо в зеркало, проверил, нет ли на подбородке и щеках следов от клея, и уже совсем спокойно стал спускаться в подземный переход, шедший под Тверской улицей к Пушкинской площади и к метро. Игорь чувствовал в душе необыкновенный восторг. По эскалатору бежал вниз легко, не ощущая тела. Оно, как казалось ему, совсем потеряло вес от распиравшего восторга. Как пушинка летел он по ступеням. Лицо его пылало счастьем. Некоторые поднимавшиеся вверх, навстречу ему, пассажиры обращали на него внимания, улыбались, понимали, что с парнем произошло что-то необыкновенно хорошее: либо сдал важный экзамен, а может быть, любимая девушка ответила взаимностью.

Через сорок минут Игорь Протасов на своей машине выезжал из Москвы. Злорадный восторг от того, что праведная кара совершена, что добро восторжествовало с его помощью, в душе Игоря притупился, но легкая радость по-прежнему владела им. Он улыбался, сиял, слушая вполуха беспечный треп диджеев на «Русском радио», а в голове он бесконечно прокручивал, видел себя со стороны во время операции, видел, как он подходит к Мерседесу, как выхватывает пистолет, слышал четырехкратный кашель глушителя и думал, представлял, какой сейчас переполох в милиции. Женщину, на глазах у которой происходила операция, теперь вывернули наизнанку. По ее словам, наверно, составили фоторобот и, может быть, показали по телевидению. Не видел ли кто случайно, как он раздевался за машиной? Через три минуты будут новости, глянул он на часы и переключил радио на «Эхо Москвы», сделал погромче. Возможно, журналисты успели получить информацию об операции, расскажут сейчас… только бы милиция не остановила, не помешала, посмотрел он в сторону поста ДПС, возле которого четыре милиционера в оранжевых безрукавках внимательно разглядывали водителей и пассажиров в машинах, некоторых останавливали. Их, значит, уже оповестили. Окинули они сосредоточенными взглядами Протасова, но пропустили, не остановили. То ли помогли спецномера его джипа, то ли не вызвал он у них подозрения. Тотчас же за постом он услышал музыку, заставку перед новостями и замер, приготовился слушать. Он угадал. Новость о его операции шла первой. «Только что нам сообщили, — говорила дикторша, — что час назад в центре Москвы совершено дерзкое покушение на заместителя Председателя Правительства столицы Барыкина Глеба Николаевича, которого сопровождали в машине три охранника.

Игорь напрягся. Неужели Барыкин выжил? — мелькнуло в его голове. Ясно представилось лицо Барыкина после выстрела, темное пятно на лбу: с такой раной не живут.

— По мнению специалистов — это явно заказное убийство, — бойко продолжала диктор. — Они считают, что работал киллер высокого класса, абсолютно уверенный в себе. Он на глазах у прохожих спокойно подошел к стоявшему в пробке автомобилю заместителя Лужкова и выстрелил Барыкину в голову, следующими тремя выстрелами он парализовал охранников, прострелил им ноги, выкинул пистолет под машину и скрылся во дворе близлежащего дома. Все это видела Тимофеева Анна Григорьевна, случайно оказавшаяся в двух шагах от убийства. Диктор включила выдержку из записи интервью со свидетельницей. «— Вы могли бы опознать киллера?» — спрашивал корреспондент у женщины. «— Я его теперь всю жизнь помнить буду, — возбужденно отвечала она. — Рыжий, усищи, небритый, на голове американская фуражка с таким дли-инным козырьком. Один глаз дергается, нервный, видать. Стра-ашный! Ужас! Он, когда пострелял, пистолет уронил, видать, руки у него дрожали. А как же, в человека стрелял… У иного, петуху голову рубить, руки трясутся. Уронил он пистолет и как на меня кинется. У меня все оторвалось вмиг, сумка из рук выпала. В голове как блеснет: «Все, Анютка, допрыгалась!» (Игорь хохотнул, услышав это). До сих пор поджилки дергает. Он, видать, понял, что руками меня сразу не возьмешь, я баба-то вон какая, в теле, и мимо меня мельк в арку. Там его дедок какой-то задержать хотел, но куда там, он, бандюга, здоров, рост под два метра. Бугай, здоровый бугай!» «— Почему никто из водителей не пытался его задержать?» — спросил корреспондент. «— Дак никто ничего не понял, — ответила женщина. — Я в двух шагах была, и то сначала подумала, что он камешек в окно кинул, хулиганит. Машина-то красивая, большая, черная, блистает вся. Я-то и подумала поначалу, позавидовал, испортить хочет… Стрелял-то он как-то тихо, не слыхать совсем. А потом гляжу, а у него в руке дли-инный такой пистолет. Тут меня всю потом прошибло…» Игорь с улыбкой, со смешком слушал рассказ женщины, думая, что повезло ему на свидетельницу. Охранники в шоке были, вряд ли что-то путное запомнили.

Дорога на Каширу была хорошая, широкая. Бодро летел под колеса асфальт. Мелькали кусты лесопосадок вдоль обеих сторон шоссе. Игорь любил ездить домой, в Масловку, ночью. Машин меньше, можно лететь по шоссе на сто шестьдесят, а на отдельных участках, где было ровное шоссе, и на сто восемьдесят. На джипе его стояла мигалка, спецномера, в кармане — спецталон генеральной прокуратуры, позволяющей ему избегать проверок документов патрульно-дорожной службой. По Италии Игорь носился на этом джипе со скоростью двести километров, но разбитые российские дороги такую скорость не выдерживали. Страшновато становилось.

Протасов издали заметил просвет в лесопосадке, узкую дорожку на поле, притормозил, свернул с шоссе, остановился за деревьями, поднял капот, делая вид, что ремонтирует машину, а сам выкинул в ров, поросший травой, сумку с одеждой, в которой он был на операции, полил бензином ветровку, брюки, парик и поджог. Жарко вспыхнули, затрещали волосы парика. Игорь подождал, пока все сгорит, превратиться в золу, потом затоптал пепел, расшвырял его ногой по рву и поехал дальше, стараясь забыть о совершенном возмездии, начал думать о предстоящих делах в Уварово.

Позвали туда Игоря Протасова заводские проблемы. Очередной коммерческий директор проворовался. Надо что-то с ним делать. Эта огорчало, беспокоило, но не так сильно, как другое. Из колонии вернулся в город отмороженный архаровец по кличке Кизяк. Пять лет отмотал. Авторитетом себя почувствовал. В Уварове он не захотел влиться в существующую группировку, сколотил свою из бывших дружков и безработных голодных парней и взялся за передел сфер влияния. Недавно явился на завод к брату и потребовал ежемесячно отстегивать мзду. Кто такой Кизяк и как уладить с ним, Игорь пока не знал. Варианты были, но без полной информации о Кизяке, он не хотел останавливаться ни на одном. Хотелось уладить мирно, без войны, без крови. Об этом он размышлял до самой Каширы. Потом монотонная дорога успокоила его, вспомнилась Наташа. Что она теперь делает? Вернула ли кассеты Бушуеву? Конечно, это не Алексей придумал аферу с Малаховым. Скорее всего, ее разработал Лосев. Всплыл в памяти этот вальяжный, ухоженный, гладковыбритый, начинающий полнеть самоуверенный мужик, бывший генерал милиции. С Лосевым Протасов познакомился, как ему показалось вначале, случайно, на даче Никитина, омоновца, с которым они бежали из чеченского плена. Никитин лихой парень, хохмачь, говорун. Был он непоседлив, беззаботен, бесстрашен, и в тоже время нагл до беспредела, насквозь циничен, пошл. Из-за этого цинизма, наглости он не нравился Игорю. Никитин, казалось, обмер от восторга, когда встретил Протасова в ночном клубе «Озорные девчонки». Затискал его на глазах у всех, представил своей шумной компании, которые сидели с проститутками. Потом весь вечер с восхищением рассказывал, как этот бесстрашный парень Протасов организовал побег из чеченского плена, спас его, Никитина, от верной смерти. По его словам, выходило, что с таким парнем, как Протасов, он в ад пойдет чертей ворошить. Узнав, что Игорь имеет свой колбасный завод, восхитился еще сильнее, воскликнул, что настоящие парни нигде не пропадут, снова предложил выпить за него. Пил он много, был возбужден весь вечер. Игорь, действительно, сумел устроить побег из плена, дерзко, нагло, с помощью Салмана, одного из чеченцев, без него побег бы не удался. Салман своей жизнью рисковал. Протасову не нравилось, что Никитин треплется об этом с проститутками, выставляет перед ними Игоря героем. Зачем? Хочется, выставляйся сам, но других не втягивай. Никитин пригласил Игоря к себе на дачу на шашлык в ближайшую субботу. Протасов отказываться не стал, но решил не ехать. Никитин был старше его лет на пятнадцать, служил в ОМОНе, ничего общего между ними не было. И по характеру были разные. Игорь сторонился излишне говорливых и назойливых. С ними устаешь быстро, и всегда после остается ощущение, что провел время зря, впустую. Но в субботу утром Никитин позвонил ему, начал бурно, рьяно уговаривать, обещать познакомить его с настоящим человеком. Протасов, видно, зачем-то был нужен Никитину. Стало любопытно. Игорь намеревался провести субботу в читальном зале, но поехал на дачу.

Настоящим человеком оказался Лосев. Представился он генеральным директором страховой компании, но Игорь сразу понял, что это просто прикрытие для его настоящего дела, как был прикрытием для него колбасный завод, а для Бушуева банк. Утвердился в этом, когда Никитин шепнул ему, что Лосев был генералом в МВД, огромная шишка. Связи в Кремле. Дружит с Семьей.

Дача у Никитина оказалась большой, трехэтажной, не дача, а особняк, замок. Комнат не счесть. На участке лесок, зеленая лужайка. В леске длинный деревянный стол рядом с барбекью, откуда доносился запах жареного мяса. Были еще два парня, Алексей Бушуев и четыре девчонки.

Когда за длинным столом под березами выпили раза три, закусывая первым шашлыком, и зашумели весело, загалдели, Никитин подсел к Игорю, шепнул озорно, указывая глазами на одну из девчонок:

— Посмотри на ту, хороша?

— Роскошна, — согласился Игорь.

— Любаша! Для тебя приглашал. Она в курсе. Действуй. Завтра спасибо скажешь. Великая мастерица.

Игорь покивал в ответ на его слова, и Никитин пересел на свое место во главе стола, включился в шутливый громкий разговор. Протасов не делал попыток познакомиться с Любашей, не тянуло его к таким легким девчонкам, брезгливость была к таким связям. Одно дело, когда девчонка понравилась, потянуло к ней вдруг, и сам чувствуешь, что ты ей интересен, приятен. Надежда есть на долгую дружбу, на радость общения в будущем, а такие отношения, какие предлагал Никитин, отталкивали Игоря, неприятно было ощущать, что девчонке все равно кто обнимает — ты или шестидесятилетний Лосев, кто заплатит, тот и танцует ее, что-то было в этом скользкое до омерзительности, грязное. Девчонка сама подошла к нему, познакомилась, спросила, почему он не весел.

— Почему так решила? — спокойно, не выказывая к ней интереса, спросил Игорь.

— Как же, сидишь, молчишь…

— По-твоему, веселиться, значит, прыгать, скакать, орать, хохотать? А по-моему, так ведут себя в сумасшедшем доме. Мне без прыганья и хохота весело. Сижу, гляжу, веселюсь, — тем же тоном ответил Игорь и отвернулся от нее.

Девчонка недоуменно хмыкнула, пожала плечами и нерешительно отошла. «Должно быть, за бревно приняла!» — усмехнулся про себя Протасов.

В тот день он так и не понял, зачем он понадобился Никитину. Может быть, он хотел сделать ему приятное, помня совместно пережитое в плену и во время побега, а может быть, просто решил выщелкнуться перед ним, показать, как ловко он устроился в этой жизни. Кто знает? Ночевать Игорь не остался, сослался на дела.

Но месяца через два Никитин снова уговорил его приехать на дачу, сказал, что девчонок не будет, посидят в мужской компании за хорошим винцом, поболтают за жизнь. Это было действительно так. Снова были Лосев, Сергей — близкий друг Никитина еще с Афганской войны, тоже ОМОНовец, о нем Игорь услышал впервые еще в чеченском плену. Бушуева не было. Лосев расспрашивал Протасова о его жизни, о колбасном заводе. Потом засмеялся добродушно:

— Я наслушался рассказов о тебе, да и в прошлый раз ты мне понравился, и хотел предложить пойти ко мне в охрану, теперь вижу, попал бы впросак: ты самостоятельная фигура. Что ж, будем дружить домами, толковые молодые ребята всем нужны!

Лосев держался просто, добродушно, и все-таки рядом с ним Игорь чувствовал какую-то непонятную настороженность, дискомфорт, вынужден был невольно следить за своими словами.

Месяца три назад, ранней весной снова на даче Никитина, Игорь виделся с ним только там, Лосев высказал мысль, что есть чудесная идея, как можно легко срубить большие бабки, несколько миллионов долларов, но вся загвоздка в девахе: где найдешь такую, чтобы могла толково сыграть журналистку и очаровать, соблазнить избалованного миллионера? Но никто не был знаком с такой, и разговор об этом затух.

Наташу Чиркунову в роли стриптизерши Игорь увидел на подиуме в ночном клубе «Озорные девчонки», и не узнал поначалу свою первую любовь. Она была в завитом парике с белокурыми волосами, узнал только по голосу, когда она, оттанцевав, подошла к столу, к знакомым ребятам, в черных сапогах-чулках с длинными голенищами и в открытом купальнике бикини. Услышав до боли знакомый голос, Игорь обернулся, онемел поначалу, потом воскликнул:

— Наташа! Ты!

— Игорек, — ошеломленно, растерянно повернулась к нему, прошептала она.

В тот вечер Протасов узнал от Наташи, что отец ее, когда остановили химзавод в Уварове, и он потерял работу, вначале запил, как многие оказавшиеся не у дел мужики, потом бросил пить, видя, что детям есть нечего, не на что учить ее в Москве, она в то время только поступила в университет культуры, стал метаться в поисках заработка. Некоторое время работал в Москве, где его обманули, заплатили копейки, и он не выдержал унижения, своего бессилия прокормить семью и покончил с собой, повесился. И Наташа вынуждена теперь работать стриптизершей. Надо учиться, себя кормить, и мать с ребятишками поддерживать. Они только ее работой и живы.

Вновь, как в юности, Протасов потянулся к Наташе, вновь стал думать о ней ночами, с нетерпением ждать вечера, когда можно будет увидеть ее в ночном клубе. Вновь нежным томлением вздрагивало сердце, когда появлялась она на подиуме. Но на этот раз появилось новое чувство, чувство неловкости, стыда, даже неприязни к ней, когда она, танцуя, с задором, страстно, сбрасывала с себя одежду с непристойно-эротическими движениями, делая это пылко, знойно, под восторженные вскрики пьяных посетителей клуба, которые не отрывали от нее откровенно похотливых взглядов. Как ненавидел он эти взгляды! И как неприятно ему было то, что, как казалось ему, эти восхищенные вскрики пьяных мужиков возбуждают Наташу, воспламеняют, вызывают жгучую страстность! Может быть, ему так просто казалось? Она охотно садилась за его стол, когда на подиуме танцевали другие девчонки, охотно трепалась с ним, но всегда небрежно, доброжелательно уводила разговор в сторону, если он пытался предложить подвести ее после работы домой на своей машине… Игорь не настаивал не только из-за прежней робости перед ней, пересилил бы себя, набрался храбрости, но не считал себя вправе приручать девчонку, чтобы не принести ей страдания своей возможной смертью. Ведь в любой момент он мог погибнуть во время операции, и даже считал, что это неизбежно рано или поздно случится. Готов был к такому исходу. А разве не проклянет его прирученная им девчонка, когда узнает, что она полюбила киллера, что он обманывал ее все время, представляясь бизнесменом, колбасником? И как он страдал! Как мучился, когда узнал, что Наташа встречается с Алексеем Бушуевым, с этим банкирчиком! Оказывается Игорь просто был слеп, встречались они давно, начали еще до того, как он впервые увидел ее на подиуме. Неужто Наташа не понимает, мучился Игорь ночами, что Бушуев только тешится с ней, а как надоест, бросит? Не первая она и не последняя у него… Позже, когда успокоился, понял, что Алексей, как человек, ее не интересовал, интересовали его деньги. Смерть отца из-за денег, вернее, из-за отсутствия их, видно, потрясла ее так, что она готова была пойти на все, чтобы поддержать семью, доучиться самой, устроить себе безбедное существование в будущем. Она тогда считала, что Игорь после Чечни вступил в одну из московских преступных группировок, потому-то и отирается в ночном клубе.

Думая о Наташе, вспоминая разговор с ней в ресторане и у себя в квартире, свою необъяснимую чистосердечную исповедь, видно, то, что Наташа узнала, чем он зарабатывает деньги, и это не оттолкнуло ее, размягчило его, расслабило, потянуло на откровенность, заставило выговориться, рассказать о том, что он носил в себе. Перебирая в памяти все это, Игорь забыл о недавней операции, о предстоящих проблемах в Уварово, и незаметно пролетел Московскую область, Тульскую, Рязанскую и въехал на тамбовскую землю.

Мимо Тамбова проскочил, когда стало вечереть. Ослепительное днем солнце тускнело на глазах, приближаясь к горизонту. Бледный прозрачный ломоть луны повис на востоке над верхушками деревьев лесопосадки. Бесконечная нить дороги начала утомлять Игоря, захотелось отдохнуть, размяться, но он давил и давил на педаль газа. Еще часа полтора и дома. Впереди вдруг показалось скопление машин, среди них несколько милицейских с мигалками. Видно было издали, как некоторые машины разворачивались и возвращались назад, ехали навстречу Игорю. Серьезная авария, должно быть, решил Протасов, и стал сбавлять скорость. Когда он подъехал к небольшому скоплению людей в основном в милицейской форме, один из милиционеров, высокий с резко выпирающим брюшком и добродушным лицом, взмахнул своей полосатой палкой, останавливая его, и шагнул к машине.

— Что случилось? — высунул голову из открытого окна Игорь.

— Террористы автобус захватили, — коротко и дружелюбно бросил милиционер, внимательно всматриваясь в Протасова, который сидел за рулем мощного джипа с мигалками, с московскими спецномерами, а на вид — юнец. — Долго ждать придется, пока разберемся. Если торопитесь, можно объехать через Котовск.

За милицейскими машинами, метрах в пятидесяти впереди на обочине стоял рейсовый автобус, из тех, что курсируют из райцентра по деревням. «Какому дураку пришло в голову брать такой автобус в заложники? — подумал Протасов. — Там, наверно, одни старухи».

— Чеченцы? — заглушил мотор Игорь и открыл дверь.

— Говорят наш, по одежке местный, — ответил милиционер.

— О Господи, и сюда поветрие дошло, — выпрыгнул из кабины в траву на обочине Протасов и захлопнул дверь. — И что собираетесь делать?

— Ждем спецназ и снайперов. Через полчасика примчаться из Тамбова. Быстренько шлепнут. Надо до темна управиться, потом сложнее будет.

— Чего он добивается?

— Знамо дело, смерти, — засмеялся милиционер. Видно, он относился к захвату автобуса, как к небольшому приключению. — А вы откуда?

— Из Москвы. Из генеральной прокуратуры, — показал Игорь ему свое удостоверения помощника следователя по особо важным делам Генеральной прокуратуры. — Кто руководит операцией?

— Ух, ты! — удивился милиционер, взглянув в удостоверение. — Пока старшим здесь майор Овсянников.

— Веди к нему, — строго приказал Игорь. И они двинулись к группе милиционеров.

— Товарищ майор, к вам из Москвы, из Генпрокуратуры, — на этот раз озабоченным голосом доложил милиционер.

Протасов показал удостоверение молодому майору, круглолицему, плотному крепышу.

— Чего он требует? Деньги? — спросил Игорь о террористе.

— Журналистов, — хмуро усмехнулся майор. — О деньгах речи пока не было.

— А как вооружен?

— Говорят, пояс шахида на нем и пистолет.

— Кто говорит?

— Он одну женщину отпустил, вот она, — указал майор на пожилую, полноватую женщину в деревенской, но опрятной одежде, в сером чистом переднике.

— На рынок приезжали? — спросил у нее с улыбкой Игорь. — Вишня созрела?

— Да-да, сынок, — быстро возбужденно заговорила женщина. — Ведро набрала, да и лучок зеленый был, укропчик.

— Удачно хоть съездила? Все продала?

— Продать-то продала, да вот вишь, — кивнула она в сторону автобуса.

— Один он там? Злой, страшный, здоровый? Денег с вас требовал?

— Я б не сказала, что злой, страшный. Парень как парень, лет тридцати. Вошел смирно, у него на поясе майка была узлом за рукава завязана, сел. А как сюда на большак выехали, он вскочил, майку с пояса скинул, пистолет выхватил и как рявкнет: «Всем сидеть! Автобус захвачен! Головы опустить, сразу стреляю!» — сам щуплый, а голос зычный.

— А что у него на поясе? Заметила?

— А как же! Какой-то толстый брезентовый пояс и проводки!.. Водителя он враз остановил, грить, сидеть смирно. Руки на руль! И мне, грозно так грить, выходи одна, я с краю у двери сидела, останавливай машину и говори шоферу, мол, автобус террорист захватил, пусть милицию вызывают. А милиции скажешь, пусть журналистов зовут. Только с ними говорить будет, остальных стрелять. А если, мол, штурм будет, взорвет и себя и всех людей. Вот я и позвала их и все сказала… А деньги? Нет, не спрашивал, врать не буду, все тута, — похлопала женщина себе по животу. — Два ведра только там остались, и мешок. Жалко, — вздохнула она. — Хорошие ведра! Взорвет автобус, ничего не останется…

Добродушный милиционер, который останавливал Протасова, слушал старуху со снисходительной улыбкой, а когда она закончила, спросил у нее строго:

— Ведра жалко, а людей нет?

— Как жа, и людей жалко… И ведра жалко, их потом покупать надо, а на что?

— Ну да, ведра покупать, а людей еще бесплатно нарожают.

— Парень-то не знакомый, не встречала никогда? Может, на рынке болтался когда? — спросил Протасов у женщины.

— Нет, врать не буду, — покачала она головой. — Не видала раньше.

— Так, понятно, — пробормотал Игорь. Он был почти уверен, что автобус захватил какой-то доведенный до отчаяния, скорее всего местной властью, глупый парень. Решил через журналистов добиться справедливости. Спецназ, не задумываясь, прикончить дурака. Вот и вся справедливость! Настоящий ли у него пистолет? Может, газовый? И в пояс шахида не верится, что-то. Скорее всего, блеф. Протасов почувствовал знакомое волнение, напряжение, какое обычно чувствовал в Чечне, в засаде, когда ему сообщали, что приближаются бандиты. — Товарищ майор, мобильник у него есть?

— Нету, предлагали по громкой связи, молчит. Начнешь приближаться к автобусу, орет, стрелять буду. Журналистов с телевидения требует.

— Так, ладно, какой у вас номер мобильника? — Игорь записал номер телефона майора в память своего мобильника и сказал: — Я попробую поговорить с ним. Не двигайтесь, будьте спокойны.

— Не надо, — строго приказал майор. — Сейчас спецназ подскочит. Они лучше нас знают, что делать.

— А если он при штурме взорвет пояс? Сколько жертв получим. А тут я один. Будьте спокойны, — тоже строгим тоном ответил Игорь и двинулся к автобусу, подняв вверх руки. В правой руке он двумя пальцами сжимал, показывал свой крошечный телефон, а в левой — раскрытое удостоверение.

Тихо стало на дороге. Только ветер тихонько шелестел травой на обочине да от лесопосадки доносился слабый шорох листьев. А если у него настоящий пистолет, и он с дуру бабахнет, — холодком мелькнуло в голове. В упор — плохо. С десяти метров только ранит. Через стекло тоже не страшно. Игорь шел неторопливо, спокойно метров тридцать. Молчание было полное, напряженное. И вдруг тишину разорвал визгливый выкрик из приоткрытого окна:

— Стоять, стреляю!

Протасов шагнул еще два раза, думая, что у парня истерика начинается, злить, пугать его себе дороже.

— Стоять, говорю!

— Погоди! — крикнул Игорь. — Выстрелить всегда успеешь. Я из Москвы, из Генеральной прокуратуры! Посмотри удостоверение, — он шагнул еще несколько раз, пока парень обдумывал его слова.

До автобуса оставалось метров двенадцать. Хорошо был виден сквозь лобовое стекло водитель, сидевший на своем месте с руками на руле. Виден был и террорист. Он сжался на переднем сиденье, выставив вперед пистолет, который держал двумя руками. Лица не видно. Пьян ли, трезв, узнать пока нельзя. Что за пистолет у него, понять сквозь стекло невозможно. Рядовому снайперу ничего не стоило спокойно снять этого дурака из-за милицейских машин. «Так, шагнуть влево, спрятаться за угол автобуса. Выстрелит, непременно промажет. Если не догадается высунуть руку с пистолетом в открытое окно, но он не профессионал, не догадается. Выстрелит, с ним потом не поговоришь!» Игорь рискнул, шагнул чуть в сторону, влево и пошел к автобусу, говоря спокойно, но громко:

— Я без оружия! — Он для достоверности повернулся спиной, показывая сзади майку и шорты.

— Стоять, стреляю! — снова заорал парень.

— Не торопись. Поговорим через форточку, успеешь выстрелить, — подошел Игорь почти вплотную к передней двери автобуса, думая, что главное сейчас убедить дурака, что он его не враг. — Вот он я, весь перед тобой.

Парень повернул к нему пистолет, чуть ли не ткнул дулом в стекло. И Протасов с облегчением узнал газовый пистолет. Сквозь стекло угадывалась серая полоска в черном дуле поперек ствола.

— Я сейчас войду в автобус, — спокойно, негромко сказал Игорь. — Чтобы держать меня на мушке, и если надо будет стрелять, лучше это делать тебе из глубины автобуса. Возьми мое удостоверение, — уверенно сунул Протасов корочки в приоткрытое окно, — и иди назад!

Парень послушно выхватил удостоверение из его руки и исчез в глубине салона.

— Открывай! — крикнул Игорь водителю и постучал ладонью по двери.

В автобусе было тихо.

— Открывай, давай! — громче стукнул по железной двери Протасов. — Ты что, помер?

— Он взорвет, — донесся из автобуса дрожащий хриплый голос.

— На хрен ты ему нужен, взрывать тебя! — сердито крикнул Игорь. — Он что, дебил, что ли!

Двери громко скрипнули в тишине, медленно раздвинулись. Игорь уверенно поднялся по ступеням, сердито глядя на жалкого, растерянного, оцепеневшего водителя, пожилого, седеющего мужчину.

— Стой, стой там! Стреляю! — заорал парень дребезжащим голосом. Он прятался за задним сиденьем, вытянув руку с пистолетом. Пояса не было видно. Но потому, что парень не напоминал о нем, Протасов понял, что у него простой муляж.

— Стою, стою, — спокойным, сварливым тоном ответил Игорь, оглядывая пассажиров. В автобусе, действительно, были перепуганные деревенские бабы, видимо, возвращались с рынка, да два пьяных небритых мужика. Один безмятежно спал, уткнувшись лбом в стекло, а другой, в мятой старой кепке, был рядом с ним и с любопытством, приоткрыв рот, смотрел на Игоря. — Не торопись, успокойся, сначала я позвоню оцеплению.

Протасов нажал кнопку телефона, приложил трубку к уху и заговорил спокойно:

— Товарищ майор, террорист оставляет меня в заложниках вместо пассажиров. Перезвоню, когда все выйдут из автобуса, — выключил он телефон и громко обратился к заложникам. — Выходи по одному.

— Сидеть, всем сидеть! — заорал растерянно парень. — Я никого не отпускал! Стреляю!

Зашевелившиеся было бабы, снова замерли, сжались испуганно.

— Успокойся! — сердито рявкнул Игорь на террориста. — Тебе нужен я, стреляй в меня! А старухи что тебе сделали!.. Выходи, — поднял Игорь за локоть ближнюю к нему бабу, дрожавшую от страха, и подвел к выходу. Помог спуститься.

Бабы засуетились, стали неуклюже торопливо пробираться к выходу через ведра, мешки, стоявшие в проходе.

— А я? — услышал Протасов позади себя хриплый голос водителя.

— И ты свободен, — обернулся к нему Игорь и тотчас же услышал, как громыхнула, захлопываясь, водительская дверь.

Мужик пытался разбудить спящего приятеля, сильно тряс его за плечо так, что голова того дергалась, стучала лбом в стекло. Наконец тот очнулся, пьяно глянул на приятеля, спросил сиплым голосом:

— Приехали?

— Приехали, приехали, пошли, — потащил мужик пьяного к выходу, матерясь. — Проспал все самое интересное, твою мать, урод такой-то.

Протасов и террорист остались одни в автобусе.

— Ты что, болван, боевиков никогда не смотрел по телевизору? — гневно сказал Игорь парню, который молча, растерянно держал в вытянутой руке, направлял на него пистолет. — Не знаешь первого правила террориста!

— Какое правило? — совсем растерялся парень.

Игорь теперь разглядел его. Был он невысок ростом, круглолиц, русоволос и, наверное, в обыденной жизни, видно, добропорядочный неплохой парень, симпатичный, надежный. Сейчас он, видимо, находился в шоке, был оглушен своим отчаянным поступком, не знал, как выпутаться и от отчаяния, если бы у него был настоящий пистолет, он бы непременно пустил его в ход, и непременно бы взорвал пояс шахида, но ни того, ни другого у него не было.

— Лицо, лицо закрывать надо. Теперь тебя каждая старуха узнает. У тебя что, платка носового нет?

— Нет, — покачал головой парень.

— Ну, болван!.. А какого хрена ты сел на переднее сиденье. Снайпер оттуда бы тебя мигом снял. Гони сюда пугач.

— Не подходи, взорву, — парень бросил пистолет на сиденье и схватился за концы проводов у пояса.

— Напугал, у тебя там песок, — засмеялся Игорь.

— Гексоген, — чуть не плача промычал террорист.

— Хероген, а не гексоген, — фыркнул Игорь, подходя к парню. — Давай сюда мое удостоверение. У нас времени нет. Сейчас спецназ примчится. Действовать надо, успокойся, не трясись. Живы будем. — Игорь сунул в карман шорт пистолет и удостоверение и снова позвонил майору: — Товарищ майор, террорист требует отвезти его в Котовск на местное телевидение. Я считаю, это требование удовлетворить можно. Подгоните мой джип к передней двери и позвоните в Котовск, пусть там приготовят все для прямой телевизионной передачи. И сами туда поезжайте, и всех новых товарищей, какие в дороге, туда направьте. Ничего пока не предпринимайте, я на мушке. У него макаров.

Игорь вернул пистолет парню и приказал ему спрятаться в глубине салона автобуса, а сам встал у открытой передней двери.

— Когда я сяду за руль, быстренько ныряй на заднее сиденье и ложись, чтоб тебя не видели из оцепления. Не дай Бог, кто-нибудь пальнет.

Протасов видел в лобовое стекло, как его джип медленно тронулся и стал с опаской приближаться. За рулем сидел тот самый добродушный милиционер, который его остановил. Когда он подкатил к двери автобуса, вид у него был растерянный, напряженный. От добродушия и улыбки следа не осталось. Остановил джип, медленно вылез на асфальт.

— Передай майору, пусть не нервничает, — крикнул ему Игорь. — Все будет хорошо. Главное, людей спасли. Ждите в Котовске.

Милиционер молча, согласно тряхнул фуражкой. И постепенно убыстряя шаг, заторопился от опасного места. Протасов с легкой улыбкой смотрел ему вслед. Когда ответственность была на других, на начальстве, милиционер был улыбчив, ироничен, а как опасность приблизилась к нему, затрепетал, скукожился, даже брюшко подтянул.

— Ну, что дружок, пошли. Вспоминай, как в боевиках террористы делают. Пистолет мне в спину и, прячась за мной, вниз по ступеням. Действуй, не трясись!

Парень сделал, как ему сказал Игорь, спрятался за его спину, прижал ствол пистолета в поясницу. Они спустились к машине. Игорь открыл обе боковые двери, и перепуганный террорист нырнул на заднее сиденье. Притих. А Игорь спокойно сел, завел мотор, включил мигалку на крыше джипа.

— Катался хоть раз на такой тачке? — засмеялся Протасов.

Террорист молчал, сопел.

— Теперь, лежа, протяни руку с пистолетом меж сидений и приставь ствол к моей голове за ухом. Чтоб в оцеплении видели, что я на мушке.

В зеркало заднего вида Протасов увидел, как дрожащий пистолет в руке террориста медленно выполз в пространстве между передними сидениями и уткнулся ему в голову.

— Вот так, держи крепче!

Игорь тронул джип и покатил к милиционерам, которые перекрывали дорогу с противоположной стороны от того места, где был майор. Проехал сквозь оцепление неторопливо, с напряженным каменным лицом, чтобы все видели, что едет он под пистолетом. Некоторое время ехал сквозь строй машин, скопившихся на обочине по обе стороны дороги, а когда выехал на простор, взял из руки террориста пистолет, бросил на сиденье:

— Поднимайся, — приказал. — Сейчас с ветерком прокатимся. Сейчас я позвоню майору, буду с ним разговаривать, а ты ори во все горло мне на ухо: «Гони, гад! Мозги вышибу!» Понял? Прочисть горло, чтоб громче было.

Он видел в зеркало, что три милицейские машины, сверкая мигалками ехали следом. Парень послушно прокашлялся. Игорь позвонил майору.

— Товарищ майор, он требует, чтоб вы за нами не ехали. Грозится пристрелить…

И в это время террорист заорал ему в ухо, в телефон:

— Гони, га-ад! Мозги вышибу!

— Молодец! — отключил Игорь телефон. — Теперь держись. Эх, прокачу! Хорошо, что смеркается. Это нам на руку.

Он даванул на газ, вдавил педаль в пол. Джип рванулся вперед к видневшемуся на темнеющем горизонте лесу. Там, в лесу, был поворот на Котовск. Солнце скрылось, оставив после себя на чистом небе, на западе, багровую зарю. Сумерки потихоньку надвигались с востока. Белесый ломоть луны стал ярче, светлее. Скорость быстро достигла двухсот километров, и милицейские машины стали отодвигаться назад, уменьшаться вдали.

— Рассказывай теперь, зачем тебе старухи понадобились?

— Мне не старухи, мне журналисты нужны были из Тамбова, чтоб наших гадов на чистую воду вывести.

— Бандитов?

— Нет, с ними договориться можно. Власть хуже бандитов.

— Это так.

Стрелка спидометра перешла за двести. Мелькали встречные машины, пролетали мимо попутных. Влетели в лес. Здесь на большой поляне были магазины, стояли машины, переходили дорогу люди. Пришлось сбавить скорость. Милицейских машин сзади не было видно. Приближался поворот на Котовск.

— Мне в Котовск не надо, — тревожно сказал террорист.

— Мне тоже, — проскочил поворот Игорь. — Ладно, рассказывай свою историю, больше не перебиваю.

— У меня торговая точка была в нашем центральном универмаге, арендовал под канцелярские товары. Городок небольшой, а маленьких контор много, школы. Всем нужна мелочь: ручки, тетрадки, бумага. Рубль к рублю, и дело шло. Машину хорошую взял, чтоб товар из Тамбова возить. Дом купил. Две девочки у меня хорошенькие. Как куколок одевал. Вместе с женой торговали. Она за прилавком, я организовываю. Потом нового главу администрации выбрали, а он своему сынку универмаг продал. Сынок, гад, пригляделся, что у нас дело идет хорошо и объявляет нам, уходите, я сам канцелярскими товарами торговать буду. И выгнал. Мы свой павильон купили, поставили рядом с универмагом. Сынок открыл свой отдел в универмаге, но все привыкли у нас брать. К нам идут, к нему нет. Папаша, наш глава, это такая сволочь, рынок тоже присвоил, маслозавод, элеватор, колбасную — все к рукам прибрал. Весь город у его семьи. Стал он ко мне проверку за проверкой присылать. Придут проверят, а придраться не к чему. Все по закону. Тогда сынок встретил меня и грозит: переходи на другой товар, продуктами торгуй, иначе и павильон сожгу и машину. А продуктами у нас все торгуют, сотни точек. Рядом с павильоном пятнадцать магазинов и ларьков. Я отказался. А через месяц в одну ночь и павильон сгорел и гараж с машиной. Пожарные написали: короткое замыкание. Знакомый пожарник мне говорил: какое короткое замыкание, явный поджог. Но глава приказал написать, что короткое замыкание. С ним не поспоришь. Тогда я к сынку, схватил за грудки, а его охранники отметелили меня так, что я неделю лежал. Да еще пригрозили, чтоб я убирался со всей семьей из Знаменки. Житья мне здесь не будет. А куда я уеду, куда? Тут моя Родина! Где меня ждут? И на что мне жить? Детей кормить чем? Вот я и решился…

— И что бы ты этим добился, дурья голова?

— Я б все журналистам рассказал.

— Ну и что, они сейчас такие же лакеи, за деньги тебя таким идиотом бы выставили, монстром, маньяком. Да и кто бы их к тебе допустил… Считай, что ты уже лишних пять минут прожил. Прикатили бы спецназовцы, в секунду щелкнули бы тебя из снайперской винтовки. И в этот момент твой труп остывал у дороги. Это с одной стороны. А с другой, если взглянуть. В чем перед тобой провинились эти деревенские старухи из автобуса. Они сами еле концы с концами сводят, у них тоже дети-внуки растут, еды просят. А ты на них невинных с пистолетом и бомбой. Что они тебе сделали?

— Ничего, — буркнул террорист. — Я их не обижал.

— Ну да, ты орал на них, что будешь стрелять, пистолетом размахивал, грозился взорвать. Они-то не знали, что у тебя газовая пукалка да речной песок в поясе. Они насмотрелись по телевизору ужасов после взрывов поясов шахидов, и теперь месяц отходить будут от того, что ты их не обижал, — назидательно и сердито говорил Игорь, продолжая давить на газ, стремительно обгонять попутные машины. Некоторых медленно ползущих грузовиков из-за встречных машин приходилось обходить по обочине. В эти мгновения Протасов особенно напрягался, особенно был внимателен. Не дай Бог на обочине будет рытвина, неизбежно перевернешься, полетишь в глубокий кювет.

— Я не думал об этом, — снова буркнул террорист.

— Надо думать! Думать, как отомстить обидчику, именно обидчику, а не гадить невинным, таким же как ты, людям.

— Как я ему отмщу, когда у него охрана и весь город в руках.

— Я принял тебя за мужика вначале. Неужто ты тряпка, за свою семью постоять не можешь.

— Я не тряпка.

— Чем рваться в тюрьму за захват заложников лет на пятнадцать, можно было просто взять пистолет, подстеречь сынка и пристрелить. За него, может, всего лет десять дадут. А если в Москве заинтересуются папаней, главой вашим, то, может, все его рынки-заводики отберут, вернут государству. Чувствуешь, какая разница? Сидеть в тюрьме, зная, что ты отомстил по-мужски негодяям или сидеть с чувством, что ты зря обидел невинных старух, а негодяи по-прежнему кайфуют на свободе, других невинных жертв подстерегают. Видишь, разницу?

— Вижу… Но где я пистолет возьму.

— Я тебе дам, — Игорь распахнул бардачок, вытащил из него пистолет и протянул назад, террористу.

Парень взял, протянул восхищенно:

— Да-а, теперь он у меня запоет! Ох, как запоет.

— Давай рассуждать дальше, — заговорил снова Протасов. — Пристрелишь ты его, посадят тебя лет на десять. Все-таки умышленное убийство. А что будет с твоей семьей? Вырастит жена одна твоих дочек? Вырастит как-нибудь, с голоду не помрут. Но кем они вырастут? Что их ждет впереди? Куда их судьба приведет?

Террорист молчал.

— Дорожка у них одна будет. На панель, в проститутки. Ты хочешь, чтоб твои дочки-куколки стали проститутками? Хочешь, чтоб они ложились под разных слюнявых вонючих тварей?

Террорист угрюмо молчал.

— А ведь можно и отомстить, пристрелить негодяев, и сынка и папочку, и в тюрьму не сесть, и дочек достойно вырастить, — продолжал Протасов.

— Как? — выдохнул парень

— Давай сюда пистолет, — протянул Игорь свою руку через плечо ладонью вверх.

Парень нерешительно положил тяжеловатый теплый от его руки пистолет на ладонь. Игорь кинул его в бардачок и заговорил снова:

— Отвечаю. Для этого ты должен стать крепким невозмутимым мужиком, почувствовать себя разведчиком во вражьем стане, жить двойной жизнью. Сможешь?

— Смогу, — выдохнул парень.

— И самое главное, не забывать о дочках, об их будущем, — быстро кинул Игорь и продолжил: — Ты должен завтра же прийти к сынку и унизительно, повторяю, унизительно для себя попросить прощения, сказать, что ты все понял, что ты его полный раб, готов выполнять у него любую работу. Полы мыть после его плевков, не понимай буквально. Сам найдешь нужные слова. Он возьмет тебя, такие подлецы любят рабов, любят унижать. И он будет унижать тебя поначалу. Терпи! Терпи ради мести, ради дочек. Терпи и всем говори, какой замечательный человек этот сынок, пригрел тебя, работу дал. Эти слова твои донесут ему. И он постепенно по другому станет к тебе относиться, помыкать будет, а ты все его прихоти безропотно выполняй. И месяца через семь-восемь ты приручишь его, приучишь к мысли, что ты его раб. Как почувствуешь это, покупай у какого-нибудь старичка в деревне старое ружье, но так, чтоб никто ни жена, ни дочки, ни друзья, не знали об этом. Знать должны только двое: ты и Бог. Делаешь из ружья обрез, подстерегаешь ночкой темной или вечерком сынка, подходишь, он тебя уже не остерегается, и быстро, решительно и дерзко стреляешь ему в грудь. Лучше, конечно, в спину из-за угла, это тоже хорошо, главное помнить, что ты делаешь благое дело. Обрез потом выкидываешь в речку, где поглубже, а утром громко скорбишь об убитом благодетеле. Никто на тебя не думает. С папаней будет проще, папаня уже будет знать, что ты любимый раб сынка, доверия не нужно будет добиваться. Шлепнешь и его, а потом потихоньку восстановишь свой канцелярский бизнес. Год это недолго, поверь, иные годами мести ждут. И бизнес вернется, и негодяи перестанут калечить судьбы невинных людей, и дочки прелестными вырастут. Сможешь?

Террорист слушал молча, внимательно.

— Попробую.

— Главное, всегда помни, что за твоей спиной семья, судьба дочек. Ради них можно сделать все… Но тебе еще надо проявить мужество и изворотливость, чтоб выкарабкаться из этой истории, в которую ты необдуманно влез. А это будет непросто. Я тебя отпущу сейчас, но искать тебя будут усиленно, фото робот сделают, обложат со всех.

— А как же мне быть? — с тоской спросил парень.

— Подскажу. И это будет твоей прекрасной проверкой, выдержишь, значит, отомстишь своим обидчикам, не выдержишь: сядешь на много лет в тюрьму и пропадут твои дочки. Главное сейчас нервы в кулак, и взять себя в руки, и помнить, что ты партизан среди фашистов, которые с тебя шкуру сдерут, если дашь слабину. Вести себя естественно, чтоб никто ничего не заподозрил, улыбаться, шутить, смеяться. Играть с дочками весело, не задумываться при людях, не грустить ни при ком, не печалиться. Думать, думать в одиночку, много думать… А теперь делаем так: значит, ты из Знаменки, скоро на нее поворот, нас уже ищут, раз в Котовск мы не попали. Может, и из Знаменки нам навстречу милиция выехать, чтоб искать на волгорадке. Значит, поворачивать нам не резон. Есть где-нибудь объездная, пусть проселочная, дорога в город?

— Есть, за поворотом, чуть дальше, через Ульяновку.

— Хорошо, — Игорь отключил мигалку. — Нам повезло, что стемнело. Днем было бы сложнее… Рядом с тобой моя сумка, открой ее, там две бутылки водки возьми одну, распечатывай и пей из горла.

— Зачем?

— Давай, давай… И посматривай на дорогу, скажешь, где поворачивать, а то уже указатель виден на Знаменку.

Парень выпил водки, закашлялся.

— Я не злоупотреблял, — виновато сказал он, отдышавшись.

— Это неплохо. Поможет в твоем деле… У тебя есть знакомый собутыльник-выпивоха, который рад бы с тобой поддать?

— Полно, — быстро ответил парень и указал рукой вперед. — Вот здесь нам поворачивать!

Игорь притормозил, повернул и заговорил дальше:

— В Знаменке, хоть и темно уже, мелькать мне не надо. Высажу тебя поближе к собутыльнику. Быстренько к нему с моей бутылкой. По дороге глотни еще из горла, чтоб взяло хорошо. И пей с ним. Не забудь каким-нибудь образом указать собутыльнику на время, чтоб он запомнил, когда ты явился к нему, для алиби твоего, если вдруг подозрение падет на тебя. Фоторобот твой будут показывать по телику, ты не бойся, сам себя не узнаешь. С моим участием составлять будут. Старухи со страху на черта с рогами вместо тебя укажут. И помни, захомутает милиция, сознаешься, много лет получишь. Потому веди себя спокойно, никому ни слова, особенно о том, что я тебя вывез. Начнешь меня впутывать, я скажу, что ты держал меня под пистолетом, где ты приказал мне, там я остановился, и ты выскочил. Я скажу, что ты у меня взял мобильник и выбросил в окно, чтоб я больше не звонил. Сам понимаешь, поверят мне, сотруднику генпрокуратуры, а не тебе. А тебе за то, что вводил следствие в заблуждение, лишних лет пять тюрьмы добавят. Надеюсь, это ты понимаешь?

— А зачем это нужно тебе? — спросил парень.

— Значит, нужно. Может, мы с тобой братья? Может, я тоже на своей земле, как на оккупированной территории. И кроме нас, нашу землю никто не освободит. Мы сами должны решить, кто мы — рабы или хозяева своей судьбы, своей земли.

— Не проще ли все рассказать в Москве, в Генеральной прокуратуре.

— Там нас не поймут. Кремль своя Семейка приватизировала. Ваш знаменский прокурор стоит на цырлах перед вашей знаменской семейкой, наш прокурор лижет пятки нашей большой Семьи. С ними может на равных разговаривать только пуля, только ее язык они понимают. Вот и Знаменка, где останавливаться?

— Еще чуть-чуть. Вот там, где потемней.

Игорь притормозил, приостановился на секунду и крикнул вслед парню:

— Действуй дерзко!

Развернулся и полетел назад, думая, что в Котовске давно его ждут, заждались звонка. Подняли теперь на ноги все районные отделения милиции. Ищут его джип. Может быть, считают теперь, что террорист пристрелил его и угнал машину. Трясутся теперь, когда думают об этом. Сотрудник Генпрокуратуры пропал. Из Москвы разбираться приедут. Поневоле затрясешься. На Волгоградском шоссе он повернул в противоположную сторону от Котовска, полетел снова с бешеной скоростью, сожалея, что домой, в Масловку, теперь не скоро попадет. Минут через пятнадцать показалось придорожное кафе «Золотая нива», которое стояло на повороте на Сампур и Чакино. Игорь свернул с волгоградки, прокатил немного вперед, поглядывая, не видит ли кто его. Развернулся и подскочил к кафе со стороны Сампура. Влетел в зал возбужденно, торопливо, спросил у кассира, есть ли в кафе телефон, срочно нужно позвонить в милицию. Женщина, посудомойка, показала ему на дверь комнаты, где был телефон. Протасов под присмотром посудомойки торопливо набрал номер и закричал в трубку:

— Товарищ майор, это я! Он сбежал, выскочил из машины!

— Сам-то как? — вскрикнул майор. В голосе его были и тревожные и радостные нотки. — Не ранен?

— Нет. Я ему не дерзил, делал все, что он приказывал.

— Ну и правильно. А мы уж тут поиски по всей дороги организовали. О самом страшном думали. Слава Богу, обошлось. Откуда вы звоните?

— Из кафе «Золотая нива», на повороте на Сампур.

— Знаю, знаю.

— Мобильник мой он забрал и выкинул в окно. Он меня где-то здесь, не доезжая кафе, по каким-то проселочным дорогам, лесопосадкам гонял, потом около лесопосадки выскочил и в кусты, в темноту. Я довольно быстро на дорогу на Сампур выбрался, и сейчас звоню из кафе.

— Куда вы направляетесь?

— В Уваровский район, к матери.

— Завтра не могли бы в Тамбов приехать. Показания ваши нужны, да и фоторобот поможете составить.

— После обеда если только. Я вам позвоню, а сейчас я покачу домой.

— До завтра. Поосторожней, а мы тут пошерстим еще по проселкам.

Игорь, радостно усмехаясь, вышел из кафе. Он опасался, что придется возвращаться в Тамбов, немедленно давать показания. Неизвестно когда в Масловку попадешь.

Спокойно доехал он до поворота на Уварово, свернул на проселочную дорогу и покатил тише. Дорога заасфальтирована, но разбита, с частыми глубокими выбоинами. Темно, безлюдно. В деревнях ни огонька, ни человека. Как вымерло все. Хотя еще рано. Летняя заря тлеет на западе, не дает ярко разгореться звездам. Вокруг луны небо светлое, желтовато-молочное, видна легкая прозрачная рябь облаков. На Киселевском бугре, когда открылась Масловка, лежавшая внизу, в котловине, Игорь съехал на обочину, остановился, заглушил мотор. Деревня чернела вдали, внизу, в том месте, где сливаются две речушки Криуша и Малая Алабушка. Одинокий фонарь светил сиротливо, грустно выхватывал из тьмы верхушки кустов и крышу дяди Петиного дома. Протасов несколько раз глубоко вдохнул теплый еще, но уже с легкой прохладцей, воздух родной земли, словно хотел вытолкнуть из самых далеких глубин своих легких мертвенный московский воздух. Тихо, необыкновенно тихо было в родном краю. Ни ветерка, ни шороха. Кузнечики еще не проснулись, не набрались сил, не начали свои бесконечные песни, радостные днем, на солнце и томительно грустные в ночной тьме, при звездах и луне. Игорь сошел с дороги в поле, вдыхая дурманящий запах придорожной травы: осота, молочая, повители, лебеды, овсюга, захрустел ломающимися стеблями густой пшеницы. Она выколосилась, начала светлеть, желтеть. Это было заметно даже в ночном сумраке. Тяжко было на душе Игоря, томительно. Никогда не въезжал он с таким чувством в деревню. Радость его охватывала, когда открывалась Масловка с Киселевского бугра, восторг, нетерпение поскорее увидеть родную избу, мать, сестру, друзей. Почему теперь так тяжко, так грустно? Игорь упал на спину, примял мягкие стебли, замер и стал глядеть на луну, на мелкую зыбь голубоватых облаков рядом с ней, на редкие звезды. Одна, самая яркая, пульсировала, подмигивала, словно пыталась приободрить его, успокоить, сказать, что в Москве он совершил не преступление, а акт возмездия, акт высшей любви к Богу и ближнему. И заблудшему парню помог от той же самой любви к ближнему, любви к оскорбленному и униженному. Как хорошо сказано об этом у Бунина! В моей душе живет «то высокое чувство, которое вложено в каждую душу и будет жить вовеки, — чувство священнейшей законности возмездия, священнейшей необходимости конечного торжества добра над злом и предельной беспощадности, с которой в свой срок зло карается. Это чувство есть несомненная жажда Бога, есть вера в него. В минуту осуществления его торжества и его праведной кары оно повергает человека в сладкий ужас и трепет и разрешается бурей восторга как бы злорадного, который есть на самом деле взрыв нашей высшей любви и к Богу и к ближнему…» Эти слова, когда он прочитал их, поразили Игоря, до самых тайных, непонятных даже ему самому глубин, осветили душу. Стало понятно, почему его охватывает сладкий ужас и трепет в момент осуществления возмездия, за миг до первого звука выстрела, и почему такая буря восторга бушует в нем, когда он мчится за рулем чужой машины, удаляясь от места торжества добра над злом, свершенного его рукой с предельной беспощадностью. Может быть, Бог избрал его своим орудием, и когда приходит срок, карает его рукой зло. Вспомнилось, как после того, как его спас Седой, он, будучи охранником, имея много свободного времени для размышлений, мучительно пытался разобраться в себе, в окружающем его страшном мире, где нет места для спокойной мирной жизни, думал, как жить, что делать ему, где его место в этом мире? Вспомнилось, как изо дня в день, все чаще и чаще сверлила мозг мысль: «Я в таком мире жить не хочу!», как жгучей тоской мучило желание вернуть билет Богу. Вторая встреча с Седым окрылила его. Он понял, что в его силах хоть чуточку исправить этот мир, хоть чуточку сделать его более справедливым. Для этого он должен освобождать мир от людей, которые плодят зло, плодят несправедливость на его земле.

Долго лежал Игорь в поле, остывал, вдыхал сладкий пьянящий запах зреющей пшеницы, слушал легкий непонятный шорох, казалось, что кто-то маленькая птица или мышь осторожно, крадучись, пробирается меж стеблей пшеницы, глядел на высокую звезду, такую же одинокую, как он, несмотря на то, что она окружена пусть бледными, но все-таки звездами, сестрами своими. В младенчестве, в детстве Игорь никогда не был одинок, никогда не знал, не испытывал чувства одиночества. Сколько он себя помнит, всегда кто-нибудь был рядом: старший брат, сестренка, отец, мать, деревенские друзья. Он всегда ощущал свою слитность с ними, неосознанно ощущал, что он является частью целого, большего, чем он сам. Частью семьи, частичкой деревни, русского народа, частичкой всего рода людского. А теперь возникло ощущение, что есть семья его: мать, бабушка, брат, сестренка и есть он, который поддерживает эту семью, болеет за нее душой, помогает выжить в это поганое время. То же самое неосознанное чувство было и по отношению к своему народу: есть народ, обездоленный, обворованный, оболганный, униженный, и есть он, Игорь Протасов, его защитник, заступник, который своими малыми силенками пытается хотя бы покарать тех, кто обездолил, унизил народ. И от таких безотчетных, подсознательных ощущений, что семья сама по себе, он сам по себе, невинный беспомощный народ сам по себе, а он грешный, но сильный, уверенный, сам по себе, нет, не выше, не над народом, а рядом с ним. От таких неосознанных ощущений чувство одиночества в последнее время почти не покидает его, словно между ним и людьми стоит стеклянная стена. Он видит людей, разговаривает с ними, но понимает, что соприкоснуться, слиться с ними не может. Взаимное проникновение невозможно. Даже с братом после того, как он, Игорь, остался в Москве, встала эта прозрачная неосязаемая стена.

Полежав минут двадцать, умиротворенный, отдохнувший немного на теплой родной земле, Игорь, хрустя стеблями пшеницы, сел, стал смотреть на Масловку, на одинокий огонек фонаря над дяди Петиным домом, стал мысленно представлять деревенский луг, клуб, старые клены на лугу в том месте, где когда-то была школа, реку Криушу с густыми кустами ветел на одном берегу, крутой обрыв с темными норами ласточек-береговушек на другом, тонкий щебет этих ласточек по вечерам, когда солнце садилось за Коростелевские сады. Нежная теплая грусть охватила его. Разве может сравниться по красоте родная земля с землей заморских стран? Много стран повидал Игорь, во многих краях побывал, самых чудесных, самых воспетых. Да есть места на земле, при виде которых душа замирает, но только русская земля вызывает такую теплоту, нежность, покой, только здесь хочется жить и умереть. И какое презрение, отвращение вызывали в душе Игоря люди, политики, частенько мелькающие на экране телевизора, называвшие Россию: эта страна. Как будто не они представляли жалкую жадную власть, которая разорила богатейшую страну, довела народ до нищеты, как будто не они захватили Кремль! Надо было бы говорить: этот Кремль. Да и Кремль не при чем! Редко встречаются рукотворные уголки на земле, которые можно было бы сравнить по красоте с московским Кремлем. Явственно представилось перед мысленным взором Игоря раннее, солнечное летнее утро, когда он, направляясь пешком от Манежной площади в Замоскворечье, вышел через Иверские ворота на пустынную в этот час Красную площадь и остановился пораженный. Как будто впервые он увидел освещенные розовым светом утреннего солнца веселые кремлевские стены, близкую до боли Спасскую башню с часами, озорные купола Собора Василия Блаженного, гранитный, строгий мавзолей Ленина, великолепно-изящные голубые ели у стены, узорчатый ГУМ, горбатую, гладкую, будто лакированную брусчатку площади, и сердце захолонуло от восторга, от созерцания невиданной красоты. И тут же горько стало, что эти чудесные стены теперь защищают кровопийцев, которые ненасытно сосут народную кровь, превращают ее в американские баксы и набивают ими свои бездонные карманы. Слава Богу, от одного из таких не посудных кровопийц сегодня удалось ему освободить родную землю. Чтобы отвлечься от вновь пришедших тяжелых мыслей, Игорь снова стал думать о Масловке, увидел мысленно речку Криушу с прозрачной водой, с камышом у берега, со стрекозами, спокойно и сухо шелестящими прозрачными крыльями, увидел вдруг Наташу в розовом сарафане, идущей по берегу по тропинке меж кудрявых зеленых кустов ветел, счастливо улыбнулся и полез в карман за мобильником, решил позвонить Наташе, набрал номер. Она быстро откликнулась.

— Привет, это я! — с нежностью сказал он. — Ты где?

— У «Девочек»?

— У каких? — не понял он.

— У «Озорных», — голос у нее был сдержанный. Это обеспокоило его плохим предчувствием.

— А-а, в клубе. Танцуешь?

— Готовлюсь.

— А я, ты знаешь, где нахожусь?

— В Масловке.

— Не-е, не угадала, я лежу в поле, в пшенице. Тишина, уши звенят.

— Что там делаешь?

— Просто лежу, отдыхаю, Масловкой любуюсь. Я на Киселевском бугре.

— Ты вроде бы хотел утром выехать?

— Я утром выехал…

Несмотря на то, что голос у Наташи был сдержанный, слушал его Игорь, замирая от нежности, радость распирала его. А сдержанным голос ее мог быть потому, что рядом с ней полно людей.

— Что же так долго ехал? Туда езды часов девять.

— Я несколько раз за шесть часов доезжал.

— А сегодня что же?

— Разве я могу без приключений доехать.

— Авария?

Все сильней и сильней беспокоил Игоря ее сдержанный бесстрастный голос.

— Нет, слава Богу. Поинтересней было. Потом расскажу, это долгий рассказ, — и спросил о главном. — Ты кассеты Бушуеву вернула?

— Вернула.

— И как он?

— Я согласилась.

— Зачем! — вскрикнул Игорь горько. — Зачем ты согласилась?

— Погоди, Игорь, выслушай спокойно. Я не с бухты барахты. Я думала, думала, взвешивала все. Две ночи не спала. Я знаю, это гадко, скверно, но лучше один раз… потом по-человечески жить, чем всю жизнь жить гадко, скверно, быть в грязи. Не вижу другого выхода. Лучше один раз авантюристкой побыть, от него не убудет, купит не четырехмоторный самолет, а двухмоторный, как ты говорил…

— Не торопись! — перебил ее Протасов торопливо. — Отказаться еще не поздно. Погоди, я вернусь, поговорим.

— Поздно. Интервью в журнале выходит под моим именем.

— Все равно не поздно! — закричал Игорь.

— Что с тобой? Ты всегда был сдержанным, невозмутимым. Я тебя не узнаю. Подумай сам, ты умный. Я представить себе не могла, что ты так умен. Подумай, и поймешь, что это самый разумный выход для меня. Лучшего нет.

— Неправда, это неправда.

— Все, Игорь, вернешься, поговорим. Мне готовиться надо к выходу. Пока.

Из трубки понеслись короткие гудки. Гадко стало на душе Протасова. Захотелось сесть в машину и рвануть назад. Нет, как бы он ни летел по дороге, не успеет, не застанет Наташу в клубе. Она уже уйдет. И вдруг мелькнуло в голове, что не все потеряно, что Сергей Малахов не клюнет, откажет в интервью или, если встретится, раскусит быстро, что она за журналистка. Да и почему они решили, что у него нет подруги, что он полезет в постель к первой попавшейся девчонке, пусть она будет семь раз журналисткой. С этими грустными мыслями Протасов сел в машину и покатил вниз, в деревню.

У Масловского моста притормозил. Возле него всегда бугры, ямы. Осветил фарами длинное облупленное здание пустующего колхозного коровника, заметил, что забор, ограждающий загон перед зданием, разобран совсем. Одни столбы торчат. И шифер с крыши снимать начали, кое-где черные дыры зияют. А от мельницы один фундамент остался. Все это Игорь отметил с сожалением, с грустью. Он, можно сказать, на этой ферме вырос. Мать его всю жизнь свою работала дояркой, и стала брать его с собой, как только он научился ходить. Когда два года назад на ферме зарезали на мясо последнюю корову, Игорь хотел коровник арендовать у колхоза. Разные идеи бродили в нем. Можно было переоборудовать здание в свинарник, и выращивать свиней для своего колбасного завода, а можно было открыть новый колбасный цех, дать работу односельчанам. Но мать с братом отговорили его. Пустые хлопоты, толку не будет, утверждали они. Воровство одно. Свиней не только кормить надо, но и за здоровьем следить. Одна заболеет, все от нее заразятся, передохнут. Силком за чужим добром следить не заставишь. И цех будет работать на ветер. Народу толкового в деревне не осталось. Кто на пенсии, а кто спился. Всю колбасу пропьют. Будешь строгость проявлять, врагом сделаешься. А с другой стороны, власть налогами задушит. Не стоит затеваться. И Игорь отложил свою мысль на некоторое время, решил подождать, посмотреть, как дела в стране развиваться будут. Рано или поздно вспомнят в Кремле, что Россия когда-то была аграрной страной, весь мир кормила, и начнут поощрять переработку мяса, зерна на месте, перестанут гонять их по стране туда-сюда. В одном Уваровском районе мяса на три комбината хватит. День и ночь качают мясо в Москву за шестьсот километров, когда можно перерабатывать ее на месте и кормить окрестные города и села. Невыгодно пока это из-за поборов налоговиков, работников санэпидемстанции, пожарников и других государственных контролирующих служб. Рано расширять дело. Хорошо хоть колбасный завод сам себя содержит да помогает беспомощным старикам. Главное, чтоб Юра, брат, который работал директором, к нужному времени опыта набрался, стал хорошим организатором и руководителем. Ему вроде бы понравилось рулить.

Эти мысли вспомнились, проскочили в голове Игоря, когда он медленно проезжал по масловскому мосту, освещая фарами постепенно разрушаемое здание коровника впереди, на бугре, остатки фундамента мельницы с левой стороны дороги и железный столб на обочине, к которому раньше был прикреплен указатель с названием деревни. Вначале по нему стреляли из ружья, изрешетили весь, а теперь совсем оторвали. Игорь свернул в Масловку, съехал с асфальтовой дороги, осветил поднявшийся на лугу почти в рост человека бурьян: репейник, пустырник, крапива, донник. Через месяц по деревне, как по лесу ездить будут, машину из-за бурьяна не видно. В Масловке темь. В окнах клуба свет, но ни одного человека возле него не видно. Должно быть, как прежде, мужики в карты режутся, а подростки возле какого-нибудь дома кучкуются, сидят, шутят, смеются. Протасов явственно представил клуб, ярко освещенный двумя лампочками, парней за длинным столом за игрой в карты, девчат на скамейках вдоль стен, и среди них Наташу. Все лето она проводила у бабушки.

Игорь прокатил мимо темных окон своей избы, объехал ее сбоку и остановился за избой рядом с сараями, заглушил мотор. Гуси на варке, когда он осветил их, забеспокоились, засуетились, загоготали, вытягивая шеи в его сторону, а утки, сидевшие у ворот варка, вскочили, переваливаясь с боку на бок, отбежали в сторонку и снова присели в траву. Рыжий теленок с белыми пятнами на боку и лбу лежал у забора. Он проснулся от шума машины и яркого света фар, повернул голову, спокойно проводил большими глазами проезжающую мимо него машину. «Зачем она их развела? — подумал Игорь о матери с досадой, имея в виду гусей-уток и теленка. — Мяса ей, что ли, мало? Привыкла с детства тянуть из себя жилы. Отдыхала бы!» Он вылез из машины, потрепал теленка по прохладным ушам, по жесткой шерсти на теплом крепком лбу. Теленок в ответ на ласку, лежа, потянулся к его руке носом, хотел лизнуть языком, но Игорь убрал руку:

— Вот этого не надо. Это уж телячьи нежности, — сказал он и взял с заднего сиденья машины сумку с подарками для сестры и матери и постучал в окно, позвал громко:

— Мам, это я!

В избе почти сразу же вспыхнул свет. Видно, мать еще не спала. Игорь с нежностью слушал глухие шаги, скрип двери в сени. От голоса матери радостно вздрогнул:

— Это ты, Игорек!

Для нее он все еще был Игорьком.

Распахнула дверь, выскочила на крыльцо, суетливо застегивая халат, прижалась к нему.

— Какая же ты, мам, худая! Когда же ты поправляться будешь? Рано вставать, коров доить теперь не надо. Спала бы себе. Зачем ты снова скотину развела? С ней покоя никогда не будет, — говоря это, Игорь целовал мать в щеки, обнимал ее одной рукой. Другой держал сумку.

Они пошли в ярко освещенные сени с белыми стенами, потом в избу. По пути мать говорила:

— Иль мне теперь, как старухе, сесть на пороге с палочкой да смерти ждать. Я еще покопаюсь.

Игорь отметил с грустью и с горечью, что мать выглядит намного старше своих пятидесяти лет. Глубокие морщины на лбу, у глаз, возле губ. На щеке и шее кожа дрябнуть, морщиниться начала. Один зуб сверху с левой стороны выпал. При разговоре, при улыбке жалко зияет провал. Городские женщины в ее возрасте еще молодятся, следят за собой, без масок-кремов спать не ложатся, а мать, должно, забыла уж, когда в последний раз губной помадой пользовалась.

— Я об этом тебе и говорю, — ласково проворчал Игорь в ответ на слова матери. — Что ж ты себя в старухи записала. Совсем перестала следить за собой. Зубы у нее сыпаться стали, а ей все равно…

— Не к чему мне теперь красоваться, — ласка сына теплом отзывалась в ее душе.

— Ну вот, сегодня — не к чему красоваться, а завтра — с палочкой на порог. Так и быть, в следующий раз я тебе палочку из Москвы привезу… Зубы не только для красоты нужны, но и для здоровья. А Юрке я втык сделаю, чтоб следил за тобой! Как он там? Не жалуется? Давно был?

— Суетится все. Заскочит на минутку и назад… Сейчас я тебя твоей колбаской угощу. Умаялся в дороге? Выпьешь с устатку?

— Не откажусь. Надо выспаться. Завтра голова ясная нужна… Верунька в клубе? — спросил он о младшей сестре.

— Скачет. Сейчас явится. Подружки со всех городов на каникулы приехали, она с ними, — рассказывая, мать вынула из холодильника колбасу, шмат сала, банку соленых огурцов, начала резать хлеб.

— Мам, ты не хлопочи сильно. Поздно уже, наедаться не к чему. Двух бутербродов хватит, — остановил ее Игорь и спросил: — Значит, много из городов приехало?

— Почти в каждый двор.

— Наркотой не балуются?

— Чем это? — не поняла, с тревогой глянула на него мать.

— Наркотиками не колются? — пояснил Игорь.

— Ну да, да, Манюшка (соседка) говорила, что надыся погнала ребят из своего сада, они там костер жгли, и два шприца в кустах нашла. Говорит, это они себе дрянь какую-то кололи, чтоб балдеть.

— Веруньки не было с ними? — быстро, с тревогой спросил Игорь.

— Нет, она с ними не дружит. Это внуки Гольцовых да Поздняковых. Москвичи. Из Москвы к нам разная гадость идет.

— За Верунькой сейчас глаз да глаз. Шестнадцать лет. В башке ветер свистит, того и гляди скурвится.

— За кем же мне еще следить? Только за ней и слежу. За вами-то теперь не уследишь. Что вы там, в городах, делаете? Как живете? Что скажете, тому и верим.

— Я тебя семьдесят раз приглашал: приезжай, поживи со мной, порадуйся, по Москве погуляй. А ты приедешь на денек и скорей назад, в свою избу.

— На кого я тут все брошу-то? Ни Веруньку одну нельзя оставить, ни скотину. Зимой Верунька в интернате была, вот я и приезжала на два денька. А летом и денек не выгадаешь… — Она нарезала колбасы, сала, хлеба, достала из банки огурцов, налила в один стаканчик водки.

— А себе?

— Если немножечко, — поколебалась она. — Рано вставать, гусей выгонять в стадо. — И налила полстаканчика. — Давай выпьем! Чтоб у тебя все хорошо было! За счет тебя мы все и живем. Старухи, которых ты кормишь колбаской, свечки в церквах за твое здоровье ставят… У тебя с детства светлая голова была! За твое здоровье!

— Мам, я и так здоровый, как бык! Я за твое здоровье выпью. Держись, не болей, не старься преждевременно!

Выпили, захрустели огурцами.

— Хорошие у тебя, мам, огурцы всегда, — похвалил Игорь. — Почти год назад солила, а все хрустят.

— Сынок, чего ж ты Юрку учиться заставил, в институт устроил, а сам-то. Как, ить, хорошо в школе учился!

— Ему высшее образование нужнее. Он директор, завод, производство должен знать хорошо, — с аппетитом ел Игорь колбасу, проголодался в дороге. — Я тоже, мам, решил поступать в институт. В этом году.

— На кого же ты хочешь учиться? На этого, как его… бизнесмена?

— Не, мам… На бизнесмена учиться не надо. Это характер! Без характера им не станешь, не выучишься. Я и так бизнесмен, неплохо деньги зарабатываю. Я, мам, хочу учиться на дипломата. Буду в разных странах работать, интересы страны отстаивать. А то теперешние дипломаты только интересы своего кармана отстаивают, а интересы страны продают.

— Дипломат, это хорошо, хорошо, — одобрила мать как-то задумчиво и виновато. Она опустила глаза, на сына не смотрела, торопливо жевала колбасу, и вдруг решилась, заговорила: — А то у нас говорят… — запнулась она.

— Что говорят? — спокойно спросил Игорь, глядя на мать.

— Вроде ты в плену в Чечне был, а от меня скрыл… и людей там убивал, — сказала мать совсем не то, что она хотела сказать, что ее сильно волновало в последнее время.

— Зачем мне тебя волновать было напрасно. Был и был в плену. Живым-здоровым вернулся и ладно. Думаю, это для тебя главное. А то, что убивал… Мам, это же война, все стреляют друг в друга. Ты же по телевизору видела. А чья пуля в кого попала, не проследишь. Тут бы живым самому остаться. Все стреляли, и я стрелял… Нашла из-за чего расстраиваться.

— И говорят, что ты теперь в Москве… в банде… Оттуда деньги… — наконец-то решилась она, выговорила главное, что ее мучило. Она надеялась, сильно надеялась, что сын развеет эти слухи, успокоит ее. И не ошиблась.

— Ой, мам! — нарочно небрежно воскликнул Игорь. — Нашла что слушать. Вспомни, я еще в деревне был, про каждого, кто уехал из Масловки в Ленинград, говорили, что он в тамбовской банде. Вспомни! Даже про тех говорили, кто жил так себе, на стройке пахал. А если человек деньги сумел заработать, то он уж непременно в тамбовской банде их добыл. Слушай побольше баб, они, чего хочешь, наплетут.

Мать поверила, успокоилась, вздохнула с облегчением:

— А то там, в Москве, Бог знает, что творится, сегодня заместителя Лужкова среди белого дня застрелили. Весь вечер только об этом по телевизору талдычат. Верунька говорит, заслужил, значит. Зря не убивают…

— Умница у нас Верунька, — вставил Игорь и спросил: — Поймали того, кто стрелял?

— Куда там. Они поймают, жди! Пять лет Басаева с Масхадовым ловят, а они каждый день через границу туда-сюда шастают.

— Их надо в Кремле ловить, а не в Чечне, — усмехнулся Игорь.

— Как это в Кремле? — удивленно уставилась мать на сына. — Кто же их туда пустил?

— Кремль войну затеял, там и сидят покровители Басаева с Масхадовым. Как их оттуда выпрут, так сразу все бандиты в тюрьме окажутся. Под Кремлем, мам, я имею в виду все правительство наше, всю власть, — пояснил Игорь. — Они и наркоту в Россию завозят, чтоб деньги с молодых дурачков качать. Раньше-то наркотиков не было. А как бандиты захватили Кремль, рекой потекли.

— А я уж подумала, что Басаев и впрямь в Кремле прячется. У нас теперь власти такие, чего хошь ради денег сделают, — сказала мать и перевела разговор на другую тему. — Юрка будет деньги просить, не давай!

— Зачем они ему понадобились? — насторожился Игорь.

— Во вкус входит, расширяться вздумал. Станок какой-то заграничный присмотрел, какой сам свинину режет и в пакет зашивает… Не давай денег, пусть сам зарабатывает.

— Валька теперь поспокойней стала, не ругается? — спросил Игорь про жену брата.

— Что ты! Раздобрела, веселая. Юрка у нее теперь свет в окошке, не нарадуется.

— А бабушка как? Не болеет?

— Всяко бывает. Семьдесят пять скоро ить. Мне пятьдесят, а то тут кольнет, — показала мать на один бок, потом на другой, — то тут. Годы, ничего не поделаешь.

— Дядя Петька (брат матери) не запивал больше?

— Не-е, как ты ему лошадь купил, как рукой сняло, ни разочка. То траву косит в лесопосадке и в овраге, домой везет, то в огороде копается… А Андрюшке (младший сын дяди Петьки) ты зря мотоцикл купил, целыми ночами по деревням скачет. Сломает шею, тебя обвиноватят.

— А Салман как живет? Ничего не слышала?

— Сашка-чечен? Как же слышала. Живет с Нинкой ничего, дружно, только вот его два дня назад арестовали?

— За что? — воскликнул Игорь.

— Кто знает? Мужики говорят, террор хотел сделать.

— Коровник в Трубнивке взорвать, да? Ну, болваны! — расстроился Протасов и подумал: надо завтра выручать.

Поговорили еще о деревенских жителях, выпили еще по глотку, и Игорь поднялся, потягиваясь.

— Ну, все, мам, спасибо… Давай спать. Веруньку мы не дождемся. Загуляла.

Мать Игоря, Валентина Ивановна, долго не могла заснуть, думала о детях, об Игоре. Вспоминала его подростком, когда он верховодил среди сверстников, шустрый был, как сверчок. Говорили в деревне, что в прадеда своего двоюродного пошел, в Егора Игнатьевича. Недаром они так привязались друг к другу, в последние годы жизни деда неразлучны были. Смешно смотреть: стар и млад. Старик еле по деревне ползет, а этот вокруг него, как таракан, и все разговаривают, разговаривают. Говорят, дед в молодости шибко шустрый был, у Антонова в банде командовал. Недаром в тюрьме дни свои закончил, человека на старости лет зарезал. Игорек и обликом пошел в него. На фотокарточке двадцатилетний Егор Игнатьевич прям как родной брат Игоря. Юрка посмирней, потише, в отцову породу. Валентина Ивановна стала думать о муже, вспоминала, как он за ней ухаживал в масловском клубе, как сватался. Подружки ее почти все из Масловки укатили после школы, а она замуж вышла сразу, и всю жизнь дояркой проработала, состарилась на ферме. Лучше ли было, если б она тоже укатила куда-нибудь, в Тамбов, например, в училище? Что-то не слышно, чтоб кто-то из ее подружек в люди выбился иль хорошо замуж вышел. А некоторые теперь, на пенсию выходя, возвращаются доживать в родительские избы. Квартиры в городах детям оставляют иль за деньги квартирантам сдают. Валька Павлушина вернулась, Надька Володина, Шурка Грачева. Они вроде прижились в городе, пристроились на заводах, а Ельцин все заводы позакрывал, рабочих на улицу выкинул, вот они и потянулись назад, в деревню, поближе к картошечке, к огурчикам. Когда химзавод в Уварово закрыли, Юра тоже на улице оказался, никак не мог найти себя, попивать стал вместе с отцом. В семье скандал за скандалом. Если б не Игорь, мог совсем пропасть. Отцу-то жить бы да жить, если б не водка. До пятидесяти не дожил. Как деньги перестали в колхозе платить, а Юра работу потерял, и Игоря в Чечню взяли, как с цепи сорвался, как с ума сошел, пил и одно твердил каждый вечер: нету места простым людям в этой жизни… Ничего не мило… Не нужна мне такая жизнь! Пил и пил, пока не помер. За год сгорел! А Игорек молодец! Быстро нашел свое место в жизни, сумел вывернуться. Сам сумел, и Юру на ноги поставил, из грязи вытянул. «Не остави его, Господи! — мелко перекрестилась в постели Валентина Ивановна. — Прости ему все грехи его, вольные и невольные, благослови и помоги ему во всех делах его!»

С улицы через окошко говор донесся, приглушенный смех Веруньки. Пришла, воркует, стучаться сейчас будет. Но дочь стояла у крыльца, тихонько разговаривала с кем-то, не торопилась в избу, не знала, видать, что брать из Москвы приехал. Машина его за домом стояла, не видно с улицы. С ухажером шепчется, думала о дочери Валентина Ивановна, с невольной ревностью и тревогой прислушивалась к шелесту голосов и смеху дочери в ночной тишине. Впрочем, говорил, бубнил беспрерывно парень, а Верунька либо смеялась, либо вставляла короткие слова. Шугануть, что ли, ее в дом? Вспомнилось, как в молодости за ней мать следила по ночам, ругала, строга была. И Валентина Ивановна осталась лежать, нетерпеливо ждать дочь. Особенно напрягалась, когда тревожная тишина сжимала уши (что они там делают?), и расслаблялась, когда вновь начинал бубнить парень. Наконец по деревянному полу крыльца мягко застучали каблуки дочери. Валентина Ивановна быстро поднялась, включила свет в избе и сенях, опасаясь, что стук в дверь разбудит Игорька. Он спал в горнице за закрытыми дверями.

— Иду, иду! — проговорила Валентина Ивановна в сенях и отодвинула железную запирку, открыла дверь, придерживая, чтоб она громко не громыхнула. Заметив, что дочь возбуждена, огромные глаза ее горят, щеки алые, губы припухшие, проворчала сердито и ревниво: — Тише, Игорек приехал!

— Игоряха! — радостно взвизгнула Верунька.

— Тише, говорю! Спит! Устал с дороги. Не буди, завтра…

Верунька на цыпочках вошла в избу. Мать за ней.

— С кем ты была сейчас? — строгим шепотом спросила Валентина Ивановна.

— С подружкой.

— Какая это подружка говорит басом? — не отставала, допытывалась мать. — Не крутись, не скрывай!

— С Костей Хомяковым, — присела на корточки Верунька, начала расстегивать босоножки, скрывая лицо от матери.

— Любаньки Егоркиной внук, да? Варюнькин сын? Он из армии только что вернулся?

— Ну да.

— Тебе ровесников мало. Ай, забыла, сколько тебе лет? А ему двадцать. Невесту искать пора! — загорячилась громким шепотом Валентина Ивановна.

— Это ты забыла, что папа был старше тебя на шесть лет, а Костя всего на четыре, — возразила Верунька, не глядя на мать.

— Ты что, замуж собралась? — воскликнула шепотом Валентина Ивановна. — Сопли утри да школу окончь!

— Мам, чего ты заводишься? — вдруг засмеялась, обняла мать Верунька. — Закончу я школу, никуда не денусь. И в университет поступлю. С таким братом да в университет не поступить… А Костя хороший, интересный…

— Ох, лиса! Ох, лиса! — засмеялась Валентина Ивановна в ответ на ласку дочери. — Слышала я как он тебе бу-бу-бу, а ты хи-хи-хи! — передразнила она. — Стихи он, что ли, тебе читал?

— И стихи читал, — призналась Верунька радостно.

— Это он тебе стихами так губы оттянул? До коленок висят!

— Ну, мам! Ну, хватит, — засмущалась, залилась краской Верунька, надвинула на ноги тапки и пошла к горнице, тихонько, без скрипа открыла дверь и скрылась в темноте комнаты.

Валентина Ивановна вздохнула, выключила свет и легла в постель.

Игорь не спал. Его разбудил стук каблуков сестры на крыльце. В армии он приучил себя спать чутко, настороженно. Он слушал разговор матери с сестрой, улыбался, посмеивался про себя. Удивился, что Костик уже в армию сходил. Помнил его Игорь мальчиком, подростком, тихим, безобидным. Купались вместе на речке. Костик каждое лето приезжал из Москвы к бабке. Мать у него, говорят, хваткая, энергичная. На фабрике работала, потом сама швейный кооператив открыла. Теперь, говорят, у нее целая фабрика. Отец Костика смирный, появлялся несколько раз в деревне. Целыми днями рыбу ловил. А дядя Костика, брат его матери, Иван Егоркин интересный мужик, большой, сильный. Про него говорили, что он много лет в тюрьме сидел ни за что, кто-то кого-то убил, а на него свалили.

(О бурной юности Ивана Егоркина рассказано в романе «В джунглях Москвы»)

Помнится, когда Иван Егоркин приехал однажды летом в Масловку, разделся на речке, все ребята ахнули. Мышцы у него, как у Шварценеггера, и шрамы, шрамы по всему телу от пуль, от ножей. Он еще в Афганистане воевал. Игорь, должно быть, влюбился в него тогда, все время думал о нем с восхищением, следил за ним, рано утром вставал, бежал на речку, прятался в кустах, с дрожью ждал, когда появиться Иван Егоркин, и замирая, не отрывал глаз от него, смотрел, как он тренируется, качает мышцы, как вздуваются они, бугрятся на плечах, на груди Егоркина. Потом Игорек целый месяц, до самой школы, пытался накачать свои мускулы, но у него ничего не вышло, не округлились, не налились почему-то его мальчишеские бицепсы. Все это вспомнилось Игорю, когда он слушал, как тихонько раздевается Верунька, шуршит, устраивается в постели. Молчал, пусть думает, что он спит. Сейчас у нее в голове только Костик. Вспомнился его разговор с матерью, слова ее о слухах, что он в банде. Догадываются или просто так брешут? Наташе сказал Бушуев, чем он занимается, и он не стал ей лгать, расчувствовался, разоткровенничался. Облегчить душу решил. Может быть, слух этот из криминального мира идет. Вычислили, кто он такой. Особенно после дуэли. А Наташа соприкасается с этим миром. Братки любят отираться в ночных клубах, любят стриптизерш. Наташу особенно уважают потому, что она не спит ни с кем из них. Это интригует, возвышает ее в их глазах. И дуэль, если разобраться, была из-за нее, просто никто об этом не догадывался, кроме их, участников дуэли. Сидор не был ни авторитетом, ни бригадиром, обыкновенный бык, охранник банкира, сильный, циничный, бесцеремонный. Ему не нравился Игорь, сильно не нравился. Не нравился потому, что Игорь был Маркиз, а он просто Сидор, не нравилось, что он был немногословен, неулыбчив, не нравилось, что его побаивались, не нравилось, что он, одиночка, не нуждается ни в чьей защите, особенно не нравилось, что Наташа по-дружески относится к Игорю. Сидор не знал, что они с детских лет знакомы, считал, что Наташа выделила его, и если Игорь посчитает для себя возможным снизойти до нее, она не будет возражать, согласиться с радостью. Сидор всегда старался задеть Игоря в ночном клубе, уесть, особенно при Наташе. Игорь не обращал внимания на мелкие подколки, что еще больше бесило Сидора, мол, его так низко ставит Маркиз, что не изволит обижаться на его ехидные остроты.

Однажды, когда Игорь один сидел за столом в ночном клубе, и Наташа после выступления подошла к нему, присела отдохнуть, пока выступают другие девчата. Сидор, увидев это, не стерпел, приперся к их столу с тремя быками-приятелями. Они были разогреты, веселы. Сидор сразу стал пошучивать, пощипывать Игоря, а тот, как всегда, делал вид, что не слышит его слов, разговаривал с Наташей, как ни в чем не бывало, не обращал внимания на его слова, спокойно тянул пиво из высокого стакана. Сидор не выдержал, завелся, брякнул, что ни разу не встречал таких трусов.

— Ты не меня ли имеешь в виду? — грозно и насмешливо воскликнул один из быков, сидевший напротив Игоря, спиной к сцене.

— Ты бы мне давно уж морду набил, — весело и озорно кинул Сидор приятелю. — А вот в него я раз за разом плюю, а он молча утирается и от страха трясется! — ткнул он пальцем в сторону Игоря.

Игорь увидел, что Наташа побелела, умолкла, забеспокоилась, и тронул ее за руку, говоря:

— Спокойно.

В это время бык, сидевший напротив него, захохотал в ответ на слова Сидора и подтвердил:

— Я бы тебе точно морду набил!

Игорь глянул на этого быка и спокойно переспросил:

— Ты точно ему морду бы набил за такие шутки? — кивнул он на Сидора, который сидел рядом, сбоку, слева. Игорь опирался обоими локтями о стол. Правой рукой он играл, крутил на столе высокий стакан из тонкого стекла с остатками пива.

— Точно! — воскликнул бык.

— Вы свидетели! — глянул поочередно Игорь расслабленным взглядом на двух других приятелей Сидора, насмешливо смотревших на него, и кивнул в сторону разговорчивого быка. — Это он сказал!

Проговорил и мгновенно, не размахиваясь, врезал локтем в нижнюю челюсть Сидора. Тот вместе со стулом кувыркнулся на пол, на спину.

— Сидеть! — грозно и яростно кинул Игорь на миг окаменевшим приятелям Сидора и показал из кармана ствол пистолета. В то же время он удержал рукой за столом Наташу, успокоил, мол, все будет хорошо.

К ним уже летели, петляя меж столов, охранники ночного клуба. Подскочили. Игорь улыбнулся им невозмутимо.

— Все в порядке. Перебрал парень. На стуле не держится.

Один из охранников помог подняться позеленевшему от злости и ярости Сидору. У него хватило сообразительности догадаться, что охранники не допустят драки, вышвырнут его на улицу и больше никогда не пустят сюда, и он прохрипел, простонал, сдерживая ярость:

— Повело. Не удержался!

— Если начало водить, пора баиньки! — строго сказал охранник, который помогал ему сесть.

— Мы за ним присмотрим, не беспокойтесь! — спокойно и насмешливо ответил Игорь.

Три быка молча и растерянно глядели то на охранников, то на Сидора, то на Игоря.

— Ну, смотрите… — Охранники неуверенно отошли, временами оглядываясь на них. Остановились неподалеку, и все время не спускали с них глаз. Быки это видели.

— Ты удовлетворен? — тихо без всякой насмешки спросил Игорь у Сидора.

Игорь чувствовал возбуждение, волнение, натянут был, напряжен. Он все время держал руку Наташи в своей, как бы успокаивал ее.

— Я тебя прикончу, я тебя все равно прикончу! — прошипел Сидор, потирая челюсть.

— Не понимаю, — обратился Игорь к молчавшим быкам. — Он меня назвал трусом, этот, — кивнул он в сторону сидевшего напротив, — посоветовал дать в морду. Я дал, и меня же хотят прикончить. Где справедливость? Будьте свидетелями!

Спокойные слова Игоря еще сильнее задели Сидора. Он увидел в них издевку. Он кипел, готов был броситься на Игоря, который, призвав быков в свидетели, не торопливо допивал пиво из своего стакана.

— Одному из нас не жить, не жить! Вот свидетели! — задыхался Сидор.

— Вы слышали! — поставил Игорь пустой стакан на стол. — Это он сказал! — И взглянул на Сидора. — Ты хочешь меня замочить? Я не ослышался? Так?

— Так, так! Не ослышался!

— Хорошо, я дам тебе шанс. Ты, говорят, хорошо стреляешь?

— Не промахнусь! Будь уверен!

— Тогда дуэль. Как в старые добрые времена.

— Ты что! — воскликнул бык, сидевший напротив.

— Он же меня кончить хочет. Ты разве не слышал? — обратился к нему Игорь. — Пусть кончает… А-а, ты хочешь сказать, что он трус, только из-за угла в спину стреляет. — Последние слова Игорь произнес с такой интонацией в голосе, будто он только что догадался об истинном положении вещей и снова повернулся к Сидору. — Это правда, ты трусишь?

— Я готов хоть сейчас тебя замочить? — выдохнул разъяренный Сидор.

— Вот видите? Давайте обговорим условия и вперед.

— Сейчас темно, ночь, подождем до утра, — предложил бык, сидевший напротив, пытаясь остановить намечающееся безумство.

— Не, не откладывать! — воскликнул Сидор. — Я и при луне не промажу!

— Я тоже не возражаю. — Игорь понимал, что, если он отступит, проявит слабину, навсегда потеряет уважение. Этот позор останется с ним навсегда. Если бы не было Наташи, которая сидела за столом, как испуганная птица, он, возможно, поискал бы путь к примирению, хотя знал, что новой стычки с Сидором не избежать. Напрашивается парень давно. Но не убивать же его из-за этого? Проучить все-таки придется, никуда не денешься. Что делать, если приятели стрелять начнут? И он предложил: — Мы можем сейчас выехать за город, в лесок, выбрать местечко, отсчитать… На сколько шагов мы будем стреляться? — глянул он на Сидора.

— На двенадцать, как в кино! — быстро буркнул Сидор. Он горел нетерпением пристрелить Игоря. Недоволен был, что решает Игорь как им стреляться, хотел предложить свой вариант, но от волнения, раздражения, ненависти не мог ничего придумать, только злился больше, слушая спокойные слова противника.

— На двенадцать близко, — возразил один, из все время молчавших, насупленных быков. — Раньше пистолеты не такие были. На двенадцать шагов я в глаз попаду.

— Ладно, — не стал возражать Игорь. — Оставляем в пистолетах по одному патрону…

— Нет! — раздраженно воскликнул Сидор. — По обойме! Я буду стрелять, пока ты не сдохнешь!

— Успокойся ты! — повысил на него голос бык, сидевший напротив. — Если трусишь, извинись и откажись!

— Я трушу?! Я?! Ты кому говоришь?

— Тогда спокойно обсуждай дело, не дергайся! — взял инициативу на себя говорливый бык. — Значит так, по одному патрону в пистолетах, и если оба промазали, дело закончено. Все! И не на двенадцать шагов, а на сорок, по десять шагов сходиться до двадцати. Но стрелять можно в любой момент, хоть с сорока шагов. Ясно?

— Возражений нет, — развел руками Игорь. — Повинуюсь.

— А ты? — глянул на Сидора бык.

— Согласен, — буркнул Сидор. Его удовлетворило, что условия все-таки предложил не Игорь, а приятель.

— Покатили. Я знаю одно интимное местечко. В сосняке. Там тихо, — предложил говорливый бык, сидевший напротив. Ему не хотелось ввязываться в это дело. Кто бы из двоих не пострадал, можно влипнуть по крупному не только со стороны ментов, но и от Кира, главаря группировки, получить. Но видел, что Сидора не остановить, завелся. Хрен с ними, пусть потешатся. На сорок шагов ночью, во тьме, луна в лесу плохо освещает, оба промажут. — На одной машине поедем? — спросил он.

— Я на своей, — отказался Игорь. — Пристрелит меня, оставите джип рядом с трупом. Все равно он мне будет не нужен.

Игорь опасался, что быки могут просто пристрелить его в лесу, а Наташе скажут, что погиб на дуэли. Но он чувствовал, что говорливый бык нарочно поставил их на большом расстоянии, уверен, видно, что они промажут в темноте. По понятиям говорливого быка дуэль возникала по пустячному поводу, из-за грубости Сидора. Надрался человек и лезет на всех, приключения ищет. Игорь старался закрепить в голове быка эту мысль, держался миролюбиво, спокойно, делал вид, что не обижается на Сидора, просто вынужден отстаивать свою честь, принять игру. Если уж так тому хочется доиграть до конца, то он тоже отступать не будет.

В лесу было тихо, темно, несмотря на звездное небо и луну. Густые верхушки высоких сосен не пропускали света. На ровной опушке, где говорливый бык предложил место для дуэли, посветлей. За сорок метров виднелась только темная фигура человека. Убивать Сидора Протасов не хотел, но проучить стоило, чтоб отстал, чтобы потом ни ему, ни кому-либо другому неповадно было задевать его. Завтра о дуэли непременно узнают и друзья и недруги, непременно будет разборка у Кира. Но Игорь серьезно опасался, что, когда он ранит Сидора, озлобленные быки его пристрелят. Секунд семь они будут в растерянности. За это время нужно добежать до джипа и умчаться.

Команду сходиться должен был дать говорливый бык, свистнуть. Игорь чувствовал, что самоуверенный Сидор сразу же после сигнала выстрелит, и превратился в слух. Свист! Протасов прыгнул в сторону и, падая, на лету выстрелил и одновременно увидел короткую вспышку. То, что он попал в правое плечо Сидора, Игорь не сомневался. Он откатился в сторону джипа, стоявшего на опушке. Услышав вскрик Сидора, вскочил, метнулся к машине, мельком увидел, что все три быка бегут к раненому Сидору. Ворвался в джип, завел его и крикнул в открытое окно:

— Жив он. В плечо ранен!

И полетел к шоссе.

На другой день была разборка у Кира. Игорь предложил ему сначала выслушать свидетелей. У них на глазах все происходило. Быки врать не стали. Не к чему. Рана не опасная. Кир, сказав, что со своими он сам разберется, отпустил Игоря, пожал ему руку на прощанье, мол, достойно вел себя, претензий нет.

Вспоминая эту историю, Игорь заснул.

Под утро Игорю Протасову приснился сон, будто ему заказывают президента Путина. Дело происходит на даче, на очень богатой даче. Игорь красочно, четко, до отдельных деталей видит камин с позолоченными завитушками на зеленом малахитовом поле, мягкие стулья с мелкой изящной тоже позолоченной резьбой на деревянных спинках, инкрустированный стол. За ним сидят Чубайс, Немцов и Игорь. Чубайс серьезным тоном, деловито инструктирует Протасова, где, в каком месте и когда без особого труда можно пристрелить Путина. Якобы это можно легко сделать возле бассейна, куда президент заезжает после работы. Немцов слушает молча и мило, иронично улыбается. А чуть в отдалении, у камина за маленьким столиком Собчак считает баксы, аванс Игоря за убийство президента. Две высокие стопки купюр лежат перед ним. Собчак доволен, весел. Изредка он поднимает голову, взглядывает на Игоря и подмигивает ему, продолжая быстро, как опытный кассир, листать доллары. Рядом с ним с задумчивым видом сидит Гайдар. На коленях у него снайперская винтовка. Он протирает ее белым носовым платком тщательно, осторожно. А из дальнего противоположного угла большой комнаты дачи доносится песня. Там за длинным накрытым столом, с едой с бутылками водки, сидят, веселятся несколько пожилых мужиков. Зюганов стоит, дирижирует белым пластмассовым стаканом и нежным голоском поет:

Ягода-малина разрослась в Кремле.

И вдруг вскидывает вверх обе руки, одновременно вдыхая полную грудь воздуха, и бросает руки вниз так резко, что водка выплескивается из стакана. Мужики за столом подхватывают разом, ладно, как хорошо спетый хор, громко рявкают:

А в чистом поле

Система «Град».

За нами Путин

И Сталинград.

Все это Игорь видит явственно, красочно и мучается вопросом: почему Чубайс, Немцов, Собчак, Гайдар заказывают своего человека. Но больше всего его мучает то, что он должен будет выполнить волю человека, которого готов уничтожить даже ценой собственной жизни. Выслушав Чубайса, Игорь спрашивает у него:

— Вы сами утверждали, что Путина вы поставили охранять награбленное у народа добро вашей командой, говорили, что он ваш сторожевой пес. И он, по-моему, хорошо охраняет награбленное вами. Почему вы его пытаетесь убрать?

— Хиреет, — криво ухмыльнулся Чубайс.

Немцов подхватил его ухмылку, хмыкнул иронично, весело:

— Зубы притупились, на своих рычать стал.

— Значит, вы, чтобы на вас подозрение не пало, будете рядом с Путиным? — уточняет Игорь у Чубайса, а сам с радостным возбуждением думает, что пристрелит он не Путина, а его, Чубайса.

И тут Собчак, словно прочитав его мысли, воскликнул, рассыпал баксы по столу:

— А-а, старую собаку провести хотел!

Воскликнул, выхватил из-за пояса пистолет с длинным глушителем и выстрелил в Игоря. Раздался приглушенный хлопок. Игорь вздрогнул, резко дернулся на постели, распахнул глаза, замер, прислушиваясь. Это вошла в избу мать из сеней и тихонько прикрыла дверь. Слышны легкие осторожные шаги.

В комнате светло. Солнце пробивается сквозь желтоватые шторы. Один луч падает на стену над кроватью сестры, на, знакомый до боли с детства, плюшевый коврик с изображением семьи оленей у лесного горного ручья: олениха пьет воду, олененок жмется к ее ноге, а лось, задрав морду, откинув назад мощные рога, прислушивается к чему-то, оберегает свое семейство. Верунька лежит на спине, спит тихо, безмятежно, как спят дети, которых ничто не тревожит. С улицы доносится грубый хриплый, но не злобный, лай соседской собаки, сердитое кудахтанье испуганной курицы. Игорь радостно потянулся на кровати, глядя на желтенькие обои на стене, все те же, что желтели в его детстве. И вдруг ни с того, ни с сего грустью и нежностью пронзила его мысль: Наташа! И ему показалось, что не сестра это лежит напротив его в постели, а Наташа, и счастье, неожиданный восторг охватили всю его душу. Он осторожно поднялся, подошел к сестре и зажал ей нос двумя пальцами. Верунька спросонья испуганно мотнула головой, а Игорь засмеялся нежно:

— Ты чего храпишь, как пьяный мужик? Повернись на бок. Всю ночь спать не давала.

— Не ври! — закричала радостно Верунька. — Я не храплю! — И обняла Игоря. — Надолго приехал?

— Надолго. Аж на два дня.

— Вот так надолго!

— Проснулись? — открыла дверь в горницу мать, услышав их голоса. — Чай давно вскипел.

За завтраком Верунька, сидевшая за столом напротив окна, увидела, что по улице мимо ограды палисадника к ним бредет соседка, древняя согнутая старуха, и сказала:

— Бабка Дарья идет.

— Чего это она? — удивилась мать. — С мая-месяца от дома не отлучалась, странно… Она говорит, что поверить не может, что в молодости в Борисоглебск, за сорок километров, пешком ходила. Одним днем оборачивалась. Сейчас, говорит, гляну на вашу ограду со своего крыльца и, кажется, что она дальше Борисоглебска, за день не дойду.

— Так она, действительно, к нам к вечеру придет, — глядел Игорь в окно, как старуха шагнет три мелких шажка и стоит, опершись на бадик, который в прошлом году привез он из Москвы. — Принести ее за стол, может, позавтракает с нами.

— Ни за что не сядет, — отмахнулась мать, — постесняется.

Игорь всегда считал, что бабка Дарья, Лексевна, как ее звали в деревне, никогда не была замужем, и только в прошлом году узнал, что муж у нее был. На войне ему левые руку и ногу оторвало, ребра повыбивало с левой стороны, и он остался в инвалидном доме, не захотел молодую жену обременять, а она нашла его, привезла в деревню, и такая любовь у них открылась, у здоровых так редко бывает. Муж ее, несмотря на свою инвалидность, все по дому делал, огород сажал-поливал, но недолго прожил, помер пятьдесят лет назад. И Лексевна его до сих пор помнит, до сих пор поминает, как живого. Замуж не пошла, хотя осталась вдовой в двадцать восемь лет. Одна прожила жизнь, одна со своей памятью о муже.

Когда позавтракали, Лексевна продвинулась всего на половину ограды палисадника. Игорь выскочил на крыльцо, подошел к старухе, приобнял:

— Проведать решила?

— Проведать… проведать… — тяжело дышала бабка Дарья, глядела на него выцветшими голубыми глазами. — Дойти не могу…

— Поможем, держи бадик. — Игорь подхватил старуху на руки и быстро донес до крыльца, куда вышли вслед за ним мать с Верунькой.

— Ай чо случилось? — спросила Валентина Ивановна у старухи.

— Случилось… случилось… — никак не могла отдышаться старуха. Она чувствовала себя так, словно пробежала пять километров без остановки. — Сынок твой приехал… вот и… случилось…

— Ай, нужда какая?

— Нужда… — повторила старуха, осторожно садясь на ступеньку крыльца. — Спасибо сказать… сынку твому хотела… Вот и нужда… Если б не он, давно уж… тама была, — показала она бадиком в сторону Киселевского бугра, где было деревенское кладбище. — И не одна… Не одна… Вчера ночью не спиться, сижу у окна, гляжу, машина к дому твому нырнула… Значит, Игорек…

— А может Юрка, — вставила Верунька. — Он тоже на машине ездит.

— Не… У Юрки свет не такой. Тусменный, с желтизной… А тут светит, все в избе бело, как на небесах… Утром гляжу в окно, солнце, небо радостное, трава, воробьи… Душа в поход потянулась… И поползла, как улитка. Полограды прошла, и ни туды, ни сюды. Ни назад вернуться, ни до вас дойти… Помирать собралась под забором…

Слова бабки Дарьи были приятны Игорю. Он слушал ее, щурился на нежном с утра солнце, смотрел на спокойную голубизну неба, на замерший безлюдный луг. Тишину нарушало только чириканье воробья, сидевшего в густой листве березы.

— Погода, значит, радует? — сказал он.

— Радует. Только ей и радуемся… Солнце ступеньки нагреет, выползешь на крыльцо, сядешь и греешься, жмуришься, как старая кошка, глядишь на листочек. Ветер его колышет, и он, как дитя малое, играет. Глядишь на него и радуешься… Я счастливая…

— Это почему? — спросил Игорь.

— Как жа, дома помирать буду. Косточки мои покоиться рядом с Сереженькой будут. А бабы наши… Нюрка Грачева, тетка твоя Полинка Протасова, Дунька Хомякова — все помоложе, а к дочкам уехали отсель и одна за другой померли. В чужую землю легли. Плохо… А я тут лежать буду, Сереженька рядом. Свои кругом. Скучно не будет. Хорошо…

Поговорили еще немного, и Игорь отнес старуху к ее избе. Она стеснялась, отнекивалась, говорила, что сама доползет, но он все же подхватил ее на руки, отнес, усадил на крыльцо, на солнце. Матери сказал, что прогуляется по деревне, к бабушке сходит, с ребятами повидается. Ему хотелось поговорить с Костей Хомяковым. Он мог быть у Егоркиных в сарае, там обычно ребята собирались, время проводили. В карты играли, выпивали.

Шел по деревне, щурился от ослепительного солнца, всматривался с тем же чувством, как в юные годы в куст сирени у палисадника избы бабушки Наташи, словно надеялся, что сейчас мелькнет там розовый сарафан длинноногой девчонки. Но возле избы было тихо, пустынно.

Сарай, или по-деревенски хатка, стоял в саду Егоркиных, и Игорь свернул в проулок между двумя избами, вышел на межу и направился по хорошо протоптанной тропинке в сад мимо густых зарослей сливовых деревьев, которые были густо усыпаны матовыми зелеными ягодами. И яблок было много. А вишен краснело среди листьев совсем мало. Солнечный свет почти не проникал сквозь густые листья сада. Хмельно и сладко пахло крапивой, вишней, прелью прошлогодних листьев, чёмбором, свежим сеном и всем тем, чем пахнет деревенский, тенистый сад в летнее, солнечное утро. Тянуло сыростью, свежестью, прохладой. Из глубины сада доносились негромкие, вялые голоса ребят. Игорь свернул с тропинки и напрямик сквозь вишневые заросли пробрался к хатке. На ее пороге сидели два подростка: Мишка Егоркин и его двоюродный брат Денис. Оба раздеты до пояса, худые, ребра видны, и оба сонные, наверно, только что проснулись и выползли на порог, не умывались еще, сидели, нежились, вяло переговаривались. Увидели Игоря, обрадовались, поздоровались.

— Только проснулись?

— А чо нам делать: спи да загорай. Курорт.

— Не я ваш отец, я бы нашел вам работу, — притворно строго сказал Игорь, — с огорода не вылазили бы. За каждую травиночку сорняка сек бы. Огород зарос, а им курорт. На яблонях, смотрите, черви гнезда вьют, а им загорать.

— Отстань ты, отец нашелся, — сонно отмахнулся Мишка.

— Когда ребята появятся?

— Рано еще.

— Купаться пойдете?

— А как же. Через часок соберемся.

— Я с вами, а пока пойду, пройдусь.

Выходя из сада по тропинке, Игорь столкнулся с Костей Хомяковым.

— Привет! — воскликнул Игорь. — Уже из армии вернулся?

— Отбарабанил, — с некоторым смущением в глазах от неожиданной встречи с братом Веруньки протянул Костик руку.

— Теперь куда же? Что делать собираешься?

— В университет.

— В какой?

— Мама тянет в Плехановскую академию. Ей на фабрике помощники нужны.

— Молодец твоя мама. Верно советует, — одобрил Игорь. — А сам-то как, хочется учиться?

— Я с детства знал, где буду учиться. Привык думать об этом. Я рос на фабрике у мамы. Мне там все нравится.

— Это хорошо!.. Тут некоторые московские дебилы наркотой балуются. Привезли, видать, с собой…

— Знаю, — кивнул Костик.

— Не лезь к ним. Пусть дебилы свою жизнь травят, а наша нам еще пригодится.

— Я же не дебил, — улыбнулся Костик.

— Верно, — одобрительно сказал Игорь и заговорил о том, зачем он искал Хомякова. — Ты, я слышал, с сеструхой моей встречаешься?

Костик смутился, опустил глаза.

— Встречайся… Это ничего. Но не забывай, ей всего шестнадцать. Ни опыта, ни ума не нажила пока. Не обижай ее… Не хочется мне потом тебе голову отрывать. Ты парень хороший, разумный. — Игорь похлопал ладонью по локтю парня и взял его за руку, пожал. — Бывай. Еще увидимся.

Он шел к избе Егоркиных по тропинке и улыбался. Костик ему понравился. За два года армии он подрос, окреп. Загорел в деревне. Хороший парень.

На улице Масловки Протасов увидел неторопливо проезжающий мимо избы по дороге гарбу с большим возом травы. Знакомая рыжая лоша дь сыто, размеренно шагала по пыльной дороге, покачивая головой в такт шагам. Изредка махала хвостом, отгоняла мух. На возу с вожжами в руках сидел дядя Петька, рядом с ним мальчишка лет семи, видно, внук. Игорь вспомнил, что хотел сходить к бабке, и побежал к возу, крикнул:

— Дядя Петь, погоди!

— Тпрры, — натянул вожжи дядя Петька.

Лошадь остановилась. Игорь подбежал к возу, уцепился руками в сухую траву, встал на оглоблю, шагнул на круп лошади, оттолкнулся ногой, прыгнул на траву и вскарабкался наверх, на воз. Мальчик с сильно конопатым, шелушащимся носом и с желтыми, выгоревшими на солнце, волосами передвинулся поближе к деду.

— Давно приехал? — пожал руку племяннику дядя Петька и дернул за вожжи. Ладонь у него была крепкая, бугристая, шершавая от давних не проходящих мозолей.

Воз качнулся и, легонько покачиваясь на ухабах пыльной дороги, неспешно покатил дальше.

— Ночью, — ответил Протасов.

— Не боишься по ночам ездить? Опасно, встречают недобрые люди. Сколько уж случаев было.

— Кому я нужен, — вытянулся на шуршащей траве Игорь, повернулся на спину. Пьяняще, сладко до грусти пахло скошенной подсохшей травой.

— Машина у тебя вон какая! Из-за нее остановят, позарятся.

— У меня мигалка, прожектор, врублю — разбегутся, по кустам попрячутся, — счастливо улыбался Игорь. — Блаженство какое! — выдохнул он. — Запах травы, тишина, покой: душа радуется. Разве это не счастье!

— А коль счастье здесь, что ж ты в Москве отираешься? Человек для счастья рожден, значит, он там должен быть, где душа его радуется. Завод у тебя тут, возвращайся да живи! Далась тебе Москва!

— Завод тут да клиенты там… И дело мое пока там… — улыбался блаженно Игорь, глядя на прозрачное, ослепительной голубизны с утра, небо.

— Женили бы тебя. Девка одна тут сохнет по тебе, — ухмыльнулся добродушно дядя Петька.

— Кто такая? — засмеялся Игорь.

— Нечаянно подслушал я давеча девичьи тайны. Лежал на сеновале в сарае в полдень, отдыхал, а Раиска моя с подружкой в тенечке в траве сидели, тайнами делились. Пришлось подслушать, — со смешком в голосе рассказал дядя Петька.

— И кто же такая? — повторил с ленивым любопытством Игорь.

— Зачем тебе? — серьезным тоном спросил дядя Петька. — Жениться ты на ней не будешь, у тебя московских, должно быть, полно.

— Любопытно.

— Такое любопытство много душ сгубило.

Игорь понял, что дядя Петька не скажет, и переменил тему.

— Внук? — спросил он о мальчике.

— Внучек. Танюшкин. Пристал ко мне вчера: возьми да возьми с собой. Пришлось на заре будить, а то встанет — меня нет, обидится, подумает: ну и трепачь у меня дед.

— Я тоже страсть как любил ездить с отцом за травой. Лежишь вот так на возу, покачиваешься, слушаешь скрип колеса, вдыхаешь чудесный запах травы. На всю жизнь запомнилось.

— Я тоже помню, — вздохнул дядя Петька. — Как вчера было! И когда успела жизнь промелькнуть!

Помолчали, слушая размеренные шаги лошади, шорох вздрагивающей на кочках травы.

— Андрюшка в армию собирается? — спросил Игорь.

— Дак я с тобой о нем поговорить хотел… — вздохнул дядя Петька тяжко и отвернулся в сторону. — Ты, вот, ему мотоцикл купил, скачет он на нем, как кобель, по ночам, а лучше б… Но-о, — дернул дядя Петька за вожжи.

— Дядь Петь, ты говори прямее, чего надо? — Игорь чувствовал, что тот ходит вокруг да около, а прямо сказать не решается.

— Да, дело вот в чем, — глянул дядя Петька на Игоря быстро и отвернулся. — Я когда в армии служил, у меня было такое чувство… думал я так, ежли командир построил бы роту и сказал, мол, есть задание важное для страны, но погибнуть придется, живым никак нельзя возвернуться, и спросил бы: кто доброволец — три шага вперед. Я бы шагнул, первым шагнул. И не у меня одного такая думка была. Мы разговаривали. Мы за Родину помереть готовы были. А сейчас, вот ты, за что в Чечне воевал?

— Чтоб денег побольше у Березовского было, — усмехнулся Игорь. Он понял, куда клонит дядя Петька.

— Ну вот… Я и говорю. Сам-то я готов был за Родину голову положить, а сына кровь лить за этих кремлевских воров пущщать не хочу… Военкомат освободит от армии, но деньги нужны, — вздохнул дядя Петька. — А где их взять бедному крестьянину.

— Сколько просят? — спросил Игорь.

— Семьдесят пять тыщ… где их возьмешь…

— Это всего две с половиной тысячи баксов. Чепуха, найдем, — уверенно успокоил Игорь дядю Петьку. — Не обманут? Как они делают?

— Ежли договориться, они загодя приступают. До осени, до призыва далеко, а они уж в больницу кладут. Документы оформят, больной, мол. А когда повестка приспеет, показал документы и получай военный билет.

— Ловко придумано, — засмеялся Игорь. — Не беспокойся, такие деньги у меня с собой есть. Спасем мы Андрюшку… А бабушка как, не болеет?

— Ходит, и слава Богу… — повеселел, приободрился, расправил плечи дядя Петька, словно ношу тяжкую сбросил, и заговорил живее. — Восьмой десяток как-никак. Вся жизнь в труде. Болячек много наработала… Иной раз телевизор смотришь, ровесницу ее показывают. Гладкая сидит, ни морщинки, рассказывает, как трудно ей жилось, всю жизнь в работе провела. Думаешь, что же за работа у нее такая тяжкая была? Оказывается, актриса, вся ее работа слова чужие на сцене повторять. Ой, как трудно! Аль какая-нибудь певица причитает: так она устает, так устает, чуть ли не падает. Плюнешь, глядя на них, — дядя Петька действительно плюнул с воза на землю, — да подумаешь: денька на три хотя бы на коровник вас, к коровам, тада б узнали, что такое работа! Песни петь за работу почитают. Не жизнь, а праздник! Тпррры! — натянул он вожжи на лужайке возле своей избы.

Игорь соскользнул на спине с воза, спрыгнул на землю, подставил руки, вытянув их вверх навстречу мальчику, поймал его, опустил в траву. Дядя Петька слезал потихоньку, осторожно, спереди. Сначала на спину лошади опустил ногу, потом шагнул на оглоблю и сошел на землю.

Услышав разговор возле дома, из сеней выглянула бабка Дунька, близоруко сощурилась, вглядываясь в Игоря, проговорила тихо сама себе:

— Никак Игорек приехал, — и засеменила к возу, сильно сутулясь.

Игорь поспешил к ней навстречу, обнял.

— Ты всегда неожиданно являешься. Небось, опять дня на два. Мелькнешь, наглядеться не дашь, — прижималась к его груди бабка.

— Ты что-то, бабушка, все гнешься к земле?

— Гнусь, не говори. Скоро, как дитё, полозить буду.

— Ты по утрам зарядкой занимайся, — пошутил Игорь, — будешь прямая, как тростиночка.

— Ну да, ну да, — засмеялась бабка Дунька. — Скоро зачну эту… как ее… по телевизору по утрам показывают-то, девки молодые, голые ноги задирают да по полу катаются… ирбобику делать…

— Аэробику, — смеялся Игорь.

— Ну да. Ирбобику зачну делать, распрямлюсь.

Раиска, младшая дочь дяди Петьки, выскочила из сеней босиком и помчалась к ним, радостно повизгивая. Подлетела, повисла на Игоре.

Протасову стало больно в душе от той радости, от той любви, с которой он был встречен. Пронзила его, поразила не радость матери, сестры, а неожиданная радость бабки Дуньки, бабушки и Раиски. Двоюродная сестра очаровала его своей чистотой, свежестью, невинной прелестью девочки, превращающейся в девушку.

— Отец говорит, что просватал тебя, свадьба скоро, а ты все босиком носишься, никак не взрослеешь, — шутливо заговорил он.

— Ага, мне еще школу кончить надо. Два года впереди! — выпустила Игоря из своих объятий Раиска, сверкая счастливыми глазами.

— А потом сразу замуж?

— Это как получится.

— Ну, ты и шустрая!

Они вчетвером: бабка Дунька, Раиска, мальчик и Игорь пошли к избе, а дядя Петька остался разгружать воз.

— Подружки-то у тебя тут есть? — спрашивал по дороге Игорь Раиску.

— Сейчас много.

— А самая задушевная кто?

— Надька Шавлухина. А что?

Игорь наклонился к ней и спросил тихо, чтоб бабка не услышала:

— Это она меня любит?

— Откуда ты знаешь?! — ахнула, отшатнулась, округлила глаза Раиска.

— Я все знаю! Все! — радостно захохотал Игорь. — Сколько ей лет?

— Пятнадцать, — недоуменно, растерянно смотрела на него Раиска.

— Пусть растет. Закончит школу, институт, потом я на ней женюсь. Так и передай ей, — смеялся Игорь.

— Нет, я ей не скажу, — энергично замотала головой Раиска. — Она подумает, это я тебе разбарабанила.

— Ладно, не говори. Когда я приду к ней свататься, пусть это будет для нее сюрпризом.

— Ты опять со мной, как с маленькой, — вдруг обиделась Раиска и убежала в сени.

Через полчаса, когда дядя Петька выгрузил траву из телеги, всей семьей собрались на веранде, стены которой с улицы заросли вьюнком так, что внутри было сумрачно и прохладно. Пили чай. Игорь рассказал, как ему живется в Москве, рассказал, что видит иногда Наташку Чиркунову, и спросил у бабки Дуньки:

— Баб, почему все-таки дед наш Егор Игнатьевич зарезал Наташкиного деда Михаила Трофимовича Чиркунова? Михал Трофимыч вроде смирный был, богомольный, не вредный, да и наш дед еле ползал.

— Дело к этому издревле шло. Думается мне, что это из-за бабки Насти. Она, ить, еще до войны то того женой была, то этого. Помню я, это при мне уж было, после войны пришел Егор Игнатьевич с фронта… Нет, — остановила себя бабка Дунька, — он не сразу пришел с фронта, папаню моего уже убили, это в сорок девятом было, когда Петька родился, а позже пришел Егор Игнатьевич, а Настасия Лександровна тут учительницей работала. И он учителем устроился…

— Да, они меня в школе учили, — вставил дядя Петька.

— Они всю Масловку выучили, — подтвердила бабка Дунька. — И стали они жить вместе, наверно, лет семь жили, я уж и Димку родила, и мать твою родила, а тут Михал Трофимыч из тюрьмы возвертается. Тихий, смирный, крестится. Раньше-то он орел был, озорник. Церковь-то нашу это он разрушил. И деда моего родного, отца Егора Игнатича, и брата его, говорят, он убил еще при Антонове. Это до меня было, по слухам говорю, а при мне… она вот, — указала бабка на Раиску, — с Надькой Шавлухиной неразлей-вода, а не знает, что прямо у меня на глазах мой папаня, прадед Раискин, застрелил прадеда Надьки, вот на этом месте, где мы сидим. Тада тут другая изба стояла…

— Ну и страсти у вас тут кипели! — воскликнул Игорь.

— При Антонове тут кажный метр кровью полит, — вздохнула бабка Дунька. — Егор-то Игнатьевич, говорят, у Антонова большим начальником был, а Михал Трофимыч у красных командовал. Будто бы Настасья Лександровна невестой Егора была, а Михал Трофимыч ее снасильничал и женился, а потом она к Егору ушла. Михал Трофимыч ее вернул, но после войны его посадили. За язык должно, тогда за язык часто сажали. И Настасья Лександровна, как я говорила, стала жить с Егором Игнатьевичем, тут, в Масловке детей учить. Жили-жили, а тут Михал Трофимыч из тюрьмы приходит и с ним малые сироты: будущий отец Наташки Чиркуновой с сестренкой. Он совсем малец, а сестра чуть постарше. Это уж я все хорошо помню. Настасья Лександровна подумала-подумала да вернулась к Михал Трофимычу сирот поднимать, ведь внуки родные… У Егора Игнатьевича, видать, кипело, кипело на душе всю жисть да и вылилось на старости лет.

(Об этой истории рассказано в романе «Откровение Егора Анохина»)

— Баб, у тебя вроде бы в Москве двоюродный брат живет, чей он сын-то? — спросил Игорь.

— У папани, и у Егора Игнатьевича старший брат был, Николай, его-то, говорят, Михал Трофимыч застрелил из-за Антонова. У Николая сын остался, Игнат. Вот он-то и живет в Москве. А ты рази не помнишь, Игнат лет шесть назад в Масловку приезжал. Сын его привозил на такой же большой машине, как у тебя…

— На джипе? — спросил Игорь.

— На нем, — подтвердил дядя Петька. — Без тебя он приезжал. Ты в армии был.

— Не знаю, как машина называется, но такая же большая, черная. Приезжал прощаться с деревней, говорит, тянет перед смертью посмотреть на места, где родился, где детство прошло. У него трое сынов. Хвастался все, говорит, не пропали в наше время, хорошо живут. Да, кстати, Любанька Егоркина его дочь…

— Как?! — воскликнул удивленно Игорь, вспоминая Ивана Егоркина, Костика Хомякова, внука тети Любаньки.

— Ну да. Игнат женился до войны, здесь в Масловке, и вместе с женой завербовались они Москву строить. Там у них Любанька родилась. Када война началась, Игнат ушел на фронт, а жену его в Москве бомбой убило. Любанька еще маленькой была, ее как-то сюда переправили, к бабке. Игнат с фронта с другой женой приехал, сперва тут жил, в Масловке. Сын у них родился, но чего-то не срослось у них, по Москве шибко, что ли, Игнат тосковал. Уехал он в Москву и там снова женился. Эти трое сыновей, какими он хвастался, от третьей жены значит.

(О сыновьях Игната рассказано в романе «Братья Анохины»)

— А где теперь его вторая жена с сыном? — вкрадчиво, осторожно спросил Игорь. Он отчего-то начал волноваться, чувствуя, что стоит на пороге какой-то тайны.

— Она тоже в Масловке не прижилась. Чужая. Уехала в Ржаксу и там учительницей работала. А сын? Ой, с сыном-то страшная история была! Она его выучила, умница парень был, красивый, в газете в Уварово работал. В Масловке бывал, я его видала. Жениться он собрался, документы в загс подал, и в Тамбов его на высокую должность, вроде, переводили, а он вдруг снасильничал и убил. Да не одну девку, а двух. И задушил обеих. У нас никто не поверил, говорят, приписали ему этих девок. Что он, дурак, что ли, свадьба завтра, в Тамбов повышают, а он насильничать. Судили его, к смерти присудили, даже бумажку прислали, мол, расстреляли, как положено. Мужики говорили, бумажку прислали так, для проформы, у нас, мол, не стреляют, а в рудники шлют, уран добывать. Узники там три года поработают и копец. Новых шлют… Да, вот что самое главное. Это уж лет десять назад было, не меньше. Любанька Егоркина встретила на базаре знакомую бабу из Ржаксы, и та ей рассказывает, мол, на пасху была она на кладбище, проходила мимо могилы вот этой второй жены Игната, она, када сына посадили, померла от горя, идет и видит: могила ухоженная, крест новый, цветы стоят, венок. Удивилась, кто прибрал, у той ить никакой родни в Ржаксе не было. Она, говорю, приезжая. Игнат ее с войны привез. Заговорила знакомая Любаньки об этом с бабами, а кто-то ей сказал, что видел, как могилку прибирал седой мужик, шрам у него прям через всю щеку, и глаз один не моргает, страшный, как зыркнет, зыркнет, дрожь по коже берет. Приехал он, говорит, на хорошей машине с московскими номерами. Кто это был, не сын ли Игната? Как узнаешь?

(О жестокой судьбе Николая Анохина рассказано в романе «Тамбовские волки»)

Слушая это, Игорь откинулся на спинку стула. «Он, это он! Седой. Волк, тамбовский волк!» От этой мысли он вспотел, вытер лоб платком.

— Тебе не плохо? — беспокойно спросила у него бабка Дунька.

— После чая жарко стало, аж вспотел, — еще раз провел платком по лбу Игорь. — А как его звали, этого сына?

— Я что-то запамятовала, — покачала головой бабка.

— Николаем, — ответил дядя Петька. — И фамилия у него наша была. Анохин.

— А тетя Любанька Егоркина, значит, наша родственница? — спросил Игорь.

— Мне-то она племянница, матери твоей двоюродная сестра, тебе, значит, двоюродная тетка.

— А внук ее кем мне приходится? — Игорь, спрашивая, имел в виду Костика Хомякова, который ухаживал за Верунькой.

— Считай, вы с его матерью троюродные, значит, он тебе троюродный племянник, такой родни у меня полдеревни, — заключила бабка Дунька.

Поговорив еще минут пять, Игорь попрощался, пообещал непременно прийти вечером с московскими гостинцами.

Теперь надо было съездить в соседнюю деревню Трубнивку к Полинке, жене Салмана, Сашки-чечена, как зовут его здесь, узнать, за что его арестовали, а оттуда к брату, в Уварово, на завод, а потом в Тамбов. Шел по деревне быстро, взволнованно, беспокойно думал о Волке, своем спасителе, оказывается он его дальний родственник. Волк это знал. И еще в то же самое время заботил Игоря арест Салмана, расстраивало решение Наташи принять участие в деле с хоккеистом, волновала встреча с Кизяком. Игорь не боялся его, но не хотелось конфликта, стрельбы.

Полинка, худая, загорелая до черноты, женщина, в старом ситцевом сарафане полола на огороде лук тяпкой. На меже, на старом свитере, спокойно сидела двухлетняя девочка и играла с цветами, перебирала их в руках. Она первой увидела Игоря и залепетала негромко:

— Дядя, дядя!

Полинка распрямилась, и Протасов увидел, что она беременна:

— А-а, это ты? — улыбнулась Полинка, потирая одной рукой поясницу. — Приехал? А Салмана нету, — погрустнела она.

— Я знаю… А где Руслан? — спросил Игорь о старшем сыне.

— Купаться на пруд убежал.

— Что ж ты его помогать не заставляешь? Мы с семи лет с огорода не слазили.

— И он помогает. Вон тяпка лежит, — указала она на тяпку возле межи. — На минутку отпросился. Пусть искупается, охолонет. Жарко уже.

— А за что Салмана арестовали?

— Он сам не знает. Приехали, ничего не сказали, забрали.

— При тебе забирали?

— При мне. С огорода. Салман говорит, что он сам ничего не понимает.

— А мужики ничего не говорили потом? Может, он что на колхозе натворил?

Колхозом в деревне называли колхозный двор, где были коровник, ток, разные склады, а раньше еще были конюшня, овчарня, свиноферма, кузница.

— Никто ничего не знает. Я вчера в Уварово ездила, в милицию, хотела повидаться с ним, поговорить. Еду возила. А мне сказали, что его в Тамбов увезли… Ничего не понимаю, — горестно покачала головой Полинка.

— Я сегодня в Тамбов поеду, — помрачнел Игорь. В Уварове проще было разузнать, за что арестовали Салмана, а если пустяковое дело, то и выручить. — Мне в милицию по своим делам нужно, попробую помочь.

— Помоги, — жалобным тоном попросила Полинка. — Век Бога молить буду. Прямо не пойму, чем он им мешает. Смирный работящий мужик, никого не обижает, далось им — чечен, да таких мужиков, как этот чечен, в округе поискать надо.

— Он меня выручил, и я все сделаю, чтоб вернуть его домой, — твердо пообещал Протасов и пошел назад, к машине.

Полинка с надеждой, затеплившейся неожиданно, проводила его взглядом, постояла немного, глядя на дочь, которая по-прежнему перебирала в руках белые ромашки, дикую не колючую розу с алыми лепестками, мак, отрывала с цветов лепестки и раскладывала рядом с собой, и снова начала ритмично тяпать землю, полоть лук.

Брата Протасов нашел в цехе. Юра обрадовался, обнял.

— Что же ты не позвонил, не предупредил? — укорил он.

— Тебе позвонишь, а ты всему Уварову разнесешь, а мне нужен эффект неожиданности, — с удовлетворением осмотрел Игорь брата, его новый темносерый костюм, свежую сорочку, строгий галстук. — Молодец, вот так издалека можно узнать директора. Пошли в кабинет. Время не терпит. Нам нужно одного человечка дома застать.

В кабинете, как и во внешнем облике брата, тоже была перемена. Директорский стол обновился, появился более массивный, компьютер стоял на нем, рядом черные кожаные кресла, ковер на полу. Это он, Игорь, потребовал, чтобы брат сменил обшарпанную мебель.

— Теперь другое дело! — одобрил он. — Каждый клиент, войдя сюда, должен чувствовать, что попал в солидный офис, а не в шарашкину контору. Купи портрет Путина, повесь на стенку позади себя. Твой собеседник, сидящий здесь, — опустился Игорь в кресло, — разговаривая с тобой, будет невольно видеть, чувствовать на себе взгляд президента. Психологически это здорово воздействует, хотя никто об этом не задумывается. Сделай это непременно! — посоветовал и перешел к делу, глядя на брата, который сел в свое кресло за директорским столом. — Что случилось с Эдиком?

(Эдик — это бывший коммерческий директор завода).

— Проворовался элементарно.

— Как?

— Договорился с директорами Сампурского и Мучкапского гастрономов, что деньги за двадцать процентов левой продукции они будут делить между собой…

— А что же твоя бухгалтерия?

— Она раскопала. Первый месяц засомневалась, но доверилась Эдику, положилась на него, а после второго месяца пришла ко мне с накладными и расчетами. Два месяца всего воровали. По моим подсчетам сорок тысяч рублей успели взять.

— Козлы! — ругнулся Игорь беззлобно, с сожалением. — Живут одним днем. Не могут придумать что-нибудь поинтересней, за лохов держат… Что ты предпринял?

— Уволил без зарплаты, а он Кизяка привел. Тот насел — делиться давай!

— Понятно. Знаешь, где Кизяк живет?

— На Октябрьской. В новом доме квартиру купил.

— Женат? С родителями?

— Один.

— У него, наверно, рабочий день еще не начался. Отсыпается, — глянул Игорь на часы. Было около двенадцати. — Поехали к нему? — быстро поднялся он.

— К Кизяку? — удивился Юра, растерянно поднимаясь.

— К нему, к нему. С ним ведь надо решить дело, — нетерпеливо бросил Игорь. — А по дороге ты мне расскажешь, что ты тут новенького затеваешь? Зачем тебе деньги понадобились?

Они спустились со второго этажа молча. Игорь бежал по ступеням впереди. Сели в джип, тронулись.

— Рассказывай, — попросил Игорь.

— Дума новый налоговый кодекс приняла, — начал Юра.

— Это я знаю. Слежу. Давай без предисловий, — нетерпеливо, но дружелюбно перебил его Игорь. — Дорога короткая.

— Расширять дело хочу. Думаю, теперь нам, производителям, полегче будет, прибыль появится…

— Кто знает. У нас к кодексу восемьдесят восемь инструкций придумают. Все равно задушат, если крутиться не будем. Пока в правительстве воры, а президент их охраняет, честно работать не дадут, толку от кодекса не будет. Путин пока просто лакей нашего криминального правительства. Ему и на экономику, и на Россию наплевать. Его тянули в президенты, чтобы он тех, кто страну разграбил, охранял. И он с этой задачей успешно справляется.

— Зачем тогда ты мне советовал его портрет на стенку повесить? — удивился брат.

— Президент России пока у нас он, значит, должен висеть его портрет. Будет другой, сменишь… Извини, перебил. Рассказывай дальше, чего ты затеял.

— Со мной в университете учится парень, который с внешней торговлей связан. Он, по моей просьбе, узнал, что в Германии на одном заводе меняют оборудование, и старое могут за копейки продать. Даже помогут установить и обучить наших рабочих за отдельную плату. Оборудование ничуть не износилось, лет пять еще работать может, только морально устарело. У них там каждый год новые технологии. Ремонтные мастерские рядом с нашим заводом закрываются, здание у них большое, его можно либо купить, либо арендовать лет на сорок-пятьдесят, подремонтировать и открыть там новый цех упаковки.

Игорю идея понравилась, но больше понравилось, что брат стал, как сказала мать, входить во вкус, проявлять инициативу, изыскивать новые пути, новые возможности, но об этом он ничего не сказал, делал вид, что обдумывает предложение Юры.

— Ты подсчитал, во сколько это обойдется, когда окупится?

— Точные расчеты пока не делал, хотел сначала с тобой посоветоваться. Ты же знаешь, нашей прибыли только на зарплату хватает. Если бы перестать бесплатно стариков кормить…

— Это выбрось из головы! — быстро перебил Игорь тоном не требующим возражения. — Сделай точные расчеты по пунктам: во сколько обойдется аренда, ремонт здания, закупка и доставка оборудования, установка его и обучение рабочих. Узнай, за сколько здание мастерских купить можно. И не тяни! Ладно?.. Здесь, что ли, Кизяк живет? — указал Игорь на пятиэтажный дом из белого кирпича.

— Здесь.

Протасов припарковал джип к тротуару.

— Пошли… — бодро выскочил он из машины. — И спокойнее держись, уверенней! — заметил Игорь, что Юра заволновался. — Пусть он дрожит.

— Да, ты уедешь, а мне здесь жить.

— Не бойся, бить мы его не будем. С этого дня он тебя сам охранять начнет.

Они поднялись на третий этаж.

— Вот здесь, — прошептал Юра, указывая на железную дверь.

На площадке была такая дверь только одна. Игорь решительно и резко нажал на звонок, потом еще раз нажал также требовательно и прислушался. Через мгновение они услышали мужской недовольный голос:

— Кто?

— Протасовы.

— Какие-такие…

— Директор колбасного завода, — громко перебил Игорь. — Открывай, не трусь, дело есть.

— Так я и струсил, — услышали братья бормотанье за дверью, и щелчки нескольких замков.

Дверь приоткрылась, но была она на цепочке. В щель выглянул коротко остриженный парень.

— Чего надо?

— Дело есть, говорят. Я сюда из Москвы не от безделья ехал. Открывай, открывай, — уверенно, грубовато, но дружелюбно, с подобием улыбки на лице, потребовал Игорь.

Кизяк неуверенно открыл. Был он в спортивных брюках, голый по пояс. Коренастый, крепкий, начинающий полнеть парень лет тридцати двух. Лицо помятое со сна.

— Я не один, — буркнул он недовольно, оглянувшись на распахнутую дверь в комнату. Оттуда из постели из-под одеяла глядели на них темные глазенки молоденькой девушки.

— Комната одна, что ли? — спросил Игорь. Держался он уверенно.

— Одна.

— Пошли на кухню… Мы не надолго.

Кизяк нехотя двинулся впереди.

— В тюрьме так хорошо кормят теперь или здесь успел телеса наесть? — по-прежнему дружелюбно и грубовато спросил Игорь, прикрывая за собой дверь.

— Ты это хотел выяснить? За этим приехал? — занервничал Кизяк.

— Не-ет, это я спросил, чтоб подружиться, — хохотнул сдержанно Игорь. — А дело вот какое… Завод, как ты знаешь, мой. Брат советует расширяться. Ему видней, он здесь руководит, и я с ним согласен. Но. Но вопрос в том, что, то и дело, попадаются на пути разные сучары, рвут копейку из кармана. Мне это не нравится. В Москве мы с такими вмиг разбираемся, а сюда приглядывать каждый день людей не пришлешь. По особому случаю только… Нужны помощники.

— Крыша нужна? — повеселел немного Кизяк, стал уверенней, распрямился.

Разговаривали они в небольшой кухне стоя.

— Помощники, помощники, — твердо повторил Игорь. — Коммерческий директор, некий Эдик, ты его знаешь, облегчил мой карман на сорок тысяч рублей. Юрий Владимирович его погнал, — глянул Игорь на молчавшего все время брата. — И правильно сделал. — Он снова стал смотреть на Кизяка. — В связи с этим, у меня две просьбы к тебе, первая: вместо Эдика на заводе нужен коммерческий директор, может быть, у тебя есть на примете активный общительный парень с мозгами, неплохо бы, чтобы он был бы еще и весельчаком, говоруном. Не болтуном, подчеркиваю, а говоруном. Ему нужно будет много крутиться, общаться с торговцами, расширять сбыт готовой продукции. Подумай!.. И второе: с Эдиком разобраться надо. Я не люблю, когда в мой карман безнаказанно лезут да еще люди, которым я доверял. Нагадил, отвечай! Верно я говорю?.. Поможешь? Сразу можешь не отвечать. Подумай, посоветуйся. Я завтра еще здесь буду, встретимся.

— С Эдиком проще… разберусь…

— Ну и ладненько… Бабки, которые он украл, твои. Для меня это копейки. К директорам гастрономов заедешь вместе с ним. Все, что вернешь, возьмешь себе. По рукам?

— Заметано.

— Какой телефон у Эдика? — взглянул Игорь на брата, вытаскивая из кармана мобильник.

Юра достал записную книжку, нашел номер телефона и продиктовал. Игорь быстро, уверенно набрал. Краем глаза он видел, что растерянность, неуверенность на лице старшего брата сменилось восхищением им, восхищением тем, как бесстрашно, ловко и уверенно он обработал и переманил на свою сторону грозу уваровских бандитов. И ему стало приятно от такого взгляда брата, он стал еще увереннее.

— Алло, Эдик? Привет, это Игорь Протасов… Как вы с директорами гастрономов делили мои бабки, поровну?

— Мы… Не делили… — растерялся, начал заикаться Эдик.

— Значит, ты все бабки себе брал? Это прекрасно! Все бабки, которые ты украл, отдашь Кизяку… — Игорь запнулся, неудобно при человеке называть его кличкой, да еще такой неприглядной. Он зажал трубку рукой, посмотрел на Кизяка. — Прости, мы не познакомились. Как тебя?

— Ничего… — пробормотал удовлетворенно Кизяк и назвал себя: — Славик Горюнов.

— Все бабки отдашь Славику Горюнову, — продолжил Игорь разговор с Эдиком. — Я от него звоню. Сейчас он тебе пару слов скажет. — Игорь протянул мобильник Кизяку.

— Ало, ты понл, сучара! — грозно сказал Славик в трубку. — Готовь бабки… В девять вечера в «Космосе». Жду! Не вздумай драпануть, под землей найду и глубже зарою!

— Я рад знакомству. — Игорь взял трубку у Кизяка и протянул ему руку, прощаясь. — Подумай о коммерческом директоре. Завтра встретимся.

Спускаясь вниз по лестнице, Игорь обнял брата, засмеялся:

— А ты боялся. Теперь он твой лучший друг. Будет нужда, обращайся, но прежде позвони мне, посоветуйся. Насобачишься крутиться с такими, потом сам будешь с ними разбираться. Только помни: всегда представляйся им по имени-отчеству, держи их на расстоянии, не шути с ними, не выпивай, и Кизяка тоже по отчеству зови, меньше проблем будет.

— Поехали ко мне, пообедаем, — предложил брат. — Посидим. Давно не сидели.

— Рановато обедать, — отказался Игорь. — Я сейчас в школу заеду. Одного мальчика в интернат устроить надо. Потом в Тамбов. Оттуда нужно к Наташиной матери заскочить. Наташа Чиркунова просила, — пояснил он. — К вечеру домой вернусь. Приезжай с женой, посидим. Матери приятно будет на нас посмотреть… Чего ты не заставишь ее зуб вставить? Заставь непременно. Рано ей себя в старухи записывать.

По дороге в Тамбов позвонил в милицию:

— Товарищ майор, качу к вам, через часик буду. Простите, пожалуйста, на дороге мы не успели познакомиться…

— Я запомнил, как вас зовут. Игорь Владимирович Протасов.

— Ну и память у вас. Одного взгляда достаточно, — восхитился Игорь. — А я не знаю, как вас зовут, все товарищ майор да товарищ майор. Неудобно как-то.

— Вячеслав Валентинович, — представился майор. — Мы ждем вас.

Встретил он Игоря радостно, спросил с веселой иронией:

— Привет, герой! — крепко сжал он руку Протасову. — Я уж тут всем натрещал о тебе. Ну как, под пистолетом поджилки не тряслись? — шутливо спросил он.

Майор на дороге перед автобусом, захваченным террористом, был напряжен, хмур, озабочен, а теперь был весел, улыбчив.

— Тряслись, еще как тряслись, — засмеялся в ответ Игорь. — Черт знает, что у него на уме, возьмет сдуру да пальнет. Неприятно, когда в твою башку ствол упирается. Если бы в Чечне не был, я бы вообще побоялся к автобусу подходить. Разбирайтесь, мол, сами, ваши проблемы. Но приходилось бывать в переделках посложней.

— Я понял, что ты человек бывалый, тертый, несмотря на возраст. Пивка будешь, — предложил майор. — Рядом кафешка неплохая.

— Я бы и пожрать не отказался. С утра не ел. Веди.

По пути в кафе Протасов спросил:

— Не поймали случайно того дурака, не выяснили, зачем ему журналисты понадобились?

— Куда он от нас денется? Какому-нибудь алкашу спьяну в боевика поиграть захотелось. Он трезвый был или выпивши? Не заметил?

— Не выпивши, а под хорошей балдой. Воняло, как от свиньи. Потому и страшно было: пальнет спьяну, козел! — выругался Протасов.

— А пистолет у него какой был?

— Он издаля размахивал, а в машине у затылка держал. Похож на макарова, но может быть, газовый.

— Газовый тоже можно под боевые патроны переделать. Сидит теперь, козел, пьет с алкашами и хвастается, как он с милицией играл. Дня через три-четыре до нас слух дойдет, возьмем, никуда не денется.

Они вошли в кафе, заказали еду. Протасов попросил принести коньячку. Выпили. Вячеслав Валентинович, закусывая, заговорил:

— У нашего начальства такое мнение есть об этом деле. Ведь обошлось все хорошо, пострадавших нет, заявления никто не написал. Стоит ли заводить уголовное дело, лишний висяк. С тобой посоветоваться поручили. Тебе же, если хорошо это дело подать, за твой поступок медалька полагается…

— За Чечню у меня и медальки, и орденок есть, — перебил, засмеялся Игорь. — Я ж не Брежнев, коллекционировать их не собираюсь.

— Значит, советуешь, не стоит шуметь об этом деле? — облегченно вздохнул майор.

— Конечно.

— Давай еще по одной, — обрадовался майор. — За знакомство.

Протасов хотел посоветоваться с Вячеславом Валентиновичем, как проще найти Салмана, но передумал, чтоб не возбуждать в его голове лишних мыслей. Да и вряд ли он сможет помочь. Не в его компетенции.

Распрощался он с майором на пороге кафе, распрощался по-дружески, с взаимной симпатией. И тут же из своей машины позвонил хозяину Тамбовской области Дьячкову, тамбовскому криминальному авторитету, которого все знали под кликухой Дьячок. Губернатор области был его ставленником, выполнял его волю, пальцем не мог шевельнуть без одобрения этого криминального авторитета. Дьячок был депутатом областной думы, возглавлял какой-то комитет. Седой говорил, что хорошо знаком с ним, что Игорь при большой нужде мог обращаться к тому от его имени, дал номер телефона, и Протасов решил, что такая нужда пришла. Он готов был, если Дьячок не поможет, звонить самому Седому, лишь бы выручить Салмана.

Отозвался по телефону, как и ожидал Игорь, не Дьячок, а его помощник, отозвался вежливо, знал, что по этому номеру просто так не звонят.

— Скажите, что беспокоит Игорь Маркиз от Седого из Москвы, — ответил на вопрос помощника Протасов.

Дьячок не заставил ждать, взял трубку мгновенно, видимо, уважал Седого, спросил, что случилось, как дела у Седого. Игорь ответил, что все идет хорошо, но появилась маленькая проблемка местного значения, без его, Дьячкова, помощи не получается ее решить, и рассказал об аресте Салмана.

— Что тебя так обеспокоила судьба какого-то чеченца? — добродушно удивился Дьячков.

— Он меня от смерти спас, когда я был в плену в Чечне. И теперь мирно живет в соседней глухой деревушке, двоих детей ему родила русская женщина, третьего ждет. Связей с Чечней у него никаких нет, все близкие погибли. Мирный человек. За что взяли, никто не знает, — быстро, торопливо объяснил Протасов, понимая, что у Дьячка более важных, чем судьба какого-то чеченца, забот полно.

— Понято. Позвони через двадцать минут, попробую выяснить, за что он арестован.

Такие люди любят точность. Протасов взглянул на часы, потом осмотрел улицу, нет ли поблизости газетного киоска. Не увидел и покатил потихоньку в сторону Комсомольской площади. Оттуда и до тюрьмы и до областного отделения милиции недалеко. Остановился на Советской улице неподалеку от газетного киоска, стоявшего рядом с автобусной остановкой, купил две местные газеты, чтоб узнать о последних тамбовских событиях, развернул одну из них, но не читалось. Волновал Салман, стояла перед глазами Полинка, его беременная жена. Черная и конопатая она была, скорее всего, не от загара, а от беременности и переживания за судьбу мужа. Вспомнились ее слова, что такого мужика во всей округе не найти. Любит она его, подумал Протасов. И память потихоньку уплыла в пятилетнюю даль, на Кавказ, в чеченские горы.

Вспомнилось, как он и опытный сорокалетний снайпер из Главного разведывательного управления под прикрытием автоматчика лежали в кустах на пригорке вблизи петляющей по ущелью дороги. Ждали Хаттаба. Были сведения, что он должен проехать здесь. Местность эта полностью контролировалась чеченскими бандитами. Наконец, к вечеру поступил сигнал от наблюдателя: идут три машины. Бронированный джип Хаттаба в середине. Снайпер из ГРУ приготовил гранатомет, направил его вниз на дорогу, ожидая появления машин. Казалось, вечность их не было. Наконец одна за другой вынырнули из-за поворота. Снайпер шарахнул из гранатомета. Джип рвануло изнутри, подбросило, и он свалился на обочину. Игорь стал быстро работать из винтовки по передней машине, по выскакивающим из нее боевикам.

Протасов только после плена узнал, что Хаттаба в джипе не было. Снайперы, отработав, быстро вышли к месту сбора группы прикрытия и двинулись к месту эвакуации. Шли долго, несколько часов. Вертолет прилетел в одиночку. Это теперь, во второй чеченской войне, вертолет, который забирает снайперов и группу прикрытия с места эвакуации, сопровождают два боевых вертолета-«крокодила». Через десять минут после взлета вертолет был сбит чеченским стингером. Пилот пытался посадить горевший вертолет, но не удержал над самой землей. Четверо солдат, находившихся в салоне, погибли, а шестеро, вместе с двумя вертолетчиками, оказались в плену. Выскакивали из огня прямо в руки чеченцам. Игорь при падении вертолета не пострадал, только немножко обжег руку. Раненого снайпера из ГРУ боевики вытащили из горящего вертолета.

— Кто снайпер? — был главный вопрос у них.

Игорь слышал, как вертолетчики отвечали, что они должны были снять с гор группу солдат, а кто из них снайпер, они не знают. Снайпер из ГРУ сразу признался, что это он расстрелял джип. Был один. Ему тут же на глазах у пленных отрезали голову.

Протасов, когда его стали допрашивать, говорил правду: из какой он части, кто командир, откуда родом. Когда сказал, что он из Уваровского района Тамбовской области, один из боевиков, худощавый, с жиденькой бородой, и с печальными глазами, нет, на печальные глаза Салмана обратил он внимание потом, при новой встрече, а тогда боевик повернулся к нему заинтересованно и спросил:

— Из какой деревни.

— Из Масловки, — ответил Протасов и узнал боевика. Он вместе с бригадой чеченцев строил в деревне коровник. Узнал и прошептал, не веря себе: — Салман, ты!

— Я Салман, а тебя я не знаю, — покачал головой боевик.

— Как же, — растерялся Игорь и заговорил быстро, — помнишь, ты меня из силосной ямы вытаскивал, куда я свалился. Мне тогда двенадцать лет всего было. А у Полинки, когда глину месили, лошадь из колхоза я пригонял.

— Игорек? — наконец-то узнал его Салман. — Какой вырос! А зачем ты воевать в чужую землю пришел?

— Призвали в армию, — опустил голову Протасов. — Не дезертировать же. Посадят.

То, что его узнал Салман, от плена не избавило, но избавило от дальнейших расспросов. Какой с рядового спрос, приказали идти в разведку, и пошел.

Недели через две они встретились снова. Игорь сидел в темном каменном сарае вместе с пятью пленниками. Никитина, омоновца, на даче которого потом Протасов познакомится с Лосевым, среди них пока не было. Встретится с ним Игорь позже.

Салман принес еду. Кормили пленников один раз в день. Работать не заставляли. Били часто. Просто так, для профилактики. Особенно издевались подростки. Заскочит в сарай, попинает, гортанно выкрикивая что-то по-своему, потешится и уходит. Держали их, как говорили опытные пленники, для того, чтобы либо обменять на своих, либо получить выкуп. Игорь понимал, что выкуп за него никто платить не будет. Приходилось надеяться, что наши власти согласятся обменять его на какого-нибудь боевика. Раза три за эти две недели их по ночам перевозили на другое место. Несколько дней пришлось просидеть в каменной яме. Там было худо. Холодно ночью, вонь. В подвалах и сарае лучше. Салман, когда они поели, взял грязную посуду и кивнул ему:

— Пошли!

Вышли во двор, просторный, заасфальтированный, чистый. Гараж большой, кирпичный, несколько железных дверей в сараи. Аул, в котором их держали, был в ущелье, в небольшой долине. Со всех сторон виднелись горы.

— Садись, дыши! — указал Салман на деревянную скамейку.

Протасов сел, спросил:

— Что с нами будет?

— Выкупа не будет, обмена не будет, зарежут, — вздохнул Салман. — А может другой командир купит. Такое тоже бывает.

— Салман, меня к вам привезли, не спрашивая, хочу я воевать или нет, а ты зачем пошел в отряд? Ведь рано или поздно все равно убьют. Один конец.

— Что бы ты сделал? — заволновался, торопливо заговорил Салман. — Жил мирно, дом есть, семья есть: отец, мать, жена, дети. И вдруг ночью русская бомба. И ничего нет. Я один. Что бы ты сделал?

— Я взял бы автомат и пошел в отряд воевать с русскими, — вздохнул Игорь.

— И я взял автомат и пошел в отряд воевать с русскими.

— И убивать мы бы стали с тобой невинных подневольных людей. Ведь ни я, ни они, — махнул Протасов рукой в сторону сарая, где были другие пленники, — не разрушали твои дом, не убивали твоих близких, не хотели воевать с вами. Нам не нужна война. Нас сюда привезли те, кто затеял эту войну, кто, ради больших денег, без нашего спроса распоряжается нашими судьбами. Все равно, здесь, как бы не закончилась война, а исход ее предрешен, у кого больше оружия и солдат, тот и победит, все равно здесь будут править не русские, распоряжаться вашими судьбами будут местные князьки.

— Я знаю это. А как мне жить? Ни дома, ни семьи. Лучше смерть.

— Салман, ты не один. У тебя есть сын.

— Какой сын? — уставился на него боевик. — О чем говоришь?

— Сын, Руслан. Помнишь, Полинку, подругу свою из Трубнивки. У нее сыну сейчас лет семь. Назвала она его Руслан. У нас так детей не называют. Посчитай, когда ты был у нас.

— Она не замужем? — быстро спросил Салман.

— Все время одна живет.

— Не может быть?

— Может, все может. Помнишь, как мы ей глину месили на лошади? Она ею катухи обмазывала.

— Помню, все помню… Ладно, пошли назад, — взволнованно проговорил Салман.

Дня через три после этого разговора пленников ночью увезли, рассредоточили по разным местам. Игоря Протасова, одного, опустили в каменную яму. Там уже был человек, лежал в одном углу, свернувшись калачиком. Яма была небольшая, ноги не вытянешь. Когда опускали Протасова, освещая пленника фонариком, он даже не шевельнулся, не поднял головы. Игорь, нащупывая ногами дно ямы, подумал тревожно, не труп ли это? Когда Протасов оказался на дне, в полумраке, свет фонаря угас, но ночь была лунная, раздался бодрый голос:

— С новосельем! Не толкись в том углу, там говно. Ложись ко мне, утром познакомимся, — и почувствовав, что Игорь колеблется, вдруг хохотнул: — Не бойся, я не педик. Вдвоем теплее, ложись.

Протасов послушно лег на пол, на бок, спиной к незнакомому пленнику. Тот обнял его крепкой мускулистой рукой и прижался к Игорю грудью и животом, потом, обнимая, помял пальцами живот Протасова и снова хохотнул на ухо Игорю:

— Видать, молоденький. Жаль, что я не педик!

— Лежи! — сердито, больно ткнул его локтем в бок Протасов.

— Ох, молодежь! — не обиделся, с иронией вздохнул человек. — Шуток не понимает, сразу видно, деревенский. О-хо-хо! Спокойной ночи!

Это был Никитин, омоновец. Он вел себя так, словно был не в плену, а на отдыхе. Был болтлив, сыпал анекдотами, многочисленными историями, участником которых он якобы был. По утрам, несмотря на тесноту в яме, занимался гимнастикой, приседал сотни раз, подолгу бегал на месте, крутил крепкими плечами, разминал их, отжимался руками от пола. Встанет на руки, поднимет ноги вверх, упрется ими в стену и качается, повторяя: и раз! И два! Молча ничего не делал, молчать не умел даже во время гимнастики. Либо считал, либо повторял: «Вот так, хорошо! Вот так!»

Утром после первой ночи, едва встало солнце, заорал на ухо дремавшему Игорю:

— Па-адъем!

И бодро вскочил на ноги.

— Ты что, обалдел, — буркнул Протасов, глядя на него снизу вверх.

— Утреннюю гимнастику начинаем с бега на месте, — голосом диктора радио сказал Никитин, не обращая внимания на Игоря, и побежал, считая вслух и командуя самому себе: — Раз-два, раз-два! Быстрее, еще быстрее. Вот так, вот так! Не растягиваться. Никитин, прибавь шагу! Раз-два, раз-два! Молодец, Никитин. Теперь поработаем плечевыми суставами, разомнем плечевые мышцы, — он остановился и начал крутить плечами, потом взглянул сверху на Игоря, который сел на пол, прижался спиной к стене: — Товарищ солдат, почему смурной с утра? Сны плохие снились? Солдат не деревенская старуха, — назидательно и строго говорил Никитин. — На настроение солдата не должны влиять никакие сны. Солдат всегда должен быть бодр, подтянут, весел, энергичен.

У Протасова болела, кружилась голова, ныло ребро, все тело было вялым, больным. Вчера один из боевиков, сука, ни с того ни с сего пнул его твердым солдатским ботинком в бок. Он сидел, скукожившись, и вяло думал о Никитине, мол, повезло, попал к сумасшедшему дураку. Покоя не даст.

— Товарищ солдат, как вас величать? Меня Андрей Никитин, — протянул он руку.

Игорь вяло хлопнул ладонью по его руке, представился.

— Давай, поднимайся, — говоря серьезным тоном, подхватил его под мышки Никитин. — Раскисать в плену не следует.

— Отстань, все тело ноет, — бурчал Протасов.

— Разомнись, пробегись, поприседай, увидишь, как подействует. Спасибо скажешь. Давай, давай, поставил он его на ноги. Молодой, здоровый, а раскис!

— Не раскис. Больно, — бурчал Игорь.

— А мне не больно? Всем больно. Давай, давай…

Игорь стал потихоньку разминаться. И действительно, минут через пять почувствовал себя бодрее, боль стала притупляться.

— Ну, как, взбодрился? — спросил Никитин, когда они наприседались до устали. — Можешь не отвечать, сам вижу. Вот так, живы будем — не помрем, а помрем, не тужи, все равно помирать неизбежно, и помирать надо весело… Да и жить надо весело. Дышим, смотрим на небо. Хорошо.

— Ты дурак, или прикидываешься? — буркнул Игорь.

— Я человек влюбленный в это небо, — вытянул Никитин вверх руку.

— Значит, не дурак… просто придурок, — вздохнул Протасов, садясь на пол спиной к стене, и тихонько запел, глядя вверх, на небо: — Гляжу я на небо да думку гадаю: чему я не сокол? Чему не летаю?

Дней десять они сидели в яме, потом появился Салман. Он опустил вниз веревку, крикнул строго:

— Протасов, вылезай!

Наверху указал на кучу чурбаков:

— Наколоть дров надо, — и добавил тихо: — Коли и слушай! Не смотри на меня!

Игорь взял колун, начал колоть, а Салман стоял в трех шагах и говорил негромко:

— Ночью я буду дежурить. Когда уснут все, я спущу веревку. Как только мои шаги стихнут, быстро вылезайте и к тому забору, где чурбачок стоит, — указал головой Салман на каменную ограду двора. Яма с пленниками была в запущенном на первый взгляд дворе. Трава у забора росла. Двери у сараев перекошены. — За оградой — обрыв, но в том месте, где чурбачек, площадка есть. Спуститесь и вниз, к реке, по кустам. Там круто, осторожней. По реке идете по течению вниз с километр. На повороте реки будет большой камень. Возле него переходите реку. На другой стороне по лесочку вверх тропинка. Поднимайтесь по ней до самого верха. Наверху тропинка раздвоится. Вниз пока не ходите, идите вверх по вершине. Потом тропинка опять раздвоится. Теперь идите вниз, пока на дорогу не выйдите. По дороге надо вниз шагать. Через десять километров будет ваш блокпост. К утру доберетесь. Осторожней идите, с нашими не встретьтесь. По дороге ночью только наши машины ходят. Встретите, прячьтесь в кусты. Все понял?

Игорь кивнул. Он колол дрова и мысленно повторял про себя маршрут, который негромко, с расстановкой называл ему Салман.

— А ты как? Убьют.

— За меня не бойся. В ночь два раза смена будет. Узнай, попробуй, когда вы сбежали. А теперь слушай главное. Вернешься в деревню, сходи к Полинке, спроси прямо, мой ли сын? Если мой, спроси, не будет ли она против, если я приеду к ней. Коль согласна, дай телеграмму в Гудермес по этому адресу, — Салман прошелся тихонько мимо отскочившей в сторону чурки и уронил комочек смятой бумажки. — Заучи адрес и порви. В телеграмме нужно только два слова: «Твой. Ждет». И все.

Протасов, поднимая чурку, взял комочек смятой бумаги, сунул в карман.

Вечером, когда стемнело, и Никитин, наконец, умолк, намереваясь заснуть, Протасов шепнул ему.

— Я сегодня делаю ноги, идешь со мной или остаешься?

— Как ты выберешься отсюда?

— Выберусь.

— Если ты выберешься, то я уж непременно.

— Тогда не спать. Ждем. Этой ночью командую я, подчиняться беспрекословно. Делай как я, не обсуждая приказа, или сиди здесь. Идет?

— Есть, товарищ командир.

— Слушай первый приказ: все делать молча, рот на замок! Только слушать мои приказы.

Они лежали на спине, задрав ноги на стену, смотрели вверх на далекие бледные звезды, вслушивались в неясный говор наверху, шаги, отдаленный гул изредка проезжающей машины. Жалобное блеянье овцы. Стало стихать. Немного погодя, на фоне неба появился силуэт головы, зашуршала по стене, опускаясь, веревка. Голова исчезла, донесся тихий шум удаляющихся шагов.

— Пора, — первым вскочил Протасов и подергал за веревку, проверил, хорошо ли она закреплена, и, подтягиваясь по ней, упираясь ногами в стену, полез наверх.

Выбрался, присел, озираясь. Ночь лунная, светлая. В тишине снизу доносится ровный спокойный шум быстрой реки. Как только Никитин быстро выскочил из ямы, Протасов метнулся к каменной ограде, туда, где стоял чурбачек. Встал на него, подпрыгнул, ухватился за верх ограды и подтянулся. Никитин снизу подтолкнул его, помог подняться. Сам быстро взлетел на забор. Был он ловчее Игоря. Спрыгнули вниз по другую сторону ограды.

— Теперь вниз, — впервые шепнул-скомандовал Протасов и предупредил: — Здесь круто. Держись за кусты!

Они сползли, цепляясь руками за ветки, обдирая ладони, почти скатились на спинах к быстрой реке. Шорох осыпающихся камней заглушал шум воды, перекатывающейся через валуны.

К рассвету они добрались до блокпоста. Никитин на удивление был послушен, молчал, не спрашивал, куда они идут, почему Протасов выбирает именно эти тропинки, эту дорогу. Шел быстро, молча, уверенно. Только у блокпоста, где их задержали солдаты, обнял крепко Игоря, сказал серьезно с дрожью в голосе:

— Век тебя не забуду. Должник я твой навеки, — тут же, отстранясь, повернулся к командиру блокпоста, представился: — Майор Никитин! — и заговорил шутливо: — Пиши наградную на имя главнокомандующего: рядовой Протасов за совершенный подвиг достоин звания Героя России.

— Во-первых, старший сержант Протасов, — усмехнулся устало Игорь, — а во вторых, таких героев, которые спасают бегством свою жизнь у нас полстраны.

Протасов получил орден, но не за побег из плена, а за уничтожение заместителя Хаттаба. В той машине, которую они расстреляли со снайпером из ГРУ, Хаттаба не было. Он как предчувствовал засаду, послал впереди себя своего заместителя с охраной.

У Полинки в Трубнивке Игорь узнал, что отец Руслана Салман. Она помнила его и готова была к новой встрече с ним. И через два месяца, после того, как Протасов дал телеграмму в Гудермес. Салман появился в Трубнивке. Игорь тогда еще жил в деревне.

Протасов отвлекся от воспоминаний, взглянул на часы. Пора перезванивать Дьячку. Откликнулся тот снова сразу, обрадовал:

— Выяснил я. Чудаки наши говорят, для профилактики взяли. Поезжай к ИВС (изолятор временного содержания), жди у входа в административный корпус. Туда сейчас подъедет капитан Арясов, дашь ему пятьсот долларов. Все-таки трудились ребята, ездили в вашу дыру, бензин жгли. Капитан оформит все документы и выведет тебе твоего чеченца. Бывай. Привет Седому.

Часа через два Протасов обнимал Салмана, похлопывал по спине, успокаивал:

— Долбаков и у вас много, и у нас. Не обижайся на них, шороха боятся. Сейчас ведь в Москве столько взрывов… Теперь они от тебя отстанут.

— Жизнь такая. Ко всему привыкаешь, — вздыхал Салман. — Полинку видел?

— Заезжал.

— Как она? Как дети?

— Переживает, что же ей остается. Вчера в Уварове была, искала тебя.

— В таком положении и в Уварово. Ай-яй-яй!

— Ничего, часа через полтора ты ее успокоишь. Садись, карета подана, — засмеялся Игорь, радуясь, что сумел выручить друга.

В Уварове Игорь решил, прежде чем везти Салмана в Трубнивку, на минутку заскочит к учительнице Елене Александровне, чтоб поговорить с ней о судьбе мальчика, который оказался не нужным в своей семье. Может быть, его пока в детский оздоровительный лагерь на лето устроить, а потом уж в интернат. Времени было около восьми часов вечера, когда он подъехал к низкому белому кирпичному дому на Зеленой улице, где жила учительница. У калитки, у входа в палисадник рядом с колодцем рос большой раскидистый каштан. Зеленая веранда почти полностью обвита вьюнком. Протасов остановил машину напротив калитки и увидел в палисаднике Елену Александровну. Она из синей пластмассовой лейки поливала цветы. Возле колодца были мальчик и девочка приблизительно одного возраста, лет одиннадцати. Мальчик раздет до пояса. Был он худ, ребра на его загорелой дочерна груди выступали так, словно были покрыты кожей, под которой совсем не было мышц. Тонкими руками он с усилием крутил барабан колодца, ухватившись за железную ручку, доставал воду. Девочка хотела ему помочь, пыталась взяться за ручку, но он с сердитым лицом кричал что-то, не подпускал ее. Услышав шум остановившейся машины, мальчик обернулся и не удержал ручку барабана. Она выскользнула из его рук и начала бешено вращаться в обратную сторону.

Игорь выскочил из машины и весело спросил у мальчика:

— Не удержал?

— Я говорю ему: давай помогу, а он — я сам, я сам, — сердито ответила девочка.

— Это он тебе помочь хотел. Не девчачье это дело воду из колодца доставать. Давай-ка я покручу ручку, а то я устал весь день сидеть.

Игорь подошел к колодцу, взялся за ручку и быстро достал ведро с водой. К ним, услышав голоса, подошла Елена Александровна.

— Приехали?

— Это ваша дочка? — потрепал Протасов волосы девочки.

— Моя, Иришка.

— А тебя как зовут? — глянул на мальчика Игорь.

— Саня.

— Санек, значит. Загорел-то ты как, прямо цыганенок. Гляжу, помогают они вам вовсю, — поднял Игорь голову к учительнице.

— Наперебой. Он воду достает, она носит, только поливай успевай, — улыбалась Елена Александровна.

— Худой, а дух у него сильный, — похвалил мальчика Протасов. — Кем ты хочешь стать, когда вырастешь.

Мальчик засмущался, опустил голову, буркнул:

— Солдатом.

— Солдатом — это хорошо. Будешь Родину защищать. Молодец. Хорошее дело. — И снова повернулся к учительнице. — Я к вам на минутку, договориться, как мы действуем завтра.

— Идемте в сад, я вам свой цветник покажу, — направилась впереди него вглубь палисадника Елена Александровна.

— Аромат какой у вас здесь, — глубоко вдохнул Игорь, — не надышишься. — Когда они отошли от колодца, возле которого остались ребята, он сказал озабоченно: — У меня сейчас мелькнуло в голове, если он мечтает солдатом стать, может, мне его в суворовское училище устроить.

— Туда, говорят, сейчас не просто поступить.

— Я сделаю, — уверенно ответил Игорь. — Не пропадать же мальчику из-за дурака отца.

Они договорились, что Протасов завтра часов в одиннадцать приедет к учительнице, и они вместе поедут в детский оздоровительный лагерь, попытаются устроить туда мальчика на лето. Потом Игорь в Москве начнет добиваться, чтоб мальчика приняли в суворовское училище.

За два дня Игорь Протасов сделал все свои запланированные и не запланированные дела и вернулся в Москву. По дороге позвонил Наташе и договорился встретиться с ней в ночном клубе «Озорные девчонки», где она выступала в тот вечер.

Ни Бушуева, ни его охранников не было в клубе. Наташа между своими выступлениями подошла к нему с улыбкой.

— Что-то ты сегодня особенно печальный. Проблемы? Неудачно съездил?

— Напротив. Все удалось. Даже не верится. И письмо тебе привез от матери. А печаль? Печаль моя полна тобою.

Игорю действительно было грустно сегодня смотреть, как полуобнаженная Наташа шаловливо, озорно извивалась вокруг блестящего столба.

— Я так старалась, так старалась, танцевала только для тебя, хотела развеселить, отвлечь от грустных мыслей, а ты как бука.

— Ты сегодня ослепительна, видишь, как зал завела. Погляди, ползала смотрит на нас, ползала хотело бы быть на моем месте.

— Мамино письмо здесь.

— Нет, у меня дома, — взял ее нежно за руку Протасов.

— Видишь, у тебя все получается, а у меня все наоборот, — вздохнула Наташа. — Хочу сделать так, а выходит совсем наоборот. Танцевала, старалась, душу вкладывала только для тебя одного, зал ревет в восторге, а ты даже не улыбнулся. Два дня назад дала себе слово, что никогда больше не буду тревожить твою душу, никогда не переступлю порог твоей квартиры, а сейчас, мне кажется, что проснусь завтра я опять в ней.

— Это точно, — засмеялся Игорь, не выпуская ее руки из своей. Он понимал, что она намекает на то, что, будучи с ним, твердо решила не связываться с Малаховым, а наутро передумала, и это ее мучает, и не стал пока расспрашивать, что заставило ее согласиться.

— Господи, Господи, прости меня Господи за мое непостоянство, за мою слабость, — покачала головой Наташа и спросила, нарочно делая голос игривым: — А что за приключения были у тебя в дороге? С девчонками?

— По дурости в теракт ввязался. Нет, проехать мимо, а мне до всего дело есть, — засмеялся он. — Пришлось и заложников, и террориста спасать.

— Ух, ты! — восхитилась Наташа. — Расскажешь?

— Дома расскажу.

Наташа убежала в гримерку, готовиться к следующему номеру. Он грустно смотрел ей вслед на ее обнаженные ягодицы, видел, что почти все мужчины, мимо которых проходит она, поворачиваются ей вслед, провожают ее похотливыми взглядами. От этого становилось еще печальнее. Игорь взял еще вина, стал ждать, когда она отработает.

И эту ночь, и следующую Наташа Чиркунова ночевала у Игоря.

Алексей Бушуев приехал к Наташе со свежим номером журнала «Семейное счастье». При виде бывшего любовника, веселого, возбужденного, энергичного, у нее вновь дрогнуло, защемило по-прежнему сердце. «Какой подлец! — мелькнуло в голове. — Ведет себя так, как будто ничего между нами не было. Как будто продает вилок капусты, а не любимую девушку! А может, он никогда не любил, просто похоть свою удовлетворял? Нет, разве можно так притворяться? А если он не притворялся, просто натура такая? Говорил в постели такие слова, которые положено говорить? Вел себя просто и естественно, как и сейчас ведет. Не понимаю, ничего не понимаю!» Алексей распахнул журнал, ткнул пальцев в ее фамилию под заголовком интервью и прочитал вслух:

— Беседу с чемпионом мира по самбо вела Наташа Чиркунова… Поздравляю с дебютом.

— Мошенники, — качнула она головой и спросила: — А почему Наташа, а не Наталья, а еще лучше Наталия, как сейчас некоторые поэтески себя называют.

— А журналистки наоборот, Маша, Даша. Не капризничай.

— Это я так… Значит, появился? — спросила она о хоккеисте.

— Еще два дня назад прилетел. Мы ему дали немножко отдохнуть, повстречаться с друзьями. Теперь пора, как бы какая птичка тебя не опередила. Сейчас надо звонить. Соберись, почувствуй себя журналисткой. Давай.

— А если откажет?

— Не откажет. Я тебе уже говорил. Это часть его бизнеса.

Наташа набрала номер, сильно волнуясь, слушала гудки. Вздрогнула, когда услышала щелчок и мужской голос.

— Алло! — воскликнула она слишком громко. — С Сергеем Малаховым можно поговорить?

— Я слушаю вас, — спокойный уверенный голос.

— Здравствуйте, я Наталья Чиркунова, спецкор журнала «Семейное счастье». У меня задание редакции взять у вас интервью для нашего журнала. Помогите мне выполнить задание? — вдруг неожиданно для себя попросила она жалобно.

— Ой, и здесь разыскали? — вздохнул Сергей. Но голос у него был доброжелательный, не капризный, не избалованный.

— Поклонники ваши в России хотят знать, как вы живете? Чем живете? Что вас радует помимо хоккея? Что огорчает?

— Когда и где вы хотите, чтоб я вам помог? — с иронией спросил Сергей.

— Мне редакция выделила деньги на ужин с вами в каком-нибудь ресторанчике. Если вы сегодня вечером не заняты, то, может быть, встретимся, где вам нравится?

— Угощение за счет заведения, — засмеялся Сергей. — Значит, журнал богатенький? Я что-то о нем ничего не слышал.

— Не бедный. Тираж хороший. Читателей много. Я привезу, покажу его вам.

— Я никогда не был в Доме журналистов. Встретимся в девять вечера. Это вас устроит?

— Вполне. В девять вечера я жду вас в скверике у входа. До встречи!

— Погодите! — вскрикнул, остановил ее Сергей. — А как я вас узнаю?

— Я вас узнаю. До встречи! — Наташа положила трубку и выдохнула. — Не отказался. В девять встречаемся в Доме журналистов.

— Я ж тебе говорил, публичные люди любят, когда о них пишут… Ты молодец! Отлично провела первый тайм. Второй будет в ресторане…

— А третий в постели, — ехидно и зло ухмыльнулась, закончила за него Наташа.

Алексей ничего не ответил на это, нахмурился, буркнул:

— Я буду в ресторане, не обращай на меня внимания.

— Когда ты будешь под кроватью, на тебя тоже не обращать внимания? — стараясь уколоть, возбудить ревность у бывшего любовника, хмыкнула Наташа.

— Естественно, — весело хохотнул он в ответ.

— Ладно, бывай, утопывай, — со злостью сказала она. — Мне надо к интервью готовиться. В мошенницу перевоплощаться. Дело новое. Много времени понадобится.

— Исчезаю, исчезаю, — вскочил с кресла Алексей и с шутливо угодливым видом, делая вид, что кланяется, стал пятиться к двери. Взявшись за ручку, сказал серьезно: — До встречи в Домжуре.

Наташа с тоской повертела в руках журнал, потом взялась читать интервью с чемпионом мира. Грусть не проходила. Она отбросила журнал и прошлась по комнате. Включила телевизор, но не видела, что происходит на экране, не слышала о чем рассказывает диктор. Неожиданно для себя, набрала номер телефона Игоря Протасова.

— Ты где? — спросила она жалобно.

— Что с тобой? Почему у тебя такой голос?

— Мне плохо.

— Заболела? — тревожно воскликнул Игорь.

— Нет. На душе плохо.

— Алексей был?

— Да.

— Обидел?

— Он веселый был. Я сама себе нагадила. Я звонила хоккеисту…

— И что?

— Он согласился, но это не важно. Ты можешь ко мне приехать сейчас?

— Я лечу.

— Скорей лети. Пропадаю!

В ожидании Протасова Наташа металась по комнате. Временами падала на диван, брала в руки журнал, пыталась читать, но не видела строк. Включала телевизор, лихорадочно нажимала на кнопки, но смотреть его было противно. Когда раздался звонок, она бросилась к двери и, распахнув ее, кинулась на шею Игорю. Он на руках внес ее в коридор, говоря тревожно:

— Что случилось?

— Я боюсь, что влюбилась в тебя, — прошептала Наташа ему на ухо, не размыкая рук на его шее. — Мне страшно!

— Почему? Я давно тебя люблю, но мне не страшно.

— Мне страшно жить.

— Тебе Бушуев угрожал?

— Нет.

— Что он тебе говорил?

— Ничего нового он не сказал. Привез журнал с моей статьей…

— Твоей?

— Интервью, подписанное моим именем. Сказал, что пора звонить хоккеисту. Я позвонила.

Разговаривая шепотом, он внес девушку в комнату и сел с ней на диван, держа ее на коленях.

— Ты сама позвонила?

— Сама.

— Дурочка, — поцеловал он ее тихонько в щеку.

— Да еще какая, — вздохнула она и коснулась губами его губ.

Он задохнулся от нежности и надолго, до боли впился в ее губы, потом стал целовать ее тихонько и нежно. В голове его звучали слова девушки: «Боюсь, что влюбилась в тебя!», на которые он отвечал про себя с мучительной тоской: «Просто томится душа твоя печальной жаждой любви, и вряд ли будет когда утолена эта жажда!» От этих мыслей нежное прикосновение к ее губам было слаще, словно целовал он ее в последний раз.

Алексей Бушуев не утерпел, явился в ресторан Дома журналистов чуть раньше девяти, осмотрел зал внимательно, увидел за столом Игоря Протасова, который сидел лицом ко входу, и направился к нему.

— Уже на посту? — весело сказал он, выдвигая стул из-под стола, и садясь на него рядом с Игорем без приглашения.

Протасов глянул на него сбоку недружелюбно и хмуро.

— Во, даже неприязнь свою не желает скрыть, — засмеялся на это Бушуев. — Не по светски. Я понимаю, понимаю, что ты готов меня пристрелить…

— Еще не готов, — буркнул, вставил Протасов.

— Это хорошо, это первый шаг к нашей дружбе. Это я сейчас тебе не симпатичен, потому что пока играю роль Мефистофеля.

— Мелкого беса, а не Мефистофеля, — поправил Протасов. — Душу свою я не выставляю на продажу.

— Душа твоя давно со мною, — пропел Бушуев.

— Я что-то этого не заметил, — серьезно сказал Игорь.

— Это не я сказал, — засмеялся Алексей. — Это моими устами пропел Мефистофель.

— Мелкий бес.

— Поверь, иметь дело с Мефистофелем все-таки приятней, чем с каким-то мелким бесом, — и наклонился, шепнул, увидев у входа Наташу и Сергея Малахова. — Пришли!

Наташа не узнала Сергея. В хоккейных доспехах на экране телевизора он казался ей широкоплечим, высоким, мощным, эдаким самоуверенным шкафом, а в ворота сквера вошел обыкновенный парень, ростом чуть выше среднего. Плечистым назвать его было никак нельзя. Стройным — да, но большинство парней к двадцати пяти годам не успели испортить свою фигуру, спортивным — да, но только не плечистым. Но лицо парня, вошедшего в сквер в девять часов, очень походило на лицо Сергея Малахова. Он приостановился, быстро окинул сквер глазами. На Наташе его взгляд ни на секунду не задержался. Более пристально парень вгляделся в двух пожилых женщин, куривших у стены. Но они были увлечены своим разговором и не обращали внимания на входивших. Все еще сомневаясь, Сергей это или не Сергей, Наташа нерешительно двинулась ему навстречу, спросила смущенно:

— Вы Сергей Малахов?

— Да, — кивнул он головой.

Наташа заметила мгновенно проскользнувшее замешательство в его глазах, и как-то облегченно засмеялась:

— Не узнали друг друга.

— Ну да, я не ожидал встретить девчонку, — смущенно подхватил ее смех Сергей.

— Думал, что тебя ждет такая солидная матрона, — надула щеки Наташа.

— Ну да, да, — смеялся Сергей, глядя на нее.

— А я считала, что войдет вот такой, — раздвинула она руки в ширину, — беззубый шкаф. На экране, в наплечниках вы очень широки, — выделила она слово «очень».

— Почему беззубый? — удивился Сергей.

— Вам в игре в Торонто два зуба сломали. Вы сами это говорили… Вы так хорошо смеетесь, и все зубы целы.

— Сейчас наращивают зубы так, что сам не узнаешь, какие были сломаны.

Наташа достала из сумочки глянцевый журнал «Семейное счастье», распахнула его на тех страницах, где было интервью, подписанное ее именем, и протянула Сергею:

— Это последний номер нашего журнала. В нем как раз мое интервью с чемпионом мира по самбо.

Сергей взял журнал, глянул на распахнутые страницы с фотографиями, потом — на обложку.

— Хорошо издаете, не хуже зарубежных. Только он, как я понимаю, для семейного чтения, буду ли я интересен вашим читателям? Семейного опыта никакого: не женат, не влюблен. Один хоккей — скука!

— Нам не обязательно говорить о семье и браке. Хотя не может такого быть, что вы до двадцати пяти лет никогда даже на минутку не задумывались о своем семейном будущем. Как-то вы его представляете себе. И семейный опыт у вас есть, опыт сына. И потом, у вас, я думаю, есть женатые друзья-приятели, какие-то мысли, чувства они у вас вызывали.

— Это да, да, — кивнул Сергей. Он перестал улыбаться, посерьезнел, стал внимательно слушать.

— Об этом поговорим. Это интересно нашим читателям… Что ж мы здесь стоим? — опомнилась Наташа. — Идемте. Я покажу вам наш Дом, — пошла она впереди ко входу, оглядываясь на Сергея. — К сожалению, зал, где проходят брифинги, пресс-конференции я показать не смогу, он закрыт. Там ничего интересного, обычный зрительный зал: сцена, стулья, а злачные места, где отдыхают, работают журналисты, посмотрим.

Они прошли в ресторан, в котором в это время было довольно многолюдно. Играла тихая музыка. Слышался говор. Никто ни на кого не обращал внимания. К ним подошел человек в черном строгом костюме.

— Редакция журнала «Семейное счастье» у вас столик заказывала, — улыбнулась ему Наташа.

— Да-да, идемте, — двинулся впереди серьезный, но любезный человек.

Волнение не покидало Наташу, но было оно уже легким, приятным. Чувствовала она себя не журналисткой, а обычной девчонкой Наташей Чиркуновой, которая пришла на свидание с новым знакомым молодым человеком. Она уже не боялась, не думала, справиться ли она или не справится с новой для нее ролью журналистки, берущей интервью у знаменитого человека. Ей чисто по-женски хотелось произвести хорошее впечатление на мужчину, с которым она только что познакомилась, и который ей был приятен, симпатичен. После разговора перед входом в Дом журналистов она перестала представлять себе Сергея знаменитым человеком. С ней был просто привлекательный, добродушный, на первый взгляд, симпатичный молодой парень. Занятая этими чувствами и мыслями она забыла, что в ресторане должен быть Бушуев, забыла поискать его глазами.

Худой, гибкий официант с веселым лицом подскользнул к их столу, положил перед ними меню и так же легко, быстро удалился.

— Выбирайте, вы гость, — сказала Наташа.

— Редакция оплачивает по перечислению? — начал листать меню Сергей.

— Нет, выдали наличку. Я отчитаюсь чеком.

— Тогда условимся так: оплачиваю я, мне это не сложно, а вы оставьте деньги себе. Они вам нужнее…

— Я не согласна. Мне деньги дали, они чужие…

— Ну не будем спорить… Что пьем?

— Я что-нибудь легкое, полусухое.

— А я минералку.

— Вы же на отдыхе?

— Сейчас вдвойне нельзя: за рулем и режим.

Наташа вспомнила, что Бушуев всегда пил с ней коньяк, а потом гонял по Москве. И пил немало. Вспомнив о нем, она быстро окинула зал взглядом и тотчас же увидела его неподалеку, увидела и вздрогнула от неожиданности. Алексей сидел за столом рядом с Игорем. Они были лицом к ним, ели салат, разговаривали, и как будто не обращали на них внимания.

— В таком случае, и мне только минералку, — сказала она, погрустнев.

— Вам-то зачем? Бокальчик сухого не помешает.

— Вы за рулем, я на работе, — засмеялась принужденно Наташа, доставая диктофон из сумочки, и добавила серьезным тоном, вспомнив, что хоккеист Буре в одном интервью говорил, что терпеть не может пьющих женщин, тех, которые залихватски опрокидывают рюмку водки наравне с мужчинами. — Мне спиртное не нравится. Я не понимаю его вкуса.

Сергей продиктовал веселому гибкому официанту заказ и повернулся к Наташе. Она готовила диктофон к работе.

— Здесь шумновато, — оглядел зал Сергей.

Наташа правильно поняла эти слова Малахова, поняла, что он опасается, что из-за шума запись не получится, и успокоила его:

— Диктофон мощный, проверенный… Приступим? — Наташа поставила диктофон на стол поближе к Сергею, вспомнила последнее наставление Алексея и предупредила хоккеиста: — Когда обработаю, прежде чем отдавать в журнал, я покажу вам материал.

— Хотелось бы. А то я разной чуши о себе начитался… Давайте перейдем на ты. Так, думается, будет проще и естественней, — предложил Сергей.

— Поехали. Первый вопрос: насколько мне известно, хоккеистом вы… ты стал благодаря маме. Так ли это? И почему так?

— В детстве я был толстеньким ребенком, и мама боялась, что я вырасту увальнем, неподвижным, толстым. Стану посмешищем в классе. Над толстыми ведь всегда мальчишки смеются. В Челябинске дом наш был неподалеку от Дворца спорта, и мама записала меня туда по знакомству в детскую секцию, поначалу хотела из меня фигуриста сделать. На коньках я быстро научился кататься, но какой из меня фиурист, и я уговорил ее перевести меня в хоккейную группу. Я оказался мальчиком честолюбивым, хотелось побеждать, забивать шайбы, быть лучшим. Быстро удалось проявить себя. И постепенно хоккей для меня стал жизнью. В пятнадцать лет мне предложили учиться в спортивной школе «Динамо». В шестнадцать лет я начал играть в молодежной сборной России. В девятнадцать лет переехал в Штаты, в НХЛ, сначала в Нью-Йорк, потом в Денвер. Вот и вся моя жизнь.

— Мама всегда рядом с тобой?

— Только год жили врозь. Она в Челябинске, а я в Москве. Когда я начал учиться в динамовской школе, она обменяла нашу большую квартиру на однокомнатную в Москве. А в Нью-Йорк сразу поехали вместе. Она боялась за меня. Вместе учили английский. С первого дня старались говорить по-английски. Смешно было. Хохотали ужасно. Она у меня молодая, веселая.

— Прости за следующий вопрос. Если хочешь, мы его упоминать не будем. Где папа? Ты всегда рос без отца?

— Нормальный вопрос, — с улыбкой пожал плечами Сергей, — но ответить точно на него не смогу. Сам не знаю, где он. Знаю только, что отец ушел из дому, когда я был совсем маленький. Я его не помню, не знаю, где он? Кто он? не знаю, почему они разошлись? Я чувствую, что для мамы это больной вопрос, и никогда ее о нем не расспрашивал. Знаю только, что отец давно уехал из Челябинска. Где он, что с ним, жив ли, думается, и мама не знает. Между прочим, я даже не знаю какова его фамилия. Малахов — мамина… Имей в виду, что об отце я ни в одном интервью не говорил, — подчеркнул, улыбаясь, Сергей, — но ты меня как-то расположила к откровенности.

— Не хотелось никогда найти его, встретиться?

— Пока нет. С одной стороны, некогда, свободным временем я почти не располагаю. В Москве я проведу еще дней десять. И то в эти дни надо тренироваться, чтоб форму держать, не расслабляться. Езжу с утра к старым друзьям на «Динамо», а с другой стороны, думается, маме будет неприятно, если я начну искать отца, встречусь с ним. Поэтому сильного желания узнать кто мой отец, что с ним, нет. Пока не возникает… Впрочем, есть и третья сторона, он сам. Если бы я был ему дорог, интересен, он бы сам еще в детстве нашел ко мне пути. Но я что-то о таких попытках никогда, ни от кого не слышал. И алименты он не платил. Возможно, моя гордая мамочка отказалась от них сразу.

— Мама так и не вышла замуж? Все время с тобой?

— Она сейчас замужем. Живет неподалеку от Нью-Йорка. Мы там купили дом, когда я заключил свой первый контракт. Жили вместе, а теперь я в Денвере один.

— Муж у нее американец?

— Нет, наш русский, физик. По контракту приехал работать в университет. Познакомились они в метро, — засмеялся Сергей.

— Какой-то забавный случай?

— Нет, просто им обоим за сорок, а они как подростки в метро знакомятся. Сами все время смеются, когда вспоминают, как познакомились.

— Насколько я поняла по теплой интонации, с которой ты о маме рассказывал, у тебя с ней всегда были доверительные отношения?

— Ты верно почувствовала. Она всегда была моей подружкой, другом, учителем, всем, всем. Жила мною. Не думала о личной жизни. Всем пожертвовала. Сделала, вылепила из меня человека. Только когда почувствовала, что я не пропаду, что я стал мужчиной, только тогда задумалась о своей жизни, стала ее устраивать. В общем, мама моя золотой человек. И я счастлив, что ей наконец-то повезло. Отчим мой тоже человек замечательный. Правда, зацикленный на своей науке. А я разве не зацикленный на хоккее? Думается, что каждый нормальный мужик должен быть зацикленным на своем деле, только тогда он добьется успеха. А без успеха разве жизнь. Правда ведь?

— Со своими земляками хоккеистами ты дружишь в США, встречаешься в свободное время?

— В Денвере нас трое сейчас. Отношения приятельские, конечно. Но чтоб дружить по-настоящему, надо иметь натуры близкие, общие интересы…

— Хоккей разве не общий интерес?

— Хоккей это работа, жизнь, судьба, но есть еще часы досуга.

— И что же ты делаешь в часы досуга?

— Ты знаешь, я увлекся небом, самолетами, пилотированием. Если бы я не стал хоккеистом, я скорее всего стал бы летчиком. Душа поет, когда паришь в воздухе. Я недавно сдал экзамены на право управлять самолетом пока только в ясную погоду или под облаками. Теперь готовлюсь к следующим экзаменам, хочу летать на любой высоте. У меня есть двухмоторный самолет.

— Что для тебя самое главное в жизни?

— Думается, в разные периоды жизни у человека это главное меняется. Раньше для меня главным был успех в хоккее, победы. Теперь, когда я стал обладателем Кубка Стэнли, играл в «Матче звезд», это главное стало реальностью. Конечно, достичь того, чего достиг Вячеслав Фетисов, мне, вряд ли, удастся, у него полная коллекция всех наград, которые существуют в хоккее, но стремиться к этому хочется. Скорее всего, награды в ближайшие годы, тьфу, тьфу, тьфу, меня обходить не будут, но это уже не главное для меня теперешнего. А что же главное? Что главное? — задумался на мгновенье Сергей. — Может быть, то, что меня в последнее время, когда я остался один, без мамы, сильно тяготит одиночество. Хочется, чтоб рядом был близкий человек, чтоб он радовался со мной вместе победам, утешал после поражений. Грустно возвращаться после игры в пустой дом. Я завидую тому же Фетисову, когда он говорит, что его сила — это его семья. Вот с кем вашему журналу надо поговорить.

Веселый, гибкий, энергичный официант принес, быстро и ловко расставил перед ними салаты, разлил воду в бокалы, пожелал приятного аппетита и удалился.

— Тебя часто называют в печати думающим игроком, как ты сам понимаешь этот эпитет, — взяла Наташа бокал с шипящей водой и отпила глоток. — Что, по-твоему, за ним стоит?

— Тафгеем меня из-за моей комплекции, конечно, назвать нельзя, — принялся за салат Сергей и пояснил, решив, что Наташа не знает, кто такой тафгей. — Тафгей — это по-нашему забияка, драчун. Слишком щупл я для хоккея, легок для силовой борьбы со стокилограммовыми атлетами. Чистым забивалой тоже не могу быть, хотя в этом сезоне я свои сорок шайб забил. Это здорово!.. Может быть, меня называют думающим потому, что я не считаю, что главная цель в хоккее забить гол, как некоторые уверяют. Это важная задача, такая же важная, как не дать забить гол в свои ворота, главная цель, по моему, — победа, пусть со счетом один-ноль, но победа. Что толку забить семь шайб, а в итоге проиграть. Некоторые звезды хоккея говорят, если ты форвард и твоя работа забивать голы, то иди и забивай, а если ты должен делать что-то другое, то иди и занимайся своим делом. А я так считаю, что даже если моя работа забивать голы, я не должен стоять у чужих ворот и глазеть, как пытаются забить в мои ворота, я должен быть там, в гуще борьбы, я должен сделать все, чтобы нам не забили гол.

— Но такого игрока, по-моему, называют иначе: универсальный игрок. А думающий — это что-то иное. Я, например, ни в одной игре не видела, чтобы ты ударил соперника клюшкой или толкнул его в спину, как часто делают другие.

— Зачем без толку драться, нарушать правила без всякой цели, зачем применять силовые приемы только для того, чтобы потешить зрителей, зачем увлекаться обводкой, обыгрывать несколько игроков только ради того, чтобы красиво их обойти, без основной цели — атаковать ворота соперника. Каждая обводка, каждый финт, каждый силовой прием должны делаться либо для защиты своих ворот, либо для атаки чужих. Я люблю, чтобы каждая моя атака заканчивалась либо броском по воротам, либо острым моментом. Может быть, за такое отношение к игре и называют меня думающим. Но это, в общем-то, элементарно. Я уверен, что каждый игрок должен так думать.

— Я поняла сейчас, почему тебя называют думающим игроком, — засмеялась Наташа, подметив, какое слово он повторяет чаще всего, и пошутила: — Тебя называют думающим, потому что ты через слово произносишь «думается».

Сергей тоже засмеялся ее шутке. Наташа спросила у него серьезно:

— Каким ты видишь будущее хоккея? Интерес к нему будет расти или наоборот падать? — задала последний вопрос Наташа.

— Хоккей самая динамичная, самая страстная игра. Те люди, у которых жизнь проходит спокойно, без страсти, а человек без страсти не может, эти люди всегда будут смотреть хоккей, будут им интересоваться.

— Мы тоже страстные, но нам некогда, — вставила, пошутила Наташа.

— Будущее у хоккея, думается, — произнеся это слово, Сергей засмеялся, — прекрасное. Он даже в жарких странах становится все более популярным.

— Уникальная ситуация, — говорил между тем с иронией Алексей Бушуев, поглядывая в сторону Наташи и Малахова. — Как, должно, радуется бес, глядя на нас. За одним столом сидят старый бандит, бывший любовник молодой прекрасной стриптизерши, и юный наемный убийца, действующий, так сказать, любовник этой стриптизерши. Сидят они и наблюдают, как их милая женщина соблазняет третьего мужчину. И заметь, спокойно наблюдают.

— Говори о себе, — не глядя на Бушуева, по-прежнему хмуро буркнул Протасов.

— Не сердись, давай выпьем, теплее станет на душе, — поднял рюмку Алексей.

Игорь не отказался. Только не стал чокаться с Алексеем.

— Говоришь, не спокойно на душе, страдает душа.

— Я ничего не говорю, я молчу, ем, — принялся за еду Протасов.

— Что ж мы будем сидеть, как буки. Упремся носами в тарелки. Нет, без разговора кайфу нет. Хочешь, молчи, а я буду говорить. Так, на чем мы остановились? Ага, на твоей страдающей душе. Это хорошо. Страдание всегда положительно, и оно намного выше наслаждения. Наслаждения случайны, а страдания постоянны, хотя в основе наших страданий всегда эгоистические страсти. Жизнь, что ни говори, борьба за существование. И если ты победил, то даже радость от победы призрачна, безнравственна, ведь ты достиг победы ценой горя и страдания других людей, счастье твое окупилось несчастьем другого человека. Мир, как сказал какой-то чудак, — это слепой великан, который корчится в муках, терзается своими собственными страстями, от боли грызет самого себя. И он прав, этот чудак. — Бушуев снова наполнил рюмки и поднял свою, кивая Протасову на его. Игорь взял, выпил. — Мы рождаемся в муках, проводим всю жизнь в страданиях, нравственных и физических, а в конце нас ждет неизбежная смерть. Такова жизнь, и ее не переделаешь.

— Нет, не так. Не могу согласиться, — заговорил быстро Игорь, накладывая в свою тарелку нарезанную рыбу из общего блюда. — Мы сами себе отравляем жизнь, сами делаем глупости, сами лелеем свои пороки, а потом страдаем от них либо нравственно, либо физически. Где пороки, там и болезни, а значит, боль, страдание. Внушили нам, что жизнь это борьба за существование. Борьба без потерь, без ран не бывает, даже если ты победитель. А раны опять же боль, страдание, заметь, твои, а не побежденного. Потери тоже радости не приносят. Кто мешает нам принять за аксиому мысль, что жизнь это любовь, а не борьба за существование.

— Любовь, как известно, приносит лишь кратковременные радости, но долгие страдания.

— Я имел в виду не половую любовь, а любовь вообще: любовь к ближнему, любовь к соседу, любовь к природе, любовь к земле, любовь к жизни, осмысленную любовь, в конце концов, к самому себе.

Бушуев вдруг засмеялся и как-то ласково взглянул на Игоря.

— Как мне близко все, что ты говоришь! — воскликнул он радостно и, перехватив недоуменный взгляд Протасова, уточнил: — Не сейчас. Было, было. Помню себя после университета, молодой, энергичный, влюбленный, только дайте точку опоры, весь мир переверну, научу любить людей друг друга, заставлю поверить, что жизнь это любовь, а не борьба за существование. Университет отлично окончил, распределился в закрытый НИИ, взаимная любовь с чудесной девчонкой. Свадьба не за горами, год остался. Закончит она университет и в загс. И тут первый в моей жизни удар! Застаю любовь свою ненаглядную с другим. И главное, главное в том, что я стою под дверью, не вхожу, слушаю их игры, хиханьки, жду, когда начнется самое интересное, чтоб на самом горячем захватить. Пошло, примитивно, как в дореволюционном водевиле. Видно, тогда уже подленькая природа моя вырисовываться начала. Удар для меня был не в том, что она изменила, это в нашей жизни не новость. Я причины понять не мог. Причины! Мотивы. В чем дело, почему? Будь я плюгавенький урод, на обезьяну похожий, тогда понятно, мол, красотой мужской соблазнилась. Я и сейчас вроде бы неплохо сохранился, а тогда был молод, спортивен, хорош, как ты. Красавец мужчина, — хохотнул Алексей Бушуев. — Ладно, это с внешней стороны, может быть, причина в том, что я был глуп, занудлив, скучен, эгоистичен, мало внимания ей уделял? Нет же, поверь, нет, со мной скучно не было, и я уверен, я был хорошим любовником. Может быть, мое будущее ее смущало, не видела она хорошей перспективы жизни со мной? Тоже нет, я же говорю, что получил направление в закрытый университет, где и зарплата выше, и другие материальные блага лучше, чем в других местах, и карьерный рост обеспечен, только работай, не ленись. А лодырем я никогда не был. Так я и не понял, почему она так поступила.

— Спросил бы у нее прямо?

— Когда? Я ведь дождался самого интересного момента. Ты смог бы войти к любимой девушке во время ее бурного секса с другим и спросить: «Дорогая, позволь, пожалуйста, задать бестактный вопрос, что за причина заставила тебя лечь в постель с этим уродом? Соблаговоли ответить, каковы мотивы заставили тебя предпочесть это волосатое чудовище, а не меня, красавца мужчину, умницу и весельчака?» Может, ты смог бы, ты такой сдержанный, уверенный, можешь держать себя в руках. (При этих словах Бушуева Игорь засмеялся). А я не смог. Сцена была безобразная! Фу! — выдохнул Алексей. — Противно вспоминать. Но случай этот заставил меня задуматься о самой сути женской натуры, заставил размышлять, заставил острее приглядываться к жизни, к людям, к взаимоотношениям между ними. И знаешь, к чему я пришел?

— Ни к чему хорошему, видно, не пришел, — хмыкнул Игорь.

— Подтверждение моим мыслям я потом не один раз у великих философов находил. А пришел я к ним самостоятельно, и думаю, не ошибаюсь. И это, — указал он в сторону стола Наташи и Малахова, — в сотый раз подтверждает мою правоту, — как-то грустно проговорил Алексей и поднял свою рюмку.

Они выпили, и Игорь, закусывая, спросил:

— К каким же мыслям привели тебя твои размышления о женщинах?

— Я пришел к выводу, что вся женская красота заключается в половом возбуждении мужчины, что только отуманенный этим возбуждением мозг мог назвать этот широкобедрый, узкоплечий, низкорослый пол прекрасным.

— И ты решил, что любить можно только мужиков: высоких, плечистых, узкобедрых. Недаром ты все время симпатию ко мне выказываешь, соблазняешь потихоньку? — хохотнул Протасов.

— Ты хочешь сказать, что я стал педиком? — серьезно проговорил Бушуев. — Нет, тогда было советское время, время чистоты и невинности… народной, — уточнил он. — Я не говорю о власти… И не эта мысль самое важное, к чему я пришел, размышляя. Эту мысль я высказал сейчас мимоходом. Над ней долго размышлять не надо, это очевидно. Я о другом тогда задумался, стал спрашивать себя, почему даже в самых доступных для женщин видах искусства: музыке, живописи, они не сделали ничего великого, не создали ни одного шедевра. Ведь, кажется, женщины более романтичны, чем мы, музыкальная техника легко доступна, семь нот всего, комбинируй, не ленись. И техника живописи доступна, женщины всегда усердно занимались живописью, а до сих пор ни одного шедевра мирового значения ни в живописи, ни в музыке ими не создано. Нет ни одного великого имени, даже в виде исключения. В науке, бывает, мелькнет женское имя, и то крайне редко. Если раньше, лет двести назад можно было объяснить это неравноправием, мол, мужчина, не дает развернуться женщине, запер ее в четырех стенах. Но ведь равноправие во всем давно уж укоренилось на земле, а результат тот же, если не хуже. Мужчины мельчать начали. Не женщины возвышаются до мужчин, а мужчины опускаются до них, превращаются в мужиков, в недомужчин. Возьми, к примеру, сегодняшних знаменитых женщин, приглядись и увидишь, что в основном это труженики сцены и эстрады, так называемые звезды. Я уж не говорю о том, что если проследить судьбу любой из них, то увидишь, что всех их вытянули, сделали знаменитыми мужчины: мужья, любовники, а как только они становились неинтересны мужчинам, то сразу исчезали, куда только девался их талант. Я не на этом акцентирую свою мысль, она побочна. Я задумался, почему именно только на сцене, только в лицедействе женщины стоят наравне с мужчинами, а иногда и превосходят их, и понял, что главный дар, которым одарил Бог всех женщин, и глупых и умных, это притворство, — Бушуев подчеркнул это слово и повторил по слогам: — При-твор-ство. И этим врожденным качеством они пользуются всегда, при всяком удобном случае пускают его в ход, как волк зубы, это единственное оружие, данное ему Богом. И как волк считает вправе пользоваться зубами для поддержания своей жизни, так и женщины считают себя вправе пользоваться притворством. Ведь у них вся жизнь, вся дальнейшая судьба напрямую зависит от того, какому мужчине они понравятся. Из-за этого невозможно встретить правдивую, непритворную женщину. Она просто не может быть в природе. Отсюда вытекают неверность, измена, неблагодарность.

— Я на женщину смотрю совсем по иному, — вставил Протасов. — Я думаю, что если бы не женщины, то в первые годы нашей жизни мы были бы лишены помощи, в середине жизни — удовольствий, а в конце — утешения.

— Твои мечты о царстве любви, — продолжил свои рассуждения Бушуев, — о всеобщей любви нереальны, утопичны, никогда не могут быть осуществлены на земле. Христос попытался, его казнили. Сейчас много пишут о христианских ценностях. Я готов оплатить работу писателю, который взялся бы описать государство, где люди стали бы жить точно по заветам Христа, так, как написано в Евангелии. Если бы этот писатель был бы не только талантлив, но и абсолютно честен, я уверен, что он показал бы ярко, как жизнь этого государства постепенно превращается в ад. Точно так, если переселить людей в благодатный край, где текут молочные реки с кисельными берегами, где булочки и пирожки растут на деревьях, а на кустах жареные шашлыки, где понравившаяся девушка тут же становится твоей, то люди одни перемерли бы от скуки или перевешались, а другие резали бы и стреляли друг друга без конца, принесли бы столько страданий, что природа позавидовала бы им в этом. Таков человек, такова его природа. Ничего тут не поделаешь. Не от нас это зависит. Смотри на них, — снова кивнул Алексей Бушуев в сторону Наташи и Малахова. — Видишь, как воркуют голубки. Он не подозревает о притворстве женщин, некогда ему было задумываться об этом. Тепленьким попадет в ее сети. И Натали я осуждать не могу, она думает о своем будущем. Она не задумывается о притворстве, данном ей Богом. Она просто и естественно пользуется им для своего блага, как тот волк, который, если не пустит в ход свои зубы, с голоду сдохнет. Натали попыталась захомутать меня, откусить кусочек, но я оказался несъедобным, но по доброте душевной предложил ей кусочек помягче, повкусней, она не отказалась. Все естественно. — Бушуев перехватил взгляд Наташи и мигом выставил вверх сначала два пальца, потом один большой палец, показывая, что она молодец, второй раунд выиграла. В то же время он не прекращал говорить Игорю. — Я уверен, если он окажется ей по зубам, она всю жизнь будет считать меня своим благодетелем. Не осуждай ни ее, ни меня. Это жизнь такова.

Бушуев восхищался, как Наташа ведет разговор. «Молодец! Такое впечатление, что брать интервью ее давняя работа», думал он, посматривая в ее сторону во время разговора. Он опасался, что Наташа где-нибудь собьется, выдаст себя. Но все шло гладко, спокойно. И он не удержался от радости, похвалил ее, показал пальцами, что она великолепно выигрывает второй раунд.

— Если жизнь такова, то зачем жить, — быстро ответил на его слова Протасов. — Все не так. Не так. Все проще и лучше, чем ты думаешь. Та, твоя первая девчонка, может быть, оказалась по воспитанию, по природе индивидуально порочна, или у нее были мотивы для измены, о которых ты не знал, не мог догадываться, а ты перенес это на всех женщин. И солгал, солгал себе, подогнал свои рассуждения под нужный тебе для объяснения своего поражения, для своего оправдания ответ. И то, что делает Наташа на наших глазах, не пример для твоих рассуждений, ты не знаешь, что такое голод, не знаешь, что чувствует человек, когда ему нечем накормить детей. Она знает. У нее отец повесился от такого чувства, от безысходности. Да, да, ты прав, она пыталась, как ты говоришь, захомутать тебя, но не для жизни в роскоши, а для того, чтобы поднять брата, чтоб вырос он человеком, а не бандитом, слугой такому, как ты, поднять сестру, чтоб она не стала юной подстилкой таким циникам, как ты. Для этого она готова жертвовать собой, и сейчас она не мошенничает, как ты считаешь, а добивается счастливой участи для брата и сестры, а ее собственную жизнь, судьбу, так же, как и мою, уже растоптали Ельцин, Гайдар, Чубайс и такие, как ты, — Протасов намеренно хотел обидеть, вывести из себя Бушуева. — О своем счастье она уже не мечтает. Она о нем забыла, не считает себя достойной счастья. Одна цель, выжить.

— За счет других? — усмехнулся Алексей. — По примеру того волка. Ведь он зубами не траву рвет, а живые жизни.

— Может, это ты заяц? — с ехидством захохотал Игорь. — Тогда давай выпьем за милого зайчика. Выпьем, и я хочу поспорить с твоей мыслью о женщинах. Я по-другому о них думаю.

— По-моему, разговор получился, — вздохнула довольная Наташа, улыбнулась Сергею Малахову и выключила диктофон. — Я еще распишу его своими впечатлениями, вставлю фотографии… Кстати, мне очень нужны твои фотографии, мамы твоей. Может быть, у тебя есть фотография возле твоего самолета, фотка дома под Нью-Йорком. Читатели наши тебя бы навсегда запомнили. Помоги еще в этом, — попросила она жалобным тоном беззащитной девочки.

— Если бы ты сказала заранее, я бы пошарил в своем архиве. Кажется, я привозил в прошлом году, показывал ребятам, хвастался, — произнес Сергей. — Как тебе это скоро нужно?

— Чем быстрее, тем лучше.

— Я в одиннадцать ложусь спать, — глянул он на часы. — Ты где живешь?

— В Тимирязевском проезде. Неподалеку от метро «Аэропорт».

— Да-а, — воскликнул Сергей. — Я тоже живу рядом с «Аэропортом». Ты с родителями?

— Нет. Я там снимаю квартиру. Я ведь студентка университета культуры. Он неподалеку, на левом берегу Москвы-реки. Мне близко ездить.

— Студентка? — удивился Сергей. — А как же… спецкор. Я дивился все время, такая молоденькая, а уже специальный корреспондент.

— Ты, видно, спутал специального с собственным корреспондентом. Спецкор обычно вне штата, у него разовое задание на специальную тему. Я еще студентка, правда, печатаюсь много, — с невинным видом врала Наташа. — Мне обещали взять в штат «Семейного счастья», как только я закончу университет. Им нравится, как я пишу…

— Мне тоже понравилось, как ты работаешь, — улыбнулся Сергей. — С другими корреспондентами во время интервью все время чувствуешь, что отвечаешь на вопросы, чувствуешь, как тебя пытают, вытягивают, вытягивают что-нибудь для сенсации. А с тобой я сразу забыл, что ты корреспондент, что я интервью даю, просто беседа и все.

— Если интервью с тобой получится, это будет большой плюс в мою пользу… Очень нужны фотографии, они оживят интервью. Каждого заставят прочитать. Прочтут — запомнят, заинтересуются тобой, начнут следить за твоей карьерой.

— Я понял, — решительно заговорил Сергей, — интервью нужно и тебе и мне, времени у нас мало. Доедаем и мчимся ко мне рыться в фотографиях. Кофе выпьем у меня. Надеюсь, у меня еще хватит времени проводить тебя до дому. Давай теперь энергично поработаем не языком, а зубами. Вот так! — Сергей показал, как это нужно делать, стал быстро отрезать ножом кусочки от отбивной котлеты и быстро жевать, есть.

Наташа засмеялась, глядя на него, и тоже принялась кромсать свою котлету. Она искоса взглянула в сторону стола Игоря и Бушуева. Алексей поймал ее взгляд, выставил вверх два пальца, потом поднял над сжатым кулаком большой палец. Она догадалась, что он показал ей, что и второй раунд она провела блестяще. Сергей заметил, что лицо ее изменилось, нахмурилось.

— Что-то случилось? — участливо спросил он.

— Нет-нет, — заулыбалась она. — Все в порядке. Я готова, — отодвинула она тарелку с недоеденной котлетой и взяла бокал с минеральной водой.

Сергей жестом подозвал веселого официанта и расплатился.

— Официант здесь обаятельный парень, видно, любит свою работу, — сказал Сергей, выходя из-за стола.

— Я тоже обратила внимание, — подтвердила Наташа.

У двери она снова искоса бросила взгляд на Игоря и Бушуева. Они вроде бы не собирались уходить из ресторана, оживленно разговаривали. «Надеюсь, в комнате у Сергея они жучков не наставили?» — подумала с тревогой и беспокойством Наташа. Ей стало противно от ее роли, противно, что Сергей принимает ее за настоящую журналистку, противно, что она обманывает такого добродушного обаятельного парня. По всему было видно, что человек он хороший.

— За женщин! — поднял рюмку Алексей. — У нас, русских, всегда так, как соберутся за столом, так заведут речь либо о поруганной Родине, либо о бабах. И все-таки давай выпьем за женщин, ведь, как ты сказал, без них в середине жизни мы были бы лишены удовольствий. А я надеюсь, что я еще нахожусь в середине жизни, пусть во второй половине, а ты в начале середины жизни, — улыбался Алексей.

— Все то, что ты говорил о женщинах, это ерунда. Согласиться с этим невозможно, — заговорил Игорь, все более хмелея. — У женщины совсем иное предназначение на земле, иное предназначение дал ей Бог, может быть, более высокое, чем мужчине: продолжить род людской. По малости ума своего я не могу объяснить тебе, что забота о распространении человеческого рода намного выше любого искусства, наук, выше славы и чести, даже выше элементарного добывания пищи для женщины и ее детей. Продолжить человеческий род, вот главный закон природы, а остальное второстепенное приложение.

— А в чем спор? В чем противоречие? — пьяно удивился Алексей. — Ты верно говоришь, я не спорю. Потому, в тех странах, которые называют себя по наивности цивилизованными, где забыли о главном законе природы, о продолжении человеческого рода, идет сокращении нации. Женщинам по ошибке внушили, что они такие же, как мы, и они забыли о своем предназначении, перестали рожать. И думаешь, они стали счастливее. Нет. Они стали одиноче. Ведь мужики в ответ перестают их любить, говорят, зачем нам любить этот низкорослый, широкобедрый, узкоплечий пол, когда можно удовлетворить похоть, насладиться с себе подобными, высокими, широкоплечими. И мужики забыли о главном законе, о продолжении рода. Осталась одна забота, удовлетворение похоти. Сейчас поднимаются только те нации, где женщины еще помнят о своем главном предназначении. Это страны востока. Там многодетные семьи, там женщины намного счастливей. Но если и их обработать, внушить им, что они могут все, что могут мужчины, тогда и там начнется распад семьи, перестанут рожать детей, измельчает искусство, начнется падение нравственности, вырождение во всех областях жизни.

— Нет, нет, ты все врешь, ты сам в это не веришь, — пьяно заговорил Игорь. — Все не так, не так. И быть так не может.

— Молод ты еще, — засмеялся дружелюбно Бушуев. — Потом поймешь.

— Неправда… — качнул головой Протасов и воскликнул: — Они уходят!

Действительно, Малахов с Наташей, расплатились с официантом, и вышли из-за стола.

— Все путем. Как видишь, жизнь показывает, что я прав, — засмеялся дружелюбно Алексей и, увидев, что Игорь засуетился, стал звать официанта, сказал: — Не испорти смотри ей. Сам потом жалеть будешь. Пусть все идет так, как Бог наметил.

— Божьими делами здесь не пахнет. Бес ведет, а не Бог. — И видя, что Наташа с Малаховым скрылись за дверью, опасаясь, что потеряет их, спросил у Алексея. — Где он живет? Адрес.

Бушуев назвал.

— Так близко от Наташиного дома? — удивился Игорь и, чувствуя, что если он останется хотя бы на минуту в ресторане, то потеряет из виду Наташу, бросил Алексею: — Расплатишься за меня. При встрече верну. — И направился к выходу.

— Не путайся у них под ногами, — кинул ему вслед Алексей.

Протасов выскочил на улицу, приостановился, окидывая взглядом длинный ряд машин, выстроившихся у тротуара. На улице смеркалось, зажглись фонари. Игорь увидел, что Наташа с Малаховым садятся в темно-зеленую «Тойоту», и быстро зашагал к своему джипу, поглядывая, как «Тойота» тихо отъезжает от тротуара, медленно вливается в поток машин. Догнать их он теперь не сумеет, потеряет из виду. Новоарбатский проспект все еще был забит машинами. Несмотря на хмельную голову, в душе он чувствовал страшную тоску, чувствовал, что теряет что-то большое и важное для себя. Вспомнились недавние слова Наташи: «Боюсь, что я влюбилась в тебя!», и возникло нестерпимое желание догнать их, остановить, высадить Наташу. Но тут же всплыли в памяти слова Бушуева о врожденном притворстве женщин, мелькнул в голове тяжкий вопрос: «Когда она была искренна? Днем, когда он был у нее или сейчас в ресторане, с Малаховым? Бывает ли она когда-нибудь искренна? Кто ей нужен? Он или Малахов?»

Посидел за рулем, постукивая пальцами по баранке, потом потихоньку двинулся по бульвару. Чем ближе подъезжал он к дому, где жил Сергей, тем тягостней становилась ему. «Тойота» Малахова стояла у подъезда в ряду других легковых машин. Игорь медленно объехал двор, выбирая место, где удобнее всего поставить джип так, чтобы он не бросался в глаза при выходе из подъезда, но чтобы и дверь, и окна на втором этаже были видны из машины. Отыскал такое местечко за кустом сирени, остановился там и стал смотреть на освещенное изнутри окно на втором этаже. Свет в комнате горел все время, но движенья не чувствовалось: никто ни разу не подошел к окну, ни разу не мелькнула тень.

Квартира Сергея была в кирпичном доме в пяти минутах ходьбы от дома Наташи. В чистом подъезде с большим фикусом в углу у окна и с ковровой дорожкой к лифту за столом консьержки сидел крепкий мужчина со строгим лицом, в черной форме. Сергей повел Наташу по лестнице вверх. Квартира его была на втором этаже. Было тихо, ни звука, словно дом был нежилой. На широкую площадку выходили четыре однотипных, массивных на вид, железных двери. Видимо, ставила их одна фирма. «Такую дверь быстро и тихо вскрыть нельзя!» — решила Наташа. Ее беспокоило: поставили в квартире жучки или нет. Квартира была однокомнатная, но просторная, большая. Комната метров двадцать пять, не меньше. Кровать за ширмой в противоположном от входа углу. Вплотную к ширме — шкаф, рядом с ним — сервант с хрустальной и фарфоровой посудой. На шкафу и на серванте в отдалении друг от друга большие колонки музыкального центра. Книжные полки на стенах. Сбоку от двери — диван. Посреди комнаты ковер и на нем круглый стол с четырьмя стульями. И этот стол, и ширма, и диван, и сервант чем-то неуловимым говорили, что пользуются ими редко. Нет, пыли на них не было, все чисто, убрано недавно, но не хватало каких-то мелочей, забытой книги на диване или столе, свитерка, небрежно кинутого на спинку стула, чего-нибудь подобного, что говорило бы, что здесь постоянно обитает человек, придавало комнате жилой вид.

Наташа оглядела комнату и спросила, отодвигая стул от стола и садясь на него:

— Ты не против, если я напишу, что интервью дал ты мне не в ресторане, а здесь, в своей квартире:

— Пиши, как тебе удобно, — разрешил Сергей.

Он вынул из шкафа два больших альбома и сел за стол рядом с Наташей, открыл один. С первой страницы глянул на Наташу глазастый счастливый голый малыш с приоткрытым любопытным ртом.

— Тут с младенческих лет. Это тебе не интересно, — Сергей перевернул сразу несколько страниц.

— Почему? Погоди! — остановила его Наташа и вернулась на первую страницу. — Мне, как читательнице, матери малыша было бы интересно увидеть эту фотографию в журнале с надписью: «Никто еще не знает, не догадывается, что из этого счастливого малыша вырастет великий хоккеист Сергей Малахов».

— Ну, уж прям, великий, — перебил с иронией Сергей.

— Хорошо, подпишем поскромнее: «знаменитый хоккеист». Я, как молодая мамаша, глядя на этого малыша, — постучала Наташа пальцем по альбому, по фотографии, — переношу эту мысль на своего малыша, который ползает, агукает рядом со мной на диване, и думаю, что, может быть, и мой мальчик вырастет и станет знаменитым человеком. И как мама, обязательно прочитаю интервью, хотя я далека от хоккея, и мне он на фиг не нужен, но посмотреть хочется, как становятся великими людьми. Я прочитаю, увижу, что именно мама сделала из этого малыша такого человека, и сама попытаюсь активно участвовать в судьбе своего ребенка, активней буду себя вести. Если хотя бы двум-трем мамашам даст толчок наше с тобой интервью, мы можем гордиться, считать, что недаром провели сегодняшний вечер. Правда, об этом мы никогда не узнаем, — засмеялась Наташа. Она на миг забыла, с какой целью она приехала на квартиру к Сергею, говорила искренне, убежденно, и сама верила в свои слова, сама видела эту вымышленную мамашу с маленьким малышом. Но в тоже время видела другое, видела, что Сергей любуется ею, что ему нравятся ее страстные, убежденные слова, и может быть, нравится она сама.

— Как хорошо ты сказала! — воскликнул Сергей, когда она замолчала. — Я бы об этом никогда не подумал, — признался он. — Теперь ответственней буду подходить к своим ответам. Раньше я относился к ним как к неотъемлемой части моего дела… Кстати, все наши журналисты непременно спрашивали у меня, на какую сумму у меня заключен последний контракт, а ты и намека на это не сделала…

— Разве это важно? — сделала удивленное лицо Наташа, сразу вспомнив, зачем она здесь. — Я знаю, что у всех известных хоккеистов многомиллионные контракты. При таких контрактах для читателей какая разница на три миллиона больше у тебя или на три миллиона меньше. Главное, человек великолепно делает свое дело. Мало кто забивает за сезон сорок шайб, а уж тех, кто имеет Кубок Стэнли можно по пальцам перечесть. Я о наших хоккеистах говорю. Вот что главное!

Сергей покачал головой, соглашаясь, и они стали листать альбом, разглядывать фотографии. Он видел, с каким интересом Наташа рассматривает его детские фотографии, расспрашивает: а это кто? а это? Он охотно рассказывал, кто из его детских друзей кем стал, с кем он поддерживает отношения, кого потерял из виду, и чувствовал в груди нежную истому, нежное томление, какое испытывал мальчиком, когда мать задумчиво ласкала, гладила его по голове, перебирала пальцами его длинные мягкие волосы.

Наташа отобрала несколько фотографий, сунула их в сумочку и взглянула на часы.

— Ой! — воскликнула она и вскочила. — Прости! Уже одиннадцать. Время в миг пролетело. Я забылась, у тебя режим.

— Погоди, — поднялся Сергей и взял ее за руку. — Мы еще кофе не пили.

— Нет-нет, нарушать режим нельзя, ни в коем случае нельзя. Я побегу, — быстро проговорила Наташа, но руку не отняла и не двинулась с места.

Они стояли близко друг к другу, и вдруг Сергей, не выпуская ее руки, быстро клюнул ее в щеку. Наташа отшатнулась назад, отступила на шаг, сбила ногой, перевернула стул на ковер на спинку и пошла к двери, к выходу. Сергей подхватил стул, поставил и побежал вслед за Наташей в коридор.

— Погоди секундочку! — остановил он ее у входной двери. — Прости! Ты обиделась?

— На это не обижаются, — смущенно опустила она глаза.

— Я провожу тебя.

— Сережа, — впервые назвала она его так, как звала мать. Об этом она вызнала, когда рассматривала фотографии, — у тебя режим. Не надо по пустякам нарушать его. (Эти ее слова сладостно отозвались в его сердце. Именно эти слова: «Не надо по пустякам нарушать режим!», часто говорила ему мать, когда он был подростком). Я дойду одна, тут рядом, всего три дома.

— У тебя кто-то есть? Ты не одна? — быстро, тревожно спросил он.

Наташа заметила, какой надеждой горели его глаза, и улыбнулась искренне, нежно:

— Бойфренда, как в Америке говорят, у меня нет. Времени не было.

— Хочешь ты иль не хочешь. Я не могу ночью отпустить тебя одну. Сейчас двадцать минут ничего не значат. Мне завтра не играть, — решительно заявил Сергей и открыл дверь.

По дороге они молчали, и молчание это для Сергея было неловким. Мучил его неуклюжий короткий поцелуй. Наташа потихоньку оглядывала улицу, дворы, искала глазами Игоря или его джип и не находила. «Неужели он остался в ресторане? Не может быть!» — недоумевала она. А Сергей искал повод заговорить и не находил. Весь вечер они говорили только о нем, и продолжать этот разговор не хотелось, неловко, и только возле самого подъезда он сообразил, что ничего не знает о Наташе, кроме того, что она учится в университете культуры и спросил:

— Ты тоже не москвичка?

— Я из Тамбова… из области… Вот я и пришла, — остановилась она возле подъезда. — Беги домой… За фотографии не беспокойся, верну в целости и сохранности.

— Как же я тебя найду… в случае чего? — вспомнил Сергей, что не знает телефона Наташа.

— Ой, я совсем забыла про визитку. Ненормальная, — ругнула себя Наташа и достала из сумочки визитную карточку, протянула Сергею. — А живу здесь, — кивнула она на дверь, — третий этаж, тридцать третья квартира. Одни тройки, легко запомнить. — И хотела уйти, но Сергей удержал ее, взял за руку.

— Не могу я тебя так отпустить, посмотри, как сердце грохочет, — прижал он ее руку к своей груди, и тут же обнял, сильно прижал к себе, поцеловал в губы.

— Решительный! — выдохнула Наташа, освобождаясь из его сильных рук и скрылась в подъезде.

Сергей, чувствуя сладкое волнение, восторг, словно он выдал отличный пас своего напарнику, тому оставалось только подставить клюшку, чтобы победная шайба оказалась в воротах, бежал трусцой по тротуару вдоль бетонного забора. Переулок был небольшой, тихий, пустынный. Фонари тускло и лениво освещали его. Выходил он на ярко освещенную оживленную улицу, по которой одна за другой мелькали машины с зажженными фарами. Впереди вдруг ослепительно вспыхнули белым светом фары машины. Она взревела и понеслась ему навстречу, держась совсем рядом с бордюром тротуара, по которому бежал Сергей. «Пьяный дурак!» — мелькнуло в голове, и в этот миг метрах в двадцати от него машина вылетела на тротуар и ринулась навстречу, чуть ли не царапая бок о бетонный забор. Сергей инстинктивно прыгнул вверх, ухватился руками за забор, взлетел на него. Черный джип промелькнул под ним, обдал ветром, слетел с тротуара, так резко повернул, что колеса с визгом, со скрипом проскребли асфальт, и исчез во дворе.

Сергей с колотящимся сердцем спрыгнул с забора, проводил глазами машину и помчался домой. Ноги дрожали, и внутри тоже трепыхалось от испуга. «Вот так, ни за что ни про что коньки отбросишь из-за какого-нибудь пьяного дурака!» — думал он. Этот случай он никак не связывал с Наташей. Только подумал о ней с теплотой, с нежностью: «Как знала, не хотела, чтобы я ее провожал!.. Прелестная девчонка! Умница! Проницательная!» Ему вспомнилось, как они рассматривали его фотографии, и как она тепло отозвалась о его матери: «Красивая! Глаза умные, решительные. По лицу видно, очень самоотверженная женщина!.. Решительный! — прошуршал в голове ее выдох после поцелуя. — Отлично закончился бы этот вечер, если не пьяный дурак! Испортил такой вечер!» Сердце его немного успокоилось, но появилось ощущение тревоги, беспокойства, и беспокойства не за себя, а за Наташу Чиркунову.

Игорь Протасов неотрывно смотрел на светящееся ровным светом окно квартиры Малахова, пытался представить, что происходит там. Ровно в одиннадцать часов свет вдруг погас, окно в миг задернулось темнотой. Игорь вздрогнул, будто услышал выстрел над ухом. Представилось явственно обнаженную Наташу и Сергея в постели, и ему безудержно захотелось вцепиться зубами в руль, терзать его, рвать. Отяжелевшая мигом голова потянула вниз. Ненависть, ненависть к Малахову вспыхнула в сердце. Если бы он был рядом, чтобы сделал с ним ослепленный Игорь? Он вцепился руками в баранку, напрягся, делая усилие, чтобы успокоится. И в этот миг неожиданно увидел Наташу и Сергея. Они спокойно выходили из подъезда. Игорь сразу обмяк, сердце его, расслабляясь, забилось радостно, и он засмеялся вслух, глядя, как две фигуры в полутьме движутся в сторону дома Наташи.

Когда они скрылись за углом, в переулке, Игорь завел машину и потихоньку двинулся следом. В переулке он остановился у стены дома, в тени, и стал наблюдать из машины за Сергеем и Наташей, которые стояли возле освещенного подъезда, с нервным содроганием увидел, как они застыли, слились в поцелуе. «Неужто все-таки произошло!» — мелькнуло во вновь потяжелевшей голове, вновь ярко увидел он их мысленным взором в постели, обнаженными, а объятьях друг друга, и вновь ненависть захлестнула его, ослепила на миг, и когда Наташа скрылась в подъезде, а Малахов побежал ему навстречу, Игорь врубил дальний свет, резко крутнул ключ зажигания. Джип рванулся с места. Сергей бежал по тротуару вдоль желтого забора, за которым было какое-то предприятие. Игорь, не помня себя, рванул руль влево, выскочил на тротуар и чуть ли не касаясь боком забора, кинул машину на Сергея и сжался, ожидая удара тела о бампер. Но Сергей, как кошка, одним прыжком взлетел на забор, и джип пронесся, не задев его. Игорь тут же свернул на проезжую часть, выключил свет, чтоб Сергей не смог разглядеть номер, и нырнул во двор. Опомнился на улице и почувствовал почему-то непонятную радость и облегчение оттого, что не сбил Малахова. Вновь увидел мысленно, как мелькнул перед капотом, метнулся на забор Сергей и захохотал нервно, говоря вслух с восхищением: «Как кошка сиганул! Ну и реакция!»

Минут пять катил он по улице, успокаиваясь, потом развернулся и поехал назад, нестерпимо хотелось увидеть Наташу. Возле ее подъезда он увидел Мерседес Бушуева. Два охранника стояли возле него, курили. Когда свет от машины Игоря ослепил охранников на миг, Протасов узнал в одном из них Сидора, своего противника по дуэли. Значит, Бушуев опередил его, приехал за отчетом, догадался Игорь. И не ошибся. Он заколебался: идти или не идти к Наташе, и решил, что визит его сейчас ей будет неприятен, что бы ни было у нее с Малаховым. И неспешно проехал мимо Мерседеса и охраны Бушуева, чувствуя обиду, тоску до тошноты.

Наташа открыла Алексею Бушуеву дверь в халате, спокойная. Он грубовато, как будто она была виновата перед ним, оттолкнул ее от двери, захлопнул и хмуро кинул:

— Ну?

— Что ты такой возбужденный, взъерошенный? Глаза бешеные… Гонится, что ли, за тобой кто? Я тебя еще таким не видала.

— Еще не таким увидишь, — бросил он ей и повторил, не спуская глаз с ее лица. — Ну?

Она догадалась, почему он такой, и усмехнулась насмешливо, чувствуя какое-то непонятное удовлетворение и злорадство.

— Третий раунд проигран вчистую. Полный разгром, — усмехнулась она ехидно.

— Что такое? Вроде все шло хорошо, — начал расслабляться, обмякать Алексей. Взгляд его потеплел, и он спросил с иронией: — Импотент?

— Противно, все противно…

— Я был милее? — уколол Алексей, не скрывая ехидства. — Мне это приятно.

— Мне за себя противно, за себя мерзко! — повысила голос Наташа. — Он хороший парень, а я… я…

— Сорвалось, значит, — пробормотал Бушуев и прошел в комнату сел на стул, думая, что он завтра скажет Лосеву. Денег и времени на операцию потрачено немало, но и не так много еще. Провал дела тоже предусматривался. Смешанные противоречивые чувства овладели им. Жалко было Наташу, зачем втянул ее в это дело? Зачем обидел сейчас? С одной стороны, он чувствовал непонятное удовлетворение от того, что ничего не получилось, с другой — раздражался, злился на девушку, на себя, на Сергея Малахова из-за того, что сорвалась операция.

— Ну, ладно, ладно, — глянул он на Наташу, которая входила вслед за ним в комнату с огорченным обиженным лицом, успокаивая то ли ее, то ли себя. — Я видел, как ты разговаривала с ним в ресторане, молодец!

— Что мне теперь делать? — хмуро спросила Наташа. — Готовить иль не готовить материал для журнала? Нужен от теперь или забыть о нем?

— Завтра скажу, — поднялся Алексей Бушуев. — Не я решаю… Спи спокойно. Ты хорошо поработала.

Он остановился возле Наташи, помедлил, поцеловал в щеку и вышел.

Поцелуй этот был неприятен обоим. Наташа непроизвольно вытерла щеку, потерла пальцами то место, куда клюнул Алексей.

Утром Наташа чувствовала себя неважно, поташнивало почему-то, хотя вечером она совсем не пила спиртного. Поставила кофе, надеясь, что после завтрака тошнота пройдет, и взялась расшифровывать диктофонную запись. Ей хотелось поскорей услышать голос Сергея. Пила кофе и слушала. Оказалось, разговаривали они не долго, минут пятнадцать. Наташа начала записывать интервью на бумагу, включать — отключать диктофон, крутить назад, чтобы перепроверить отдельные фразы. Работа такая для нее была внове, но заинтересовала ее. Делала она ее с удовольствием, хотя небольшая тошнота не проходила. Наташа увлеклась и забыла о ней. Сначала она считала, что за полчаса справится с расшифровкой интервью, но час пролетел — другой, а конца не было видно.

Раздался звонок в дверь. «Бушуев приперся!» — недовольно подумала Наташа и с раздраженным видом направилась открывать дверь. Открыла, онемела. С букетом роз стоял Сергей Малахов. Шагнул к ней, протянул цветы.

— Ой! — засмеялась, засмущалась она, принимая букет. — А я все утро слушаю твой голос. Сижу, переписываю на бумагу!

— Какое утро. День в разгаре! Я уже с тренировки… Я вспомнил, что у меня нью-йоркские фотки в серванте, в конверте. Там есть, думается, неплохие. Я привез…

— Какой же ты молодец! — радостно воскликнула Наташа, отставила в сторону руку с букетом и чмокнула Сергея в щеку.

Он в ответ обнял ее и стал целовать в губы, в щеки, в нос, приговаривая:

— Я думал о тебе и ночью, и утром, и на тренировке!

Наташа ответила на его порыв, обняла, и они застыли, замерли, слились беспокойными губами.

— Погоди, — наконец выдохнула она, отстраняясь, — я цветы в воду поставлю… Жалко, завянут такие прелестные розы. — Наливая в стеклянную вазу воды, она говорила счастливым голосом: — Мне в первый раз такие чудесные розы дарят. Какая красота!

Букет был роскошный: крупные, свежие, ярко красные розы притягивали взгляд. Наташа поставила вазу на стол в комнате. Туда же принесла с кухни листы с расшифровкой интервью, подала их Сергею вместе с ручкой:

— Разговаривали мы в ресторане вроде бы недолго, а я уже шесть страниц исписала и до конца не дошла. Посмотри, может быть, что-нибудь изменишь, добавишь, вставляй, черкай, а я кофе сварю.

Пили кофе. Сергей говорил ей:

— Сегодня на тренировках я легкость чувствовал необыкновенную, летал по льду. Все обводки, финты чудесно удавались. Остановить меня было нельзя. Все это видели, удивлялись, почему это я так стараюсь, выкладываюсь. А мне просто казалось, что ты наблюдаешь за мной, и мне хотелось показать тебе, что я умею делать. Идем завтра со мной на тренировку?

— А можно?

— Конечно, можно.

— А если случится, что при мне у тебя будет все валиться из рук?

— Нет-нет-нет! — воскликнул он, взял ее за руку и пересел на диван, сел с нею рядом. — Я буду летать, как бабочка, увидишь!

Они стали целоваться. В коридоре звякнул телефон, Сергей отстранился, взглянул на нее вопросительно.

— Меня нет, — прошептала она.

Через две минуты телефон затрещал снова.

— Как на телефонной станции, — прошептала Наташа, делая вид, что ее совсем не беспокоят звонки. Она догадывалась, что ее добиваются Игорь и Алексей.

Снова телефон проснулся через час.

— Кому это неимется? — выбралась из-под простыни Наташа, накинула на плечи халат и пошла к телефону. Сказала она это для Сергея, а сама понимала, кто звонит. И не ошиблась.

— Я еду к тебе, — быстро сказал Алексей Бушуев.

— Я очень занята. Срочно готовлю материал в номер, — строго и серьезно ответила Наташа. — Перезвоню часа через полтора.

Она думала, что Бушуев с его острым недоверчивым умом догадается по ее тону, по тому, что она говорит, что у нее Сергей Малахов, но тот ничего не понял.

— Погоди, не мучайся зря… — начал Алексей.

— И третий тайм за мной, — многозначительно произнесла она и быстро добавила. — Мне нужно срочно готовить материал, мне не до пустой болтовни сейчас. Освобожусь, перезвоню!

— Он… у тебя? — наконец-то догадался Бушуев.

— Да. Уже все в порядке. До свидания! — положила трубку и подумала с ужасом: «У него запасные ключи от квартиры, вдруг он сейчас прискачет? Надо уйти из дому!» Квартиру эту ей снимал Бушуев. А Сергею сказала небрежно: — Подружке поболтать захотелось, поделиться новостями. Ну, ее…

— Я тебя не отвлекаю от дела. Может быть, тебе надо работать?

— Успею…

Игорь Протасов позвонил ближе к вечеру, спросил нежно:

— Ты, видать, гуляла сегодня. Я звонил несколько раз. Чем занимаешься? Будешь на работе?

— Я дома была, интервью расшифровывала, обрабатывала. Не хотелось, чтоб меня отвлекали. Я не ожидала, что это так интересно, увлеклась. И трубку не брала. Звонков было много. На работу сегодня не пойду, не в форме. Отравилась, что ль, вчера в ресторане. Спиртного ни глотка не пробовала, а сегодня мутит, как будто я какую гадость выпила. Фу! Хочу отлежаться.

— Я приеду к тебе…

— Не надо, — быстро остановила его она.

— Я просто посижу у твоей постели. Хочешь, стихи почитаю.

— Нет-нет, я ничего не хочу. Я просто хочу побыть одной. Не приезжай я никому не открою дверь.

— Хорошо. Просто мне очень хотелось тебя видеть. Я тебе завтра позвоню.

— Я рано утром уеду по делам. Мобильник отключу. Когда освобожусь, сама позвоню.

— Договорились, — грустно вздохнул Игорь.

Две недели вместо десяти дней провел Сергей в Москве, и каждый день он встречался с Наташей. Она была с ним на тренировках, в ресторане, в компаниях с его друзьями.

Игорь Протасов не дождался ее звонка, не утерпел, позвонил сам на третий день после того телефонного разговора, когда она обещала позвонить ему при первой возможности. Он уже знал от Алексея Бушуева, что она проводит время с хоккеистом.

— Привет, — сказал он нежно, стараясь скрыть невольное волнение. — Ты звонила?

— Нет, — честно ответила она.

— У меня эти дни выдались разговорчивыми. Телефон ни секунды не молчал, я подумал, может, ты звонила, не дозвонилась. И на работе тебя нет. Беспокоиться начал, не разболелась ли ты? — стал оправдываться за свой звонок Протасов, почувствовав, что она не очень рада его звонку.

— Недомогание какое-то постоянное, приливами. А так ничего, на ногах, — сдержанно говорила она. — Если честно, я не хотела тебе звонить. Ничего хорошего сказать не могу. Я сейчас в тумане, в растрепанных чувствах, помоги мне!

— Я лечу к тебе! — с надеждой, горячо воскликнул Игорь.

— Нет. Я знаю, ты мой друг, мой лучший друг! — со слезами в голосе выговорила Наташа. — Я знаю, ты мне всегда поможешь. Но сейчас, прости, мне нужно, очень нужно, чтобы ты не напоминал мне о себе, не звонил мне. В этом мне нужна твоя помощь. Мне горько, стыдно с тобой разговаривать. Твой голос разрывает мне душу. Погоди, оставь меня на некоторое время, дай мне разобраться самой в себе. Когда будет надо, я сама тебя найду.

— Значит, я снова потерял тебя, — грустно произнес он, чувствуя, что она раздавлена, и понимает непоправимый ужас того, что наделала.

— Я не знаю, я сейчас ничего не знаю. Прости! — И из трубки понеслись короткие гудки.

Протасову казалось, что тяжелее вечера после этого разговора у него не было. Хотелось напиться, чтобы смягчить душевные страдания, хотелось физической боли. Он бродил по улицам, по самым глухим улицам, где было мало прохожих, чтоб не было даже невольных свидетелей его страданий. Останавливался около многочисленных ларьков со спиртными напитками, забегаловками, но не входил в них, крепился. Боль можно пересилить без наркотиков. Больше он ни разу не звонил Наташе, надеялся, что она остановится, сама позвонит. Бушуев говорил ему при встрече, что она молодец, вскружила таки голову хоккеисту, и он всюду таскает ее с собой.

Да, Наташа всюду бывала с Сергеем Малаховым. И однажды попала в неловкое положение, ее узнали. Было это на даче у известного московского хоккеиста Анатолия Виноградова, с которым Сергей когда-то учился в школе «Динамо». Компания собралась разношерстная. Человек пятнадцать. Кроме спортсменов были музыканты, политики, из тех, что частенько мелькают на экране телевизора. Пили, разговаривали, веселились. Наташа обратила внимание, что на нее поглядывает один из музыкантов, улыбается игриво, словно они знакомы. Потом, когда Сергей увлекся разговором с хозяином дачи, этот музыкант подошел к ней, спросил с прежней игривой улыбкой:

— Я не ошибся. Вы Натали?

— Скорее всего, ошиблись. Я вас впервые вижу, — с холодной улыбкой ответила она.

— Разве вы не работаете в ночном клубе «Озорные девчонки»? — немного растерялся, пригасил улыбку музыкант.

— Я журналистка. О ночных клубах никогда не писала. Они не входят в круг моих профессиональных интересов. А об этих «Озорных бабенках» впервые слышу. Где этот клуб находится?

— На Мичуринском проспекте…

— Я живу на севере Москвы, в противоположной стороне.

— Извините, вы так на стриптизершу Наташу похожи. Такое же скуластое лицо с широко расставленными удивительно чистыми серыми глазами.

— Говорят, что я очень похожа на Мишель Пфайффер.

— Да-да, похожи, верно, — снова заулыбался музыкант, внимательно вглядываясь в ее лицо.

— Но поверьте, я не Мишель Пфайффер, это точно, — уже теплее улыбнулась Наташа.

— Чему это вы улыбаетесь? — подошел к ним Сергей.

— Он говорит, что я похожа на кинозвезду Мишель Пфайффер, а я уверяю его, что я не Мишель, а тем более не Пфайффер.

— Точно! — воскликнул Сергей. — А я раньше думал, кого же мне твое лицо напоминает?

После этого неприятного случая Наташа почти перестала пользоваться косметикой. Ведь в ночном клубе она всегда ярко красилась и была в парике.

В тот же вечер произошел другой случай, на который Наташа не обратила должного внимания, но на Сергея он произвел сильное впечатление и еще больше привязал к девушке. Приятель его, хозяин дачи Анатолий Виноградов в конце вечера сказал ему:

— Девчонка у тебя необыкновенная. Поначалу в глаза не бросается, отметишь про себя: приятная очень, и все. А потом почему-то глаза сами к ней тянутся, хочется любоваться ею, и чем больше на нее смотришь, тем прелестней она кажется. А в душе возникает какое-то светлое, умиротворенное чувство. Где ты ее подцепил?

— Журналистка. Интервью у меня брала, — ответил Сергей. Слышать хорошие слова о своей девчонке ему было приятно.

— Журнали-истка, — разочарованно протянул Виноградов.

— А что такое? — удивился, не понял его Сергей.

— Да все они шлюшки, по себе знаю, — убежденно махнул рукой Виноградов. Еще в общежитии спортивной школы он слыл бабником. Сергей ему тогда немножко завидовал. В Анатолии Виноградове было все, что нравится женщинам. В отличии от Сергея, он типичный хоккеист на вид: высок ростом, широкоплеч, крепок, мужественен, лицом худощав, немножко смугл, добродушен, ироничен. — Бабы-журналистки всегда совмещают обе древнейшие профессии, — уверенно сказал Виноградов таким тоном, словно говорил он о несомненном факте, не требующем подтверждения.

Этот тон немножко задел Сергея, как показалось ему, незаслуженно затронул честь Наташи, и он с усмешкой подверг сомнению утверждение приятеля.

— Так уж и всегда!

— Всегда, всегда! Хочешь, проверю, — кивнул со смешком Виноградов в сторону Наташи.

— Проверь! — не задумываясь, в запале от непонятной горечи брякнул Сергей.

— Смотри, не обижайся потом, — засмеялся Виноградов.

Наташа понравилась Виноградову, хотелось поближе познакомиться с ней, взять телефончик, а когда Сергей укатит в свою Америку, встретиться, подружиться, з авязать отношения. Поэтому шел Виноградов к девчонке, выбрав момент, когда она осталась одна, с самыми серьезными намерениями. Наташа в этот момент стояла возле веранды на освещенной площадке, рассматривала пергалы, увитые диким виноградом. В трех шагах от нее сидели на скамейке два музыканта и незнакомая девчонка и о чем-то громко спорили.

— Скучаешь? — остановился Анатолий Виноградов возле Наташи и заговорил добродушно. — Сергей — звезда, нарасхват здесь идет, всем хочется поговорить с ним. Прости его, что он тебя оставляет одну.

— Я понимаю, — улыбнулась Наташа.

— Вы давно с ним знакомы?

— Вторую неделю.

— Да-а, — совершенно искренне на первый взгляд удивился Виноградов. — А у меня такое впечатление сложилось, что он тебя из Америки привез: так ты выделяешься из нашей публики, — обвел он рукой присутствующих у него на даче.

— И чем же я выделяюсь?

— Ты так скромна, мила, не пытаешься показать себя, выставиться. Посмотри, как все ведут себя, будто бы каждый из них солнце, а остальные планеты, которые вращаются вокруг, будто каждый из них центр мироздания. А между тем взгляд притягиваешь здесь только ты! Только на тебя хочется смотреть!

— Почему же? — пожала плечами Наташа.

— Ты необыкновенно очаровательна, когда глядишь на тебя, душа светлеет… — нежно проговорил Виноградов и быстро сменил тон, тему, словно застеснялся: — Ты, наверно, хоккей любишь? Бывала на нашем стадионе, на «Динамо»?

— Признаться, я ни разу не бывала на хоккее, — не стала скрывать Наташа.

— Неужели?! — воскликнул Анатолий. — Трудно поверить! Это же самая зажигательная игра! Я тебя приглашаю на первый же матч на «Динамо».

— Спасибо, но я не уверена, что пойду.

— Почему? Если Сергей не сумел убедить тебя, доказать, что хоккей самая увлекательная игра, то я это сделаю непременно. Поверь! — убедительным тоном быстро проговорил Виноградов. — До осени еще далеко, но я постараюсь еще до первых игр увлечь хоккеем… Ты любишь итальянскую кухню?

— Острое не люблю.

— А итальянскую музыку?

— Музыку — люблю.

— Посидим с тобой в итальянском ресторане, и под итальянскую музыку я расскажу тебе, что такое хоккей! Ты полюбишь хоккей! Ты не сможешь жить без хоккея!

— Ты говоришь так, будто мы с тобой насиделись в китайском ресторане, а теперь переходим в итальянский, — засмеялась Наташа.

— А почему бы и нет? Что нам мешает? — сделал искренне удивленное лицо Виноградов.

— Потому, что у меня есть Сергей. Если надо, мы с ним посидим и в итальянском и в китайском ресторане.

— Еще неделька и Сергей ту-ту в свою Америку, а мы здесь…

— Прости, но этого не будет ни-ког-да, — последнее слово Наташа произнесла по слогам.

— Я тебе не нравлюсь, не в твоем вкусе? — с недоумением, с огорчением спросил Виноградов.

— Не кокетничай. Ты знаешь, что ты хорош, но для меня ты друг Сергея, и навсегда им останешься.

— Тысячи парней и девчонок приходят на вечеринку с одним человеком, а уходят с другим, обычно с другом того, с кем приходят. И что же здесь необычного? — снова искренне удивился Виноградов.

— Может быть, для кого-то это норма, я понимаю и не осуждаю, но для меня это равно самому тяжкому преступлению. Я себе сама этого никогда потом не прощу, презирать буду. А я люблю, когда у меня в душе комфорт, мир и согласие. Еще раз прошу прощения, ты замечательный парень, мечта любой девчонки, но для меня ты друг Сергея, — говоря это, Наташа озабоченно искала глазами Малахова, заметила его возле беседки, кивнула головой Виноградову, быстро проговорила: — Меня Сережа ищет! — и пошла к нему по каменным плитам дорожки.

— Ты чего-то задумчивый стал? — взяла она его под руку. — Устал?

— Наговорился до устали. Может, домой поедем?

— Конечно.

— Сейчас попрощаюсь с Толяном, — шепнул Сергей, взглянув через ее плечо на подходившего Виноградова. — Я на секундочку.

Сергей и Анатолий прошли вглубь участка, за беседку, туда, где свет от фонарей у веранды слабел, сумрак густел, видны были только темные очертания деревьев на фоне светлого неба.

— Ну, брат, я не знаю, завидовать тебе или сочувствовать, — заговорил, добродушно посмеиваясь, Виноградов. — На таких девчонках жениться надо. Я пока еще такую не встретил. — И засмеялся, продолжил, поясняя свой смех. — Хотел сейчас сказать по привычке: берегись, отобью, и убедился, не получится.

Они пошутили по-дружески минуты три, попрощались, и Сергей с Наташей уехали. Малахов по дороге вспоминал приятные для него слова Виноградова, с нежностью поглядывал на Наташу, улыбался. Не выдержал, погладил ее по руке.

— Ты чего? — глянула на него Наташа.

— Нежность к тебе распирает… — и спросил, думая, что ответит Наташа на его вопрос — правду скажет или скроет: — О чем ты с Толяном разговаривала?

— Он меня на первый хоккейный матч на «Динамо» приглашал… и в итальянский ресторан — музыку слушать и о хоккее разговаривать, — спокойно ответила Наташа.

— И что ты ему ответила? — игриво спросил Сергей.

— А как ты думаешь? — его же тоном ответила Наташа.

— А со мной ты пойдешь итальянскую музыку слушать и о хоккее разговаривать? — все так же игриво спросил он.

— С тобой я пойду даже в любую тамбовскую забегаловку, — и добавила серьезно: — Смотри на дорогу, машин много.

Лосева радовало, что Сергей беззаботно, как считал он, всюду таскает с собой Наташу. Чем больше людей видят их вместе, тем проще будет доказать на суде, что отец ребенка Малахов. Нужны были фотографии, на которых они были бы вместе, и Сергей сам предложил сфотографироваться. «Для мамы!» — сказал он.

Для успешного завершения плана оставалось одно: забеременеть. Алексей Бушуев не решался спросить у Наташи о ее самочувствии, не чувствует ли она признаков беременности. А сама Наташа ничего не говорила об этом, значит, пока никаких признаков нет, думал он. Но Наташа давно почувствовала эти признаки, и теперь была убеждена, что беременна. Более того, она сдала анализы в поликлинику, удостоверилась, что это так. Но самое главное, почувствовала она эти признаки и забеспокоилась перед самой первой близостью с Сергеем, в то утро, когда села расшифровывать свое интервью с Малаховым, потом эти признаки росли. И теперь она твердо знала, что беременна не от Сергея, а от Игоря. Что делать? Как быть в таком случае, не представляла. Первой мыслью, когда она удостоверилась точно, было, надо делать аборт. И эта мысль в ней крепла. Но пока рано было окончательно решать судьбу ребенка, рано действовать. Уедет Сергей, тогда решит, что делать. В Челябинск он, как планировал, не поехал, отложил на следующий год. Наташа понимала, что остался он из-за нее, и он не скрывал это.

Но как бы они не были счастливы, всему приходит конец. Пришла пора Сергею уезжать. Наташа поймала себя на том, что в глубине души она рада, что он уезжает. Да, она ни с кем не была так счастлива, как в эти дни с Сергеем, но временами, когда вспоминалось настоящее, возникало тягостное ощущение, что любовь ее краденая, что она предает Сергея, предает его любовь.

Когда прощались в аэропорту, она кусала губы, чтоб не разрыдаться вслух, но слез сдержать не могла. Он целовал ее в мокрые щеки. Чувствовал на своих губах солоноватый вкус, шептал ей на ухо:

— Успокойся, успокойся, мы скоро увидимся!

А она повторяла только одно слово, еле сдерживаясь, чтоб не всхлипнуть громко, не зарыдать:

— Прости… прости…

— За что мне тебе прощать. Я так был счастлив. И мы еще будем долго счастливы. Будем, — твердо говорил он.

Долго стояла она у барьера, разъединившего их, смотрела, как он стоит в очереди на регистрацию билета, потом в очереди на паспортный контроль. Все смешалось в ее душе. Горечь утраченного счастья, утраченного из-за нее, из-за ее низости, давила ее. Почему, почему она такая подлая? Почему согласилась принять участие в грязной игре? Вместе с тем, она ясно понимала, что если бы отказалась, то никогда бы не познакомилась с Сергеем, не было бы тех безумных дней, безумных ночей. Как оправдание, как утешение приходила мысль, что и он был счастлив с ней, по-настоящему счастлив, откажись она, и у него тоже не было бы этих дней. Но тут же жгла мысль, что любил он журналистку Наташу Чиркунову, а не стриптизершу Натали. И все-таки полюбил он ее, Наташу Чиркунову, кем бы она ни была: журналисткой, стриптизершей, полюбил он такую, какая она есть на самом деле. И тут все эти мысли отметались следующей. Смог ли бы он полюбить стриптизершу Натали, обратил ли бы на нее внимание, сел бы с ней за один стол? Нет, нет и нет! Значит, она его обманула, обманывала все время. Подлая, подлая! Слезы лились и лились по ее щекам. Сергей оглядывался на нее из очереди, показывал рукой, чтобы она уезжала. Но она стояла, смотрела на него и плакала. Только когда он скрылся за будкой паспортного контроля, она побрела к выходу, вытирая платком щеки.

— Я подвезу тебя, — услышала она рядом с собой, подняла голову, увидела Алексея Бушуева и вдруг сорвалась, закричала с ненавистью, словно он был один виноват во всем, да он один виноват. Если бы не он, не было бы сейчас этих страданий, этих мучений.

— Что ты следишь за мной?! — закричала она. — Когда ты отстанешь? Это все ты… ты…

— Наташа, мы не одни, — спокойно, ласково попытался успокоить ее Алексей. — Кругом люди.

На них оглядывались с любопытством, с недоумением.

— Пошли, — взял он ее под руку. — В машине все мне выскажешь… Чтоб ни сказала, возражать не буду.

Наташа покорно поплелась рядом с ним. Слезы по-прежнему лились у нее по щекам. Она не вытирала их.

Сергей позвонил из Нью-Йорка утром. Слышно было так, словно он звонил из соседнего дома. Он не знал этого, кричал:

— Наташенька, я уже дома, у мамы!

— Как долетел? — радостно закричала она тоже и прижала руку к груди, чтоб унять заколотившееся сердце.

— Хорошо! Я показал маме наши фотки, ты ей понравилась. Она сейчас рядом стоит, привет тебе шлет!

— Поцелуй ее за меня.

— Целую, уже целую.

— Сережа, теперь принимайся за свое дело. Забывай меня потихонечку.

— Ты с ума сошла! — закричал Сергей. — Почему я должен тебя забывать?

— Мне будет горько, если ты из-за меня станешь хуже играть. Я буду страдать, мучиться, что я виновата.

— Ты что, выбрось из головы. Ты мне такие силы дала, что я сейчас готов один сразиться с любой командой.

— Ну да, — засмеялась Наташа. — Я завтра хочу к маме в Уварово уехать. Без тебя здесь все ужасно. Поживу у нее до сентября, до учебы. Я тебе оттуда напишу письмо.

— Ты лучше звони, письма долго идут.

— По телефону всего не скажешь.

— Зато я слышу твой голос. Знала бы ты, как мне сладко слышать твой голос!

— Маму постесняйся!

— Она у меня понимущая, рада за меня. Целую, целую!

Разговор с Сергеем оставил двойственное впечатление. Радостно ныло сердце от его слов, и в тоже время было тревожно, тоскливо из-за того, что она его обманывает, лжет безбожно, хотелось плакать. Но почему обманывает? Почему лжет? Ведь она его любит, искренне любит. Никого так не любила. Банкирчика обманывала, это да! Она горько усмехнулась, назвав Алексея банкирчиком, как называл его Игорь. А Игорь? Да Игорь… Игорь… Он тоже хороший парень, но… Господи, ничего не поймешь, не разберешься. Что же это со мной сталось? Раньше ничего не брала в сердце, а теперь разнюнилась. Хватит страдать, хватит. Надо брать себя в руки. Ничего не случилось, никому я плохого не сделала. Не в чем! Не в чем мне себя корить! Поеду к маме, буду купаться в Вороне, загорать, огурцы-помидоры закрывать на зиму. Пошли они все!

И Наташа поехала на вокзал за билетом.

Возвращалась с Павелецкого вокзала повеселевшая, представляла, как обрадуется ее приезду мать, как будет счастлива Аня, двенадцатилетняя сестренка. Брату Виталику, когда она уезжала в Москву учиться, было всего три года, теперь ему семь лет, он вырос без нее, стеснялся, застенчив был, когда она приезжала на каникулы. Подходя к своему дому, Наташа услышала звонок мобильника, откликнулась и сразу пожалела. Звонил Бушуев.

— Ты скоро будешь дома?

— Через пять минут. Не обдумай приехать. Я тебя видеть не хочу. Я буду собирать вещи. Вечером я уезжаю на Родину.

— Надолго? — не обиделся ее тону Алексей.

— Сделаю аборт и вернусь, — ляпнула Наташа нарочно, зная, как он отреагирует на это, и захотела позлить Бушуева. Делать аборт она пока не решилась

— Ты беременна? — радостно воскликнул Алексей. Лосев уже несколько раз интересовался, как идут дела, не беременна ли их подсадная утка.

— А ты считал, что аборты делают, когда подхватывают насморк?

— Что же ты молчала? — укорил ее Бушуев, совершенно не обращая внимания на ее тон.

— Где ты был, когда я носила плакат на груди с надписью: я беременна, но это временно, — злым, совсем не шутливым тоном, говорила Наташа.

— Не вздумай убить ребенка! — строго приказал Алексей.

— Кто ты мне, чтоб приказывать?

— Я сейчас пришлю ребят, они тебя посадят в клетку на девять месяцев, пока не родишь. Понятно говорю?!

И Наташа подумала мрачно: «Он может. Если загорится, посадит в клетку!»

— Кто тебе сказал, что я твоя раба, — мрачно сказала Наташа.

— Ребенок твое будущее, — твердо, назидательно внушал Алексей Бушуев. — Ради чего тогда ты затеяла с Сергеем Малаховым?

— Чтоб от тебя освободиться! — крикнула Наташа. — Ведь я дура, дура, любила тебя подонка!

Она отключила телефон и подумала со злостью: «Непременно сделаю аборт!»

Ночью она лежала в купе на верхней полке, не спалось. События последнего месяца круто изменили ее жизнь. И как быть теперь, что делать, чем жить, она не знала. И посоветоваться не с кем, не у кого поплакать на груди. Матери не расскажешь. Она считает, что ее чистая, невинная доченька спокойно учится в университете, подрабатывает на продаже средств от похудения, гербалайфов разных, верит, что московские жирные бабы расхватывают ящиками эти таблетки и пищевые добавки, оттого и деньги у доченьки водятся. Все Уварово Москвой живет. Кто туда мясо возит, сдает, денжищи сумками обратно волокут, трехэтажные дома себе поставили, а кто на стройку ездит, чтоб семью прокормить. Соседка, штукатурша, каждый год все лето под Москвой проводит, особняки богачам штукатурит. Москва, по мнению матери, на деньгах стоит. Копнешь под кустом — рубль, копнешь под другим — второй. С ума сойдет, если ей рассказать, как доченька ее деньги зарабатывает. И с подружками не поговоришь, тут же по всему Уварову разнесут: Наташка, отличница, паинька, недотрога, оказывается стриптизерша. А по их понятиям, стриптизерша — это проститутка. Кто пожелает, тот ее и закажет.

Приехала Наташа из Тамбова на автобусе в час дня. Дома ее никто не встретил. Мать на работе, а сестренка с братом в деревне, у бабушки. Согрела чайник, в одиночку перекусила и прилегла на диван, отдохнуть с дороги, и заснула. Разбудил ее веселый голос матери, доносившийся из коридора квартиры. Она, видно, только что вошла и с кем-то разговаривала громко, шутливо. Даже некоторые игривые нотки уловила Наташа в ее голосе. «С соседкой, что ли, пришла?» — сонно подумала Наташа, садясь на диване, опуская ноги в тапки. Но услышала она мужской голос, тоже шутливый. Потом стук захлопнувшейся двери и затишье. Только легкое шелестенье доносилось из коридора. Наташа, недоумевая, выглянула из комнаты в коридор и замерла. Ее мать целовалась с каким-то мужчиной. Оба они были с закрытыми глазами, не видели обомлевшую Наташу, которая не знала, что делать, и неожиданно для себя брякнула:

— Привет.

Мать и мужчина испуганно оторвались друг от друга. Мать остолбенела на мгновенье. Лицо ее мигом стало пунцовым. Она вскрикнула:

— Доченька! — и кинулась к Наташе, обняла, прижалась своей огненной щекой к ее щеке. — Что же ты не написала, что едешь?

Наташа обнимала мать, чувствовала, как колотится ее сердце под тонким платьем, и смотрела через ее плечо, как ошеломленный мужчина, смущенно опустив голову, мнется у двери. Был он круглолиц, коренаст, с редкими белыми волосами на голове.

— На каникулы? — оторвалась от дочери мать и глянула ей в глаза растерянным и жалобным взглядом, словно прося прощения.

— Да. Отдохнуть захотелось, — кивнула с улыбкой Наташа и, может быть, впервые посмотрела на мать, как на женщину, увидела перед собой довольно таки молодо выглядящую сорокалетнюю женщину, привлекательную, широколицую, с темными бровями и с размазанной поцелуем бледнорозовой помадой на губах. И эта размазанная помада на губах матери неожиданно умилила ее, рассмешила Наташу. Она пальцем вытерла помаду с нижней губы матери и, ласково смеясь, добавила: — У меня все хорошо. И ты, мам, у меня молодец!

— Ты хоть пообедала с дороги? — засуетилась мать, опуская глаза. — Я сейчас быстро… — направилась она было на кухню, но ее остановил смущенный хрипловатый голос мужчины.

— Я, должно, пойду.

— Ой, я совсем голову потеряла, — остановилась мать. — Наташенька, знакомься. Это Василь Лексеич… Мы с ним вместе работаем… А это моя старшенькая, из Москвы. Ты о ней знаешь.

— Как же вы без чая уйдете? — спросила Наташа, взглянув на белый полиэтиленовый пакет, который, вероятно, мужчина перед поцелуем поставил у порога. Из пакета торчало горлышко бутылки вина. — Заходите!

— Правильно, правильно, заходи. Чего уж там! — подхватила мать.

В Уварове Наташа провела неделю. Мать с раннего утра уходила на работу. Ей полгода назад удалось устроиться в диспетчерскую автохозяйства. Платили там мало, но все-таки, хоть маленькие, да деньги. Наташа спала до десяти часов, отсыпалась от бессонных московских ночей, потом шла на Ворону, купаться, валяться на песочке. И всюду, где бы она ни была, она думала о Сергее Малахове. Представляла, как здорово бы было поваляться с ним здесь на горячем песке, на берегу быстрой чистой Вороны, чувствовать его сильные руки, плавать рядом с ним в теплой воде. Звонила ему почти каждый день, и каждый день давала себе слово не звонить ему больше, пусть забывает о ней. Нечего ему голову морочить. К ней, одиноко загоравшей девчонке, пытались приклеиться местные ребята, но она отмахивалась от них лениво. Не поддерживала разговор. Вскоре заскучала от однообразия и поехала в деревню, повидаться с бабушкой, с сестренкой и братом. Кроме того, ей казалось, что матери хочется побыть одной, пригласить к себе своего друга Василия Алексеевича. В Масловке у бабушки на огороде дел невпроворот. Картошку окучивать пора пришла. Огурцы, дыни, арбузы, помидоры поливать, черная смородина созрела, красная подходит. Огурцы пошли, надо собирать и в банки закрывать. Наташа с первого дня втянулась в эти дела, лишь изредка, в полдень, когда особенно припечет солнце, шла с сестренкой Анютой на речку.

Однажды вечером Наташа и Анюта в палисаднике перед избой собирали созревшие ягоды смородины. Сидели на корточках перед кустом, рвали ягоды и бросали в ведро. На улице раздался шум машины. У палисадника она остановилась, мотор умолк, хлопнула дверь и только тут Наташа подняла голову и увидела Игоря Протасова.

— Привет, — как всегда мягко сказал он, подходя к низкой ограде палисадника из железной сетки. — Помочь?

— Конечно, помочь, — бойко откликнулась Анюта. — Солнышко садиться, а нам еще ой-ей-ей.

— Ну, ты и нахалка, — засмеялась Наташа.

Игорь вошел в палисадник и тоже присел перед кустом, спросил:

— Давно здесь?

— Две недели. А ты по делам или просто так, мать проведать?

— И по делам, и проведать. Помнишь, я тебе рассказывал про Санька, мальчика, которого я хотел в суворовское училище устроить? Добился я все-таки, зачислили. Приехал за ним. Недельку подышу родным воздухом и повезу его в училище… Да, тут хорошо. Воздух свежий. Тебе… — запнулся, смутился Протасов, — в твоем положении как раз очень нужно.

— Знаешь уже? — усмехнулась Наташа.

— Знаю. Бушуев оповестил.

— Анюта, пить страшно охота, сбегай за водичкой, — обратилась Наташа к сестре.

— А ты ягоды ешь, в них вода, — ответила Анюта.

— Ягоды сладкие, от них еще сильней пить хочется, — сказал Игорь. — Беги, Анют, беги за водой и непременно неси холодную, колодезную.

Когда девочка убежала, Игорь сказал тихонько, грустно:

— Бушуев беспокоится, как бы ты аборт не сделала.

— Он тебе задание дал, уговорить оставить, — ехидно фыркнула Наташа.

— Уколоть хочешь, да? Почему?

— Передай. Пусть будет уверен, я непременно сделаю аборт.

— Передавать я ему ничего не буду. Я на него не работаю… Только понять не могу, зачем ты тогда соглашалась? Проще было не знакомиться с Малаховым.

— Я рада, что познакомилась с ним, — решительно проговорила Наташа и поднялась с корточек. — Понимаешь, рада!

Протасов тоже выпрямился и неуверенно улыбнулся:

— Я ничего не понимаю.

— Я люблю его, понимаешь, люблю! — быстро выговорила Наташа. — Прости, я делаю тебе больно, прости! Но… но… — Она развела руками и быстро пошла к выходу из палисадника.

Навстречу ей с кружкой в руке выскочила Анюта, удивленно остановилась, глядя на хмурую сестру.

— Дай ему водички! — не оглядываясь, сказала Наташа сестре и скрылась за углом.

Анюта с удивленным лицом подошла к Игорю и протянула ему кружку.

— Спасибо, Анют. Правильно сестра твоя говорит, пить мне нужно сегодня, много пить. И не только водичку, но и водочку.

Больше месяца провела Наташа в деревне. Вернулась в Москву в самом конце августа. В сентябре пошла у нее обычная студенческая жизнь. В «Озорных девчонках» она не появлялась. Деньги пока водились. Сергей Малахов звонил ей почти каждый день. Звонил и Бушуев, но она не стала с ним разговаривать, подразнила полминуты, что готова делать аборт, и отключилась. Наташа все еще не определилась: оставлять ребенка или идти к врачу. Тянуть больше было нельзя, надо было на что-то решаться. Сергею она не говорила о беременности, боялась чего-то. Но однажды не выдержала, призналась, когда он в очередной раз позвонил ей:

— Как вчерашняя игра, Сереж? Выиграли? — спросила она.

— Я свой гол забил, но проиграли?

— Опять? Почему?

— Против нас все как львы сражаются. Лестно выиграть у обладателя Кубка Стэнли. А у тебя как?

— У меня что… Лекции да и все…

— Наташенька, милая, я чувствую по голосу, что-то случилось? Что-то тебя тревожит, мучает? Что? Говори? Смогу ли я тебе чем-нибудь помочь?

— Ой, Сережа, — вздохнула Наташа тяжко. — Не хотела я тебе говорить, хотела сама справиться… Но… Но…

— Говори, говори, что случилось? — нетерпеливо, тревожно настаивал Сергей

— Беременна я, — выпалила она. — Хочу сделать аборт!

— Ты что! — заорал он испуганно. — Ты с ума сошла! Это же… — захлебнулся он от восторга. — Я тебя убью, если ты убьешь моего сына!

Наташа ожидала, что Сергей именно так примет известие о ее беременности. Такой человек, каким она его знала, представляла, так и должен был отнестись. Его восторг передался ей. На глазах выступили слезы.

— А если это дочь? — всхлипнула она радостно.

— Это еще лучше! — Сергей услышал ее всхлип. — Ты плачешь, плачешь? Почему?

— Потому, что я тебя люблю. Знал бы ты, как я тебя люблю!

— Вот что, Наташенька, я тебе сейчас же высылаю деньги, вызов. Быстро оформляй визу и — ко мне!

— А университет?

— Тут решим. До сессии далеко. Вариантов много? Академический возьмешь, на заочное перейдешь… Тут решим. Недельки две-три поживешь, и вместе решим…

«Что делать? Ехать?» — размышляла, мучилась Наташа. Страшно было менять жизнь. И посоветоваться не с кем. Как хорошо тем, у кого есть друзья! Наташа набрала номер телефона Игоря Протасова, но тут же ее стыдом обожгло, и она нервно нажала кнопку, отключила телефон. Подумала немного, горестно склонив голову, и позвонила Алексею Бушуеву.

— Привет, это Натали, — сказала она устало. — Напомнить о себе решила.

— Я рад, рад! — действительно обрадовался Алексей. — Все в порядке у тебя? Одумалась? Выбросила из головы мысль об аборте?

— Нет, не одумалась, я твердо решила делать аборт и…

— Наташа, не глупи! — мягко перебил Алексей. — Правду говорят, что беременные женщины логически мыслить перестают, живут только чувствами…

— Ты погоди, послушай…

— Наташа, зачем ты всю свою жизнь, свое будущее перечеркнуть хочешь. Так все ладно шло, как ты потом жалеть будешь…

— Ты послушай, говорю! — громко и раздраженно воскликнула Наташа. — Я звонила Сергею!

— Ну? — сразу умолк Бушуев.

— Вот тебе и ну! Я сказала ему, что беременна и хочу сделать аборт…

— Дуреха, — с досадой пробормотал Алексей.

— А он отвечает, убью, если сделаешь! Хочу сына!

— Это же здорово!

— И еще он мне сказал, что высылает деньги на дорогу и вызов, чтоб я немедленно к нему выезжала.

— Это еще здоровее! — воскликнул Алексей. — Это победа! Ты понимаешь, что это победа?

— А мне тревожно… — и добавила. — И страшно!

— Чего тревожиться? Чего бояться? Все идет хорошо.

— Ладно, разберемся потом… Значит, ты одобряешь, — задумчиво пробормотала она. — А мне хочется в омут…

— Когда получишь вызов, звони, мы тебе быстро оформим визу.

Алексею Бушуеву после этого разговора стало почему-то грустно, и тоже появилась непонятная тревога.

В Нью-Йорке Наташу Чиркунову встретила Екатерина Сергеевна, мать Сергея. Наташа со страхом ожидала встречи с ней. Во-первых, ей казалось, что такие женщины, которые всю себя посвятили своему сыну, помогли ему выбиться в люди, всю жизнь будут держаться за сына, не позволят никому делить его с собой, потому она уже видит в Наташе своего врага, и сделает все, чтобы поскорей выпроводить ее из Америки. Во-вторых, мать Сергея, со слов его, виделась ей проницательной, мудрой, умной женщиной, которая сразу распознает в ней мошенницу. Сергей еще молод, доверчив, ослеплен любовью, а Екатерина Сергеевна с одного взгляда увидит ее насквозь. Представляла Наташа ее иной, старше, крупнее, а увидела моложавую женщину небольшого росточка, худенькую, со спины за подростка примешь. Лицо молодое, ни морщинки, и глаза горящие, юные. Не возможно поверить, что она имеет такого взрослого сына. Наташа растерялась, когда она подошла к ней, заговорила весело, дружелюбно, и потерянно, чуть ли не заикаясь, спросила:

— Вы… Екатерина Сергеевна?

— Не похожа? — засмеялась женщина без всякого кокетства и затараторила. — А Сережа говорил мне, что вы с ним фотоальбомы смотрели. Да и в журнале фотография моя была. А я тебя сразу узнала. Меня Сережа предупредил, смотри, как увидишь молодую Мишель Пфайффер, значит, она. Ты точно, похожа на нее, похожа. Я ни секунды не сомневалась… Я понимаю, почему ты не узнала меня, моложава слишком для своих лет, хотя мне не так уж много, до пятидесяти жить да жить. И все равно все удивляются, когда видят меня рядом с Сережей, не верят, что я мать, думают, врет, подружка я его. Маленькая собачка всю жизнь щеночек. — Говоря все это, она забрала тележку с вещами у Наташи и покатила ее к выходу из аэропорта, начала расспрашивать. — Устала с дороги, как никак двенадцать часов в воздухе, а тебе, в твоем положении, — глянула Екатерина Сергеевна на живот Наташи, по которому невозможно было пока сказать, что она носит ребенка.

— Три месяца всего, — улыбнулась Наташа.

— Что ж, что три месяца, все равно тяжело. Я когда в первый раз летела, ужас, как устала, все суставчики ныли. Вошла в комнату, упала, в чем была, на кровать, думала, минутку полежу, отдохну, а проснулась утром. Восемнадцать часов спала. Сережа не беспокоил. Помня это, я тебе все приготовила. Сейчас приедем, душ, красного винца сухого, и в постель, отсыпаться. В самолете пила красное вино?

— Немножко выпила.

— Всегда пей, особенно, в дальних перелетах. Радиацию снимает.

Екатерина Сергеевна переставила сумки из тележки в багажник машины и лихо рванула со стоянки на шоссе.

От аэропорта ехали около часа. Дом Екатерины Сергеевны был за городом, в предместье Нью-Йорка, в лесочке. Ограды не было, зеленая лужайка с бетонными дорожками, кое-где невысокие цветы: разноцветная — белая, красная, розовая бегония, махровые розовые маргаритки, яркожелтая и красно-оранжевая календула, золотисто-желтый калифорнийский мак, небесно-голубая немофила и множество других цветов, названия которых Наташа не знала. Все цветы на небольших клумбах, разбросанных по газону, были свежи, ярки, ухожены. Дом деревянный, обшит светло розовым сайдингом, похож на старый московский, каких много еще осталось в Замоскворечье: длинный первый этаж, и три окна на втором, по центру.

— Правда, похож на московский? — с гордостью спросила Екатерина Сергеевна, когда подъехали к подъезду.

— Я это сразу отметила.

— Мы его как увидели в газете, сразу решили — этот наш, покупаем. И не жалеем. — Наташа и Екатерина Сергеевна вылезли из машины. — Поначалу я хотела все тут сделать по-русски, — указала она на лужайку, — заборчик, огород, розы, мальвы. Но Сережа разумно сказал: мам, не надо выделяться. Мы в чужом монастыре. И вот, как у всех, чистенько, гладенько. Не будь деревьев вокруг, глазу не за что зацепиться.

— Ну да, а цветов сколько! — возразила восхищенно Наташа. — И все такие свежие.

— Я б тут все цветами засадила, — сказала Екатерина Сергеевна. — Она вытащила сумки из багажника. Наташа подхватила одну, ту, которая потяжелей, но Екатерина Сергеевна решительно отняла сумку, сунула другую, поменьше, где была одежда. — Эта полегче. Не поднимай тяжестей, помни, ты теперь не одна. — И направилась впереди в дом.

В комнатах было мало мебели, просторно, чисто. В небольшой спальне с кроватью и с шкафом во всю стену с широкими зеркальными дверцами Екатерина Сергеевна поставила сумку на пол.

— Устраивайся. Я Сереже позвоню, успокою. И еду разогрею.

Наташа расстегнула сумку. Вещи она не хотела выкладывать в шкаф. Завтра снова собирать, лететь в Денвер тоже не близкий путь. Хотела просто переодеться с дороги. Услышав, как Екатерина Сергеевна громко заговорила по телефону, вышла к ней, спросила:

— Это Сережа? Можно мне?

— Сереж, передаю трубку Наташе, — Екатерина Сергеевна протянула ей трубку.

— Привет. Как долетела? Устала?

— Есть немножко. Ты сегодня играешь? Я смотреть буду.

— Ты выспись лучше, насмотришься. На стадионе у тебя своя комната будет. Каждый день с собой брать буду. Надоест.

— Не надоест. Я посплю, а потом смотреть буду, времени еще много.

— Ладно, смотри. Я буду знать, что ты смотришь, и как зверь играть буду. Всех сметать на пути. Как тебя мама встретила? Понравилась она тебе?

— Очень, потом поговорим.

— Ладно, отдыхай.

На другой день он встретил ее в Денвере. Вечер они провели вместе, на тренировку он не пошел. Режим у хоккеистов здесь был не строгий. Хочешь — тренируйся, хочешь — гуляй. Лишь бы играл хорошо. Судят о тебе по игре, а не по тому, как ты ведешь себя. Будешь играть плохо, вылетишь из команды. Но утром он укатил на стадион, оставил ее одну, отсыпаться. Она почти сразу же, как только он уехал, поднялась, приготовила кофе и с чашечкой в руках, в сорочке, пошла по комнатам. Их было шесть. Из большого зала был выход на широкую террасу, оттуда во двор. Наташа вышла на террасу и радостно ахнула, зажмурилась: посреди двора был бассейн, самый настоящий довольно большой бассейн с голубой водой, яркое солнце ослепительными искрами отражалось от воды. Наташа выпила разом остатки кофе, поставила чашку на перила и сбежала по ступеням к бассейну, попробовала воду пальцами ноги и поежилась: холодная. Дни в Колорадо были еще жаркие, но ночи уже прохладные. Вода за ночь успевала остыть. Наташе страст Екатерина Сергеевна переставила сумки из тележки в багажник машины и лихо рванула со стоянки на шоссе.но захотелось окунуться, проплыть по бассейну, но она не решилась, побоялась простудиться, навредить ребенку. С сожалением вернулась в дом. Был он в отличии от нью-йоркского одноэтажный, с плоской крышей, с широкими окнами. Приняла душ и, в ожидании Сергея, снова начала бродить по комнатам, разглядывая их хозяйским взглядом, присаживаясь в кресла, на диванчики и кушетки.

Примчался он энергичный, бодрый. Затеребил ее, затормошил, затискал:

— Сейчас культурная программа. Знакомство с городом.

— А завтракать.

— Завтракать будем в городе, в ресторанчике. Переодевайся и вперед. Я буду твоим экскурсоводом.

Мчались в кабриолете по пустынному шоссе. И встречных машин было немного, и попутных. Листья на деревьях на обочине дорог потемнели, кое-где желтизна появилась. Теплый ветер трепал волосы, и Наташа, чтоб не испортить прическу, прятала голову за лобовое стекло.

— Я считала, что здесь на дорогах везде пробки. Машин полно, а тут пусто, — повернула она голову к Сергею.

— Пробки в Нью-Йорке, в Чикаго, в больших городах, а Денвер средний городишко, как твой Тамбов. Челябинск больше. Тут пробки можно увидеть в часы пик только на центральной улице. И то редко.

Они въехали в город и покатили медленнее.

— Города у них похожи один на другой. Окраины везде такие, — кивнул он на небольшие однообразные одно-двухэтажные дома, магазинчики, — коробки со стеклянными витринами, какие-то многочисленные мастерские, а в центре всегда несколько стеклянных небоскребов, в зависимости от величины города. Редко у какого города свое лицо есть, своя изюминка. А у Денвера есть. Видишь, впереди купол показался. Это Капитолий. Украшение города, да и то копия, точная копия Вашингтонского Капитолия. Как снаружи, так и внутри. Но красота, величие необыкновенные. Сейчас посмотришь.

— И внутрь войдем?

— Конечно.

— Но в Капитолий, кажется, заседает Сенат.

— Да, законодательная власть. Но туда пускают простых людей. Сейчас мы на Бродвее припаркуемся и прогуляемся в Капитолий.

— Улица Бродвей вроде бы в Нью-Йорке.

— У нас раньше в каждом городе была своя улица Ленина, так и у них в каждом городе свой Бродвей, — пошутил Сергей. — Пошли! — вылез он из машины. — Видишь, впереди перед Капитолием парк Линкольна, — указал он на большие раскидистые начавшие желтеть платаны, клены, сосны с длинными иглами, редко, в беспорядке, стоявшие среди зеленых газонов, и несколько рядов молодых, лет десять назад посаженых, деревьев.

На газоне кое-где сидели, лежали люди, читали газеты, жевали сэндвичи или просто дремали на теплом солнце. Сергей, держа за руку Наташу, повел ее вверх по ступеням ко входу в Капитолий. На верхней ступени остановился, сказал:

— Посмотри назад!

— Здорово, — восхитилась Наташа, — чудесный вид.

Прямо перед ними на противоположной стороне широкого длинного парка с аллеей посреди, опускавшейся полого вниз, было удивительной красоты белое здание с высоким шпилем в виде нашей колокольни, розовато освещенное солнцем, а вдали, за этим зданием, в голубоватой дымке на фоне безоблачного неба темнели горы. Слева в центре города возносились вверх, отливающие синевой, стеклянные небоскребы. Ближний, не самый высокий, краснел на солнце гранитом. Постояв немного, полюбовавшись на город, они пошли внутрь. Капитолий, действительно, ошеломил Наташу своим величием, очаровал мраморными колоннами, круглыми стенами из разноцветного мрамора, мраморными картинами, изображавшими сцены из американской жизни, на стене первого этажа. От этого величия невольно хотелось говорить шепотом. Внутри было тихо, посетителей немного. Озираясь по сторонам, зачарованные они стали подниматься по гранитным ступеням вверх, по кругу. На одном из этажей на стенах висели портреты всех президентов Америки. Наташа пошла по кругу, рассматривая портреты и читая подписи под ними.

— Я почему-то считала, что Линкольн первый президент Америки, а он аж шестнадцатый, — прошептала Наташа.

— Первый Джордж Вашингтон, — подсказал Сергей.

Они сквозь стеклянную дверь долго рассматривали зал заседаний Сената штата Колорадо. Перед каждым большим креслом сенатора был небольшой, но изящный стол.

На улицу они вышли притихшие.

— А теперь пошли я покажу тебя улицу, сохранившуюся в городе со времен Дикого Запада, с конца девятнадцатого века. Она здесь рядышком, — повел ее Сергей за руку по Бродвею.

Наташа с нежностью держала свою горячую ладонь в его твердой крепкой руке. Но улица времен Дикого Запада, на реставрацию которой, как сказал Сергей, власти города затратили шестьдесят миллионов рублей, не произвела на нее никакого впечатления. Если бы Сергей не сказал ей, что они находятся на этой улице, сама бы она не догадалась. Обычная, небольшая, правда, чистенькая и широкая, европейская улица с двух— трехэтажными домами. Многие московские улицы, и даже центральные улицы Тамбова, по красоте, по изяществу старинных домов выгодно отличались от этой, музейной. По всей улице на растяжках висели американские флаги.

— Когда вот так во всех городах России повсюду будут висеть российские флаги, когда во всех школах по утрам перед уроками будут поднимать российские флаги, только тогда Россия поднимется. Но это не скоро случится, — с горечью сказала Наташа.

— Почему ты так думаешь? — удивился Сергей.

— Кремлевские негодяи не дадут. А если кто-то вдруг там осмелится, ведь по теории вероятности и в Кремле должны быть люди, любящие Россию, ее народ, то наше телевидение завизжит, осмеет его, оплюет, вымажет своими погаными вонючими слюнями, — с каким-то ожесточением выговорила Наташа.

— Что ты так вдруг завелась? — удивился, обнял ее за плечи Сергей.

— От зависти, — неожиданно потеплела, улыбнулась Наташа. — Поглядела я на все это, — обвела она рукой вокруг себя, — и зависть кислотой обожгла душу. Видишь, как они лелеют, какую-то задрипанную улицу! Как они любят свою землю, все свое, а наша элита, не элита, а навоз нации, только и знает, что оплевывает все свое, свой народ. Один мой знакомый земляк говорит, что Россия в оккупации, Кремль захвачен самыми последними негодяями, говорит, что он чувствует себя в Москве, как на захваченной врагами территории. Теперь вижу, недаром он себя так чувствует, он полмира объездил, знает, как в других странах власти к своему народу относятся. Он в своей стране себя эмигрантом чувствует, а я становлюсь настоящей эмигранткой, если, конечно, ты меня не прогонишь, — вздохнула, сжала его руку, улыбнулась грустно Наташа.

— Я не в эмиграции, — пожал легонько в ответ Сергей ладонь Наташи, — я здесь работаю временно, пока силы есть. Сойду со сцены, вернусь на свою землю… Если ты не проголодалась, поехали в Колорадо Спрингс смотреть Сад камней.

За городом местность начала горбиться, лес редеть. Горизонт закрывали горы, которые быстро приближались. Среди лесистых серых гор показалась красная, без единой травинки, гора. Возле нее выросла белая, поменьше. Вскоре выплыли из-за поворота две красные полированные гранитные плиты, стоявшие у дороги рядом, торчком, с черными буквами посреди: «Garden Cods».

— Прибыли, — нежно глянул на Наташу Сергей и вкатил на площадку, где было припарковано несколько машин, неподалеку от красной горы, которая оказалось необыкновенно высокой. И одна сторона у нее была совершенно ровной, отвесной.

Они направились по широкой бетонной дорожке среди кустов, возле которых стояла табличка с надписью на английском языке: «Осторожно, гремучие змеи!» Дорожка обогнула гору, они вышли на открытый простор, и Наташа остановилась восхищенная. Среди редких сосен с густой длинной хвоей возвышались, как причудливые столбы, высоко взлетали вверх красные камни. Зрелище было такое невероятное, что Наташе на миг показалось, что она перенеслась на другую планету. Некоторые камни были так огромны и причудливы, что издалека напоминали заколдованные замки. На одном из камней, напоминавшем огромную с небоскреб вышиной сосульку, перевернутую острием вверх, на самой вершине она заметила какое-то легкое шевеление.

— Смотри, там кто-то есть, — указала Наташа на каменную гигантскую сосульку.

Сергей вгляделся и ответил:

— Альпинист. Смотри, он уже на самую вершину взбирается.

Человек наверху сосульки отсюда казался крошечным муравьем.

Часа два водил Сергей восхищенную Наташу по дорожкам сада камней Колорадо Спрингс, показывал ей камни, непонятно каким образом созданные природой, что казалось, что они созданы затейливой, прихотливой, вычурной фантазией скульптора постмодерниста, бродили, пока она не проголодались.

— Это что! — сказал Сергей, радуясь тому, что он доставил удовольствие Наташе созерцанием причудливых камней, сказал с гордостью, как будто он своими руками создал эту красоту. — Скоро я тебе покажу Брейс каньон, каменные арки, Большой каньон. Вот там настоящая красота. А теперь обедать, и домой.

Сергей Малахов, действительно, вскоре в перерыве между играми показал ей каньоны соседних штатов Аризона и Юта. Свозил в город-сказку Лас Вегас. А на игры, которые команда Сергея проводила дома, он всегда ее брал с собой. После их свадьбы Наташе, как жене хоккеиста, во Дворце спорта выделили комнату, где она могла отдохнуть в перерывах между таймами. Удивили сильно, рассмешили Наташу неписаные правила поведения жен и игроков друг с другом. Оказывается, что как бы ни был богат игрок, он не мог купить машину круче, чем у первого игрока команды. А уж если жена среднего хоккеиста придет на матч в более богатой шубе, чем у жены первого игрока, то этой нахалке, выскочке устроят обструкцию, разговаривать перестанут, да и мужу-игроку нелегко придется. Соблюдать эти правила Наташе было не в тягость, хотя она и посмеивалась над ними. Но понимала, в чужой монастырь со своими правилами не лезут. Сергей Малахов был не из последних игроков в команде, но и не первым, считался третьим-четвертым.

Наташа родила сына ранней весной, когда улицы Денвера освободились от снега. Сергей присутствовал при родах, держал ее за руку, успокаивал, когда было особенно тяжко, и ей казалось, что она не выдержит боли, умрет. А когда доктор объявила, что родился мальчик, он не выдержал и невольно заплакал. Беззвучные слезы бежали и бежали по его щекам. Глядя на него, она тоже заплакала от облегчения от боли, от радости, что наконец-то все страдания ее позади. Он стал целовать ее, мешая на щеках свои слезы с ее слезами.

Однажды в мае она, как обычно, гуляла вечером потихоньку по тихим улочкам предместья, неподалеку от дома. Гуляла, толкая впереди себя коляску со спящим сыном, по своему обычному маршруту: от дома по лесочку, по асфальтовой дорожке меж высоких сосен с коричневыми шелушащимися стволами, по тротуару длинной прямой улицы с одноэтажными белыми домами. Улочка была тихой, по ней редко-редко когда проползет на машине один из ее жителей. Наташа проходила до перекрестка, на котором стоял небольшой стеклянный ресторанчик, где она частенько ужинала с мужем, а когда им хотелось поужинать дома, домработница приносила еду отсюда же. Поворачивала мимо ресторанчика, заглядывая в широкие окна, нет ли за столом знакомых соседей. Кивала им приветливо, если встречалась взглядом, доходила до следующего перекрестка с центральной улицей предместья, единственного, где был светофор, и поворачивала назад. В тот раз, в мае, она, как всегда, потихоньку толкая впереди себя коляску мимо ресторана, глянула в окно и замерла, остановилось. Ей показалось, что она бредит. В окно из ресторана смотрел на нее и широко улыбался Игорь Протасов. Потом он быстро направился к стеклянной двери ресторана. Сердце заныло у Наташи нехорошим предчувствием, снова ярко всплыло в памяти то, как, из-за чего и зачем она познакомилась с Сергеем Малаховым? Зачем родила ребенка?

Она никогда не забывала об этом. Ее часто томила и мучила мысль, что придут за деньгами. Но ни Бушуев, ни люди от него не появлялись, не давали о себе знать, и в ней крепла надежда, что они забыли о ней, оставили ее в покое. Ведь Сергею Сергеевичу третий месяц пошел. Изгнала она из себя и память о том, что настоящий отец ребенка Игорь Протасов. Он тоже ни разу не звонил ей, исчез, как считала она, из ее жизни навсегда. Но с Игорем было проще. Он не мог знать, не догадывался, что он отец ребенка. А Бушуеву, если он объявится вдруг, Наташа задумала без колебаний отказать. Здесь, в Америке, они ее не достанут. Здесь не бандитская Россия.

Игорь вышел из ресторана с прежней, спокойной улыбкой, по-дружески поцеловал ее в щеку, заглянул в коляску, где с соской во рту спал мальчик, прошептал:

— Беленький.

— Почему ты не спрашиваешь: мальчик или девочка?

— Сергей Сергеевич девочкой быть не может, — взглянул на нее Игорь и тихо, с нежностью улыбнулся. — Я все о тебе знаю. Знаю, что счастлива. Я видел тебя во время одного матча здесь, видел, как ты уезжала с мужем потом из Дворца спорта.

— Следил, значит, — вздохнула Наташа. — Это они тебя посылали?

— Ты же знаешь, я ни на кого не работаю… И когда ты была в роддоме, какая-то сила подняла меня в Москве и приволокла сюда. Через час, как ты родила, я уже знал, что появился мальчик. Я видел, как Сергей тебя встречал на пороге роддома.

— А ты, я знаю, поступил таки в МГИМО. Мне одна знакомая стриптизерша звонила, рассказывала новости.

— Вот она-то, уверен, звонила по поручению Бушуева. Он, думаю, дал ей телефон твой.

— Она его всегда знала. Я не меняла московский.

— Какая же ты наивная! Первое, что нужно было сделать, как приехала сюда, выбросить телефон.

— Ой, какая же я дура! — Наташа вытащила из сумочки мобильник, так, словно брала в руки жабу, и с гадливостью швырнула его в урну. Потом выдохнула так, словно освободилась от прошлого и спросила: — А ты почему ни разу не позвонил, если бывал здесь?

— Ты ведь сказала, чтоб я не беспокоил тебя. Сама позвонишь, если понадобится. Я ждал, но понимал, что тебе пока звонить мне не к чему.

— А теперь считаешь, приходит пора? — вкрадчиво спросила Наташа. — Раз объявился.

— К сожалению, так. Жди звонка или гостей.

— Вспомнили.

— Они никогда не забывали. Ждали, когда яблочко созреет. Что ты собираешься делать?

— Я откажу им, — без колебаний ответила Наташа.

— Я так и думал. Но они тебя так не оставят. Игру эту не Бушуев затеял. Есть более крупный негодяй. Лосев, бывший генерал милиции. Он не отступит.

— Это Америка. Здесь каждый человек защищен.

— И ты веришь этой пропаганде. Это слова, слова.

— Что же делать? Прийти к Сереже, сказать, мол, я надула тебя, родила, чтоб шантажировать, гони три миллиончика. Так, что ли? — горько усмехнулась Наташа. — Я пошлю их куда подальше, когда они появятся. Вызову полицию. Это им не бандитская Россия.

— А если они в полиции расскажут, что ты родила по уговору с ними, чтобы вытянуть с Малахова эти миллиончики? Думаешь, полиция скроет это от Сергея? Думаешь, что газеты не начнут зубоскалить по такому чудному для них случаю, ведь Малахов человек заметный не только в Денвере?

— Я об этом не думала, — прошептала Наташа, начиная чувствовать, как у нее задрожали руки.

— Мы торчим у ресторана, как на юру, на нас уже начинают обращать внимание, — сказал Игорь, заметив, что последние слова его сильно взволновали Наташу. Они двинулись по улице, и Игорь заговорил снова: — Я думал о тебе, много думал. Есть такая мыслишка, как выкрутится. Я подумал, если я спрячу где-нибудь в хорошем месте тебя вместе с мальчиком и позвоню Сергею, что его сын и жена в заложниках, мол, гони три миллиона, а заявишь в полицию, потеряешь и сына и жену, может быть, он выложит деньги, я видел, как он дорожит тобой и сыном. Деньги я отдам тебе, а ты Бушуеву. Они от тебя отстанут. По-моему, это гениально.

— Глупо это, а не гениально. Сережа не испугается, заявит в полицию. Это точно. Он знает, как она работает. И как бы ты ни действовал хитроумно, все равно, когда ты будешь брать деньги, тебя неизбежно возьмут. А может быть, вычислят еще до того, как ты приблизишься к деньгам. В связи с террактами, здесь такая бдительность у людей. Думаю, что сейчас за эти десять минут несколько человек совсем не знакомых мне, которые привыкли к тому, что я гуляю здесь каждый день одна с коляской, невольно отметили, что я гуляю теперь с каким-то молодым человеком, отметили без задней мысли, а случись что, вспомнят, когда и с кем видели меня. У тебя брали отпечатки пальцев, когда ты летел сюда? — спросила Наташа.

— Брали.

— Ну вот, быстро найдут. Никуда ты не денешься. Глупо это, а не гениально, — повторила Наташа. — Не беспокойся. Я сама за свое счастье постою. А если будет трудно, позвоню, попрошу совета. Хорошо? Я знаю, лучше друга, чем ты, у меня нет. Видишь, что придумал, — засмеялась она. — Лет двадцать тюрьмы за такие дела дают. И я потеряю все. Не бойся за меня, я выкручусь.

Они дошли до перекрестка, до светофора, поговорили еще, повспоминали общих знакомых и расстались. Грустно было на душе и тяжко у обоих. Протасов не верил, что Лосев забудет о Наташе, отступит от нее. Не такой он человек.

Наташа сказала мужу, что потеряла мобильник, и он в этот же день купил ей другой. Она надеялась, что Бушуев не узнает новый номер, но он позвонил буквально через несколько дней, спросил весело:

— Как малыш, растет?

— Растет, — растерялась поначалу Наташа.

— Ну да, при таком богатом папаше, как ему не расти. Няньки-ваньки каждый вздох ловят, — весело, иронично, дружелюбно говорил Алексей Бушуев. — А мы похвастаться успехами не можем, проблемы, расходы совсем разорили, пришлось вспомнить о тебе, пора в Москву возвращаться. Ты отлично сыграла свою роль, мы тобой восхищены. Надо завершать игру. Пришла пора приступать к развязке.

— Зачем мне нужна Москва, опять в «озорные девчонки» идти?

— Кто ж тебя с такими деньгами туда возьмет, — засмеялся Бушуев. — Если, конечно, ты клуб не купишь и сама не пожелаешь выступать, радовать зрителей в собственном клубе, — сыронизировал добродушно он.

— Я в Москву не поеду, — перебила его резко Наташа.

— Что так?

— Считайте, что игра закончена. Никакой игры не было, забудьте обо мне. Прощайте.

— Погоди, — уже серьезно вскрикнул Бушуев. — Заигралась, девка. Ладно, нас такой вариант тоже устраивает. Гони три лимона, и гуляй, живи со своим рогоносцем.

— Ничего я вам гнать не буду. Забудьте обо мне. Спишите свои копеечные расходы на издержки. Прощай, и не звони больше. Разговаривать не буду, — Наташа нервно нажала на кнопку отбоя. Руки у нее дрожали.

Бушуев перезвонил. Она, услышав его голос, вообще отключила телефон.

Недели через две на перекрестке с центральной улицей у светофора к ней, широко улыбаясь, подошел Алексей Бушуев.

— Не ждала?

— Ждала. Все глаза проглядела, — стараясь держаться спокойно, буркнула Наташа. У широкого окна магазина стоял Сидор, бык Бушуева. — Ты хочешь, чтоб я позвала полицию. Стоит мне закричать, через минуту тут будут. Ты не в России, помни!

— Хочешь орать, ори. Я в полиции тоже молчать не буду, все расскажу, как и зачем ты здесь оказалась. Как ты думаешь, обрадует твоего мужа эта история? — усмехался с ехидной улыбкой Бушуев.

— А как ты думаешь, — в тон ему спросила Наташа, — буду ли я молчать о том, кто ты на самом деле? И как ты думаешь, не скажу ли я, что ты обыкновенный вымогатель, что всю историю выдумал, чтоб вытянуть из меня деньги? И как думаешь, кому поверит муж и полиция? Кто из нас окажется на много лет за решеткой?

— Как ты изменилась, девка? — с искусственным восторгом воскликнул Бушуев. — Не узнать!

— Взрослеем. Все течет, все меняется, — усмехнулась Наташа. — По-моему, нам не о чем больше разговаривать. Не следите за мной больше. Я сегодня же скажу мужу, что меня преследуют русские вымогатели. Без охраны больше из дому не выйду. И полицию он предупредит. Будем считать, что мы квиты. Я молчу о твоих делах, а ты забываешь о тех мизерных расходах, которые вы потратили на меня.

— У меня пленочка есть с записью твоего чудесного стриптиза в «Озорных девчонках»… — начал Бушуев, но Наташа его перебила.

— Не с тобой ли мы смотрели шуточный концерт по телевизору, где балеринам так искусно подставили головы Черномырдина, Немцова и других политиков, что была полная иллюзия, что танцуют именно они. А уж мое лицо поставить на место лица стриптизерши ничего не стоит. Техника в наши дни, дорогой, может все. Кто тебе поверит! Прощай. Шагни только следом, кричать буду. — Наташа покатила коляску назад по тротуару в сторону своего дома.

— Зря ты считаешь, что о тебе легко забудут. Я бы забыл, но не во мне дело, — проговорил ей вслед Бушуев.

Наташа не приостановилась, не оглянулась на эти слова. Толкала и толкала дрожащими руками вперед коляску с сыном, думая, как лучше рассказать мужу, что ее начали преследовать русские бандиты.

— Ты не поговоришь с Наташей Чиркуновой, чтоб она деньги вернула? — сказал Бушуев в Москве Игорю Протасову, когда встретил его в клубе, куда Игорь после того, как поступил в институт, стал заглядывать все реже и реже.

— Разве она у тебя занимала деньги? Сколько? — удивился Игорь.

— Не придуривайся. Ты все знаешь. Лосев взбешен. Он не любит, когда его кидают. Он уже предлагал мне ликвидировать ее. Об этом он думает всерьез. Мне будет горько, если ее убьют. А он сделает, чтоб другим не повадно было.

— Что я должен сделать?

— Позвони ей, поговори, пусть ищет способ выманить деньги у мужа, раз он ей так мил. Жизнь не стоит даже таких больших денег. В крайнем случае, всегда можно найти повод для ссоры с мужем, и вернуться в Москву. При разводе хорошие бабки ей достанутся, отдаст три лимона, а потом можно опять мириться, никто не мешает.

— Наташа на это теперь не пойдет, — медленно проговорил Игорь.

— Уговори, год назад на большее пошла.

— За год она изменилась.

— Я это хорошо почувствовал, — усмехнулся Бушуев. — Но у нее другого выхода нет.

— Выбор всегда есть.

— Но ты позвони ей, поговори, объясни ситуацию.

И Протасов позвонил Наташе, но сказал только одно: будь осторожней, не выходи в ближайшее время на улицу без охраны, не гуляй одна с ребенком. Он что-нибудь придумает, как помочь ей, как выпутаться из поганого положения.

Как ни думал, как ни размышлял Игорь Протасов, лучшего выхода, чем ликвидация Лосева не находил. Он давно заслужил такое своими делами. И надо торопиться, пока он не приказал убить Наташу. Но как это сделать? — размышлял ночами Протасов. У Лосева бронированный мерседес, живет он на Рублевке под большой охраной, волкодавы во дворе. Дома его не взять. На шоссе тоже. На Рублевке через каждые сто метров милиция. Офис, где Лосев лишь изредка появляется, охраняется профессионально. Ведь он бывший генерал милиции. Не возможно снайперу вблизи сделать засаду. Позвонил Никитину, поговорил о жизни, спросил как дела на даче, бывают ли шашлыки, намеренно набиваясь на приглашение. И Никитин с удовольствием пригласил его.

— А Лосев будет? — спросил Протасов.

— Нет, он в пятницу на три дня улетает в Афины.

«Нельзя ли в аэропорту его пристрелить?» — задумался Игорь. Там не скроешься. Охрана. Да и милиции много. Возьмут. Прикидывал разные варианты. И там, и тут. Выходило, что без гранатамета Лосева не взять. На ходу сложно. Можно промазать. По пути в Шереметьево на Ленинградском шоссе частенько пробки бывают, но он врубит мигалку, сирену и по середине шоссе пойдет. Да и в Афины самолет летит ночью. Пробок не будет. Но Игорь придумал совершенно дерзкий налет на машину Лосева возле шлагбаума при въезде на территорию аэропорта, где все невольно останавливаются на некоторое время, чтобы взять квитанцию. В то время, когда водитель, открыв окно, давит на кнопку автомата и ждет, когда выползет квитанция, чтоб взять ее, только после этого шлагбаум открывается, машина стоит секунд двадцать. И главное, в это время все пассажиры, если только они не увлечены беседой, невольно смотрят на действия водителя, налево, и могут не заметить, как он появится справа с гранатометом. Даже если заметят, ничего не успеют предпринять.

Протасов съездил в аэропорт, осмотрел место будущего действия, прикинул, где нужно оставить машину. Вначале ему приглянулось место за Новотелем, добежать сюда, скрывшись во тьме, в лесопосадке, можно минут за пять. Много. Не стоит. И он решил действовать совсем дерзко. Въехать на территорию аэропорта, оставить машину на стоянке, сделать дело, скрыться во тьме, а когда зеваки сбегутся к месту происшествия из аэропорта, со стоянки, присоединиться к ним, смешаться с толпой, а потом вернуться на стоянку за машиной и спокойно направиться домой. Никому в голову не придет, что он оставил машину на территории аэропорта, в ловушке. Будут думать, что он был не один, что его ждал сообщник в машине.

В пятницу Игорь тщательно загримировался, наклеил черную бороду, примерил черный парик с короткими волосами. Осмотрел в зеркало свое лицо, лицо кавказской национальности. Усмехнулся, глянув на себя со стороны при ночном освещении глазами человека, свидетеля покушения. Страх всегда преувеличивает ужасное. Никто ночью не догадается, что на нем парик и фальшивая борода. Загодя приехал аэропорт, оставил машину на стоянке, поближе к выезду. Огляделся, и когда поблизости никого не было, взял с заднего сиденья гранатомет в чехле и спокойно вышел за пределы территории аэропорта. Отыскал местечко в лесопосадке, откуда была видны подъезжающие к турникету машины, и прилег на землю, настроил гранатомет так, чтобы для выстрела можно было только нажать кнопку, и стал ждать, вглядываться в дорогу, в подъезжающие машины. Хоть бы поменьше было машин у турникета. Наконец-то показался мерседес с мигалкой. Он ли? Он, — радостно заколотилось сердце. Игорь почувствовал привычное волнение, напряжение во всем теле, и когда мерседес стал притормаживать у турникета, поднялся и быстро шагнул к нему. Сделав несколько шагов, держа гранатомет вдоль своего тела, он упал на одно колено, вскинул его на плечо и выстрелил в заднее боковое стекло. И тут же, не глядя, попал — не попал, отбросил гранатомет, упал на землю, прокатился подальше и через две секунды, после того, как громыхнуло, вскочил и кинулся подальше от света, в полутьму, потом в ночной мрак, в лесопосадку, на ходу срывая с себя бороду, парик. Во тьме приостановился, скинул спортивный костюм, остался в джинсах, в зеленой майке, вытащил из кармана сложенный аккуратно целлофановый пакет черного цвета, сунул в него парик с бородой, спортивный костюм и, сделав, во тьме полукруг по лесопосадке, спокойно вышел к Новотелю и вместе с несколькими зеваками, направился к турникетам, где собиралась толпа. Появилась милиция, стала отгонять зевак от развороченной взрывом машины. Протасов смешался с толпой, потолкался немного, слушая, что говорят люди о взрыве мерседеса.

— Чеченцы рванули! — говорил мужчина, возбужденный, суетливый.

— Ну да, чеченцы, что ни произойдет теперь, все чеченцы! — насмешливо возразила ему, полная, хорошо одетая женщина. — Подложили мину и взорвали!

— Я сам, своими глазами видал, я за этим мерсом сразу подъехал. Смотрю, выскочил один из них, вон оттуда, — указал возбужденный мужик в сторону лесопосадки, откуда стрелял Протасов, — черный, бородатый, и с колена, как жахнет. Мой жигуленок, аж подпрыгнул, стекло вдребезги, всего осколками засыпало. Думал, все пропал, начнут стрелять, разбираться не будут, всех положат.

— Мы тоже рядом стояли, сбоку, — возражала ему женщина. — Шофер высунул руку из мерседеса в окно, нажал кнопку и как рванет. Не было чеченцев. Это мина, — уверяла она.

Протасов вышел из толпы и направился в аэропорт. В туалете он кинул бороду и усы в унитаз, спустил воду. Парик порвал на мелкие куски и тоже выбросил в унитаз, проверил, что все унесло водой. Потом тщательно умылся, причесался и спокойно направился к машине. На выезде из аэропорта была большая очередь. У каждого турникета стоял милиционер, вглядывался в лица водителей.

— Что тут делается? — вытянув голову из открытого окна, спросил у милиционера Протасов, ожидая, когда ему отсчитают сдачу.

— Ничего, — хмуро ответил милиционер и нетерпеливо махнул рукой: — Проезжай, проезжай, без тебя очередь!

На другой день, в субботу, как и договаривались, Игорь отправился на дачу к Никитину. Он ожидал увидеть его удрученным, о гибели Лосева сообщали в новостях. Но Никитин был, как всегда бодр, энергичен, говорлив:

При встрече обнял Протасова, сказал без горечи в голосе, бодро:

— Вот так мы теряем друзей!

— Каких друзей? — сделал вид, что не понял Игорь.

— Вчера погибли Бушуев, Лосев…

— Бушуев! — искренне растерялся воскликнул Протасов. — Когда? Как?

— Вчера у аэропорта чеченцы отомстили таки Лосеву. Война… Нам с тобой не привыкать терять друзей, помним, как ежедневно по краю обрыва ходили. Вниз глянуть страшно.

За столом Никитин поднял рюмку с водкой, встал, попросил помянуть близких друзей, сказал, что Лосев его поднял из грязи, без Лосева не было бы у него, Никитина, ничего этого, обвел он рукой большой участок, дом, барбекью, откуда, как всегда, несло дымком и жареным мясом. Застолье проходило, как обычно, в саду, под тентом. Сквозь голубое полотнище тента просвечивало солнце, и лица мужиков казались неестественно голубыми, нежизненными. Протасов еле скрывал радость, он не ожидал, что Лосева будет провожать Алексей Бушуев. И в то же время к этой радости примешивался еле приметный оттенок грусти, жалости. Что-то близкое, родственное было у них с Бушуевым. И может быть, тот был прав, когда говорил, что они еще будут дружить. И чем дольше сидел он у Никитина, тем грустнее, молчаливее становился. Хозяин заметил это, подошел.

— Грустишь. Лосева жалко?

— Лосева я видел только дважды у тебя, а вот с Бушуевым меня кое-что связывало. Я совсем недавно узнал, он, оказывается, был доктором наук.

— Да, головастый мужик был. Только руководить не мог. Не было в нем командирской жилки… Он тебя уважал, утверждал, что у тебя большое будущее. Я говорил Лосеву, что ты отважный мужик, а он утверждал, что ты очень умный парень. Потому-то Лосев захотел с тобой познакомиться. Знаешь, что ему в тебе не понравилось? Что ты одиночка! Надо вокруг себя идейно близких людей собирать.

— Вот этим я и займусь в ближайшее время, — слабо улыбнулся Протасов.

— Меня не забудь. Пригожусь. А то я, как видишь, осиротел.

Вечером Игорь томился от распирающей грудь радости, что ему удалось освободить Наташу, страстно хотелось поделиться радостью с ней, и он не удержался, купил билет в Нью-Йорк. Виза в США у него была трехразовая, еще один раз в этом году он мог лететь в Америку. Из аэропорта Нью-Йорка, прикинув, что Сергей Малахов, скорее всего, на тренировке, позвонил Наташе.

— Привет, знаешь, откуда я тебе звоню? — сказал он ей возбужденно.

— Откуда?

— Из Нью-Йорка. Я к тебе с прекрасными вестями. Забудь о своей проблеме. Ты свободна. Завтра я тебе все расскажу сам. Во сколько ты можешь днем на полчасика заглянуть в тот ресторанчик, на углу, на твоей улице.

— Лучше всего в одиннадцать утра.

— Отлично! В одиннадцать часов я тебя жду.

Ночью он прилетел в Денвер, взял машину в аэропорту, устроился в гостинице. Он хотел прокатиться по каньонам штатов Колорадо, Аризоны и Юты до Лас Вегаса. Поиграть в казино денька два и отправиться в Лос-Анджелес, потом поваляться немножко на пляжах Сан Диего, поплавать в Тихом океане.

В одиннадцать часов он сидел за столом у стеклянной стены с отдернутой желтоватой занавеской, пил пиво, смотрел на улицу, ожидая Наташу. Увидел, как она вышла на тротуар пустынной улицы из-за густой низкорослой сосны, и сердце его встрепенулось томительно и нежно. Грусть охватила его. Он понимал, что увидит сейчас Наташу в последний раз. Больше он ей звонить никогда не будет. Не будет ее тревожить, напоминать своими встречами и звонками не лучшее время в ее жизни. Пусть она будет счастлива, живет своей жизнью, а он будет жить своей, далекой от нее и физически, и душевно. Она нашла свое счастье. Пусть будет подольше счастлива. Наташа шла торопливо, спешила узнать, что произошло, каким образом она стала свободна.

Мимо ресторана навстречу ей со свистом мелькнула машина. По этой улице никто так не ездил. Игорь тревожно встрепенулся, но вскочить не успел. На его глазах машина вылетела на тротуар, не притормаживая, врезалась в Наташу. Девушка взлетела в воздух, перевернулась и рухнула на дорогу, головой в асфальт. А машина, не снижая скорости, скрылась за густой сосной, из-за которой только что появилась Наташа.

Игорь вскрикнул, кинулся из ресторана и помчался к неподвижно лежащей девушке посреди дороги. Подскочил. Рука ее неестественно была вывернута назад, из-под головы по асфальту текла кровь. Игорь упал, сел рядом с ней на дорогу и, не помня себя, схватил ее окровавленную голову, прижал к груди, к своей белой сорочке.

— Игорек, — открыла Наташа мутнеющие глаза, прошептала: — Я умираю, да?

— Нет! Нет! Не умирай, — вскричал он. — Лучше бы они убили меня!

— Игорек, прости меня, прости! Сережа, твой… твой сын…

Мелкая дрожь охватила на миг все ее тело, и Наташа обмякла, повисла в его руках. Он сидел на асфальте, прижимал ее голову к груди, раскачивался и шептал беспрерывно:

— Нет! Нет! Нет! — не слышал, и не видел подбегающих со всех сторон к нему людей. Слезы лились и лились по его щекам.

16.04.2016 22:24

Петр Алешкин