Петр Алешкин.Беглецы

И никому его не жаль.

Данте. «Божественная комедия»

 

1

 

Повеситься можно было на трубе.

Дмитрий Иванович Анохин вообразил, увидел явственно, как он вытягивает из брюк ремень, делает петлю, встает на унитаз, привязывает конец ремня к трубе, надевает петлю на шею и соскальзывает вниз; отчетливо услышал, как испуганно суетятся в коридоре сотрудники издательства; представил четко, с каким ужасом заглядывают они в туалет, где вытянулось вдоль стены его безжизненное тело с синим лицом, с выпавшим изо рта языком, c вылезшими из орбит безобразно и жутко белыми глазами, и содрог­нулся, резко качнул головой, освобождаясь от страшного виденья и начал медленно вытирать руки чистым полотенцем. В душе его по-прежнему стояли, томили боль,  тоска, скорбь! Казалось, что за две прошедших с того случая недели мучительная боль ничуть не притупилась. Особенно остра была, когда он оставался один. Душил, почти физически душил постоянный, тягостный вопрос: что делать?! Что делать?!

Дмитрий Иванович осторожно, потихоньку, словно он таился (прежде он по деревянным ступеням узкой лестнице взлетал), поднялся на мансардный этаж, где был его кабинет с фотопорт­ретами на стенах почти всех знаменитых писателей России. Они были авторами издательства «Беседа», которым руко­водил Анохин со дня его создания. Дмитрий Иванович тяжело сел в скрипнувшее кресло и шумно выдохнул. Чувствовал он себя так, словно взбежал на шестнад­цатый этаж. Увидел на столе письмо знакомого писателя с заявкой на новый роман и взял ручку, пододвинул к себе чистый лист бумаги. Хотелось чем-нибудь заняться, чтобы забыться, не слышать навязчивый вопрос-вопль: что делать! Но ручка  застыла над чистым листом, он забыл, что хотел писать ответ на заявку. Замер надолго, не слышал привычного гула машин из открытого окна, выходящего в переулок, не услышал шагов секретарши Кати. Очнулся, вздрогнул, вскинул голову, только когда она спросила:

— Дмитрий Иванович, вы сегодня сами издательство закрывать будете? Все ушли…

Спросила она негромко, приглушенным голосом, таким, каким разговаривают с больными. Он почувс­твовал в ее голосе некоторую предупредительность, жалость к нему. «Все знают, все обсуждают! — с горечью мелькнуло в его голове. — Все ждут, чем кон­чится… Если делиться придется, то всех коснется! — подумал Дмитрий Иванович о сотрудниках. — Горько, горько! Они-то при чем?»

— Сколько уже? — глянул Анохин на часы и попытался доброжелательно улыбнуться секретарше. Он был уверен, что Катя искренне переживает за него, возмущена случившимся. Ее он непременно возьмет с собой в новую фирму, которую неизбежно придется открывать. Катя умна, добра, а главное, верна. — Минуточку еще, Катенька! Письмо закончу… — на этот раз он улыбнулся секретарше оживленней и искренней.

— Чаю хотите? — спросила Катя.

Дмитрий Иванович кивнул и склонился над листом бумаги. Она повернулась энергично, быстро вышла и звонко застучала каблуками по паркету приемной. Слышно было, как скрипнула дверца шкафчика, где она хранила посуду.

А входила Катя почти на цыпочках, потому он не услышал ее шагов. Секретарша знала, что директор называет ее Катенькой только в хорошем расположении духа. Значит, оживает, поняла она, принял какое-то решение. Слава Богу, а то уж две недели в издательстве, как в погребе, тишина, мрак и запах тлена. То, что директор выкрутится, как бывало прежде не один раз, Катя не сомневалась: только бы поскорее.

А Дмитрий Иванович вновь забыл, что хотел ответить на заявку. Вновь возник, начал терзать вопрос: что делать?! Никогда еще за свои сорок три года он не чувствовал себя так беспомощно. Раньше он был скор в решениях, нетерпелив. Но раньше… раньше… Почему же? И раньше был с ним почти такой же случай, когда ему пришлось круто менять жизнь: оставить жену с ребенком, квартиру со всей обстановкой, работу, родной город, забыть о прошлом и начинать все с нуля. Вспомнив об этом, Дмитрий Иванович горько усмехнулся. Почти так, да не так! Тогда ему было двадцать три года, вся жизнь впереди. Кем он тогда был? Никем, меч­тателем… А теперь довольно известный литератор,  директор издательства, отец двух почти взрослых детей. Мечтатель не мог долго страдать. Помнится, тогда он мучился всего одну ночь. Кинул в чемодан самые необходимые вещи, только что изданную первую книгу и навсегда сбежал из Тамбова свободным от прошлого человеком. Все мысли были только о будущем. Теперь, когда вдруг вспоминалась ему прежняя домосковская жизнь, она казалась ему нереаль­ной, выдуманной так же, как жизнь героев его романов. До вчерашней встречи с сотрудником спецслужбы Дмитрий Иванович думал, что уйдет из семьи, разделит издатель­ство, откроет новую фирму один, без друзей… Друзей, оказывается, в бизнесе не бывает. А теперь-то что делать!?

Резко ударил в уши телефонный звонок, оторвал от тяжких мыслей. Дмитрий Иванович испуганно схватил трубку.

— Я по объявлению, — услышал он чуть вздраги­вающий девичий голос и, успокаиваясь, хотел сразу ответить: — «Извините, я уже нашел!», но что-то удержало его. Дмитрий Иванович часто думал потом, в Америке, почему он не положил трубку, ведь к тому времени он уже решил, что едет в Штаты с Диной, договорился с ней, и сегодня вечером они должны были везти паспорта и приглашение знакомому дельцу, который всегда делал ему визы.

Дело в том, что еще задолго до случившегося издательство «Беседа», как обычно, пригласили в США на книжную ярмарку в Чикаго, и он оформил все документы для участия в ней, оплатил стенд. Осталось получить визы. А тут этот случай. Вначале Дмитрий Иванович решил отменить поездку. Не до ярмарки, когда все рушится, и неизвестно — будет ли существовать издательство через месяц. Потом, когда тоска и боль так допекли его, а достойного выхода все не находилось, ему в голову пришла шальная дурацкая мысль: взять какую-нибудь деваху и укатить с ней в Америку на месяц, отвлечься, отдохнуть, забыть обо всем в ее объятьях, убить тоску, а там решение, как жить дальше, само придет, вернется к нему уверенность, решительность, уляжется злость, ненависть и боль.

 В те дни он хотел снять квартиру, чтобы не жить под одной крышей с женой. Купил газету «Из рук в руки», стал читать объявления и среди прочих увидел, что какой-то мужчина приглашает при­влекательную девушку без комплексов провести совместный отпуск в Швейцарских Альпах. Прочитал, написал объяв­ление: «Предлагаю молодой девушке прокатиться на машине по США от океана до океана» и отвез в редакцию. Дмитрий Иванович прекрасно понимал, что нормальные девчонки не позвонят, ждал звонков от легкомысленных. Они и звонили. Встретился с несколькими. Выбрал Дину. Она выглядела раскованней, вульгарней, шалавистей других. По ее лицу да по двум произнесен­ным словам любой неискушенный человек мог легко догадаться, что умом она не блещет. Дмитрий Иванович никогда не имел дела с такого рода женщинами и думал, что та, что поглупей и полегкомысленней, станет  послушней, не будет мешать ему думать, станет для него как бы кошечкой. Когда ему взгрустнется, он ее погладит, приласкает, а когда захочет побыть с самим собой, отодвинет в сторонку, чтобы не мешала. Сегодня вечером Дина должна была передать ему свой паспорт для оформ­ления визы. Договориться-то договорился, но на другой же день засомневался, не сведет ли она с ума своей глупостью, не ошибся ли он? А после вчерашней, ужасной встречи с сотрудником спецслужбы планы его насчет Америки резко изменились: он решил просить там политического убежища. Оснований, убедитель­ных документов для этого у него было столько, что он мог рассчитывать, что ему не откажут. Кроме того, он сразу же после встречи с сотрудником спецслужбы вспомнил о знакомом директоре американского литератур­ного агентства, который говорил ему, что за пять тысяч долларов известный в своей стране человек может получить в США гринкарту, вид на жительство. Позвонил ему в Нью-Йорк и спросил: поможет ли тот сделать гринкарту? Естественно, не бескорыстно. Литагент пообещал связаться с адвокатом, который был мастером таких дел, подготовить все к приезду Анохина.  Тогда встал вопрос: как быть с Диной, брать или не брать ее с собой? Дмитрий Иванович пока не знал, как быть: прокатиться по Америке или отказаться от этой затеи. Очевидно, удирать навсегда в США ему не хотелось, надо думать, не прижилась, не укоренилась прочно в его душе эта мысль, должно быть, он надеялся подспудно, что все устроится, перемелется, устоится.  Может быть, поэтому, услышав в телефонной трубке дрожащий девичий голос, он сразу не отказал, не отключил телефон. Возможно, не последнюю роль сыграло то, что голос у девушки был юн, чист и вздрагивал от волнения, нерешительности и смущения. Дмитрию Ивановичу показалось, что она ждет отказа и будет рада ему, примет с облегчением. Разных голосов наслушался он, когда подал объявление: развязных, прокуренных, пьяных. И спросил:

— Как вас зовут?

— Елизавета…

— Ну да, Елизавета? Скорее Лизонька, так ведь?

В ответ молчание.

— Ну, хорошо, Елизавета, сколько вам лет?

— Это важно?

— Конечно, важно. Не поеду же я со школьницей, — усмехнулся он в трубку.

— Я студентка… и давно совершеннолетняя…

— Это хорошо, — произнес он, думая, что со студенткой, может, повеселее будет, и решил, если она студентка гуманитарного факультета, то он сейчас же встретится с ней, посмотрит на Елизавету-Лизоньку. — А какой институт?

— Факультет, курс, группа вам тоже нужны? Может, и характеристику принести? — голос у девушки стал обиженный, недоуменный и немножко дерзкий.

— Молодец, Елизавета, хорошо отбрила… Я имел в виду профиль института. Кто вы — физик, лирик? Это для меня важно…

— Филолог… Удовлетворены?

— Удовлетворен. Но вы знаете, через два дня надо лететь! Это вас не пугает?

— Радует, — быстрый, бодрый ответ.

— Тогда давайте встретимся, поглядим друг на друга. — В голове его вдруг мелькнула жуткая мысль: не из спецслужб ли она? Прослушали его разговор с американ­ским литагентом и подослали?.. Не может быть! Слишком рано. Звонил-то он в Нью-Йорк всего часа четыре назад. Неужто наши спецслужбы научи­лись так быстро принимать решения? Такого быть не может, успокоил он сам себя.

— Когда встретимся и где? — спросила девушка.

— Прямо сейчас. Где вы хотите?

— Я звоню из библиотеки… из бывшей Ленинки…

— Возле нее встретимся через двадцать минут. Я буду на автостоянке напротив входа в библиотеку за рулем черного  «Мерседеса». На мне белая сорочка с короткими рукавами. Зовут — Дмитрий… — Он запнулся перед словом «Иванович», ведь для такой девушки он должен быть без отчества. Вспомнилось, что Дине он представился Сашей, не хотелось называть себя, а тут почему-то невольно вырвалось настоящее имя, и он быстро добавил: — Дима… Жду десять минут, до семи часов, — взглянул на часы. — Не появишься, значит, не судьба!

Дмитрий Иванович положил трубку и поднялся, решительно взял кейс. Невольно подумалось, что боль как-то отодвинулась, спряталась глубже, затаилась, но как только он вспомнил о ней, она тут же вырвалась наружу и снова полупарализовала его. В приемной спросил секретаршу:

— Катя, подбросить к метро?

— А чай?

— Выключи. Поехали!

— Секундочку, Дмитрий Иванович! — засуетилась секретарша. — Идите, я догоню… Двери закрою… На сигнализацию поставлю.

В машину она садилась, он обратил внимание, оживленная, посвежевшая. Глаза и губы заново, чуточку, аккуратно, почти незаметно подкрашены, короткие волосы расчесаны. Кончик и обе боковые стороны большеватого и широкого носа припудрены темной пудрой, а сверху, от переносицы нанесена светлая пудра, и от этого ее нос казался меньше. Отметил он это с удивлением: когда успела? И с усмешкой над собой — может, выздоравливаю? Хватит томиться, страдать, надо жить, жить! Не я первый, не я последний! Конечно, полжизни потеряно, все потеряно, чем жил… Нет, не верно. Никто не отнимет того, что нажил в душе, никто не отнимет опыт… и книги… Книги всегда будут со мной.

Катерину высадил у метро и поехал дальше, думая о встрече с Елизаветой. Кто она? Проститутка? Не похоже. Искательница приключений? Американо­манка на все готовая, лишь бы увидеть страну своей мечты? Посмот­рим, посмотрим. Дмитрий Иванович проехал вдоль нового здания Государственной библиотеки, повернул налево на Воздвиженку, где была площадка для стоянки автомоби­лей, и сразу увидел девушку, понял, что это Елизавета. Была она в белой летней майке без рисунков и надписей на груди и в джинсовых шортах, с большой, тяжелой, на взгляд, серой матер­чатой сумкой через плечо. Судя по очертаниям, в сумке были книги и тетради. Издали было видно, как она хороша и прекрасно сложена. Он подъезжал, притор­маживая, и рассматривал Елизавету. Темно-русые волосы, реденькая челка большим полукругом при­крывает высокий лоб, касается темных бровей, которые намного темнее волос. Вероятно, она их подкрашивает, решил Анохин. И форма у них необычна — вразлет, волной. На немножко удлиненном тронутым легким загаром лице ни тени косметики, ясные серые до голубизны глаза настороженно прищурены, вглядываются в него. На вид лет девятнадцать. И что больше всего поразило Дмитрия Ивановича, что бросилось ему в глаза еще издали: она была очень похожа на его шестнадца­тилетнюю дочь Ольгу. Он останавил машину у бордюра, стал смотреть, как она идет к нему неторопливо, с достоин­ством, но по тому, как девушка вцепилась рукой в ремень сумки, перекинутый через плечо, догадался, что она усердно скрывает волнение. Анохин, вылезая из машины, заметил, как Елизавета, взглянув на него, чуть замедлила шаг, как бы споткнувшись. На ее лице и в глазах промелькнуло некоторое разочарование, растерянность, неуверенность, но она быстро погасила эти чувства. Он мысленно взглянул на себя ее глазами, глазами юной девушки, увидел начинающего седеть мужчину с большими залысинами, с наметившимися морщинами у глаз. Отец у нее, возможно, моложе его: видно, надеялась увидеть молодого красавца, «нового русского», оттого и разочарование мелькнуло в ее глазах. Но как она похожа на Ольгу!.. Последние шаги девушки навстречу были уже не столь уверенными. На искательницу приключений она не походила, на легкомысленную девчонку тоже. Впрочем, в ее возрасте все с ветерком в голове. А вдруг это не Елизавета? Ему почему-то захотелось, чтобы это была не она, и он спросил:

— Елизавета?

Она молча, растерянно тряхнула челкой. Это невинное движение головой сначала показалось ему забавным, развеселило его. Он засмеялся коротко, но быстро оборвал смех, потому что непонятно из-за чего вдруг стала подниматься на нее злость: куда она лезет? Он быстро обошел машину, открыл дверь со стороны пассажира и приказал ей:

— Садись!

— Куда мы поедем? — растерялась, заколебалась она.

— Куда скажу! Садись!.. — Елизавета полезла в машину. Он быстро сел на свое место и стал выруливать на улицу, спрашивая: — Боишься?.. На месяц черт знает куда ехать не боишься, а в Москве боишься?

— Я еще не решила… — неуверенно ответила она, не глядя на него.

— Честно сказать, я тоже еще не решил… А если совсем честно, то сейчас одна шалава ждет моего звонка, чтобы передать мне паспорт для визы. Ведь мне с собой нужна шалава, — говорил он грубо. — Я думаю, ты верно поняла мое объявление!

— Остановитесь, пожалуйста, я выйду! — резко перебила она его.

— Сейчас перекресток проскочим, — ответил он и почувствовал жалость: зря он с ней так. Девчонка, по всему видать, хорошая. Зря обидел… За перекрестком он останавливаться не стал, свернул на Поварскую улицу и потихоньку покатил по ней. Она была узкая и с обеих сторон забита стоявшими машинами. Он ехал и косился на Елизавету. Она смотрела вперед. Брови нахмурены, вытянулись в прямую линию. Глаза налиты влагой. Молчала, не просила остановиться. Он тронул ее легонько за плечо.

— Не обижайся…

— Вы грубите, а глаза у вас грустные, — неожиданно сказала она, по-прежнему не глядя на него.

— Когда же ты успела заметить? — засмеялся он. — По-моему, с того момента, когда тебя поразила моя лысина, ты ни разу на меня не взглянула. — Видать,  ждала, что на «Мерседесе» подкатит круторогий двухметровый красавец, «новый русский», — коротко хохотнул Анохин впервые за последние две недели. — Так?

 — Не так, я боялась, что подкатит, как вы говорите, круторогий бандит.

— Может, я и есть бандит, вор в законе…

— Нет, нет… Я скажу, кто вы…

— Давай на «ты». А то мне неудобно, я тебе «ты», а ты мне — «вы». Договорились?

— Хорошо… Ты, — произнесла она неуверенно и запнулась. Видимо, ей было непривычно называть ровесника своего отца на «ты», — ты, должно быть, работаешь в инофирме, но не торговец. Скорее всего, ты переводчик в американской фирме, раз в Америку едешь, а может, менеджер, но не главный…

— Смотри-ка! — воскликнул он. — Ты у нас психолог, а не филолог. Почти все точно угадала. Как ты поняла, что не главный? По чему?

— Взгляд у вас… у тебя… Не директорский…

— А каким директорский бывает?

— Ну, такой решительный, уверенный, жесткий, командирский… Все, я теперь точно поняла, кто ты, — воскликнула она радостно. — Ты работаешь в инофирме программистом. Сидишь все время за компьютером среди таких же мужчин. Женщин у вас нету. Ты не женат, разведен, наверно. Познакомиться с хорошими женщинами некогда, весь в работе. Решил отдохнуть, а поехать не с кем. Вот  и дал объявление…

Он осторожно повернул с Поварской в Скарятинский переулок, выехал на Большую Никитскую улицу и сказал  серьезным тоном.

— Все! Сейчас я тебя высажу! Ты ведьма! Ты все мои мысли читаешь, все знаешь. С тобой страшно! — Он резко, круто развернул­ся, остановил машину у бордюра, выключил зажига­ние и сказал: — Выходи!

— Правда? — удивленно и вновь растерянно устави­лась она на него.

— А чего сидеть, когда приехали? — засмеялся Анохин и открыл свою дверь.

— «Центральный дом литераторов. Клуб писателей», — прочитала она вслух слова на темной доске у входа в здание из темно-желтого кирпича. — Мы сюда? А нас пустят?

— Куда они денутся! — вытянул он руку с брелком сигнализации в сторону «Мерседеса». Машина пискнула, мигнула фарами, запоры дверей мягко щелкнули.

В ЦДЛ они спустились в подвал, где был бар. Там навстречу Дмитрию Ивановичу с радостной пьяной улыбкой поднялся знакомый писатель. Он был бородат, лохмат, походил на пьяного доброго лешего. Рукопись его романа была в наборе в издательстве.

— Позвони недели через две, — быстро бросил ему Дмитрий Иванович. — Извини, я сейчас занят…

В баре было полно знакомых. Они кивали ему, здоровались. Дмитрий Иванович принес от стойки две чашки кофе и два стакана темно-красного вишневого сока.

— Как советовал один из них, — кивнул он в сторону соседних столов и прочитал две строки из стихо­творения. — «Для улучшения пищеварения пейте вишневый сок»… Может, ты покрепче чего хочешь? Выбор здесь широкий. Шампанское, вино, коньяк…

— Нет, нет.

— Что же мы будем делать, Елизавета? — Он отхлеб­нул глоток кофе и поставил чашку на блюдце. — Едем или как?

— Едем! — решительно и быстро ответила она, опустила глаза и взяла стакан с соком. Щеки ее при приглушенном свете заметно потемнели.

— Вот он настоящий директорский голос. Теперь и я его знаю! — засмеялся он, чувствуя удовлетворение. Девчонка ему все более нравилась. — Я тоже созрел — и подчиня­юсь… Давай обсудим основные принципы наших взаимоотношений!

— Как это? — насторожилась, напряглась Елизавета.

— Мы едем отдыхать, так давай отдыхать. Я очень не люблю капризы, надеюсь, с твоей стороны их не будет…

— Постараюсь, — с некоторым облегчением кивнула она.

— Уж постарайся… Это раз. Второе, везу тебя я, значит, ты за мной, как нитка за иголкой. И третье, я — Дима, программист из инофирмы, ты — Елизавета, студентка. Все остальное неинтересно ни мне, ни тебе: никаких расспросов, никаких проблем, только отдых. Договорились?

— А я-то думала… — облегченно и искренне выдохнула Елизавета.

— Увы, он счастия не ищет, и не от счастия бежит, — Анохин развел руками. — Я иду звонить, а ты допивай сок, кофе… — Он поднялся, но задержался на мгновенье, говоря: — И все же я не буду тебя звать Елизаветой.  Я буду звать тебя Лизонькой.

— Нет, и так ты меня звать не будешь, — улыбнулась она.

— Почему?

— Меня зовут Светланой… не обижайся…

Теперь засмеялся он и сказал:

— Так вот почему я все время думал, что ты совсем не похожа на Елизавету. Просто вылитая Светлана,  Светик-Семицветик, Светлячок!.. Нет, одну я тебя здесь не оставлю, — взглянул он на соседние столы с говорливыми подвыпившими писателями, — а то эти… программисты мигом налетят на тебя, окружат, отобьют… Допиваем кофе и идем вместе…

 Дмитрий Иванович решил, что Светлана, скорее всего, учится не на филологическом, а на факультете журналистики. Жаждет впечатлений для будущей работы. Иначе, чем объяснить, что она откликнулась на странное объявление незнакомого мужчины. Ни на авантюристку, ни на легкомысленную дуреху не похожа. Может, так искусно играет? Вряд ли, он бы давно ее раскусил… Если, конечно, не гениальная авантюристка. Слишком естественно себя ведет. И не глупа, нет, не глупа! И конечно, не из ФСБ, не похоже.

Дмитрий Иванович съездил с ней к знакомо­му дельцу, Костику Хмарину, небритому, полненькому коротышке, лысина которого всегда была масленой. Из-за этой лысины и из-за короткой щетины на щеках Костик всегда казался неряшливым. Впрочем, таким он и был на самом деле. В квартире — полнейший бардак, по полу раскрытые журналы разбросаны, под столом пустые бутылки, газовая плита и мойка завалены грязной посудой.

Светлана заполнила анкету посольства США, оставила паспорт.

— Завтра все будет о’кэй. Вечером можете приезжать за паспортом, — заверил Костик

— Так скоро?! — не удержала радости Светлана.

— Фирма веники не вяжет, — подмигнул ей Костик.

 

 

2

 

К своему шестнадцатиэтажному дому Дмитрий Иванович подъехал в одиннадцатом часу. Начинало темнеть. Асфальтовую площадку под окнами, где оставляли на ночь машины автолюбители, мальчишки расчертили большими квадратами и шумно, азартно гоняли мяч. Когда Анохин медленно въехал на площадку, один из них, худой, невысокий, в длинных шортах, в бейсболке с большим козырьком назад, с разгоряченным лицом и горящими глазами, подхватил мяч, быстро обернулся к нему и властно вытянул руку, показал пальцем в сторону небольшого луга, мол, гони машину туда, не мешай играть! «Ишь, стервец!» — беззлобно, с усмешкой подумал Дмитрий Иванович и послушно покатил туда, куда указал мальчишка, освободил площадку для игры. Позади него возобно­вились крики, возбужденные возгласы ребятишек.

В лифте он почувствовал, поймал себя на том, что возвращается домой без прежнего постоянного, тягостного чувства, без непреодолимого отвращения к жене, и был не столь мрачен, как в последние дни, будто какая-то надежда появилась, нашелся хороший выход из поганейшей ситуации.

На стук двери из комнаты выглянула в коридорчик Оля, дочь, взглянула на него своими живыми беспокой­ными глазами, кинула быстро, настороженно, оцени­вающе:

— Привет.

— Привет-привет, ты еще дома? Как же твой ночной клуб выдержит ночь без тебя? Неужели завтра не закроется от обиды, что ты его бросила? — ответил он с ласковой иронией.

Глаза дочери радостно блеснули. Оля невольно дернулась навстречу ему: в детстве, встречая отца после работы, она всегда с радостным визгом бросалась ему на шею. Последние молчаливые, гнетущие вечера в семье сильно тяготили, удручали ее. И теперь, почувствовав, что настроение у отца хорошее, она непроизвольно, инстинктивно, чуть не кинулась ему на шею, как в детстве, но сдержалась, смутилась, спросила:

— Чайник поставить?

— Давай, — взялся Дмитрий Иванович за узел галстука, начал неторопливо развязывать его, думая об Оле и Светлане: «Как они похожи!» Думать о Светлане, Светике было приятно.

Из комнаты, откуда выглянула дочь, слышалось бормотанье телевизора. Жена любила долгоиграющие мексиканские сериалы. Оля прикрыла дверь в комнату, радостно и юрко нырнула в кухню.

— Он еще не остыл! — услышал Дмитрий Иванович бодрый голос дочери, стук чайника, шипенье газа.

Когда он неторопливо вошел в кухню, чайник уже зашумел. На столе стояли две фарфоровые чашки, мед, на тарелке — бутерброды с сервелатом, булочки.

— Я с тобой… Ты не против? — Оля глянула на него своими серыми глазами вопросительно и кротко. В последние дни он ужинал один. Молча и мрачно взглядывал на детей и жену, если они появлялись на кухне, когда он был там, и они быстро и безропотно удалялись. Когда возвращался поздно, как сегодня, то пил только чай и уходил в свой кабинет.

— Отчего же… Садись. — Он взял нож, разрезал булочку поперек и начал намазывать на нее мед. Намазал, протянул Оле, говоря: — Решила отдохнуть сегодня или взрослеть начала?

— Рано, — взяла она булочку и дернула плечом.

— Рано отдыхать или рано взрослеть? — не дождался ответа и вздохнул. — Как я рад был бы, если бы ты у меня родилась пустышкой! Как ты жалеть будешь потом об этих днях, клясть нас с матерью, что в руках не держали! — сказал и подумал с горечью, с тоской: «Может быть, последний раз сижу с Олюшкой вот так, а сам опять за свое нудье. Других слов, что ли, нет?» — И помолчав, спросил: — Все у тебя в порядке?

— Не все! — вздохнула Оля и, быстро высунув розовый язык, слизнула капельку меда с края булочки. — Вспомни, что тебе не хватало в мои годы?

— Мне не хватало на мороженное для девочек, на кино, на танцы. Тогда мы, мальчики, платили.

— Сейчас равноправие.

— Сколько же тебе не хватает?

— Двести…

— Тысяч? — усмехнулся он.

— Папа, если бы ты дал мне столько тысяч, я бы свой ночной клуб открыла! — воскликнула Оля и сморщила губы. — Всего двести баксов.

Дмитрий Иванович не допил чай, поднялся, вышел в коридор. Достал из кейса бумажник, вытянул из него две зеленые бумажки, помешкал, взял еще одну, вернулся в кухню и положил их на стол перед дочерью.

— Папочка, был бы ты всегда такой! — с восторгом вскочила со стула Оля и клюнула его в щеку.

Он обнял дочь, прижал к себе, тоненькую, хрупкую. Жалко стало ее, грустно и обидно за себя, и вместе с тем он чувствовал себя виноватым перед ней.

— Разве я такой уж плохой?

— Не плохой, но занудливым ворчуном бываешь… — прижималась к нему дочь, обхватив его за талию руками.

— За тебя боюсь… Что же мне ремень брать? В детстве не бил, а сейчас… Боюсь, пропадешь! Глупа…

— Не глупа, пап, не глупа! — горячо возразила Оля, отстраняясь. — И бояться за меня нечего. Это меня ребята боятся! Один попытался меня обидеть, я туфлю сняла и по голове его каблуком раз, раз! Посмотрел бы ты, как он от меня сиганул! — воскликнула она с восторгом, с горящими ликующими глазами. — Шелковый потом вокруг меня ходил!

— Эх ты, дурочка, дурочка! — вздохнул, засмеялся Дмитрий Иванович, глядя на родное раскрасневшееся лицо дочери. — Милая дуреха!

— Пап, я побегу! — схватила она доллары со стола. — Пора!

— Темно уж на улице… Выспись сегодня, не пропадет без тебя твой ночной клуб.

— Высплюсь на том свете, — иным тоном, небрежно кинула Оля. Видимо, всеми своими мыслями она была уже среди друзей.

— Ты все с Игорем дружишь?

— Ой, пап, это же было сто лет назад!

— Он тебя бросил?

— Ну да, меня бросишь, — произнесла она уверенно и горделиво. — Устала я от него, надоел… У меня давно уж друг Сержик, вот такой парень! — Оля блеснула глазами и вскинула вверх большой палец. — Лучше всех!

— Утром ждать?

— Клуб до шести работает, — развела она руками у двери: мол, ничего с этим поделать не может, и скрылась в коридоре.

Дмитрий Иванович еще год назад догадался, что дочь его стала женщиной, потрясен был своей догадкой, сказал жене. Галя в ответ только недовольно, раздраженно выругалась:

— Вечно у тебя в башке одни бредни!

— Это не меня, тебя должно в первую очередь волновать! — вскинулся, рассердился он на жену. — Следи!

А сын, Борис, был домашний, спокойный, мягкий, с женским характером. Ночные клубы его не манили. Более того, он к ним враждебно относился. Но у него был другой бзик, другой вывих! Мамаша постаралась, от нее болезнь пошла. Не слышно было Бориса сейчас, хотя наверняка дома, сидит в своей комнате, труды очередного Брахмапутры изучает. По уши увяз в разных кармах, шрастрах, сакуалах и другой хреновне.

Дмитрий Иванович вымыл посуду за собой, закрылся в кабинете, не желая видеть ни жены, ни сына. Еще раз проверил, все ли документы, письма, журналы, книги собрал он для Америки, для того, чтобы приложить их к заявлению с просьбой предо­ставить политическое убежище или вид на жительство. Американский адвокат посоветует, что вернее, но взять нужно все и для того, и для другого. Все было на месте, все, вроде бы, предусмотрел. Постелил себе на диване и лег с книгой. Но не читалось, сразу всплыла в памяти Светлана. Усмехнулся, вспоминая, как она рассер­дилась, хотела выйти из машины, когда он нарочно, чтобы задеть ее, сказал, что ему нужна шлюха. Пре­лестная девчонка! Почему она рвется в Америку?.. Не передумала бы. С этими мыслями он заснул. Заснул быстро и спал спокойно, как давно уже не спал.

 

 

3

 

Костик не подвел. Дмитрий Иванович отсчитывал доллары, а Светлана как-то недоверчиво рассматривала своей паспорт. Не верилось, что так быстро можно сделать визу. Костик сунул деньги в карман, повернулся к девушке, увидел, что она уставилась в паспорт, и пояснил каким-то слащавым голосом, что виза открыта на год, в течение которого она может трижды побывать в Америке, но не больше месяца за одну поездку. Как показалось Анохину, Света только после этих слов Костика поверила, что завтра она летит в США. Он заметил, как оживились, заблестели, загорелись у нее глаза, как она с трудом сдержалась, подавила в себе вспышку радости.

— Поздравляю! — легонько приобнял ее за плечи Дмитрий Иванович.

— Спасибо вам! — взглянула она на небритого Костика и чуть заметно, неуловимо повела плечом.

Анохин почувствовал, как дрогнуло ее плечо под его ладонью, и живо снял свою руку, протянул ее Костику, прощаясь.

— Обмыть надо! — сказал он в лифте. — Честно говоря, я побаивался, что Костик подведет, не получится у него, сорвется. Теперь, слава Богу, все в порядке. Завтра летим, а сейчас в ресторан!

— Я хотела кое-что сделать сегодня, — слишком поспешно ответила Светлана. — Высади меня у метро!

— Ну, нет! Хоть часочек да посидим, поужинаем. Не огорчай меня!

— Мы еще не в Америке. Там я тебя постараюсь не огорчать…

— На часок, честное пионерское.

— Но не больше часа, — неохотно уступила девушка. — Очень тороплюсь!

Вид у нее действительно был озабоченный, тусклый, словно ее что-то тяготило.

Дмитрий Иванович снова привез ее в Центральный дом литераторов, но на этот раз привел в пестрый зал ресторана. Назывался он так потому, что все стены в нем были расписаны, разрисованы шуточными шаржами, рисунками, стихами, изречениями извест­ных в прошлом писателей, бывших когда-то завсег­датаями ресторана.

— Тебе как филологу должно быть интересно, — указал Дмитрий Иванович на стены.

Светлана, действительно, заинтересовалась,  поднялась, медленно пошла вдоль стены, время от времени спрашивая у Анохина что-нибудь о писателях, оставивших свой след в ресторане.  Разговор этот продолжился за столом.

Дмитрий Иванович видел, что слушает Светлана хорошо, заинтересованно, с охотой. Ела она нето­ропливо, часто замирала с ножом и вилкой в руках, глядела на него то с удивлением, то с восхищением, округляла глаза и восклицала в особо увлекательных местах рассказа: «Неужели?.. вот как!.. не может быть?» Или смеялась, отчего на ее пухлых щеках появлялись ямочки. От этих ее восклицаний, от мягкого смеха, от этих удивительно милых ямочек на щеках Дмитрий Иванович вдохновлялся, возбуждался еще сильнее, чувствовал себя так, словно его накрыла и повлекла в открытый океан теплая нежная волна, и безостановочно говорил, говорил. Временами, не умолкая, он поднимал бокал с белым вином «мартини». Она тут же клала нож на стол и бралась за тонкую прозрачную ножку своего. С легким тонким звоном их бокалы соединялись на миг. С каким восхищением смотрел он, как она касается губами тонкого стекла, делает глоток, как быстро слизывает вино с верхней, влажной губы, улыбается ему, показывая ямочки, и вновь берет нож со стола чуть тронутой загаром рукой! Как сводила с ума ее реденькая челка, падавшая дугой к темным бровям! Каждый раз, когда Светлана восклицала в очередной раз: не может быть! — и встряхивала челкой, сердце его вздрагивало, сжима­лось, замирало. Хотелось одного: длить и длить этот вечер, смотреть на Светлану, болтать безумолчно, растворяться в томительной нежности. Такого чувства он давно уж не испытывал. Было с ним такое лишь в далекой молодости, в дни романтической влюбленнос­ти, о которых он давно забыл. Проблемы, заботы, которые давили, мучили его; боль, тоска, терзавшие постоянно в последние дни, приглушились, отодви­нулись, призабылись. Дмитрий Иванович не думал о них, был легок на слово, остроумен, ироничен, нежен.

— Ой! — воскликнула огорченно и удивленно Светлана, взглянув на часы. — Как время летит!.. Мне же надо собираться, готовиться к поездке… Все так стремительно! — Она встряхнула челкой, и лицо ее вмиг изменилось, стало озабоченным, настороженным. Глаза померкли, словно кто-то мгновенно стер их блеск. Перед Анохиным сидел другой человек.

Он правильно понял, что изменение это не связано с ним, но расспрашивать не стал, позвал официанта, расплатился и повез ее в общежитие. По дороге молчали. К нему вернулась прежняя, но на этот раз глухая, не столь гнетущая, тоска, скорее печаль. Он изредка быстро взглядывал на сидевшую рядом задумчивую Светлану и думал: зачем, зачем он берет с собой эту совсем юную девчушку? Не принесет ли он и ей и себе одни страдания? Кому это нужно? Но бес подсовывал ему в ответ лицо Светланы, во время его рассказа о писателях в ресторане, ее необычные брови вразлет, челку, ямочки, влажную от вина алую губу, и сердце Анохина вновь сжималось от нежности, от томительной радости, от мысли, что девушка не могла так искусно притворяться, делать вид, что ей интересно слушать его. Надо думать, ей действительно было приятно провести с ним вечер. Они коротко, сухо, по-деловому договорились о завтрашней встрече перед поездкой в аэропорт.

— Спасибо за вечер! — улыбнулась ему, сделала Светлана свое лицо на мгновение прежним, милым, но оно сразу же погасло, посуровело, помрачнело, и девушка живо, решительно выбралась из машины.

 

В аэропорт проводить отца неожиданно приехала Оля. Появилась она, когда Дмитрий Иванович и Светлана стояли в очереди к таможенному посту. Девушка была молчалива, напряжена, хмурилась почему-то и заметно волновалась. Беспокойство ее росло по мере приближения к таможенникам.

— Что-то не так? — не выдержал, отвлекся от своей жгучей тоски, спросил участливо и нежно Дмитрий Иванович.

— Все в порядке, — поспешно и как-то суетливо ответила она.

И в это время он услышал от барьера голос дочери.

— Па-ап! — кричала она и махала рукой, чтобы обратить на себя его внимание.

Дмитрий Иванович увидел Олю, шагнул через плотно стоявшие на полу чемоданы, сумки, пробрался сквозь толпу улетающих и чмокнул дочь в щеку.

— Зачем ты?.. Я же говорил, провожать не надо. Мы же простились… Или снова деньги понадобились?

— Я просто так… Она с тобой? — удивленно, недоуменно, настороженно и неприязненно глядела Оля в сторону Светланы, которая тоже не сводила с них глаз.

— Да… Переводчица, — запнулся, запутался Анохин.

— Эх, папа-папа! — потерлась лбом о его зеленую майку Оля.

Вспомнилось все, и снова боль вспыхнула, кольнула сердце. Стало горько до тошноты, до слабости в ногах. Глаза его повлажнели. Он сильно прижал голову доче­ри к своей груди, потом отстранил ее, сжал ладонями щеки и стал быстро целовать лицо дочери, пригова­ривая между поцелуями:

— Иди… поезжай домой… Я тебя люблю… Помни об этом… чтобы не случилось, помни!.. И маму я любил, сильно любил…

— А сейчас? — выговорила она сквозь его поцелуи.

— Ступай. Моя очередь подходит… — поцеловал Дмитрий Иванович дочь в последний раз, чувствуя на губах ее слезы, легонько оттолкнул, быстро повернулся, чтобы не разрыдаться на глазах у всех, стал торопливо, не оглядываясь, продираться назад, к Светлане. Пробрался, выдохнул чересчур оживленно и наигранно бодро, чтобы скрыть раздирающую грудь тоску.

— Слушай, я совсем забыл спросить, ты английский знаешь?

— Я думала, ты знаешь… — растерялась, удивилась Светлана.

— Ну да, ты же меня за переводчика приняла, — делано засмеялся он, думая о дочери. — Вот так штука! Как же мы машину будем брать? Я знаю английский в пределах деревенской школы… Два слова связать смогу, но понять в ответ ни одного.

— А я только что сдала зачет.

— Ну, тогда мы живем, разберемся…

— На меня плохая надежа… Это дочь?

— Да… Проходи, наша очередь.

Таможню прошли быстро, без задержки. Вопросов к ним не было.

— Теперь все? Мы за границей? — торопливо, с радостным возбуждением спросила Светлана.

— Нет еще. Багаж сдадим, места в самолете получим, пограничников пройдем, тогда будет все!

Светлана вдруг снова умолкла, замкнулась, ушла в себя. Молчала до тех пор, пока не прошли погранич­ников.

— Вот теперь мы за границей, — вздохнул тяжко Дмитрий Иванович, пряча паспорт в бумажник. Они стояли возле стеклянной витрины магазина.

Светлана вдруг, прикусив нижнюю губу, засмеялась чему-то и внезапно боднула Анохина, ткнулась лбом ему в плечо. Он чуть не выронил бумажник, живо ответил на ее нежный порыв, прижал к себе и клюнул в лоб.

— У тебя, я заметила, весь паспорт в визах. Свободной страницы нет.

— Работа такая… А теперь двинем в буфет, примем по бокальчику шампанского, чтоб дорожка легкой была.

— С удовольствием! — воскликнула она, и челка ее задорно дернулась на лбу. Глаза ее блистали, с щек не сходили ямочки. Она вся сияла, светилась радостью, торжеством, упоением, словно после важной победы.

«Поразительно, как быстро она меняется!» — отметил он про себя, взлетая по лестнице на второй этаж, где был буфет.

В самолете она села к окну. Молча, жадно смотрела в иллюминатор, как мелькают под крылом серые бетонные плиты, все быстрее несутся, сливаются в сплошную, летящую полосу и вдруг резко как бы застывают на месте и начинают стремительно уходить вниз. Уши закладывает. Лес, дома, дорога, машины на ней уменьшаются, удаляются. Замелькали серые клочья тумана, и земля исчезла в серой мгле. Видно только, как крыло самолета, рассекая туман, накреняется вниз. Начинает мутить и становится чуточку страшно. Светлана повернулась к Дмитрию Ивановичу, улыбнулась устало, грустно:

— Летим… Почему у тебя в глазах такая тоска?

— Не обращай внимания. Это от страха перед высотой, — усмехнулся, кинул он, стараясь сделать голос бодрым, заглушить тоску, и быстро заговорил. — Лететь нам долго… Будем пить, слушать музыку, кино смотреть, разговаривать, спать. На все время хватит!.. Ты знаешь, когда я в первый раз летел в Штаты, я до того устал, намаялся, вошел в номер гостиницы в Нью-Йорке, сказал своему напарнику, что на минутку прилягу, бухнулся на кровать прямо в джинсах, в кроссовках и за секунду вырубился! Такое со мной никогда не бывало. Засыпаю я долго… Поэтому надо нам иметь это в виду, расслабиться в полете. — Вдруг ему вспомнились строчки стихов, и он с грустной усмешкой прочитал их вслух: — «И куда б не лететь через весь этот мир заполошенный от себя самого не уйти, видно, мне никуда…» — И без перехода воскликнул: — Давай пить, гулять! Все к черту! Есть ты да я! — вытянул он кейс из-под сиденья, вытащил плоскую бутылку коньяка, сухое красное вино. — На такой высоте радиации до черта, нужно пить красное вино… Ты что, вино или коньяк?

Светлана пила вино, а он дул коньяк, пил большими глотками, старался побыстрее затушить рвущую сердце тоску: что ждет его впереди? Вернется ли он когда-нибудь в Россию? Увидит ли снова жену, дочь, сына? Нетерпеливо ждал, когда хмель вытеснит из груди эти вопросы, освободит от тяжких проблем.

Стюардессы привезли напитки, обед. За едой, за шутливым разговором незаметно опустели бутылки с вином и коньяком. Тоска улетучилась, освободила, забылась. От приятного хмеля, от нежности к Светлане, от предвкушения счастья с прелестной девушкой, от всего этого его уже захлестывало, затопляло какое-то иронически-веселое состояние, какая-то неведомая сила, неземная энергия поднимала над сиденьем, делала его невесомым, искала выхода. На то, что происходит в самолете, на пассажиров, они совершен­но не обращали внимания, не видели их. Светлана сидела у окна, он в полуобороте к ней, спиной к своему соседу, отгородив ее от салона. Когда стюардессы забрали посуду, Светлана опустила спинку сиденья и откинулась на нее.

— Как я устала, истомилась за последние дни! — вздохнула она, но ямочки не исчезли с ее щек. — А сейчас расслабилась и спать хочу смертельно!

— Ты спи, — взял он ее теплую вялую руку в свою, — а я буду смотреть на тебя, сторожить твой сон. — Анохин наклонился и поцеловал ее руку.

— Ты что? — улыбнулась она сонно.

— Влюбляюсь потихоньку, — усмехнулся он над собой, над своей томительной юношеской нежностью.

Ровно гудели моторы. Спокойно было на душе, тихо, мирно: такого покоя Дмитрий Иванович давно уж не испытывал. Он прикрывал своей ладонью ее руку, чувствовал пальцами обжигающе горячую кожу. Хотелось, чтобы она бесконечно лежала так, повернув к нему свое милое лицо с закрытыми глазами. Он тоже потихоньку, чтобы не потревожить ее, вытянулся, плотно прижался спиной к своему сиденью и прикрыл глаза. Думал, что заснет под ровный гул моторов, но не спалось. Не проходило сладостное томительно-нежное ощущение. И почему-то всплыла в памяти юность, вспомнились те далекие дни, когда он впервые узнал, почувствовал эту сладкую истому от при­косновения к руке любимой девушки. Он увидел себя студентом, явственно увидел тамбовскую реку Цну летним днем, лодочную станцию, где можно было, сдав часы в залог, взять лодку и скрипеть уключинами, катать свою девушку хоть весь день. Смотреть на нее, щурить глаза от искорок солнца, которые ослепительно отражались от мягких волн, поднятых веслом, любоваться ее загорелым телом в зеленом купальнике. Плавать, нырять в воду прямо с лодки, поднимая брызги…

 

 

4

 

Летом, в жаркие дни, в этом месте реки, в двух шагах от центра Тамбова прямо за зданием педагогического института, где Анохин тогда учился, всегда было многолюдно, всегда можно было встретить знакомых студенток с книгами. Здесь же любила готовиться к экзаменам Женя Харитонова, его Женечка. Здесь он начал испытывать то самое томительно-счастливое нежное чувство, сладкую истому, глядя, как она, лежа на животе на одеяле, читает книгу и покачивает одной ногой в воздухе, согнув ее в колене и подняв вверх. Анохин лежит рядом на спине, держит в руках книгу, но не читает, искоса смотрит, как тихонько качается в воздухе ее розовая пятка. Как мучила, как сводила с ума его эта пятка! Как нестерпимо хотелось ее целовать! И он будет потом ее целовать… Женечка была игрива и в жизни, и в постели, любила чувство­вать на себе восхищенные взгляды обожателей, любила слушать комплименты, любила ласки. Когда она станет его женой, он будет целовать ее всю, каждую клеточку ее гибкого необычно упругого тела, с восторгом будет чувствовать, видеть, как Женечка вздрагивает, извивается от томления под его поцелуями, как мурлычет что-то несвязное, то открывая, то закрывая глаза, как сжимает зубами от разгорающейся страсти свою нижнюю, пухлую губу. Именно такие воспоми­нания особенно мучили Анохина в первые дни, когда он сбежал от Женечки в Москву, где сначала жил неустроенно, ночевал, как бомж, где придется. Как представит, что она также извивается под поцелуями, под ласками другого мужчины, так дыхание перехватит от тоски и тянет удавиться!

Тогда он был молод, удачлив. Удачлив ли? Просто всегда был целеустремленный, упертый. Пер напролом к цели, отбрасывал препятствия или просто не замечал их. А если с первого раза не удавалось пробить головой стену, только морщился, чесал затылок, отступал на шаг и снова бабах в стену. Недаром волосы так быстро поредели, осыпались. Еще в ранней юности Анохин решил, что нет судьбы, нет Бога, все в руках самого человека. Как он захочет, так и выстроит свою жизнь. Все обстоятельства человек может изменить сам, в свою пользу, сам может добиться всего, чего пожелает, без помощи Бога, без помощи добрых ангелов. Человек сам себе Бог, сам себе дьявол. Вся жизнь его только в собственных руках. В институт Анохин попал не сразу, не прошел по конкурсу, и пришлось весной поступать на заочное отделение, где познакомился с однокурсницей Женечкой. Она родилась и выросла в Тамбове, он — в тамбовской деревне. Не поступив в институт после школы, он устроился плотником в домостроительный комбинат. А Женечка в те дни работала в школе воспитательницей в группе продлен­ного дня. Анохин хотел стать писателем, мечтал о славе сочинителя, и казалось бы, должен был быть наблюдателем в жизни, созерцателем, но по характеру своему был активным деятелем. Если бы у него на глазах загорелся Рим, то он не играл бы по-прежнему на кифаре, отбросил бы ее, кинулся в самую гущу пожара. И не только бы умело орудовал ведром, но сразу бы принялся руководить тушением пожара, указывать, что нужно в первую очередь тушить, чтобы пожар не перекинулся на другие здания, чтобы быстрее заглушить его. Непременно нужно было ему вмешаться в любое событие, происходившее у него на глазах, стать его участником, изменить, повернуть в ту сторону, в какую считал он в тот момент правильной, справед­ливой, сделать так, чтобы всем было хорошо. Никогда не мог сдержаться, остаться безучастным к про­исходящему. На собраниях не позевывал, с нетер­пением ожидая конца пустой болтовни, а лез на трибуну, спорил, страстно доказывал, как нужно делать лучше. Это его комсомольское неравнодушие в сочетании с наивностью и доверчивостью быстро заметили, запомнили, присмотрелись, и через год, уже будучи студентом-заочником, он стал заместителем секретаря комсомольской организации строительного управления. Через два года его избрали членом комитета комсомола всего комбината, и он начал писать речи для своего секретаря, продолжая работать плотником. Помнится, они с Женечкой как раз подали заявление в загс, когда его попросили написать речь для директора комбината, который хотел выступить на областной конференции перед очередным съездом партии.

Дмитрий Иванович, а тогда просто Дима, играючи накатал выступление директора за вечер. Все мате­риалы ему дали. К тому времени он уже не был наивным и доверчивым в общественных делах, правила партийной игры считал незыблемыми, спокойно принимал их. Других не знал, не видел. Выступление директора комбината напечатали в газете как лучшее на конференции. Благодарный руководитель, узнав, что Дима женится, решил устроить ему комсомольскую свадьбу, тогда они входили в моду, и на свадьбе подарил ключи от однокомнатной квартиры. Как они с Женечкой были счастливы! Другие ждали квартир по пятнадцать лет. А им сразу! Он мечтать об этом не мог.

В те дни их приняли в узкий круг семей комсомоль­ских руководителей. Анохин сдружился с Сергеем,  секретарем комбината. Все праздники отмечали вместе, и всегда на природе. Зимой и летом. Обычно это было в лесу на берегу Цны в комбинатов­ском пансионате. Шашлык в сосновом бору над рекой, водка, купанье, смех, шутки! Молодость, веселая жизнь! А зимой — банька, которой пользовались только руководители комбината. Парились всегда отдельно: сначала женщины, потом мужчины. Но однажды в субботу приехали в лес вчетвером: Дима с Женечкой и Сергей с женой. Помнится, Женечка, смеясь, предло­жила:

— Чего время терять-ждать, пошли вместе в баню!

Настроение у всех было шутливым, хмельным. По дороге в пансионат пили шампанское. Слова Женечки приняли как шутку. Посмеялись. Но когда женщины ушли париться, а они выпили еще по бокалу, Сергей хохотнул:

— Действительно, чего мы время теряем, пошли к ним!

— Ну да, неудобно, — заколебался Дима. — Как они отнесутся?

— Хорошо отнесутся, увидишь! Бери шампанское.

— А если не откроют?

— Ерунда… Я открою.

Они взяли сумку с шампанским и пошли в баню. На крылечке Сергей достал нож, сунул лезвие в щель между замком и личинкой, сдвинул косую защелку английского замка и тихонько открыл дверь. Жены были в парилке.

— Раздевайсь! — шепотом скомандовал Сергей.

Они скинули одежду и нагишом ворвались в парилку. Женечка притворно и озорно завизжала, прикрылась руками, а жена Сергея рассердилась по-настоящему.

— Ну-ну, не шуметь! Тихо! — приказал шутливым тоном Сергей. — А то сейчас веником! — схватил он из шайки с водой березовый веник.

— Давай, давай! — упала, вытянулась на животе на верхней полке Женечка.

Сергей хлестнул ее два раза, потом шлепнул по спине продолжавшую ругаться жену и сел рядом с ней, говоря примирительно:

— Ну, что ты! Женя права: вы тут паритесь, а мы ждем, томимся, а потом вы нас ждете… Вместе лучше… Нудисты с детьми всегда голыми загорают, и ничего…

— Мы не нудисты! Ты еще сюда детей припри! — продолжала сердиться жена.

— Еще! Еще хочу веником! — кричала сверху Женечка.

— Пусть муж работает, — кинул Сергей веник Диме.

Анохин начал нахлестывать Женечку, бил по-настоящему, со злостью за ее глупую идею, которую так легко подхватил Сергей. Не нравилось ему совместное купание. Было что-то нехорошее, порочное в этом. Неприятно было на душе. Неприятное предчувствие. Правда, это предчувствие быстро забылось, улетучилось, как только они, завернувшись в простыни, уселись за стол в предбаннике и выпили по первому бокалу про­хладного шампанского, которое было особенно приятно после жаркой парилки. Успокоилась и жена Сергея. Закутавшись в простыню, она почувствовала себя уверенней.

— Кайф! — простонал Сергей, ставя пустой бокал на стол. — А ты, дурочка, боялась! — обнял он за плечи жену.

А Женечка не стеснялась своей наготы, не обращала внимания на то, что обнаженная грудь выныривает из-под простыни, когда она тянется вилкой к тарелке. И кажется, что ее совсем не смущают при этом быстрые взгляды Сергея.

Женечка к тому времени уже была матерью, у них родилась дочь, но фигура ее ничуть не изменилась после родов, быстро восстановило свою девичью форму. Молоко у нее пропало в первый же месяц, и девочка неделями жила у бабушки.

С того дня в баньке стали париться вместе, даже когда приезжали по три-четыре пары. И все чаще смущали Анохина быстрые почти откровенные переглядывания Женечки с Сергеем. Однажды, выходя из парилки впереди них, Дима обернулся в двери и увидел, как Сергей нежно погладил Женечку по спине, и она взглянула на него через плечо с игривой улыбкой. Дима начал ревниво следить за ними.  Неохотно ездил в лес. А Женечка наоборот стала особенно рваться туда, с нетерпением ждать субботы. Он мучился: как остановить ее, удержать. Ночами старался быть нежным, неутомимым, ласками доводил жену до исступления.

Часто приходило ему в голову откровенно погово­рить с Сергеем, сказать, чтобы он отстал от Женечки, оставил ее в покое, что заигрывания их хорошо видны всем. Может быть, напрасно не поговорил тогда с ним? Все-таки друзья! Понял бы тот его. Но не решился Анохин, вероятно, удерживало его от разговора то, что в те дни Сергея пригласили на работу в горком комсомола заведующим отделом, и он хотел взять с собой Диму инструктором. Анохину надоело работать бригадиром плотников, мечталось о большем. У него был выбор: стать инструктором в горкоме комсомола, откуда вела прямая дорога в кабинет редактора городской комсомольской газеты, в худшем случае в его замы или сесть в кресло секретаря комсомола комбината, которое должен освободить Сергей. Возможно поэтому Дима наблюдал тайком, как тянутся друг к другу Женечка и Сергей, как эта тяга у них стремительно переходит в страсть, страдал. Терпел, молчал и тогда, когда догадался, понял, что неотвратимое произошло. Но не верил себе. Искал неоспоримые доказательства, утешал себя, что это его глупая ревность. Женечка каждый вечер была дома, с ним, нигде не задерживалась. Но Дима чувствовал, что близость у них с Сергеем состоялась и продолжается. Встречаться они могли только днем, когда Анохин был на работе. Скорее всего, в первой половине дня, потому что после обеда она бывала в школе, на работе. Но где? Неужто она пускает любовника в их супружескую постель?

 И Дима стал ежедневно часов в одиннадцать звонить жене. Не было ее дома во вторник и пятницу. Сергей тоже появлялся в эти дни в своем кабинете только во второй половине дня. На звонок Анохина всегда отвечали, что секретарь на объекте. И как раз в эти вечера Женечка старалась быть особенно ласковой, хотя глаза ее, как зорко отмечал он, были усталые, отчужденные, пустые, а страсть наигранной. И чувствовался едва уловимый запах вина, а, может, ему из-за того, что все в нем было обострено, это казалось, просто чудилось. И он однажды как бы между прочим спросил:

— Что-то сегодня от тебя попахивает винцом. Отмечали, что-то в школе?

— Немножко выпили… Так, чуточку. Без особой причины.

На следующей неделе Женечки опять не было дома в эти же дни. И снова ночью она переигрывала. Сложным путем, через своего прораба, через секретар­шу Сергея узнал у водителя, обслуживающего комитет комсомола, что во вторник и в пятницу Сергей был в пансионате. Значит, там они встречаются. Почему-то особо резануло то, что водитель знает, возит их туда и обратно. Что же он думает о нем, о Анохине, когда в субботу сидят они в его машине, едут в пансионат повеселиться? Каким же подонком он выглядит в глазах водителя? Скорее всего, вся контора комбината знает об этом, считает, что этого ничтожного плотника держат в комитете комсомола за счет жены! Какой позор! Каким же мерзавцем теперь все его считают, думают, что и квартиру ему выбил любовник его жены! И приглашает в горком его только из-а нее. Похолодел, покрылся испариной Анохин от таких мыслей, и тут же начал разубеждать себя, что напрасно он так думает о Женечке. А если ничего не было? Просто характер у нее такой жизнерадостный, озорной, игривый, любит она пошутить, повеселиться, а он понавыдумывал!

Вдруг вспомнилось, что после того, как у него вышла книга, Сергей стал почему-то, особенно прилюдно, подтрунивать над ним, называть с иронией «наш писатель», пытаться помыкать им. Это сильно задевало гордость Анохина, раздражало, но он терпел, думая, что стоит на пороге большой жизни: институтский диплом в кармане, первая книга издана, хорошо встречена местными критиками, по радио читали отрывки из нее, первое его интервью напечатала комсомольская газета. Порой казалось ему, что он уже схватил Бога за бороду, и не хотелось ссорой с Сергеем прерывать путь наверх.

В пятницу позвонил домой в половине десятого, заранее зная, что трубку Женечка не возьмет: нет ее дома. Но не клал трубку, дрожа считал гудки, уговаривал, умолял ее подойти к телефону, тянул для верности, лихорадочно думая, что, может быть, она только что встала с постели, умывается, не слышит звонка из-за шума воды. На тринадцатом гудке повесил трубку и набрал номер телефона Сергея.

— Он на объекте, — ответили ему.

«Объект — моя жена!» — промелькнуло в голове со злой иронией.

Анохин взял такси и помчался в пансионат. Они могли встречаться там только в домике директора комбината. Ключ у Сергея был. Бревенчатый домик этот стоял в стороне от главного двухэтажного корпуса, в глубине территории, среди высоких прямых стволов сосен и кустов сирени. К нему надо идти по асфальтированной дорожке мимо административного здания пансионата. Неужели они ходят туда на глазах у всего обслуживающего персонала? Все знают! Все! У всех он на языке, для всех он посмешище! Банька как раз за этим домиком, у самого забора. Дима вспомнил, что в заборе есть дыра. Летом через нее частенько лазили, чтобы не обходить, выйти напрямик к реке.

Анохин попросил водителя такси ехать помедленней мимо ворот пансионата и уставился в окно: высматривал черную «Волгу» на площадке возле административного корпуса. Стоит: замерло, упало сердце, потом загрохотало так, что зашумело в голове. Но была еще надежда, что это другая машина. Мало ли «волг» в комбинате? Номера ее не удалось разглядеть. Подле угла забора остановил такси, расплатился трясущимися руками, попросил подождать его и побежал вглубь леса вдоль глухого дощатого забора. Листья под его ногами взрывались, разлетались в стороны. Была осень, октябрь. Что он скажет Женечке, если увидит ее? Что сделает? Об этом он не думал. Желание было одно: увидеть ее! Увидеть, удостове­риться и все! Пролез в дыру забора и заметил над трубой баньки легкий дымок. Приостановился, пораженный догадкой. Поднялся на крылечко бани, толкнул дверь. Заперто. Перочинный нож всегда был с ним. Сунул лезвие в щель, как в прошлый раз делал Сергей, и стал искать защелку, нащупал, осторожно сдвинул ее и приоткрыл дверь. Первое, что бросилось в глаза, плащ на стене. Ее зеленый, нежный на ощупь плащ, об который он так любил тереться щекой, когда Женечка приходила с работы, и он бросался обнимать ее, который он тысячу раз надевал ей на плечи и тысячу раз помогал снять! И рядом с ним черный плащ. На широкую лавку небрежно, в спешке кинуто такое знакомое, родное, нижнее белье жены вперемежку с брюками, сорочкой, майкой Сергея. На столе бутылка шампанского. Еще не распечатанная.

Анохин быстро шагнул к парилке, резко, широко распахнул дверь. Как у него тогда не разорвалось сердце? Как он выдержал? Только ли оттого, что был в шоке, в бреду? Не оттого ли, что увидел то, что ожидал? Как он не онемел от увиденного, как смог выкрикнуть, даже с иронией, ту дурацкую фразу? И зачем? Может быть, оттого, что был почти в беспамятстве?

— Привет, ребята! — крикнул он тогда. — Не торопитесь! Сейчас разденусь, групповуху устроим!

Почему так истошно, так тонко, как смертельно раненый заяц, с таким ужасом завизжала Женечка? Почему Сергей с побелевшими глазами рванулся в угол и закрылся шайкой? Анохин увидел в руках у себя нож, которым он открывал дверь, нашел в себе силы презрительно усмехнуться. Он захлопнул дверь, кинулся к забору, к дыре, и по лесу — к такси! Упал на заднее сиденье позади водителя, задыхаясь, еле выговорил свой адрес и согнулся, скукожился, низко опустил голову, чтобы таксист не видел его слез.

Возле подъезда своего дома снова попросил водителя такси подождать его. В квартире спешно кинул в чемодан костюм, сорочки, белье, рукописи, диплом, дневник, несколько экземпляров недавно вышедшей первой книги. Вернулся в такси и помчался на вокзал, купил билет на первый же поезд в Москву. Рано утром приехал к двоюродной сестре. Жила она в комнатенке с мужем и двумя маленькими детьми. Ночевал у нее на полу две ночи, днем скитался в поисках работы. Но его даже дворником не брали. Заглянут в паспорт, увидят штамп — женат, прописку тамбовскую и возвращают назад. До свидания.

Но верил в себя Дима, верил, что поднимется. Просто это временные трудности. Никакой Бог не поможет, если он сам не пробъется, не будет действовать энергично, не будет опускать руки, не будет валить свои неудачи на злой рок.

И все-таки  именно дворником Анохин устроился, взяли его временно, без всяких положенных прав. Зима надвигалась. Вот-вот снег падет, мороз, тротуары обледенеют, работы много, а в дворники никто не идет. Только потому и взяли.

Как он мерз, голодал первое время! Зарплата мизерная, скитался, ночевал, где попало ту зиму! Чаще всего на жэковском складе, на пыльном порванном диване среди метел, лопат, ведер, с мерзким запахом хлорки. Этот запах он не терпит до сих пор, почувствует и сразу же поднимается тошнота, вспоминается жуткое время. Не дай Бог снова пережить такое!

За зиму Анохин выписался из Тамбова, развелся с Женечкой. Она сама подала на развод, сообщила его родителям, что выходит замуж. На суд он не поехал, послал заявление, заверенное нотариусом, что не возражает против развода. Бывалые люди посове­товали ему потерять паспорт, получить новый без записи о женитьбе и разводе. Он так и сделал. Заменил паспорт и весной устроился по лимиту на автомобиль­ный завод слесарем-сборщиком, стал жить в рабочем общежитии. Начал все сначала.

 Вскоре опять через его родителей Женечка прислала весточку, чтобы он больше не слал алименты. Новый муж удочерил его дочь. Печально стало, но грустил недолго. Помнил дочь Анохин маленьким беспо­мощным котенком. Три месяца всего лишь видел ее. Года через два случайно узнал, что Женечка с мужем и дочкой уехали куда-то из Тамбова. След ее затерялся.

Вспоминалась Анохину его прежняя жизнь, Женечка спокойно, без волнения, так, словно он проживал заново, пролистывал, видел сюжет давным-давно написанного, выдуманного им романа. Давнень­ко уж не вспоминалась она, давно прощена. Дай Бог ей счастья с другим мужем! Может быть, он чем-то не подходил ей? Может быть, она чувствовала себя с ним не удовлетворенной? Хорошо, если нашла покой и радость с другим! Пусть муж любит ее так, как любил он!.. А Сергей поганец, большой поганец! Тронуть жену друга!..

И вспыхнуло недавнее. Ушел покой, заныло сердце, снова стало тревожно и обидно. Почему друзья предают его? В чем загвоздка? Не в нем ли? Что он делает не так? Что? Ведь прежде чем что-то сделать, он семь раз взвесит, не затронет ли он чьи-либо интересы, не обидит ли кого? Обдумает, прав ли он перед Богом и людьми? Разве плохо было с ним Женечке?

В салоне было тихо. Одни пассажиры дремали, другие, надев наушники, смотрели какой-то боевик по телевизору, По экрану беззвучно метались какие-то злобные люди с пистолетами, беззвучно взлетали вверх взорванные машины. Желание выпить, убить тревогу пересилило. Анохин шевельнулся, тихонько поднял руку, но Светлана тут же открыла глаза, глянула на него сонно:

— Ты куда?

— Джин хочу взять.

— Не много ли ты пьешь? В Лос-Анджелесе брать машину.

— Еще восемь часов лету, выветрится.

Джин с тоником пить Светлана отказалась, снова откинулась на сиденье и закрыла глаза. Анохин поколебался немного, прежде чем открыть бутылку: небольшая прогулка по салону самолета, разговор со стюардессой, приглушили грусть, боль, пить расхотелось, и все же он решил немножко выпить, чтоб заснуть, плеснул в пластмассовуй стакан.

Потом долго старался уснуть, думал о Светлане, представлял, как будет гулять с ней по улицам Лос-Анджелеса, кататься на машине по Беверли Хилз. Вдруг он увидел перед собой жену свою Галю, увидел совсем юной такой же, как Света, в заводском пионерском лагере, в лесу, неподалеку от деревушки Успенское, на берегу Москвы-реки, где они провели целое лето пионервожатыми. Мысли его снова ушли в прошлое, в молодые годы, в подмосковное, мокрое лето. Анохин в то время работал слесарем-сбор­щиком на автомобильном заводе. Пришел он на ЗИЛ потому, что там давали московскую прописку по лимиту и предоставляли общежитие. Еще будучи дворником, Дима стал посещать литературную студию этого завода, читать там свои рассказы, сдружился с ребятами, познакомился с молоденькой поэтессой Галей Сорокиной. Студийцы почему-то довольно быстро избрали Анохина старостой, охотно при­нимали его предложения сгонять на выходные на Истринское водохранилище с ночевкой в палатках, охотно собирались в его комнате в общежитии, читали, обсуждали свои новые стихи, рассказы, без конца говорили о литературе, о новых произведениях известных писателей, которые появлялись в толстых журналах. Особенно сдружился с Костей Куприяновым, добродушным выпивохой, и Николаем Дугиным, щуплым пареньком с чеховской бородкой и с неизменной хитринкой в разноцветных глазах. Всюду они бывали вместе: в ЦДЛ, на даче у Кости, на пляжах Ялты. И всегда с ними была Галя Сорокина. Она была мила, скромна, симпатична. Дима тогда встречался с веселой легкомысленной контролершей со своего сборочного участка, и Галю не замечал. Точнее, замечать-то замечал, но видел, чувствовал, что легких отношений с ней не будет, а к серьезным, после первой женитьбы, он был не готов. Костя Куприянов однажды, шутя с Галей, перефразировал стихи Пушкина, которые тот написал о Татьяне.

— Тиха, печальна, молчалива, как мышь на стуле, боязлива, она в литстудии заводской казалась девочкой чужой, — прочитал он. 

— Нет, вы не правы, — возразил руководитель студии. — Галя — свой парень. Она всегда деятельно молчит. Глазенки у нее горят, активно в разговоре участвуют, каждое слово ловят!

Кто знает, как сложились бы отношения у Димы с Галей, если бы однажды не направили их работать с детьми пионервожатыми на все лето в Подмосковье? После поспешной женитьбы и бегства из Тамбова Дима не хотел обременять себя семьей, пока не встанет на ноги. Ведь ему некуда было привести жену, не было своего угла, а вечно жить в общежитии, зарабатывать на хлеб сборкой заднего моста автомобиля, он не собирался. С девчатами Анохин встречался, влюблялся, был нежен, ласков, но старался, чтобы отношения не становились серьезными, не обманывал, с первого дня давал понять, что жениться он в ближайшие годы не собирается. И Галю он не представлял своей женой. Она была неглупа, начитана, в меру говорлива. Могла помолчать, могла поддержать разговор, пошутить, улыбнуться, когда следовало, писала гладкие, но без особой искры стихи. Дима не догадывался, что Галя второй год мечтает о нем, второй год ищет случая сблизиться. Он не догадывался, что это по ее настойчивому совету его назначили пионервожатым. Только года через три, когда у них уже было двое детей, и Галя уверилась, что он никуда не денется, в особо нежную минуту она призналась, рассказала, как мечтала о нем, как орга­низовала совместную поездку в пионерский лагерь.

Лето в тот год было дождливое, холодное. По ночному лесу не погуляешь при луне. Слякоть, сырость, грязь. А если днем было солнечно, тихо, то ночью в лесу душно, не давали покоя комары. Особенно жадные, злые в то лето. Может быть, потому теперь, да и раньше, когда вспоминались те летние дни, они не казались ему счастливыми, не осталось от них ощущения счастья. А Галя первые годы супружеской жизни, вспоминала о них с восторгом, как о чем-то необыкновенном, как вспоминает генерал о блестяще выигранном сражении, которое он  спланировал, разработал самостоятельно и провел точно по плану. Потом, с годами, эти воспоминания Гали, разговоры становились все короче, суше, грустнее, словно результаты давней победы обманули, не выдержали проверки временем. А у Анохина осталось в памяти от того лета ощущение, что ему все время нестерпимо хотелось спать. Когда он носился по площадке с мальчишками своего отряда и останавливался на минутку, глаза его тут же начинали слипаться. Когда в редкие солнечные дни приводил он ребят на реку, то приказывал Витьку, самому шустрому и озорному пареньку, следить за отрядом, чтобы никто не утонул, а сам заваливался под куст, в тенек, на одеяло, и тут же отрубался, засыпал под звонкие вопли, крики и радостные визги подростков. После отбоя все пионер­вожатые собирались в комнате у старшего вожатого и устраивали вечеринку, которая всегда заканчивалась далеко за полночь, а потом Дима с Галей уединялись в спортивном зале, сидели, целовались, обнимались на полу на кожаных матах до самого рассвета. А утром ему снова хотелось спать.

В августе Галя почувствовала недомогание и поняла, что беременна. Анохин огорчился, когда узнал об этом, но виду не показал, предложил расписаться.

Жила она в общежитии, у нее тоже была временная прописка. После регистрации брака никто бы прописки им не продлил, пришлось бы уезжать из Москвы. Анохин вспомнил, что дворникам, если они устраиваются на работу по лимиту, предоставляют служебную комнату. Но по лимиту не брали женатых, и тех, у кого высшее образование. Надо было устра­иваться на работу до свадьбы, пока паспорт чист, скрывать, что окончил один институт и учится в другом. Так он снова стал дворником…

 

 

5

 

В аэропорту  Лос-Анджелеса Анохин взял в аренду машину, уложил в нее чемоданы и сумки, открыл дверь перед Светой. В кабине первым делом он убрал верх. Когда тот плавно пополз назад, открывая салон, Светлана не удержалась, воскликнула:

— Ух, ты! Кабриолет!

Медленно, осторожно спустились по серпантину гаража и выехали на улицу. Обдало духотой, жаром. Выехали на скоростное шоссе и влились в поток стремительных машин.

Светлана, щуря глаза, подставила лицо горячему ветру, который стал весело, игриво трепать челку, короткие волосы. Дима изредка взглядывал на сияющее лицо девушки, улыбался. Она спряталась от ветра за лобовое стекло и вдруг громко запела:

— Я к тебе пришла из прошлой жизни, в этой жизни нам с тобой счастье нет! А я сяду в кабриолет и поеду куда-нибудь…

— Не куда-нибудь, а в Голливуд! — крикнул Дима, с восхищением глядянува ее разгоряченное восторженное лицо. — Потом в Беверли Хилз. Представ­ляешь, слова какие! Слова миф, слова мечта… А ты хорошо поешь!

— Ну да, — сияла она.

— Мне нравится… Ласкает мой слух! Так что, если ты будешь петь от Лос-Анджелеса до Нью-Йорка…

— То ты взвоешь! — смеясь, перебила она.

Анохин захохотал. Он не мог смотреть спокойно на ее восторженное состояние, его просто всего распи­рало от радости, что ей хорошо.

— Ну, нет, не взвою. Подпевать буду!

— Тогда я взвою!

Они дружно покатились со смеху.

— Смотри, смотри! — закричала Света, указывая пальцем в сторону, на гору, на большие белые буквы. — Голливуд написано!

Солнце ушло за гору, потихоньку смеркалось. Анохину хотелось засветло найти мотель, ус­троиться. С машиной он освоился быстро, часто приходилось ездить на различных иномарках, поэтому без прежней опаски, с которой отъезжал от аэропорта, давил на газ. Наконец-то увидел широкий синий указатель над дорогой, предупреждающий, что надо сворачивать.

По бульвару Голливуд катили потихоньку, искали мотель. Он довольно быстро увидел яркую светящую­ся в полумраке рекламу мотеля, въехал в освещенный двор, где, уткнув­шись носами в стену под широким балконом двухэтажного здания, стояло несколько автомобилей. Свободных мест, обозначенных белыми полосами на асфальте, было много. Дима подогнал машину к стене и заглушил мотор.

— Подожди здесь. Я схожу за ключами.

В офисе за открытым стеклянным окошком сидел широколицый пожилой китаец с родинками на смуглых щеках.

— Уан рум, уан бэд! — протянул Анохин ему кредитную карточку и для убедительности выставил один палец, то есть — одна комната, одна кровать.

Китаец молча подал ему ключи с номером комнаты на брелке.

Светлана с интересом осматривала комнату. Пол в ней был покрыт необыкновенно толстым мягким синеватым ковром. Ноги утопали в нем, приятно было идти. Широкая кровать — у стены. Над ней большая картина художника абстракциониста: в беспорядке перемешаны яркие, разноцветные круги, полосы, треугольники.  У окна круглый стол с двумя креслами.

— Наше первое гнездышко! — выдохнул Анохин, выронил чемодан и сумку на ковер и не удержался от восторга, от вспышки энергии, стремительно обнял девушку, подхватил на руки, закружил: — Чудо ты мое! — поставил ее на ковер и, не выпуская из объятий, стал целовать Светлану в щеки, в закрытые глаза, едва касаясь губами.

 — Как здесь душно! — выдохнула девушка.

Анохин с восторгом сумасшедшей нежности чмокнул ее в макушку, в мягкие жаркие волосы и отпустил, освободил, разжал свои руки, говоря:

— Сейчас будет прохладно.

Захлопнул дверь и включил кондиционер.

— Так, не будем терять время… Программа сегод­няш­него вечера такова: разбираем вещи, душ, ужин в ресторане и прогулки по Голливуду. Одобряешь?

— Слушаюсь, я же твоя раба! — засмеялась Светлана.

— Забыл, прости! Приказываю немедленно разо­брать вещи! — поднял он ее сумку на кресло. — И в душ, под холодную воду!

— Это тебе надо под холодную воду… И не забывай, раба я твоя только на месяц!

Анохин вынул из шкафа кучу вешалок, бросил их на кровать, приказал весело:

— Развешивать барахло! — Он открыл свой большой кожаный чемодан и начал выкидывать из него на кровать сорочки, костюм, майки, шорты, говоря при этом: — Форма одежды на вечер свободная: майка, шорты!

— Зачем ты столько книг привез? — Светлана вытащила из его чемодана книгу и прочитала вслух имя автора и название: — Дмитрий Анохин «Бурь­ян».

— Торгануть решил, — ответил Дмитрий и добавил назида­тельно-ироническим тоном, вешая сорочки в шкаф. — Брось привычку шарить по чужим чемоданам!

— Ой-ой-ой! — кинула она книгу в чемодан. — Между прочим, у нас дома эта книга есть. И еще несколько книг этого же автора.

— И ты эти книжки читала? — взглянул он на нее быстро.

— Ну да, мне бы классику хотя бы прочитать, буду я на эту дребедень время тратить!

— Вот так современники относятся к романам будущих классиков… Учила, небось, как современ­ники Льва Толстого встретили его роман «Война и мир»?

— Пока не дошли до Толстого. — Светлана взяла из чемодана, из стопки книг каталог издательства «Беседа» и стала его листать, разглядывать.

— Критики писали, что «Война и мир» нудная дребедень без начала и конца, без сюжета. Герои романа неизвестно откуда появляются и неизвестно куда исчезают. В общем, не роман, а полная чушь!

Светлана разложила все свои вещи по полкам шкафа, повесила на вешалки платья, юбки, майки и отправилась в душ, а Анохин вышел на балкон, облокотился на теплые перила. Совсем стемнело. Небо бледное, далекое. Звезды реденькие, тусклые. Большой двор ярко освещен. Куст банана диковинно и таинст­венно застыл у забора. Если бы не этот куст, то можно было бы подумать, что Анохин стоит на балконе первого этажа какого-нибудь русского чистого городка. Здание мотеля расположилось на пологом пригорке, уходило одним торцом вниз и становилось там трех­этажным. Вдоль дверей и окон каждого этажа шел сплошной балкон, по которому был выложен толстый резиновый коврик для того, чтобы возвращающиеся домой поздней ночью временные жители мотеля не стучали каблуками, не беспокоили спящих соседей. Дмитрий, оглядывая двор, заметил вдали, внизу у торца мотеля возле бетонного забора небольшой круглый бассейн с водой, освещенной со дна голубым светом, догадался, что это джакузи, или спа по-американски. Анохин сбежал к нему по ступеням, нашел на бетонной стене забора красную кнопку с надписью «спа» и нажал ее. И тотчас же в бассейне из стен со всех сторон ударили мощные струи. Вода в нем забурлила, закипела, зашипела.

— Светик, выключай душ! Срочно! Там спа! Надевай купальник, быстро! Это приказ!

— Что за спа?

— Быстро, быстро! Пошли!

— Прямо так? Куда?

— Тапочки можешь надеть, разрешаю… И полотенце возьми. — Он потянул ее за руку из комнаты.

Они спустились по ступеням к джакузи.

— Ой, какой маленький бассейнчик, тут и не поплаваешь… Ой, какая горячая! — попробовала она воду ногой, пальцами. — Нагрелась за день.

Светлана осторожно спустилась по ступеням на дно, придерживаясь за блестящие никелированные поруч­ни, присела, погрузилась в спокойную горячую воду. Одна голова осталась на поверхности, и в этот миг он нажал кнопку, включил спа. С бурлящим шумом, мощно и неожи­данно для Светланы ударили в нее со всех сторон струи, вода закипела. Она вскочила испуганно, кинулась к ступеням, чтоб бежать наверх, а он, хохоча, бросился навстречу, обнял:

— Сейчас я тебя заживо сварю в этом котле! — потянул он ее назад.

— Ой, напугал!

— Садись, садись… — приговаривал он со смехом. — Десять минут и усталость дорожная улетучится.

Горячие струи приятно массировали тело. Приятно было нежно касаться под водой своими ногами ног Светланы. Приятно было видеть блаженство, отражаю­щееся на ее лице, в ее блестящих при свете фонарей глазах!

— Давай-ка, проведем сеанс массажа! — шутливо сказал он, взял ее ногу под водой, подставил подошвой под струю, к стене, к самому отверстию, откуда мощно била одна из струй, и стал водить ногой вверх-вниз.

Нежились в спа долго. Вылезли, когда увидели, что по ступеням к бассейну с полотенцами в руках спускаются три парня.

— Чур, я первая в душ! — вскрикнула Светлана в номере и побежала по мягкому ковру.

Анохин со сладостно вздрагивающим сердцем глядел вслед на ее быстро шевелящиеся лопатки, на ровный ряд позвон­ков, на тонкую гибкую талию, на загорелые крепкие ноги. Когда она скрылась за дверью, он стал ходить по комнате босиком, утопая в мягком ковре, туда-сюда, туда-сюда, думая: если сегодня ночью удастся не сойти с ума, то уж разрыва сердца не избежать! И вдруг молнией мелькнуло в голове, что всего три дня назад он был готов повеситься в туалете издательства! Вода зашумела в душевой, резко ударила ему в уши, резче, чем молния, мгновенно перебила, заглушила ненуж­ную мысль. Анохин явственно представил обнажен­ную Светлану  под душем и с помутившейся головой, толкнул дверь, рванул в сторону полупрозрачный занавес кабинки душевой, за которым она стояла под струями воды. Он схватил девушку, прижал к себе и стал целовать ее мокрое лицо.

Сначала она упиралась в него локтями и ладонями, но с каждым мгновением ее руки слабели, раздви­гались, скользили ему под мышки, пока не оказались у него за спиной. Теплая вода лилась на них. Он не замечал этого, целовал ее в шею, в плечи. Она быстро водила своими руками по его спине, по затылку, то прижимала его к себе, то отпускала, и шептала:

— Погоди! Погоди!

Колени у него сгибались. Он опускался ниже, прижимая к себе удивительно тугое, упругое тело, и беспрерывно целовал ее скользкие от воды живот, ноги, твердый бугорок с реденькими мокрыми прилипшими к телу волосами. Вдруг струя ледяной воды ударила ему в голову, в спину. От неожиданности он вскочил, выпрямился, охнул. Светлана засмеялась, прижалась к нему, легонько постучала кулаком по плечу:

— Как я тебя?

— У меня чуть сердце не разорвалось!

— А как ты меня в бассейне? Забыл? Один-один…

Анохин притиснул, вдавил ее всю в себя. И она обхватила, обвила его руками, уткнулась щекой ему в плечо. Холодная вода поливала их.

— Какие у тебя руки сильные! — шепнула Светлана. — И плечи… — Она чмокнула его в мокрое холодное от воды плечо и спросила с нежной усмешкой: — Остыл? Теперь не мешай мне мыться. Рабыня твоя проголо­далась…

— Остыл, — засмеялся он, разжал, опустил руки и вышел из-под душа, — а ноги все дрожат… Ведьма ты! — И резко задернул прошуршавший мягко занавес кабинки.

Вышла из душевой Светлана в халате и с полотен­цем, завязанным чалмой на голове. Вид у нее был серьезный, деловой, озабоченный. Глаза чуть прищу­рены и очень далеки от него. Перед Анохиным был совершенно другой человек, совсем не та девочка, которую он так безумно целовал пять минут назад.

— Твоя очередь! — сказала она серьезным тоном и спросила. — Сколько сейчас времени в Москве?

— Семь утра.

— Позвонить можно?

— Звони.

— А как?

Дима назвал ей номер и пошел в душ. Вернулся в шортах, в майке. Светлана тоже переоделась, шумела феном, сушила волосы в кресле за столом.

— Поговорила?

— Не дозвонилась, не получается.

— Сейчас попробуем позвонить по мобильному. Тебе в Москву?

— Нет. В Томск…

— В Томск? Ты оттуда родом? Там сейчас девять часов.

— Фу, я совсем забыла!.. Дома же никого нет. Все на работе, а я домой звонила! — снова взяла трубку Светлана.

— Мне выйти? — спросил Анохин.

Светлана взглянула на него, поколебалась, пожала плечом и стала набирать номер:

— Я — маме… Какие у нас секреты?.. Алло, мама! Это я… Да, да, все у меня хорошо, все сдала. Поздравляй! Теперь я третьекурсница… Не, мам, попозже приеду… Ты знаешь откуда я звоню? Ни за что не угадаешь. Из-за рубежа, из Киева… Да-да, из Киева… С подружкой. Она давно меня приглашала. Я ведь, кроме Томска и Москвы, нигде не была… Не беспокойся ты… Сейчас лето начинается, город чудесный… А Днепр, какой Днепр! Купались уже… Месяц буду здесь, а потом приеду… Буду звонить, но не часто. Киев теперь заграница, дорого очень… Мам, я тебя очень прошу об одном! Слушай внимательно, если кто позвонит тебе из Москвы и спросит, и вообще, кто бы ни спросил у тебя или папы, где я нахожусь, говорите всем, что я в деревне у бабушки. Телефона там нет. Поняла? Всем — я в деревне у бабушки! И папе непременно прикажи. Не-пре-мен-но!.. Ничего не случилось!… Да не волнуйся ты, все в порядке… Просто подружка не хочет, чтобы в группе узнали, что я у нее гостила… не знаю почему! Все, все, мам, целую, целую! — Светлана положила трубку и секунд десять сидела в задумчивости, водила шумящим феном над головой, потом взглянула на него, улыбнулась как-то виновато: — Я тебя не разорю, если позвоню еще разочек, в Москву?

— Звони, звони!

С подругой она заговорила иным голосом, иным тоном, чем с матерью.

— Ксюша, приветик!.. Не пропала я. Я от Москвы за две тыщи километров… Ну да, в Томске. Пришлось сорваться немедленно, мама телеграммой вызвала — бабушка плоха… Ничего страшного, встала, ходит… А как у вас там? Как в клубе? За два дня ничего не произошло?!.. Хиреет, значит, клуб… Все в норме, никаких сплетен?.. Поверить трудно. Значит, «крутые» на юг подались… Курортный сезон… Все появляю­тся?.. Почти все? А кого нет?.. Ну, эти периодически исчезают. Прилетят голубки… Ну, что я дура, чтоб с ним поехать? Ха-ха! За кого ты меня принимаешь?.. Это фен шумит, фен… А ты думала в Томске голову не моют?.. Конечно, позвоню… А ты для меня сплетни собирай. Люблю сплетни… С каких пор? А как в Томске оказалась. Тут со скуки без сплетен сдохнешь! Хоть развлекусь… Всем привет. Пока, пока! Позвоню еще…

Светлана быстро положила телефон на стол, тряхнула головой, высохшей челкой, и вдруг пр­еобразилась мгновенно, в один миг: глаза ее снова блестели, искрились, словно она только что получила важнейшее для нее известие, которого так долго, с нетерпением ждала, тревожилась.

— Отлично! Все отлично! — вскрикнула она радостно, с непонятным восторгом, вскакивая с кресла. Фен полетел на кровать.

Анохину показалась, что она чуть не бросилась ему на шею, еле сдержалась, увидев, что у него серьезное лицо. Он не ожидал такой перемены в ней из-за обычной трепотни с подружкой и почти невин­ным обманом матери и не успел так быстро настроится на ее тон.

— Не могла же я сказать им, что я в рабстве на месяц! Что я рабыня! — захохотала Светлана и запела, запрыгала мимо него к умывальнику. — Ла-лай! Ла-лай!.. Небольшой макияжик, и твоя раба готова ужинать… Сунь фен в коробку!

В ресторане сидели долго, пили вино, шутили, смеялись, разговаривали без конца. Потом гуляли по бульвару Голливуд, по бледно-розовым звездам на тротуаре. В центре каждой звезды на медной табличке было написано имя какого-нибудь известного деятеля кино. Были у китайского кинотеатра, перед которым на площади на больших бетонных плитах оставили следы обнаженных ног и отпечатки ладоней кино­звезды. Светлана вставала  на следы, примеряла их размер на себя. У некоторых звезд были удивительно маленькие ноги и ладони. Рассматривали через освещенную витрину магазина резиновые маски разных окровавленных монстров, любовались высо­чен­ными пальмами с гладкими стволами вдоль бульвара. Долго шли за диковинной парой: оба худые, высокие, с железными ошейниками, соединенными цепью, в туфлях на необыкновенно высоких платфор­мах, сантиметров тридцать, не меньше. Волосы у них разноцветные, собраны и подняты вверх в одну линию вдоль головы, как гребень у петуха. Шла эта диковин­ная пара важно, неторопливо, с достоинством, не замечая прохожих, которые с усмешкой оглядывались на них.

Вернулись в мотель за полночь.

— Устала?

— От впечатлений.

— Разве это впечатления! Один вечер всего в Лос-Анджелесе. Первое знакомство, первые впечатления. Основное впереди… Опа-а! — выхватил он из своей сумки, подбросил вверх, поймал бутылку шампан­ского. — Выпьем за первые впечатления!

Сидели напротив друг друга за небольшим столом, касались друг друга коленями. Светлана в кресле, Дима на кровати. Монотонно шумел кондиционер. Анохин шелушил фисташки, разламывал пальцами треснутые половинки и кормил ее бледно-зелеными солоно­ватыми ядрами. Она, как птенец, смешно открывала рот, когда он подносил к ее губам орешек. Анохин смеялся, все более хмелел то ли от вина, то ли от нежности. Не стерпел, наклонился, поцеловал в ее теплое колено. Почувствовал ее жгучую ладонь на своем затылке, подхватил на руки, перенес на кровать, на белое покрывало и стал целовать, как безумный. Она прижала его голову к груди, шепнула:

— Надо постель разобрать… Я сейчас, — и сосколь­знула с кровати, нырнула в ванную комнату.

Анохин взял бутылку с остатками шампанского, хотел влить в свой бокал, допить, но передумал, подошел к кондиционеру и подставил лицо под прохладный поток воздуха.

Светлана долго шумела водой, вероятно, снова принимала душ. Он тоже решил остудиться. Постоял под прохладной струей, подставляя голову, лицо, тщательно вытерся.

Когда он вернулся, в комнате был полумрак. Свет от фонаря матово пробивался с улицы сквозь плотные шторы. Светлана тихо лежала на спине под легким одеялом. Лицо ее темнело на белой подушке. Анохин подошел тихонько, сел на край постели, наклонился к ней и прижался губами к ее горячей щеке. Почув­ствовал, как она напряглась, сжалась.

— У меня все дрожит внутри, — прошептал он.

— У меня тоже, — еле внятно, одними губами, ответила она.

— У меня от страсти, — водил он губами по ее уху.

— А у меня от страха…

— Ты меня боишься?

— Нет… Боюсь я иного…

— Ты хочешь сказать… — немного отстранился он, глядя в ее блестящие в полумраке глаза.

— Нет, ты не понял! — быстро шепнула Светлана, выпростала руки из-под одеяла и прижала его к себе. — Лучше бы для меня, чтобы ты был грубым, и брал меня силой, как свою рабыню!

— Я не буду грубым, — с едва сдерживаемым востор­гом шептал он, водил воспаленными, жгучими губами по ее щеке, виску, уху. — Я буду нежным, как облако… без штанов… — видно, черт дернул его пошутить.

Светлана громко засмеялась и столкнула его с кровати.

— Дурачок, испортил все! — заливалась она смехом. — Иди ко мне! — откинула она одеяло и осталась обнаженной.

Нет сил описать эту ночь! Как найти слова, чтобы передать те жгучие ощущения, когда они, обвив друг друга, превратились в одно безумное беспамятное бесплотное существо, в одно нестерпимое наслаж­дение! Есть ли такие слова, словосочетания? Как их соединить, чтобы читатель    Ёпочувствовал, ощутил то же самое, что испытывали Дима и Света в ту ночь, совершенно забыв, где они находятся, кто они и что с ними происходит. Такое дано испытать только один раз и, к сожалению, не всем, далеко не всем.

 

 

6

 

Утром Анохин проснулся первым. В комнате было светло от пробивавшегося сквозь шторы яркого, явно не утреннего, солнца, прохладно, свежо от шуршащего беспрерывно кондиционера. Оба они — под одеялом. Светлана лежала у него на плече, при­жималась к нему своим теплым животом. Спала она, как мышонок, дыханья не слышно, только чувст­вовалось легкое ритмичное дуновение на его плече. Анохин не шевелился, с нежностью смотрел на ее розовую щеку, на прикрытые веками глаза: под тонкой кожей век заметен был круглый бугорок зрачка, который изредка беспокойно, но так умилительно, начинал двигаться, на пухлую чуть вывернутую нижнюю губу с прозрачной розовой кожей.  Дмитрий смотрел на Светлану и думал: за что мне такое счастье? За страдания последних дней? Что я стану делать без нее, когда проскочит месяц и отправлю ее назад, а сам останусь здесь? Опять, что делать, опять!? Вечно я о будущем! Надо о настоящем думать, жить настоящим! Впереди месяц, целый месяц счастья. Вечность! Разве не остановилось сейчас время, сейчас, когда Семицве­тик мой прижимается ко мне? Разве не счастье это? Разве не вечность машет легким крылом над нами, навевает ей сладкий сон, а мне величайшее блажен­ство, величайшее наслаждение только от одного прикосновения к ней? Разве мог он представить такое неделю назад, когда казалось, что душа его никогда не сможет освободиться от боли? И такое неземное ощущение счастья теперь! Не надо будущего, не надо, только это настоящее! Ни о чем не думать, не думать, приказал он себе.

Сначала ему это удалось, некоторое время он лежал бездумно, упивался своим состоянием неземного блаженства, потом мелькнула радостная мысль, что плечо его ничуть не устает, не затекает, как бы долго ни лежала на нем Светлана. Вспомнилось, как быстро оно начинало беспокоить, ныть, возникало нестер­пимое желание шевельнуться, сменить положение, когда ему на плечо ложилась его жена Галя. Подума­лось, было ли такое ощущение с первых ночей с Галей или пришло позже?

Так шаг за шагом, ассоциация за ассоциацией постепенно ушел в прошлое, в медовый месяц, в первые счастливые дни жизни с Галей.

Из ресторана, где была свадьба, привез он молодую жену в свою маленькую служебную комнату. Галя быстро ее обжила, обустроила, сделала уютной. Хозяйкой она оказалась отменной, чудной женой, но любовницей никудышной. Это Анохин понял еще в пионерском лагере, но вначале посчитал, что Галя застенчива, равнодушна, холодна из-за неопытности, из-за неподходящей обстановки, из-за ледяных жестких матов. Уединялись они всегда в спортивном зале. Но и в своей комнате с трудом удавалось ее расшевелить, так она была безучастна, бесстрастна, равнодушна к постельным играм. Воспринимала их как нудную супружескую обязанность. Дима надеялся, что с рождением ребенка она изменится, почувствует вкус к любовной игре, появится страсть. К сожалению, этого не произошло. Впрочем, это его не сильно беспокоило, потому что свою страсть, свой любовный пыл он горячо сублимировал в повести, романы. У дворника свободного времени много, стучал на машинке и бегал по редакциям. Помнил, что волка ноги кормят, как сказал однажды на встрече с молодыми писателями Владимир Солоухин. Вскоре в издательстве «Московский рабочий» вышла его вторая книга, сборник повестей и рассказов, и  он начал собирать документы для вступления в Союз писателей СССР…

Светлана неожиданно для Анохина быстро открыла глаза, взглянула на него, фыркнула, улыб­нулась спросонья, показала ему ямочку на щеке и уткнулась в плечо, защекотала шею челкой. Дмитрий прижал к себе девушку, и она устроилась поудобней у него на плече, обвила его руками и зашептала:

— Я не понимаю, что было со мной вчера? Я не знала, что такое бывает… Что это?

— Бунин писал, что это солнечный удар… В Лос-Анджелесе страшная жара.

— Не шути… Я серьезно пытаюсь понять.

— Не пытайся. Это невозможно. Не поймешь…

— У нас еще двадцать девять ночей… Может быть, поймем?

Они помолчали минутку.

— Вчера нас покинул разум, — зашептала она вновь. Видно, думать, говорить о вчерашнем ей было приятно.

— Да-да, он почувствовал себя лишним и ушел.

— Я не знала, что так хорошо ночевать с мужчиной!

— У нас аура одинаковая, притягивает друг к другу.

— Я не хочу вставать.

— Полежи еще. — Он перевернул ее на спину, склонился над ее лицом и стал тихонько, едва касаясь, водить пальцем по ее ямочкам на щеках, носу, бровям. — Я хочу тобой налюбоваться!.. И сожмется душа от нежданной негаданной нежности, от земной и родной, от твоей неземной красоты…

— Что такое красота?

— Ты хочешь спросить, сосуд ли это, в котором пустота, или огонь, пылающий в сосуде? Красота это ты, а ты — сосуд, пылающий огнем!

— Ты все шутишь, — быстро сжала она, вытянула губы, поцеловала его палец, которым он коснулся ее губ.

— Я не шучу, — глядел он на нее, водил пальцем по лицу и шептал неспешно. —  Я сейчас созерцаю небесную красоту… Ты хочешь знать, что такое красота? В чем она? Красота в ритме твоих бровей, губ, тоне щек, в красках твоих глаз, волос. Сочетание всего этого я нахожу прекрасным потому, что, с одной стороны, оно поражает меня новизной, свежестью, живостью, а с другой — напоминает мне что-то былое, милое, что я любил когда-то и забыл за давностью лет. Сочетание тона, ритма, красок, запаха, да-да, запаха, и может быть, еще чего-то, что я не могу назвать словами, привлекательно, близко моему темпераменту, моей психофизической конституции. Сейчас, когда я гляжу на твое лицо, я ощущаю волнение, но не физиологическое, а интеллектуальное, с налетом чувственного, волнение, переходящее в какой-то мистический восторг. Эти чувства веселят мне душу, рождают довольство, ощущение силы и освобождения от земных оков. В то же время я ощущаю в себе нежность, покой, духовную отрешенность, слияние с какой-то высшей сущностью. Все эти ощущения мне чрезвычайно приятны, удовольствие от них превос­ходит все мыслимые удовольствия. Как мне кажется, эти ощущения с одной стороны утешают меня, я становлюсь более терпимым, великодушным, а с другой стороны делают меня уверенным в себе, сильным, укрепляют мой характер, побуждают к действию, увеличивают способность к правильным поступкам. Не к безрассудным, а к правильным. Впрочем, часто безрассудный поступок в глазах людей рассудительных на деле самый правильный… Ну как, ты все поняла? Я толково, не слишком нудно тебе объяснил, что такое красота?

— Как профессор… Я чуть не уснула, — фыркнула она, притянула его к себе и поцеловала в губы, потом оттолкнула, говоря решительно: — Встаем, а то город не увидим!

Весь день они провели в Юниверсал студии, пеклись на солнце в очередях к аттракционам. Светлана оглушительно визжала на крутых виражах американской горки, которую здесь называли русской горкой. Вела себя озорно, непосредственно, по-детски и на других аттракционах. Взвизгивала, шарахалась от края вагончика, когда искусственная акула внезапно, с громким фырканьем, так, что брызги летели во все стороны, выныривала рядом с ней из воды озера. На нее оглядывались, смеялись добродушно, любуясь ею. Особенно понравилось Свете путешествие на машине времени. Там она навизжалась досыта! Аттракцион был сделан так, что создавалась полная иллюзия огромной скорости машины по воздуху, по реальным горным ущельям с водопадами,  с вулканами, выбра­сывающими вверх раскаленные камни, с потоками огненной магмы. Казалось, что машина вот-вот на полном ходу врежется в скалу, нырнет в воду! В самые последние мгновенья она успевала с ревом,  грохотом, с ужасной тряской круто вильнуть в сторону, спастись. Казалось, действительно, ее проглатывает, а потом выплевывает огромный динозавр. Даже он вскри­кивал, сжимался в опасный момент, с восторгом слыша ее звонкий визг, чувствуя, как впивается она в него руками, ища спасения. Как у нее блистали глаза! Как она сияла от пережитых ощущений! Как была красива!

— Как здорово! Ну, здорово!… Ой, сердце совсем зашлось! — обняла она его руку, прижалась к ней. — Натерпелась страху!

Запомнился и «Юрасик парк», к которому они стояли особенно долго, больше часа, на жаре, на пышущем огнем асфальте. Только незадолго до входа очередь начала извиваться среди деревьев, в неболь­шой не спасающей от жары тени, потом под крышей. Над головой из труб брызгала, рассеивалась в пыль вода, испарялась от жары, не долетая до людей. Кое-кто поднимал руки, чтобы поймать мельчайшие брызги, немножко охладиться. Света без конца ела мороженое, которое носили, продавали чернокожие девчата. Наконец дошли, сели в большую широкую лодку с несколькими рядам/pи сидений и поплыли потихоньку меж зеленых островов, на которых, то на берегу, то в воде лежали, стояли, паслись, дрались динозавры, ящуры, бронтозавры в коре панциря. Все они жили, пили воду с берега, поднимали головы и правдоподобно разглядывали проплывающую мимо лодку. Один динозавр, с огромной шеей, как стрела подъемного крана, нагибался к воде, доставал со дна, рвал зубами водоросли и спокойно жевал их, поднимая свою страшную голову на огромную высоту. Вода стекала с водорослей прямо на людей в лодке. И вся эта нечисть жила, шевелилась, пищала, кричала омерзительными голосами.

— Смотри! Ой! — дергала его за рукав Света, вертелась, указывала, то на одного, то на другого зверя.

Потом лодку потащили по рельсам железными цепями наверх по темному деревянному коридору. Со стен, с потолка из тьмы с диким противным криком вырывались, словно огромные летучие мыши, разной формы крылатые, гадкие птеродактили. Неожиданно для всех, занятых разглядыванием диковинной нечисти, оглушенных их пронзительными мерзкими криками, лодка достигла вершины, резко клюнула носом, перевернулась вниз и ухнула круто, отвесно в пропасть. Сердце у Димы оторвалось, провалилось. Крики, вопли, дикие визги теперь уж людей, а не птеродактилей! И среди них особенно выделяется тонкий визг рядом. С маху ухнули в озеро. Всех окатило водой. Лодка, с брызгами рассекая воду, вылетела на солнце, на тихую гладь озерка. Рядом шумел, падал с горы водопад, стояли пальмы, глазели люди на лодку сверху, с берега. Они стояли, облокотясь на перила, беспечные, спокойные, улыбчивые. Светлана, мокрая, с блестящими на солнце капельками воды на лице, на волосах, с прилипшей к груди тонкой белой майкой, мокрой до такой степени, что сквозь нее стали заметны, видны темные пятачки с острыми, выступающими ягодками посредине, смеялась, до боли сжав его руку выше локтя. Заливалась так, что он не мог оторвать глаз от нее. Милая девочка! Как я счастлив, что принес тебе эту радость!

На берегу, в комнате, через которую они шли к выходу, увидели на стене, на экране телевизора летевшую вниз лодку, застывшую на месте в стоп-кадре.

— Это мы, мы! — вскрикнула ликующе Светлана.

И точно. Анохин увидел себя, рядом ее. На экране он вскинул вверх сжатую в кулак правую руку, смеющийся рот полуоткрыт, глаза прищурены, широ­кий лоб с залысинами блестит. Света прильнула к его плечу, сжала его руку повыше локтя. Рот ее широко открыт в восторженном визге, счастливые глаза распахнуты, и все лицо застыло в необычайном восторге. Во дворе, на солнце продавали фотокарточки с этим изображением. Он купил и себе, и ей. Светлана долго, тихонько посмеиваясь, любовалась, разгля­дывала фотокарточку.

 До глубокой темноты, пока работали аттракционы, переходили они из павильона в павильон. Вернулись домой возбужденные, усталые.

— Давай, поужинаем в номере… Купим еду в магазине. Я устала от шума, хочу побыть вдвоем.

Сидели вдвоем в номере мотеля за круглым столом в креслах. Ели неторопливо, молча, улыбались друг другу, отдыхали от долгого жаркого дня, неслышно чокались одноразовыми пластмассовыми стаканами с красным калифорнийским вином.

— Все программы на сегодня отменяются, — счастливо вздохнула Светлана. — Я переполнена впечатлениями… Спать!

— Сначала в спа, потом спать… Нужно непременно помассировать ноги, они столько вынесли сегодня на такой жаре.

— У меня пятки горят.

— Ну вот, сами просятся под мощную струю… Пошли. Потом еще посидим, побалдеем.

В спа он гладил, массировал пальцами под водой икры ее ног, подставлял под струю, готов был нести в номер на руках, подхватил, но она застеснялась, отказалась.

В комнате он открыл новую бутылку, на этот раз белого вина.

— Сколько я здесь пью! На два года вперед выпила, — вздохнула она расслабленно.

— Я тоже давненько столько не пил.

Она усмехнулась добродушно, погладила его по руке:

— Так я и поверила.

— Честно… Жизнь моя в последние годы была однообразна: работа, работа, работа без выходных, без отпусков. Только на ярмарках удавалось расслабить­ся… Прости, Светик, касаточка моя, — поднес он ее руку к своим губам, — я забыл уговор, нет прошлой жизни, только ты да я!

— Касатка — это акула? — Она расплылась в ирони­ческой, добродушной улыбке.

— Касатка — это ласточка-береговушка. Живет она в норе в глиняной стене обрыва на берегу реки. Такая маленькая, изящная, быстрая, озорная, как ты, птичка-щебетунья! За маленькую касаточку, за тебя! — поднял он свой стакан.

Выпили. Он бережно взял ее на руки, поднял из кресла и положил в постель. Выключил свет и потихоньку раздел, как раздевают маленького ребенка.

Не было в этот вечер сумасшествия прошлой ночи, потери разума. Было по-другому, но тоже неожиданно ново и для него и для нее. Вчера они кипели в страсти, а сегодня медленно, долго растворялись в нежности, в истоме, во все возрастающем томительном нестер­пимом наслаж­дении, плыли по тихому теплому морю, покачиваясь на легкой волне. Только губам не было покоя: все сильнее и сильнее терзали они друг друга сладчайшей мукой. И вдруг, тряхнув челкой, она вырвалась из его губ и вцепилась зубами в плечо, содрогнулась всем телом. Медленно разжимала зубы, расслаблялась, увядала, жарко дыша в плечо. Замерла на минуту и вдруг начала быстро целовать его в шею, в губы, в щеки, в нос, изо всей силы прижимая к себе.

Быстро уснула на плече Димы, оплела его ногами под одеялом. А он не спал, не мог уснуть, хотелось длить, хранить в себе это жгучее ощущение счастья, хотелось надолго удержать это чувство в себе, не отдавать его сну.

 

 

7

 

Утром поехали в Диснейленд. Судя по карте, это было довольно далеко от Голливуда.

— В Юниверсале покруче немного, чем в Дисней­ленде, но и тут будет много впечатлений, — сказал Анохин по дороге.

— Тебе, наверно, не так интересно?.. Ты все уже видел.

— Мне хочется тебе показать. Мне приятно, что тебе нравится…

Этот день был спокойный, неторопливый, без сильных эмоциональных вспышек. Катались по озеру на  пароходе «Марк Твен»; плавали на катере по узкой реке в джунглях; с приключениями летали на джипе Индианы Джонса по Индии с ее сказочными пещера­ми, со страшными змеями, с древними мертвыми городами, хранящими несметные сокровища; глазели на захват ночного города пиратами Карибского моря; проехали на поезде вокруг Диснейленда, полюбо­вались сценами из доисторического мира с динозав­рами, ящурами, вулканами; путешествовали в звездо­лете по галактике, отбивая атаки небесных пиратов и подвергаясь бомбардировке бесчисленных метеоритов; гуляли по острову, по его многочисленным каменным лабиринтам, пещерам, фортам, с радостным визгом бегали по проваливающемуся под ногами, раскачи­вающемуся веревочному мосту через болото; вечером, когда стемнело, смотрели представление акробатов, танцоров, которые проплывали по озеру на осве­щенных парусниках, небольших кораблях, потом был необычный концерт: на противоположном берегу, на острове стеной били вверх мощные струи воды и на этой водяной пыли, брызгах, на струях, как на цветном экране разыгрывалось действие с помощью лазерных лучей..

— Не устала сегодня? — спросил Дима, когда возвращались домой.

— Немножко есть… от впечатлений. Спасибо тебе!

— Вечером куда?

— Куда позовешь… Мне с тобой везде хорошо.

— Не надоел пока?

— У меня такое чувство, что я тебя знала всегда. Даже не верится, что мы всего три дня вместе… Главное, я почему-то веду себя с тобой совершенно естественно, мне ничуть не хочется сдерживаться, играть, казаться лучше, чем я есть на самом деле. Я совершенно свободна, раскована… И мне так хорошо! Жаль, что это будет всего лишь месяц!

Анохину приятно было слышать признание Светланы. Он не знал, что ответить ей, и по привычке своей иронизировать хотел пошутить, что она в свободной стране, потому чувствует себя свободно, но не стал сбивать ее порыв.

— Я впервые поняла слова: за мужчиной, как за каменной стеной… Мне не надо ничего решать, не надо думать, что делать, как вести себя, куда идти, куда ты поведешь, там мне хорошо… Раньше я этого не знала, не догадывалась, что так бывает…

— Это потому, что ты моя рабыня, — все-таки не удержался на серьезной волне Анохин, подтрунил.

— Да, я рабыня! Я рабыня! — подхватила, закричала она громко, поднимая вверх руки, подставляя их ветру. — Мне сладка жизнь рабыни! — И звонко запела. — А я сяду в кабриолет и поеду в Голливуд!

Мчались по автобану мимо освещенных прожек­торами стеклянных небоскребов, устремленных в бледное от огней почти беззвездное ночное небо Лос-Анджелеса.

— Хочешь, сейчас выпьем вина, перекусим и поедем купаться в ночном Тихом океане, — предложил он, когда она замолчала, успокоилась, устроилась на мягком удобном сиденье машины.

— Хочу, хочу, хочу! — вновь закричала Светлана, видимо, возбуждение, подъем, энергия распирали ее, и она пыталась выплеснуть их.

— Ах ты, непоседа! Трясогузка! — захохотал он, любуясь ею. — Секунды на месте не посидит!

В мотеле он сказал Светлане:

— Отдохни минутку, я в магазин сбегаю.

— Нет, я хочу с тобой.

— Со мной так со мной. Пошли, перепелка! — Анохину захотелось прикоснуться к ней, обнять, приласкать. Ему беспрерывно хотелось этого.

— Я у тебя и касаточка, и перепелка, и трясогузка, и мурзик! — залилась она весело.

— Ты у меня все: когда ты в постели свернешься калачиком у меня на плече, оплетешь меня своими нежными теплыми бархатными лапками и затихнешь, заснешь, тогда ты для меня мурзик! Маленький беззащит­ный пушистый мурлыка! Когда ты вертишься, прыгаешь на сиденье в машине, то ты такая юркая прыткая непоседа трясогузка! А бегаешь по комнате в своем прелестном соблазнительном купальнике, мелькаешь челкой, локтями, коленками… ну… чистая касаточка!

Пока он все это говорил, она, по-прежнему смеясь, обняла его за шею, сплела пальцы, глядела ему в глаза, и он, заканчивая свой монолог, начал целовать ее в нос, смеющиеся губы, горячие щеки. И они надолго слились горячечными мечущимися сладострастными губами, слились до боли, до сладкого головокружения, до нестерпимого желания. Долго стояли, крепко сплетясь руками, словно старались навсегда запомнить, сохранить в себе сладчайшую истому, заполнившую их.

— Пошли, — наконец шепнула она, немножко ослабив объятья и чуточку отстранившись от него.

Они поехали на машине в супермаркет, который был в двух кварталах от мотеля. Там, наполняя тележку продуктами, услышали вдруг русскую речь. Удивились, стали приглядываться к двум женщинам, которые ни поведением своим, ни одеждой не походили на туристов. Один из покупателей, мужчина невысокого роста, в серых шортах и майке обратился к продавцу тоже по-русски, и она спокойно ответила его без всякого акцента. Светлана невольно затаилась, перестала разговаривать с Анохиным, исподтишка разглядывая покупателей.

Вернувшись из супермаркета, сидели за столом долго, неспешно пили вино, отдыхали, разговаривали.

— Почему так много русских было в супермаркете? — спросила Сввтлана.

— Эмигранты. Их в Лос-Анджелесе тысяч сто… Почему ты умолкла в магазине, когда услышала русскую речь?

— Не знаю… Как-то не хотелось, чтоб поняли, что я русская…

— Это наша национальная черта, только наша, — грустно усмехнулся Анохин и заговорил с горечью. — Все другие люди, когда находятся вдали от своей земли, как только услышат родную речь, сразу друг к другу бросаются, а мы, русские, стараемся затаится, спрятаться, чтоб не узнали, что мы соотечественники. В эмиграции все народы стараются жить в одном месте, покучнее, национальные общества создают, чтоб облегчить жизнь на чужбине. Только мы, русские, стараемся держаться подальше от земляков, стараемся нагадить друг другу, особенно тому, кто что-то делать может, кто в чем-то преуспел. Друг друга едим и тем сыты бываем.

— Об этом еще Данте писал в «Божественной комедии», — вставила Света. — Помнишь, когда Вергилий спустился в ад, он увидел два огромных кипящих котла. У одного крышка закручена на семь болтов, на глухо, ни щелочки, а второй совсем без крышки, смола кипит, выплескивается наружу. — «Что за грешники маются в этих котлах?» — спрашивает Вергилий у черта. — «В том, что закрыт, армяне, — отвечает черт. — Если хоть один из них сумеет выбраться из котла, то он сразу же остальных за собой вытащит… А в открытом котле — русские! Если кто-нибудь из них попытается вылезти наружу, то другие его быстренько назад втянут».

— Это беда наша! Наша трагедия! — тяжко вздохнул Анохин. — В какой-нибудь неграмотной банановой республике только власть воровать начнет, как весь народ поднимаются, сбрасывает президента, а у нас всю страну разворовали, народ в ужасную нищету вогнали, миллионы беспризорных детей наплодили, и все терпят, молчат, не поднимаются, радуются, что соседу еще хуже… Меня всю жизнь только друзья топили, свои же, русские… Прости, прости! — вдруг воскликнул он, прервав себя. — Молчу! Я забыл уговор… — И заговорил о другом, совсем иным ласковым тоном. — Есть еще силы искупаться в Тихом океане? Или бай-бай!

— Ни за что!

— Тогда — за мной! — скомандовал Анохин.

Они помчались по ночному городу, еще не осты­вшему от дневной жары. Светофоры, как сгово­рились, не задерживали их, горели зеленым светом. Минут через десять они брели босиком по теплому песку широкого пляжа. Океан чуть колыхался, набегал на песок, лизал теплой волной ноги, шипя, отползал назад. Вдали он сливался с темным небом. Вдоль дороги, ведущей по побережью, горели фонари. Свет от них еле доходил до пляжа, до воды, тускло освещал тихо колеблющийся, выгибаю­щийся горбами океан. Пляж был пустынен. Кое-где вдали виднелись темные силуэты людей, потихоньку бродивших по песку, да слышались голоса купавшихся.

— Поплаваем? — взглянул Дима на девушку.

— Купальники мочить не будем?

— Зачем? Ведь никого нет… Снимай все!

Взявшись за руку, они стали осторожно входить в воду.

— Какая теплая! Прямо парная! — воскликнула Света. — Я не ожидала!

Песок под ногами быстро кончился. Дно стало неровным. Они натыкались на какие-то бугры в водорослях, ямы. Они опустились в воду и поплыли, держась рядом.

— Ложись на спину и лежи, — предложил Анохин. — Тут вода такая тяжелая, ни за что не утонешь. Давай руку!

Вытянулись на поверхности, раскинули руки и ноги. Легкие, ленивые волны качали их вверх-вниз, вверх-вниз.

— Как здорово! — подплыла к нему, обвила его ногами Света. — Теперь ты меня лягушонком будешь звать, да? — прильнула она щекой к щеке. — Или акулой?

— Нет, не угадала, — терся он об ее щеку. — Утенком… Лягушонок скользкий, холодный, а акула хоть и тугая, как ты, — помял он пальцами ее спину, — но тоже скользкая. А ты даже в воде пушистая, как утеночек…

Волна то и дело накрывала их с головой. Они смеялись, хлебали соленую воду. Потом он катал ее на руках по воде. Бегал вдоль берега с нею так, что вода бурлила, щекотала ей живот. Она заливалась звонким смехом. Он споткнулся, попав ногой на дне в яму, уронил девушку, упал на нее. Волна накрыла их с головой. Они выползали на берег друг за другом, закатываясь безудержным смехом, сплелись на песке, стали играть, кататься по нему, кувыркаться, барахтаться, прижимаясь, обвивая друг друга все теснее и жарче, пока пламень не охватил обоих, и они забыли от страсти, где находятся. Теплая волна набегала на берег, накрывала их, как прозрачное одеяло, по пояс, потом стыдливо сползала, обнажала, показывала звездам их безумную страсть.

Светлана тихо лежала у него на плече, прижималась к нему всем телом. Волны по-прежнему лизали, ласкали их, накрывали ноги, щекотали сползающим в океан песком. Анохин думал с усмешкой над собой: разве мог поверить московский дворник, что он будет млеть от счастья на берегу Тихого океана в мифическом городе Лос-Анджелесе.

— Я сейчас усну! Так сладко спать на твоем плече… — прошептала ему на ухо Светлана.

— Спи… устала? Спи, мой буйный утенок!

— Я, наверно, так кричала, что сейчас весь Лос-Анджелес сбежится, спасать меня… от себя самой…

— Нет, люди думали, это чайки кричат… И вообще, ты забыла, мы с тобой на необитаемом острове. Оглянись, одни пальмы да обезьяны…

— Хорошо бы сейчас с тобой на необитаемый остров, и забыть обо всем, — вдруг вздохнула она печально, — обо всем!

— Ой, утенок, как будто у тебя есть, что забывать, — усмехнулся он нежно.

— Есть… К сожалению, есть…

— Не от несчастной любви, случайно, ты со мной сбежала?

— Если бы… Хуже… Ну, ладно… — зажала она ему рот своими губами, потом отстранилась, стала смотреть ему в глаза, потерлась носом о нос, фыркнула неожи­данно и вскочила. — Давай ополоснемся и поедем, поздно уже. Наверно, не меньше трех ночи.

Когда они вышли из воды, Светлана заметила, что волны облизали песок, разровняли, ни следочка не оставили от их недавней любовной игры.

Людей на пляже не видно. Кабриолет их одиноко томился, дожидался на стоянке. В мотеле они спус­тились к спа, полежали тихо, молча, понежились в горячей бурлящей воде. Утром спали долго, отсы­пались. Торопиться некуда. Осталось побывать в Беверли Хилз, посмотреть, как живут голливудские знаменитости, и прощай Лос-Анджелес.

 

 

 

8

 

Покатавшись по Беверли Хилз, позагорав на песке на берегу Тихого океана, проголодавшись они поехали в ресторан. Сидели там долго, отдыхали разморенные солнцем, пили белое вино. Потом гуляли по городу, выбирали на память о Лос-Анджелесе сувениры. Вечером из мотеля Светлана позвонила матери.

 — По голосу чувствую, у тебя все хорошо, — сказала мать.

 — Хорошо не то слово. У меня все чудесно-расчу­десно! — Светлана улыбнулась, подмигнула Анохину. Они сидели в креслах за столом, на котором стояла початая бутылка вина. Девушка, разговаривая, вертела в руках пустой стакан, а Дима время от времени делал глоток из своего. Он расслабился, отдыхал, спокойно держал недопитый стакан в руке.

 — Ты не влюбилась случайно?

 — Мама, ты у меня ужасно догадливая.

 — Не с этой ли подружкой случайно ты укатила в Киев? Смотри! Ой, смотри!

 — Мама, не волнуйся. Я в надежных руках! — засмеялась Светлана. — Ты папе не говори об этом, ладно. Я и тебе не хотела говорить, но меня всю от счастья распирает. Мне хочется выскочить на улицу и кричать всем: я люблю! Я люблю!

 — Какая же ты у меня дурочка! — вздохнула мать. — А твердишь, что взрослая!.. Дитя малое! Вся в отца-романтика, — сорвалось с языка матери.

 — Это папа романтик!? — громко захохотала Свет­лана. — Ты даешь!

 — Для меня он романтик! — почему-то запнулась мать.

 — Ну да, да! Только ты не говори своему романтику о моем романтическом состоянии. Договорились?.. Мне никто из Москвы не звонил, не искал?.. Если позвонят, помнишь наш уговор? Ну, все, целую тебя крепко-крепко. Позвоню день­ка через два. За меня не беспокойся и поцелуй папу!

Светлана отключила телефон, быстро положила его на стол, выскочила возбужденно из кресла, обежала вокруг стола и упала на колени, на мягкий ковер перед Анохиным, уткнулась головой в его живот, обхва­тила руками, зашептала с дрожью в голосе:

— Ты слышал? Слышал? Я влюбилась в тебя безумно, голову совсем потеряла… Я боюсь, что сердце не выдержит, разорвется от счастья…

Дима тихонько гладил ее по голове, перебирал пальцами мягкие, как у котенка, волосы. Потом наклонился, поцеловал в макушку, вдохнул нежный запах волос и шепнул:

— Ты просто перегрелась на солнце… Волосы у тебя солнышком пахнут… И ты сама, как солнце. Мое солнце!

— У меня голова кружится.

— Это от вина. Мы много пили.

— Глупеныш — это ты… Я сейчас упаду…

— Тебе нужно отлежаться… Я положу тебя в люлю, и покачаю, а ты бай-бай. — Дима поднял ее на руки, положил на кровать.

Светлана прикинулась пьяной, безвольной. Вяло лежала на постели с закрытыми глазами, когда он раздевал ее, только с губ не сходила счастливая улыбка. Он снял с нее все и стал тихонько целовать, едва касаясь губами, пальцы ног, пятку, все жаркое тело. Целуя, постепенно поднимался вверх. Когда его губы касались особо чувствительных мест, Светлана вздрагивала и тихо постанывала.

Часа через два Дима спросил у девушки усталым расслабленным голосом:

— Будем спать или напоследок прогуляемся по ночному Лос-Анджелесу?

— А ты как хочешь?

— Я бы прогулялся. Кто знает, когда мы еще здесь будем? И будем ли?

— Пошли! — выскользнула из-под его руки, вскочила Светлана.

Снова, как в день приезда, неспешно гуляли по ночному бульвару. Все здесь было знакомо, ничего не было в новинку, в диковинку. Звезды на тротуаре не удивляли, не вызывали особого любопытства. Несмот­ря на глубокую ночь, по бульвару еще прогуливались люди. Светлана привычно, по хозяйски обнимала Диму за талию.

— Грустно смотреть на все, грустно уезжать, правда? — спросила девушка.

— Нет, мне не грустно, у меня сердце поет.  Надеюсь, ты не каждому встречному так чудесно признаешься в любви? — подтрунил он.

— Между прочим, ты в ответ на мое признание промолчал. — Некоторая обида послышалась в ее голосе.

— Ты не расслышала.

— Ты сказал, что я на солнце перегрелась.

— Ну вот, а говоришь, что промолчал.

— Любишь ты иронизировать.

— Я шучу, конечно, шучу, прости! А сейчас я говорю правду и только правду: ты считала, сколько раз потом я тебя поцеловал, начиная с пятки?

— Нет.

— А зря. Каждый раз, когда я целовал, я говорил: я люблю тебя, розовая пяточка! Я люблю тебя, малень­кий мизинчик! Я люблю тебя, пухленький пальчик! И так до самой макушки!

— Что-то я не слышала,— хихикнула Светлана.

— Ты же была пьяная. Лежала, похрапывала. Я це­лую, а ты храпишь!

—  Опять? — остановилась, ущипнула его за бок девушка.

Анохин вдруг подхватил ее на руки, закружил на красной при свете фонаря звезде, закричал громко:

 — Я люблю тебя, Светлячок мой!

Идущие впереди парень с девушкой оглянулись на них, засмеялись. Светлана громко заливалась смехом, стучала ему кулаком по спине и кричала:

— Сумасшедший!

— С ума сойду, сойду с ума, — кружил он ее и кричал, — безумствуя, люблю, что вся ты — ночь, и вся ты — тьма, и вся ты — во хмелю! — Он опустил девушку на звезду, говоря: — Любовь — это помрачение ума. Ты когда-нибудь встречала рассудительных влюблен­ных?.. Попробуй теперь скажи, что не слышала моих слов. У меня вон сколько свидетелей, — кивнул он в сторону медленно удаляющейся парочки, потом указал на звезду: — И она тоже!

— Татьяна Самойлова… — прочитала вслух Светлана надпись на звезде. — Ты специально хотел ее взять в свидетели?

— Конечно, шел и всю дорогу думал: как дойдем до Татьяны, так я подхвачу на руки моего хомячка и закричу на весь свет: я люблю тебя, милая! Волновал­ся — ужас! Как сладко и страшно в первый раз произно­сить эти слова!

 — Какое же ты трепло! — покачала головой Светлана. — А все равно, приятно слушать!

— И я любил. И я изведал безумный хмель любов­ных мук, и пораженья, и победы, и имя: враг; и слово: друг…  Под видом иронии легче правду говорить. Всегда можно отвертеться, мол, я шутил, — серьезно сказал Анохин. — Ты же не глупа. Думаю, еще в самолете увидела, какую бурю, какую страсть ты во мне взметнула!

— Ты ничего скрывать не умеешь. У тебя, как у ребенка, все на лице написано. Не надо быть психо­логом, чтоб прочитать твои чувства. Они все в глазах отражаются, — тоже серьезно проговорила Светлана.

 В мотеле, прежде чем идти в душ, Светлана позвонила подруге Ксюше в Москву, шутливо посплетничала о знакомых студентах. Под конец разговора Ксюша выложила главную новость:

— Тут меня в милицию таскали, выспраши­вали все о толстячке Левчике с философского. Ты его знаешь, он к тебе тоже клеился. Ну, крутой! На джипе все разъезжал. Похож он еще на этого толстяка из рекламы пива: где был? Пиво пил? Ало, ты чо молчишь?

— Что с ним?

— Наверно, на наркотиках замели! Мне ничего не сказали, скрывают, и зачем-то отпечатки пальцев взяли у меня. Все расспрашивали, кого я видела с ним в ночном клубе. Приходили к нам в комнату, о тебе расспрашивали. Зачем-то взяли твои духи и крем. Сказали, что непременно вернут…

— Ну, ладно, привет всем. Я буду позванивать.

Светлана вернула Диме телефон с озабоченным видом. Давно она не была такой серьезной.

— Проблемы? — поинтересовался деликатно Анохин.

— Да, у однокурсника, Виталика, СПИД нашли. Хороший парень. Жалко. Если весь курс уже знает, придется ему университет бросать.

Засыпала она все еще озабоченная, отчужденная. Анохин, чувствуя это, был особенно предупре­дителен, не докучал ей расспросами, разговором. Желая ему спокойной ночи, она пробормотала как-то виновато, подставляя губы для поцелуя:

— Прости, это звонок все испортил!

— Я понял. Забудь о нем, спи…

Светлана улыбнулась грустно и послушно закрыла глаза. Анохин правильно понял, что не болезнь Виталика ее расстроила, а еще что-то. Он чувствовал, что она не спит, думает о чем-то беспокойно. Засыпала она всегда быстро, дышала во сне по иному, чем сейчас. Немножко, чуть слышно посапывала, как ребенок, чем всегда вызывала у него умиление. А сейчас замерла, затихла, дыхания не слышно. Беспокойство ее передалось ему. Диме хотелось прикрыть ее своим крылом, защитить, но он не знал, что ее тревожит, какая опасность ей грозит. И впервые пожалел, что пред­ложил не разговаривать о прошлой жизни. И он тоже с беспокойством стал думать о своем издательстве «Беседа», представлять, что происходит там без него, что предпринимают теперь Андрей Куприянов и его жена Галя. «А не все ли равно теперь!» — мелькнула мысль. Но нет, ему было не все равно. Ведь это он один придумал, организовал издательство. Благодаря ему, поднялась «Беседа» на такую высоту: на третьем месте была в России по количеству напечатанных экзем­пляров книг, и на первом — по среднему тиражу!

И снова память ушла в прошлое, в молодые годы, в то время, когда после окончания второго института, ВГИКа, его попросили из дворников. Полгода он был безработным, пока не устроился редактором в издательство «Молодой ра­бочий». В издательстве Анохин сразу же оказался в своей стихии. Все ему удавалось, все получалось. Через два года он возглавил одну из редакций «Молодого рабочего». Возглавил, оглядел­ся и решил из трех ежегодных альманахов, добавив еще один, создать еже­квартальный журнал. В редколлегию он включил своих друзей Костю Куприя­нова и Николая Дугина, которым помог издать книги в своем издательстве. Жур­налы в те годы учреждались только по решению ЦК КПСС. Анохин понимал, что руководителям издательства не понра­вится его затея, потому действовал скрытно. Жизнь в его кабинете кипела. Из него не выходили молодые писатели, члены редкол­легии и авторы будущего журнала.

Но через неделю после того, как рукописи первых двух альманахов легли на стол главного редактора на подпись, Анохину предложили покинуть изда­тельство без шума. Причина нашлась: у альманахов должны быть составители, и в качестве составителя одного из них Дмитрий поставил имя Гали Сороки­ной, своей жены.

После ухода Анохина из редакции, альманахи, конечно, прикрыли. Ни один из них не увидел свет. Вскоре после этого случая один из поэтов, будучи в хорошем подпитии,  в нижнем буфете ЦДЛ спросил Диму:

— Ты разве не понял, почему тебя убрали?

— Я жену сделал составителем…

— Чудак, — ехидно и пьяно ухмыльнулся тот. — Это предлог. Никого твоя жена не интересовала… Ты стал опасным кон­курентом кое-кому из приятелей своих, руководителей издательства. Вспомни, все мы, кто раньше отирался у зама главного, перешли в твой кабинет. У тебя жизнь кипела, было настоящее дело, а не болтовня. Авторитет твой рос. Они тебя подставили и убрали…

В те дни его сосала, грызла горькая мысль о провале задуманного журнала. Мечта о нем не покидала его. Когда он бывал в ЦДЛ, встречал там своих приятелей, бывших членов редколлегий альманахов, разговор всегда заходил о работе над ними. Шел восемьдесят девя­тый год. Были разрешены кооперативы, и Дима предложил Николаю Дугину открыть кооператив «Глагол», взять в кредит сто тысяч рублей (по тем време­нам эта сумма равнялась ста тридцати тысячам долларов), купить бумагу и на­чать выпускать свой журнал. Анохин считал Николая чело­веком, не лишенным деловых качеств в отличие от Кости Куприянова. Дугин с интересом отнесся к его идее, но, когда узнал, что нужно брать кредит, задумался и отказался, сослался на то, что сейчас пишет роман, сильно занят им. Ему будет некогда уделять время кооперативу, а обузой он не хочет быть. Тогда Дмитрий предложил открыть кооператив Косте Куприянову. Они долго сидели в ЦДЛ, обсуждали, как будут действовать. Говорил больше Анохин, говорил горячо, страстно, убеждал больше себя, чем Костю. Куприянов был по натуре своей вял, не способен на решительные действия, слабохарактерен. Это о таких, как он, есть анекдот: парня пустила ночевать девица, положила в постель с собой, но отгородилась от него газеткой, и он не смог преодолеть это препятствие. К тому же Костя  был запойный. Мог не пить полгода, потом залетал недели на две. И тогда пил беспробудно. Был он щупл телом, невысок ростом, на лицо смазлив. Девчатам нравился. Женат был когда-то. Имел сына, которого почти никогда не видел. Он был неглуп, начитан, писал хорошие рассказы, увлекательно рассказывал разные истории, любил литературу. Анохину было с ним интересно. Раньше Куприянов работал в научно-исследовательском институте, но когда выпустил две книги и вступил в Союз писателей, уволился, перешел на вольные хлеба. Идею Димы открыть кооператив и выпускать журнал он принял сразу, безоговорочно. Оба они знали, что это Анохин будет готовить документы, бегать по инстан­циям, регистри­ровать кооператив, брать кредит в банке, а Костя станет поддер­живать словом, давать советы. По законам того времени учредителями кооператива могло быть не менее трех человек, и они решили включить в учредители мать Кости и жену Димы. Председателем кооператива, естественно, стал Анохин. Прежде, чем начать готовить документы они решили поговорить с братом Кости Андреем, который работал инженером отдела снабжения в ведомс­твенном издательстве, выпускавшем брошюрки по радио и связи, спросить у него сможет ли он достать бумагу на первый номер журнала. Бумага в то время свободно не продавалась, ее отпускали по лимиту, утвержденному заранее Госпланом. Если он не сможет достать, то, скорее всего, затеваться с кооперативом не имело смысла.

Через два дня встретились на квартире у Кости. Сидели на маленькой кухне втроем: Дима и Костя с братом Андреем, пили чай, разговаривали о коопе­ративе. Андрей Куприянов был повыше ростом Кости, лицо сухощавее, решительнее, чем у брата. И взгляд цепкий, твердый. Также, как и брат, говорлив, выпивоха, но с принципом: сначала дело, потом пьянка.

Андрей Куприянов договорился с отделом реали­зации бумажного комбината, что ему отпустят вне плана вагон бумаги по двойной цене, за сорок тысяч рублей, что равнялось шестидесяти тысячам долларов. Двадцать тысяч перечислением, двадцать тысяч наличными. Долго думали при новой встрече, стоит или не стоит связываться. Решили рискнуть, зарегист­рировали кооператив. Назвали его «Литературно-редакционным агентством «Глагол», а журнал — «Глаголом». Обмыли хорошо по русскому обычаю будущее дело.

Наобмывались так, что Галя, увидев, в каком состоянии он явился, не стерпела, начала орать, обзывать его алкашом. Дима, возбужденный началом нового дела, был оскорблен такой встречей, в свою очередь начал возму­щаться, огрызаться. И кончился вечер скандалом, дракой, плачем детей. Олечке было тогда пять лет, а Борису — четыре.

Когда пришел вагон бумаги, своими руками вы­грузили его, перевезли в типографию, своими руками перекатали трехсоткилограммовые рулоны на склад, а когда вышла первая книга, са­ми перевезли весь ее стотысячный тираж в магазин. Успех был большой. Кре­дит сразу же вернули. Как только «Глагол» ожил, Дугин поступил к ним на ра­боту с начала как наемный редактор, а потом как-то незаметно стал соучреди­телем. Работал он больше Кости, который при первой же трудности уходил в запой.

Анохин еще в «Молодом рабочем» помог Дугину выпустить книгу, по­мог вступить в Союз писателей. Диме он нравился: спокойный, начитанный. С ним приятно было поговорить, посидеть на даче за винцом. Он был худощав, сильно сутул, от этого казался ниже ростом, носил небольшую бородку. Глаза у него были непонятного цвета. Все в них было — и желтизна, и зеленца, и черно­та, и серые точки видны. Были они глубоко посажены и почти все время при­крыты веками. Но когда он их вскидывал на тебя, в них чувствовались неприят­ная острота, блеск, а иногда проскальзывала хитреца. Однако неприятное впе­чатление от них всегда скрашивала чуть застен­чивая улыбка, никогда не сходив­шая с его губ. Он редко повышал голос, редко сердился. Если чувствовал себя раздра­женным, то старался молчать, ничего не говорить, уходил в себя. Однаж­ды Дугин признался Анохину, что когда он сильно раздражен, то начинает счи­тать про себя до ста. Досчитает и успокоится.

В те дни Совет Министров СССР учредил изда­тель­ство московских писате­лей, и Анохину, зная его активную деятельность, предложили возглавить, ор­ганизовать работу нового издательства «Москва». Жаль было оставлять коопе­ратив, где уже было все налажено, выходила книга за книгой, но Дмитрию каза­лось, что в государственном издательстве развернуться можно будет мощнее, да и Николай Дугин настоятельно советовал идти туда, и Анохин согласился, стра­стно окунулся в организацию нового дела, начал работать как одержимый. Де­вяностый год стал золотым годом в его жизни. Как он кипел, как метался из го­рода в город по типографиям и бумком­бинатам! Кабинет Анохина всегда был забит гонцами буквально со всех концов страны. Все материалы для издания книг были дефицитными, и изготовители их охотно меняли на другие дефицитные товары, нужные им. Поэтому  химзавод поста­влял вагонами гидро­сульфита натрия для обмена в Соликамске на обложечную бумагу. Дмитрий заключил договор с Мичу­ринским кирпич­ным заводом на поставку кирпича тоже для обмена на бумагу. На заводе в городе Уварово Тамбовской области он покупал ан­гар, чтобы поставить в Москве склад для хранения бумаги, которая шла в издательство вагонами из Балахны, Пензы, Сыктывкара. В те же дни он пробивал землю под Москвой под дачные участки для сотрудников издательства. В Кисловодске ку­пил дом для отдыха сотрудников. С ВАЗом заключил договор на поставку «Жигулей» сотрудникам в обмен на книги. Выбил помещение для издательства (о, как это было трудно!), получил ордер без всяких взяток.

А сколько авторов бывало у него ежедневно! В то же время он организовал журналы «Русский архив», «Ни­ва», «Фантастика» и газету «Воскресение».

Заговорили в стране о малых предприятиях, стали поддерживать их. И однажды Анохину пришла мысль, что под видом малых предприятий в городах России можно возродить закрытые Хрущевым облас­тные из­дательства. Сколько обращений к правитель­ству слы­шали об этом трибуны писательских съездов и пленумов, но правитель­ство безмолвствовало. А Дмитрий спокойно и тихо начал открывать малые предприятия-издательства: Липецк, Тамбов, Мур­манск, Калининград, Тула, Курск, Иркутск. Было создано тринадцать издательств и два акционерных общества. Все они получили от «Москвы» деньги на развитие. Одни из них окрепли, прочно встали на ноги, издают теперь книгу за кни­гой, другие туго, медленно развиваются. Это зависит от характера, предприим­чивости руководителей и местных усло­вий. Ему мечталось о мощном изда­тельском концерне, где в центре стоит «Москва» с ее журналами и газетой, а филиалы ее по всей стране. Каким-то образом о деятельности «Москвы» узна­вали зашевелившиеся предприниматели, и вряд ли най­дется хоть одна область России, представители кото­рой не побывали в кабинете Анохина. Со многими завя­зывались деловые отношения.

А скольких новых организаций издательство «Москва» стала соучредителем! Ассоциации книго­издателей (АСКИ), Союза арендаторов и предприни­мателей, ассоциации «Россия» — по связям с зарубеж­ными соотечественниками, «Русская соборность» и т. д. и т. п. Анохин тогда пошучивал, мол, если написать все его титулы-должности на визитке, то она будет с целый лист величиной. В то время он был директором издательства «Москва», членом Союза писателей СССР, членом Правления Союза писателей РСФСР, секретарем Правления Союза писателей РСФСР, главным редак­тором журнала «Русский архив», членом редколлегий жур­налов «Московский вестник» и «Нива», газеты «Воскресенье», президен­том ак­ционерного общества «Беседа», членом прав­ления акци­онерного общества «Толика», членом Правления ассоци­ации «Россия», членом Правления Между­народного фонда «Русская соборность». Член, член, член…

Тогда же им было создано акционерное общество «Беседа», в учредители которого, помимо «Глагола», Дмитрий включил своих друзей Кос­тю Куприянова и Николая Дугина, жену Галю, а коммерческим дирек­тором на­значил Андрея Куприянова, брата Кости. Тот был прекрасным снабженцем, а в те годы добыча материалов была главным делом в работе частных фирм.

«Беседа» была зарегистрирована седьмого сентяб­ря девяностого года. Анохин с гор­достью говорил знакомым, что его «Беседа» получила свидетельство под номером пятьдесят. До него в СССР было зарегист­рировано всего сорок девять акцио­нерных обществ.

Книги в то время пользовались необычайным спросом, особенно подписные издания. И Дмитрий решил объявить подписку на собрания сочинений Валентина Пикуля в двенадцати томах, «Белого дела» в шестнад­цати томах, Чейза в восьми томах и «Зарубежного детектива» в шестнадцати томах. Некоторые коопе­ративные издательства объявляли подписки, давали объявления в «Книжном обозре­нии» и просили присылать деньги за последний том в банк на их расчетный счет. Но Анохин сделал по-иному. Он напечатал абонементы точно такие, к каким привыкли читатели в прежние годы. В Ленинграде и Киеве открыл малые предприятия на свои собственные деньги для того, чтобы они могли распространять абонементы. Никто из соучредителей «Беседы» не верил в успех этого дела. Но возражать открыто Анохину не смели. Он был на вершине успеха, авторитет его был непререкаем. Да он и слушать никого бы не стал. Но то, что начнется такой ажиотаж, Дима сам не ожидал. Он съездил в Ленинград, чтобы проверить, как там идет подписка, и с ужасом увидел, что в центре города, в переулке, неподалеку от Невского проспекта, замерзшие покупатели, дело было в декабре, жгут костер, заняв с вечера очередь на подписку. Утром в магазин войти было невозможно. Он был забит людьми. Народ его не пустил внутрь, думая, что он хочет влезть без очереди. Пришлось стучаться в служебный вход. Продали абонементов на немыс­лимую для сегодняшнего времени сумму, на несколь­ко миллионов долларов.

Все удавалось в тот год Анохину, и снова казалось ему, что он крепко схва­тил Бога за бороду, частенько ловил себя на том, что любуется собой в душе, когда мгновенно, легко, без колебаний принимает важней­шие решения, снова говорил друзьям, что случай, судьба никакой роли не играют в жизни человека, что все только в его собственных руках: надо действовать, действовать и всего добьешься, все получится.

Каким интересным, насыщенным было то время! Ни дня покоя, ни часа от­дыха! Удивительный год! А сколько сделано! Вспоминает сейчас Анохин и удивляется: неужто все это уложилось в один год? Да, за один год удалось орга­низовать, поставить на ноги новое издательство «Москва». Создать на пустом месте и так, что о нем заговорили. Он начал строить свою типографию, купил дом в Кисловодске, три склада ломились от бумаги, купил и привез ангар под склад, выходят журналы и газета, действуют малые предприятия. Но это было по замыслу Анохина всего лишь начало, фундамент дела, развернуться он наде­ялся в следующем году. В тот год он был счастлив как никогда. К нему всегда была очередь в кабинет, несмотря на то, что дела решал он быстро, четко. До­ма, по вечерам, телефон не умолкал ни на минуту. Галя раздражалась, серди­лась, называла свою квартиру телефонной станцией. Ему звонили из других го­родов, забывая, что в Москве три часа ночи. В Союзе писателей, в ЦДЛ Анохин ни на секунду не оставался один. Едва он входил туда, как его сразу же окружа­ли писатели, и начинались вопросы, просьбы, предложе­ния. Такая жизнь ему по­нравилась, пришлась по душе.

Да, начало было энергичным, мощным, красивым, а кончилось все крахом! Крахом еще более стреми­тельным, чем рождение издательства. Анохин не по­чувствовал, не увидел начало разложения, исток будущего краха. Не заметил лишь потому, как понимает теперь, что по отношению к людям — романтик. Он всегда был занят делом, некогда было приглядываться, вникать в причины по­ступков окружающих людей. Своими заместителями и заведующими редакция­ми в издательство «Москва» он взял своих друзей по литературе, и они-то, не понимая многих его действий — а объяснять им у него времени не было, — когда по­считали, что издательство встало на ноги, решили убрать его, написали письмо в Секретариат с требованием переизбрать директора. Анохин вызвал ревизион­ную комиссию, и, когда полностью отчитался перед Секретариатом, сам подал заявление на расчет, решил уйти в «Беседу», где руководителем считался Нико­лай Дугин, но все решения принимал Дмитрий.

Анохин предложил Дугину собрать учредителей и сложить с себя полномо­чия президента, чтобы его, Дмитрия, снова избрали им.

— Не спеши! — ответил Дугин, усмехаясь. — Я подумаю, слагать с себя эти полномочия или не слагать!

— Почему так? — опешил Анохин.

— Главным редактором я могу тебя взять в «Беседу», а о президентстве за­будь.

Анохин ушел от него ошеломленный. В шоке. Что делать, не знал, решил успокоиться, обдумать свое положение, а потом что-то предпринимать. Чтобы никто не узнал, в какое положение он попал, уехал из Москвы. Взял путевку в Дом творчества, в Ялту.

Утром и днем в Ялте Анохин дописывал роман, а вечером они с Галей гуляли по набережной, по весеннему парку с цветущими деревьями, где запах моря сме­шивался с запахом цветов. Дмитрий молча­лив был, думал, думал, но думал он не о героях своего романа, а о том, как вернуть себе «Глагол» и «Беседу», отобрать у своего друга Дугина, которому он сам их передал. Вспоминалось, как совето­вал Дугин ему идти директором в «Москву». Николай знал, что Костя Куприя­нов не сможет по своему характеру быть руководителем, а значит, председате­лем Правления «Глагола» будет он, Дугин. А теперь он стал президен­том акци­онерного общества, у которого вот-вот должны появиться огромные деньги. И переизбрать его по Уставу невозможно, ведь у «Глагола» пятьдесят процентов акций, которыми распоряжается Дугин как директор, плюс небольшой процент собственных акций как частного лица. Он один мог решать все вопросы, несмо­тря на то, что ни к открытию «Глагола», ни к открытию «Беседы» никакого от­ношения не имел и в делах «Беседы» совершенно не принимал участия.

Из Ялты Анохин обзвонил все малые предприятия и магазины, которые распространяли абонементы, чтобы они не перечисляли деньги в «Беседу», при­тормозили немного. Все они, особенно малые предприятия, работали лично с ним, с Анохиным. Он им давал деньги на развитие, а Дугин для них ничего не значил.

В первый же день в Москве они встретились втроем на даче у Кости. И сра­зу же, не спрашивая, как идут дела, Анохин объявил с радостным уверенным ли­цом, хотя внутри его все трепетало:

— Все, ребята, блудный сын возвращается! Все силы и время теперь буду отдавать «Глаголу» и «Беседе». Возвращаюсь в председатели кооператива «Глагол», давайте избирать, голосовать. Галя, как вы понимаете, передала свой голос мне, так что у нас голоса равные.

— А зачем тебе «Глагол»? — спросил удивленно Костя. — «Беседу» подни­мать надо, она проваливается.

— Не, ребята, сначала мне надо вернуться в «Глагол».

Костя искренне не понимал, что ключ от обеих фирм в руках председателя правления «Глагола». Он сопротив­лялся, категорически не хотел принимать ка­кого-либо решения по кооперативу. Дугин молчал. Изредка бросал реплики в поддержку Кости. Анохин не мог открыто защищаться, высказать все, что дума­ет, поэтому лавировал, требовал избрать его председа­телем правления коопера­тива без всяких объяснений. Ведь это он создавал его… Два часа бился, потом пошел на последнее средство, на последний вариант, заявил, поднимаясь:

— Хорошо. В таком случае мы с Галей выходим из «Глагола». Пришлем независимую комиссию, они посчитают имущество, и мы заберем свои части. И в «Беседу» я возвращаться не буду, позову всех сотруд­ников оттуда, кто пойдет со мной, откроем новое акционерное общество и будем действовать.

— Погоди, чего ты разошелся! — испугался Костя.— Если тебе так надо, давай голосовать. Я за то, чтобы ты был председателем Правления «Глагола»!

— А ты? — с усмешкой глянул на Дугина Анохин.

— Я воздержался,— спрятал тот глаза и застенчиво улыбнулся, но в улыб­ке его мелькнула яростная ненависть.

И снова началась суета, снова закрутилась издатель­ская машина. Книги в «Беседе» выходили одна за другой. Почти все крупнейшие писатели России сотруднича­ли с ней. И вновь в суете, в эйфории не почувствовал Анохин, как внутри издательства завелся червь. Теперь-то, после случая с «Москвой», Дима знал, что у него есть враги, что некоторым людям ненавистен его успех. Что есть люди, которым он неприятен, что они не любят его почему-то без всякой видимой причины. Ведь он никогда никого не унижал ни словом, ни делом, ни о ком не высказывался плохо, ни перед кем не кичился своим успехом, всегда был прост и доступен. И никогда подолгу не думал о людях, которым он не нравился, не забивал голову. Не любят, ну и пусть не любят, это их проблемы. Не было времени у него размышлять о них. Он не доллар, чтобы всем нравится. Помимо издатель­ских дел нужно свои вещи писать. Конкурентов в издательской среде, как он считал, у него не было, потом что сильные издательства выпускали только коммерчес­кую лите­ратуру. Им все равно было, что издавать, лишь бы книги деньги приносили.

Не думал Дима о своих врагах, а они были, и были в неожиданном месте, и очень сильны. Анохин сам их дразнил постоянно, как теперь он понимает. И узнал, откуда идет зловонное дыхание не тогда, в девяносто седьмом году, когда получил первый удар, а только теперь, три года спустя, всего неделю назад, когда был в отчаянии от многочисленных внезапных для него ударов, когда вся морда была в крови, и в глазах мутилось от боли.

К тому времени перевели несколько книг Анохина на иностранные языки. Повесть «Я — убийца» вышла отдельными книгами в Германии и США, три романа были опубликованы в Париже на французском языке. Особенно приятно ему было получить письмо от китайского переводчика, который писал, что он «перевел русские классические и современные произведения Пушкина, Гоголя, Тургенева, Дос­тоевского, Л. Леонова, Распутина, Трифонова и др. А сейчас случайно получил книгу «Я — убийца» и уже начал переводить. Наше издательство купило авторс­кое право. За последние годы у нас мало русских книг, поэтому редко читаем последние произ­ведения. Ваша книга интересная, там не только сюжет остер, но и отражается современная жизнь в России». Приятно было, что его произведения понравились человеку, который переводил Пушкина, Достое­вского.

Как у издателя, у него частенько брали интервью не только газеты, но и телевидение. О книгах все время писали рецензии. Журнал «Зеркало читающей России», откуда он получил первый внезапный удар, за год до этого опубликовал статью об издательстве «Беседа», назвав ее «Голос России».

До этой публикации «Зеркало» печатало о Анохине статью в рубрике «Кто есть кто в издательском мире», брала интервью с ним на две полосы. Кто такой Дмитрий Анохин и что собой представляет издатель­ство «Беседа» в этом журнале хорошо знали. Поэтому публикация здесь клеветнической статьи о нем, где все факты просто жутко перевирались, и перевирались нарочно, потрясла его, оглушила. Она была явно заказная. Автора статьи он никогда не видел, не знал о нем ничего. Изредка читал его статьи о книгах. С главным редактором журнала тоже не был знаком. Знал только издателя — Инну Станиславовну Вицину. Женщина она была энергичная, самоуве­ренная, с большими амби­циями и склонностями к интригам, жесткая и жестокая. По лицу чувст­вовалось, что пойдет на все, ни перед чем не остановится, чтобы достичь своей цели. На вид она худощава, с болезнен­ным румянцем на щеках, с большим узким носом.

Статья о Анохине появилась в журнале перед книжной ярмаркой на ВДНХ. Готовился этот номер к ярмарке. Там-то он и попал в руки Димы. Доброже­латели принесли и сунули ему в руки с ядовитой ухмылкой: посмотри, мол, почитай о себе! Прямо на обложке стоял анонс статьи: «Зыбкая тень «Беседы», стр. 18». Статья была напе­чатана в рубрике «Где был порок, там стали нравы». Занимала она две полосы, с тремя иллюстрациями: эмблемы издатель­ства и двух фрагментов из его каталога.

Читал Анохин эту статью на своем стенде во время книжной ярмарки, читал и ему хотелось спрятаться, умалиться, превратиться в пылинку от стыда, чтобы никто его не замечал, не видел.

— Чем это ты зачитался? — подошел к нему его давний друг, писатель-земляк Николай Наседкин, две книги которого он выпустил в «Беседе».

— Да вот, — показал ему журнал Анохин с веселой улыбкой. — Статейку обо мне тиснули!

— Хорошую?

— Зубодробительную, — по-прежнему пытался улы­баться Дима.

— Дай-ка я посмотрю.

Анохин отдал ему журнал, а сам стал ходить по стенду. Стоять не мог. Все в нем дрожало, кипело от возмущения и от чувства, что все уже прочитали эту статью, и теперь с ехидством и презрением смотрят на него. Подходили знакомые писатели, пожимали ему руку радушно, а он пытался прочитать в их глазах насмешку, прочитать слова: «Ну, ты и гусь! Знаем мы теперь тебя!» С горькой усмешкой вспомнил, что только утром увидел свое интервью в журнале «Новое книжное обозрение», которое предварялось сообще­нием о том, что редакция объявила издательство «Беседа» — издательством 1997 года.

Грустно и стыдно было вспоминать слова, которые он говорил о делах и планах издательства. Какую насмешку они вызывают теперь у читателей после статьи о нем. Ходил Анохин по стенду от полки к полке, поправлял книги, делал озабоченный вид и поглядывал на Наседкина, на выражение его лица. Оно было суровым. Коля прочитал, подошел к нему хмурый.

— Ну, как меня почистили? — наигранно засмеялся Анохин.

— Чему ты смеешься? Страшная статья! Ты знаешь этого Игорева?

— Никогда не видел его, никогда с ним дел не имел.

— Статья явно заказная. Кто-то тебя хочет унич­тожить, а тебе смешки! Вспоминай, кому ты дорогу перешел?

— Некогда мне по чужим дорогам бегать, у меня своих дел невпроворот. Оглянуться некогда.

— Просто так, с бухты барахты такие злобные статьи не пишутся. Автор хороший куш сорвал за нее. Кому же ты мешаешь?

— Выбрось ты все это из головы! Какой дурак поверит этой чуши? — отмахнулся Дима.

— Поверят, еще как поверят. Думаешь, все знают, что ты до «Молодого рабочего» много лет трубил плотником, слесарем-сборщиком да дворником,  что газеты «Глаша­тай» ты выпустил не один номер, а сорок шесть и в первом номере ничего подобного не было, что пишется в статье, что в «Москве» ты не валялся пьяный на столе в окружении пустых бутылок, что трехтомник свой ты выпустил на третьем году деятельности «Беседы», а не самым первым? Всему поверят, с радостью поверят, и будут шарахаться от тебя. Кто с таким проходимцем, каким ты изобра­жен в статье, захочет иметь деловые отношения? Только такой романтик, наивный человек, как ты, может думать, что все вокруг радуются твоим успехам! Увидишь, еще здесь на ярмарке увидишь, как от тебя все шарахаться начнут! Посмотрю я, как с тобой будут заключать договора книготорговые фирмы. Очнись, и подавай в суд! И радуйся тому, что в статье куча лживых фактов. Ты все их можешь легко опровергнуть докумен­тами.  

Наседкин оказался прав. Ярмарка для издательства прошла впустую. Никто виду не показывал, что знает о статье, но многие книготорговцы-товароведы на пригла­шение заглянуть на стенд, посмотреть новые книги, сделать заказ на них, как-то стыдливо отводили глаза, обещали зайти и, сославшись на срочную встречу, исчезали. Только один старый известный издатель, с которым Дима был в хороших отношениях, впрочем, он ни с кем никогда не ссорился, не конфликтовал, не скрыл, что читал статью, спросил у него сожалеючи:

 — За что же они тебя так?

  — Пусть резвятся, клевещут, — отмахнулся Дима, сделал вид, что статья его не трогает.

Да Шишигин Марат Васильевич, председатель Правления Ассоциации книгоиздателей России, добро­душный, ироничный человек, однажды, когда Дмитрий случайно опоздал на заседание Правления и извинился, входя, в его кабинет, благодушно пошутил, прервав заседание:

 — А мы уж тут думали, гадали, не переквалифи­цировался ли ты в управдомы?

И все также благодушно заулыбались. Дима понял, что все они читали статью. Но никто из издателей не изменил к нему своего отношения, наоборот, как он заметил, некоторое время были как-то предупреди­тельней с ним, добрее, словно это они его незаслу­женно обидели, и теперь хотят загладить свою вину. Но так отнеслись издатели. С ними он никаких общих дел не имел. Каждый варился в своем котле. Анохин никому не мешал. Если бы все так восприняли статью, то вскоре он бы забыл о ней. Но книготорговцы быстро дали понять, что не хотят иметь дело с «Беседой». Не брали новые книги, возвращали те, что раньше взяли. Только из-за одной санкт-петербургской фирмы издательство потерпело убытки на несколько миллиар­дов рублей.

Ранее, на весенней Лейпцигской книжной ярмарке романами Дмитрия Анохина заинтересовались немецкие и финские издатели, а французское издатель­ство, которое уже выпустило две его книги, прислало на подпись договор на издание его очередного романа. Он подписал договор и отослал назад. И вдруг после книжной ярмарки на ВДНХ, где он прочитал статью о себе, приходит из Парижа письмо, что, в связи с изменившимися обстоятельствами, издательство вынуждено повременить с переводом его романа, что подписание договора отложено на неопре­деленный срок. И у немецких и финских издательств пропал интерес к его книгам. Может быть, та статья к этому не имела никакого отношения, но все эти нежданные провалы Анохин связывал с реакцией на нее. Никому не хотелось иметь дело с проходимцем. Дима очень боялся, что и китайцы откажут, несмотря на то, что договор с ними подписан давно. К счастью, книга на китайском языке вышла. 

И Дима не выдержал, решил отмыться, подал в суд. В первый раз в своей жизни посетил это учреждение.

Он собрал документы, чтобы опровергнуть все факты, упомянутые в статье, написал исковое заявление и отнес все эти материалы судье. Седая суровая женщина открыла папку, начала читать.

 

Исковое заявление

о защите чести, достоинства, деловой репу­та­ции, возмещении материального и морального вреда

 

В журнале «Зеркало читающей России» опубли­кована статья Михаила Игорева «Зыбкая тень «Беседы», цель которой разорение созданного мною издательства «Беседа» и моральное уничтожение меня как общественного деятеля и предпринимателя: В настоящее время я являюсь Секретарем Союза писателей России, членом Президиума Литератур­ного фонда России, членом Правлений Ассоциаций книгоиз­дателей России и книгораспространителей России.

В оскорбительной по тону статье ни один факт из моей биографии не соответствует действитель­ности. Оскорблений касаться не буду, остановлюсь только на фактах.

1) Автор пишет, что я, начав свою трудовую деятельность в издательстве «Молодой рабочий» редактором, воспользовался служебным положением и издал там свою первую книгу.

В «Молодой рабочий» я пришел, имея за плечами восемь лет трудовой деятельности и две изданные книги, и ни одной книги никогда там не выпускал.

2) Автор пишет, что я был изгнан из «Молодого рабочего» со скандалом, что потом я разорил и пропил издательство «Москва».

«Молодому рабочему» исполня­ется семьдесят пять лет. В изданной к юбилею книге мое имя упоминается среди немногих, которыми издатель­ство гордится. Стало бы оно упоминать о человеке, которого выгнало со скан­далом?

А издательство «Москва» я создавал на пустом месте и создал с блеском: за год подготовил к выпуску свыше ста книг и издал тридцать. Разорилась «Москва» и была закрыта в начале 1997 года ее пятым директором. В то время я уже седьмой год работал в «Беседе». После меня в «Москве» было четыре директора.

3) Автор пишет, что, основав собственное издательство «Беседа», я первым делом издал свой трехтомник.

Свой трехтомник я выпустил в 1992 году, на третьем году деятельности, когда «Беседа» уже была на четвертом месте по количеству изданных экзем­пляров книг среди десяти тысяч издательств России. Мои книги переводились и печатались в США, Франции, Германии. Три последних книги были в списках бестселлеров России.

4) Автор издевается, что я, якобы, выпустил единственный номер газеты, который полностью посвятил себе любимому.

Первый номер газеты «Глашатай» прилагаю. В нем ничего подобного нет. А всего вышло сорок шесть номеров.

5) Показав меня читателям этаким монстром, с которым страшно иметь дело, автор переходит к главной цели, уничтожению издательства. Начинает он с утверждения, что издательская деятельность «Беседы» более чем скромная.

В действительности «Беседа» в 1992 году заняла четвертое место в России по количеству изданных экземпляров, а в 1993 году поднялось на третье. Нами издано пять книг Михаила Булгакова, четыре — Сергея Есенина, три — Леонида Леонова, двадцать — Бальзака, восемнадцать — Эмиль Золя, восемнадцать — Вальтер Скотта и т.д.

6) Автор сознательно клевещет, что «Беседа» не выпускала книг Владимира Солоухина, Виктора Астафьева и Валентина Распутина, хотя объявляла об этом.

Автор знал и видел, что мы выпустили три книги Солоухина, по две — Астафьева и Распутина. Редакция «Зеркала» хорошо знает, какие книги мы издали. В 1995 году в этом журнале напечатана статья о «Беседе» под названием «Голос России».

7) Автор, показав страшный облик Анохина и ничтожество «Беседы», исподволь подводит чита­теля к мысли: бежать подальше от «Беседы», порвать с ней все дела! Вот как он заканчивает статью: «И покуда Анохин этаким макаром кура­жится над нами, издательство «Беседа» чахнет. Это, кстати, ни для кого не секрет. В чем польза этой зыбкости? А в том, что, если «Беседа» окончательно зачахнет, то Дмитрий Иванович переквалифици­руется в новые управдомы, президенты, пред­седатели и прочая и прочая. Ведь сколько еще ролей не сыграно! Сколько касс не ограблено!»

Кто куражится над кем? Я над читателями, издавая классику? Или Михаил Игорев глумится надо мной, куражится, клевещет? А последними словами статьи он уже прямо говорит, что я вор: «сколько касс не ограблено!». А то, что «Беседа» чахнет, оказы­вается ни для кого не секрет, кроме самой издатель­ства. Вот факты о последних достижениях «Беседы»! За деятельность в 1997 году редакция журнала «Новое книжное обозрение» признала «Беседу» издательством года. Заметьте, это среди десяти тысяч издательств России. На Московской междуна­родной книжной ярмарке на ВДНХ, где появилась эта статья, «Беседе» в числе немногих издательств вручен диплом. За шесть месяцев этого года «Беседа» уже выпустила свыше восьмидесяти книг. Можно ли сказать, зная эти факты, что «Беседа» чахнет? Автор проговаривается о главной цели статьи! То, что она заказная, у меня нет сомненья. С автором я не знаком, никогда его не видел, никогда не сталкивался с ним. У него нет причин быть озлобленным на меня или на «Беседу». Он сознательно клевещет, подтасовывает факты. Заказчики пре­красно знали, что «Зеркало» поступает ко всем руководителям Союзов, Ассо­циаций, Фондов, членом Правлений которых я состою, прекрасно знали, что «Зеркало» читают все книгора­сп­ространители, знали, что многие из них после такой статьи прекратят сотрудничать со мной, и издатель­ство разорится. На Московской ярмарке мы не заключили ни одного договора на новые книги. Такого никогда не было».

 

Дальше Анохин перечислял фирмы, которые уже отказались сотрудничать с «Беседой», и просил суд взыскать с «Зеркала» и с автора моральный и мате­риаль­ный ущерб, напечатать опровержение той статьи и предоставить ему две страницы, в объеме кле­ветнической статьи, для ответа. И к каждому факту, упоминающемуся в иске, он приложил документ, подтверждающий его, приложил и газету «Глашатай», первый и последний сорок шестой номера. Получи­лась солидная папка. Судья быстро пролистала ее и сказала:

— Хорошо, ждите повестку в суд!

Пока он ждал суда, «Беседу» настиг второй более страшный удар. Потом эти удары будут сыпаться на Анохина один за другим, один ужасней другого. Так что ту статью он посчитает невинным приключением, сюжетом для небольшого рассказа.

Месяца через два пришла повестка. В зале заседа­ния суда Дима впервые увидел главного редактора «Зеркала» и Михаила Игорева. Как он и ожидал, Михаил Игорев — псевдоним. Настоящее имя у автора статьи было иным. Главным редактором оказалась пожилая женщина с не запоминающимся лицом, с расплывшейся от времени фигурой, типичная редак­торша, взволнованная, немного испуганная. Ей, как догадался Анохин, приказали опубликовать эту статью, она напечатала, а теперь очень боится, что станет козлом отпущения. Вицина в любой момент может выгнать ее с работы. Сама бы она ни за что не решилась печатать ее. Тем более по предыдущим публикациям она прекрасно знала, какие книги издает «Беседа», присутствовала на всех награждениях издатель­ства различными дипломами. Михаил Игорев оказался тщедушным, ущербным, сереньким, похожим на крысу, человечком. На вид ему было лет тридцать. Лицо у него неприметное, бесцветное, тусклое. В выражении его, кажется, навсегда застыла какая-то обида на все чело­вечество за свою невыразительность, никчемность. Сели они в зале во втором ряду, позади Анохина.

— Вы ознакомились с делом? — обратилась к ним судья, седая худощавая женщина со строгим лицом.

— Да, — ответила главный редактор.

— И что скажете?

— Мы не хотели обидеть Анохина, — взволно­ванно и испуганно заговорила редакторша. — Это всего очерк нравов в издательском мире. Мы не понимаем, почему он так болезненно воспринял его.

— А вы, Дмитрий Иванович, настаиваете на суде. Может быть, найдем сейчас приемлемое для всех решение?

— Если они выполнят, все мои требования без суда: напечатают опровержение, предоставят мне слово, то я на суде настаивать не буду. Зачем он, если и так все решено.

— Как вы на это смотрите? — снова обратилась судья к представителям «Зеркала».

— Мы считаем себя правыми. Оправдываться не будем.

— Понятно, — вздохнула судья. Она с бесстрастным лицом склонилась над столом, начала что-то запи­сывать.

Возмущенный словами главного редактора Анохин вытащил из дипломата первый номер газеты «Глаша­тай», развернул его. Газета была большая, формата «Литера­турной газеты».

— Значит, вы правы, говорите, — сказал он с дрожью, с негодованием в голосе. — Тогда, по-вашему, этот портрет в четверть полосы, — ткнул он пальцем в свою фотографию на первой странице величиной со спичечный коробок и распахнул газету во всю ширину, во весь разворот. — Покажите, где здесь отрывок из моей нетленки, как вы пишите! Покажите хоть слово обо мне! И здесь найдите! — сунул он им в нос четвертую полосу.

Редакторша глянула на Игорева.

— Я никогда не видел этой газеты, — буркнул он.

— Не видел, а зачем же писал? — яростно спросил Анохин.

На это Игорев ничего не ответил.

— Прекратите пререкания, — спокойно остановила их судья. — Доказывать будете на суде!

Она назвала дату и время судебного заседания.

В апреле Анохин встретился с Инной Станис­лавовной Вициной в Министерстве печати на приеме в честь Дня книги. На такие приемы Диму всегда приглашали. Он был знаком со всеми часто меняю­щимися министрами. И как он считал, они хорошо к нему относились. По крайней мере, всегда замечали в толпе, подходили, дружелюбно жали руку. Во время фуршета в большом зале, где все пригла­шенные пили вино, закусывали стоя, кучковались, разговаривали, смеялись, Вицина подошла к нему с бокалом шампан­ского с хищной улыбкой на своем худощавом лице с болезненным румянцем. Он тоже держал бокал в руке, и в это время был один. Видимо, она выбирала момент, когда с ним никого не будет.

— Значит, судимся? — ехидно улыбалась она с хищным блеском в глазах.

— Приходится защищаться, — развел он руками в ответ.

Весь разговор их проходил с милыми улыбками на лице. Со стороны могло показаться, что ведут они приятный разговор.

— Имей в виду, что женщин победить нельзя.

— Я ни о какой победе не думаю. Мне бы как-нибудь защититься от женщин. Я ни на кого никогда не нападал, ни на женщин, ни на мужчин. И победы мне нужны только за столом над чистым листом бумаги да в издательском кабинете. И женщины, как вы, должно быть, слышали, меня мало интересуют. Времени нет, к сожалению, даже на любовные победы над ними.

— Мы женщины страшно мстительны, если нас затронут за живое.

— Бог с вами, Инна Станиславовна, неужто я вас когда-нибудь трогал? Окститесь!

— Если не заберете документы из суда, с вами будут разбираться в другом месте, другие инстанции. Там вы никогда не выиграете! — улыбнулась ему на прощанье Вицина, повернулась и отошла, смешалась с толпой, стоявшей неподалеку.

Анохин хотел сказать ей вслед со смешком, мол, бандитов, что ли, подослать хотите. В России были только две инстанции для разбирательства спорных вопросов: суды да бандиты. Суды решают вопросы долго и несправедливо, бандиты мгновенно и справед­ливо. Поэтому их суда Анохин не опасался: он был полностью прав.

Но сказать про бандитов Вициной Дима не успел. К нему подошел знакомый директор и спросил:

— О чем это ты болтал с этой хищницей?

— Так, о делах…

— Ну и баба! Редкая хищница, сожрет и не облиз­нется, — восхитился директор.

Недели через две после этого случая перед судом встретились Дима и Вицина со своими адвокатами по ее настоянию. Она попыталась вновь надавить на него, чтобы он взял документы из суда, и не добившись этого, вновь гневно бросила, не смущаясь двух свидетелей-адвокатов:

— Ладно, с тобой будут разбираться другие инстан­ции!

Анохин снова подумал, что она угрожает банди­тами. Но он ошибался, не догадывался о третьей инстанции, которая не знала ни пощады, ни справед­ливости. Какую инстанцию имела в виду Инна Станиславовна Вицина он узнал только за три дня до отъезда в Америку, два года спустя после разговора с ней. Та инстанция и была заказчиком статьи.

На суд Вицина не пришла. Был ее адвокат и автор статьи. Как Михаил Игорев крутился, мямлил, потел, отвечая на вопросы судьи, пытаясь доказать, что его статья всего лишь невинный художественный иронический очерк нравов!

— Вот, это статья, это есть мое мнение, о котором я, согласно закону о свободе слова, высказываться могу, — бормотал он, говорил бессвязно и побито. — Вот я им воспользовался. Мое субъективное мнение, мое личное мнение, которое я высказал. Информация, на которой базируется мое мнение не распространяется. Ну, касаемо вставок в фактах очерков нравов, это в некотором роде больше литературное произведение. И поэтому я использую, включаю какие-то элементы литературы, то есть, вот здесь, реальность сопряжена с некоторыми литературными приемами, одним из которых, в частности, является цитирование, скажем, аннотации к романа Дмитрия Ивановича «Зыбкая тень», где, вот, сколько касс не ограблено. Ни в коем случае здесь не утверждается, что именно Анохин там грабил или еще кто-то, то есть это литературный прием, который разрешен, наверняка, в очерке, мною написанном. Дальше, вот, я пропустил. Да, не будите так мучительно в судорогах спящего… это о «Москве». Это касаемо человека, который напившись, против… лежал на столе. Во-первых, нигде мною не утверж­дается, что именно Анохин, я не знаю, пропил там… вообще слово алкоголь в применении к Анохину не применяется, и не говорится, что он пропил, там он лежал на столе, вот…

Судье, видимо, надоело слушать бессвязный бред Михаила Игорева, и она перебила, начала уточнять. Спрашивала она спокойным и совершенно бесстрас­тным тоном, но задавала такие вопросы, ответы на которые хотел узнать Дима. Видимо, судья хорошо вникла в дело.

— Что вы имели в виду, когда писали это? Что хотели сказать?

— Я имел в виду, так сказать, образную картину… ну, об окончании деятельности издательства «Мос­ква»… Здесь не упоминается, что Анохин там лежал на столе, что он пропил… к алкоголю отношения вообще не имеет.

— Почему тогда, по вашему мнению, издательство «Москва» пришло в упадок?

— Ну, этой информацией я не обладаю и не рассмат­риваю это. Оно пришло в упадок — это как-то общеизвестно. Но не параллель между кончиной издательства «Москва» и Анохиным, то есть лежание на столе… и там бутылкой и Дмитрием Ивановичем я не привожу…

— Это что, аллегория?

— Это как сравнение, как окончание деятельности издательства. Как опустение и разорение…

— Издательство само по себе захирело?

— Ну, я не утверждаю, просто имеется… в тексте этого нет… Я не утверждаю, что Анохин разорил издательство. Все это моя оценка, все это мое субъективное мнение, которое опять же базируется на информации, которая не распространяется…

— А где вы черпали эту информацию?

— У очевидца, которого я, по закону, могу не называть.

— Но Анохин жив, здоров. Вы с ним беседовали? Вы у него какую-то информацию получали?

— По-моему, очерк нравов не предполагает такого тесного контакта с человеком, о котором пишут. Если бы это было так, то ни один из очерков не состоялся бы, поскольку это приведет к скучным, длинным, бесполезным беседам с обменом мнений, к дискуссии. Сатира — это такой жанр, который не предполагает контакта с объектом.

— Хорошо. Вы говорите, что опираетесь на мнение специалистов. Назовите, пожалуйста, хоть один печатный орган, где бы мнение специалиста о «Беседе» или Анохине было бы такое же сатирическое или критическое, как ваше.

— Статей я не привожу, потому что я опираюсь на мнение специалистов.

— Хорошо. Когда вы описывали газету, вы ее видели?

— Ну, опять же таки, эту газету… со слов очевидцев я написал. Мне опять таки очевидцы…

— Со слов очевидцев, значит. Сейчас вы видите номер газеты. Об этой газете вы пишите?

— Видимо, да.

— Четверть листа — это какой объем в газете?

— Ну, так как я не держал ее в руках, и подробно не изучал, естественно, какие-то неточности, никак не могущие опорочить честного Дмитрия Ивановича, и нанести моральный и материальный ущерб…

— Какой характер носит ваша статья?

— Мне кажется, характер литературного произ­ведения.

— Литературное произведение бывает разным.

— Характер сатирический, скорее всего. Скорее все­го, очерк нравов заключает какие-то такие гротескные формы, не соответствующие реальных дел и реаль­ности какой-то… Вот это несоответствие создает некий гротеск, который как раз я хотел перенести сатири­чески, такой эффект, который мне показался очень бойким с одной стороны и забавным. Ну, как сатира — это смех. Мне хотелось именно с моих нравственных позиций оценить деятельность Анохина.

— С какой целью вы это сделали?

— Чтобы искоренить порок. Как бы поставить на вид человека, который выпускает книги «Я — убийца», «Я — террорист». Чтобы он мог отойти от выпуска таких книг.

— Скажите, а что вас подтолкнуло, почему взялись за написание очерка именно о Анохине?

Дмитрий напрягся в ожидании ответа. Этот вопрос он хотел задать сам.

— Я давно печатаю статьи в «Зеркале», ну, не скажу нравов, ну…

— Меня именно эта статья интересует. Что явилось основой?

— Это мои нравственные позиции гражданина.

— Скажите, пожалуйста, был ли кем-нибудь сделан заказ на эту статью.

— Нет…

У адвоката вопросов было много. Игорев выкру­чивался как мог, но каждому видно было, что ответы его неубедительны, путаны. Галю, она была на суде, возмутило выступление адвоката «Зеркала», который все поставил с ног на голову, часто приводил номера статей законов, по которым, опираясь на свободу слова, Игорев имел право высказать свою точку зрения на любой случай, на любого человека. Это всего лишь его личное мнение, а личное мнение неподсудно. У нас свобода слова гаран­тирована Конституцией. Прежние времена прошли, когда всем зажимали рот.

Анохин успокаивал Галю, шептал ей, чтобы она не волновалась, на то он и адвокат, чтобы перевирать все. Не признает же он, что Игорев все налгал, а статью ему заказал некий очевидец, специалист. Выкручи­ваться как-то надо. Успокаивать-то, успокаивал, а сам дрожал весь, волновался страсть, видел, что выступ­ление его адвоката было вялым, неубедительным, ску­чным, а их защитник говорит энергично и убеди­тельно.

Ждали решения суда недолго. Видимо, судьям была ясна ситуация. Они вернулись в зал, за свой стол строгие, серьезные и судья зачитала громко и четко:

— Суд, выслушав истца, его адвоката, представителя ответчиков, изучив материалы дела считает иск обосно­ванным. Анализируя собранные по делу доказательства, суд приходит к выводу, что в указанной выше статье были ущемлены честь и достоинство Анохина Дмитрия Ивановича, его моральные качества. В статье автор представляет его как непоря­дочного человека, опубли­ковавшего свою первую книгу в издательстве, где он работал, устроившего скандал в издательстве «Молодой рабочий», и факти­чески разорившем и пропившем издательство «Мос­ква». Основав издательство «Беседа», в первую очередь истец опубликовал свою книгу и, создав газету «Глашатай», выпустил всего один номер, посвящен­ный истцу. Указанные обстоятельства не только порочат честь и достоинства истца Анохина Дмитрия Ивановича, но и не соответствуют действительности.

И в судебном заседании ответчик не смог доказать соответствия действительности указанных обстоя­тельств, на которые он ссылался в статье.

Суд не может согласиться с доводами предста­вителя ответчика, что фразы относительно «скрючив­шегося человечка» не относятся к истцу, поскольку вся статья Михаила Игорева посвящена Анохину  и его издательству «Беседа».

В этой же статье ущемляется деловая репутация издательства «Беседа», где говорится, что издатель­ская деятельность «Беседы» более чем скромная и издатель­ство чахнет, без подтверждения какими-либо объек­тивными данными.

На основании изложенного, ст. ст. 151, 152 ГК РФ, руководствуясь ст. ст. 191-197 ГПК РФ, суд решил:

Признать сведения, содержащие в статье Михаила Игорева «Зыбкая тень «Беседы», опубликованная в журнале «Зеркало читающей России», порочащими честь, достоинство и деловую репутацию Анохина Дмитрия Ивановича и изда­тель­ства «Беседа».

Обязать журнал «Зеркало читающей России» дать опровержение указанной статье путем его опуб­ликования в первом номере своего журнала, выходя­щего после вступления в законную силу решения суда, и обязать предоставить Анохину Дмитрию Ивано­вичу возможность опубликования в этом номере своей ответной статьи в объеме двух страниц журнала.

Взыскать с журнала «Зеркало читающей России» в пользу Анохина Дмитрия Ивановича в счет компен­сации морального вреда пятьдесят тысяч рублей.

Решение может быть обжаловано в Мосгорсуд в тече­ние десяти дней.

 

Конечно, Вицина обжаловала решение суда, но Мос­горсуд оставил его в силе. Но напрасно радовался Анохин, напрасно два вечера писал статью, перекла­дывал на бумагу чувства, которые он испы­тывал при чтении клеветнической статьи, то, как он защищал себя, как дважды угрожала ему Инна Станиславовна Вицина, как мямлил, крутился на суде Михаил Игорев и какое решение вынес суд. Свою статью он вначале озаглавил «Как учить негодяев!», но потом передумал, подадут еще в суд за оскорбление, назвал просто — «После суда». Написал, отнес в «Зеркало». Как раз на две страницы получилось, как суд решил. Там его материал взяли с усмешкой. Сказали, жди! Но ни в следующем, ни в последующих номерах журнала Анохин не нашел ни опрове­ржения, ни своей статьи. Он позвонил туда, чтобы выяснить, а над ним посмеялись и послали подальше. Денег, которые суд обязал взыскать с «Роспечати», конечно, ему не перечислили. Деньги его меньше всего волновали. Хотелось увидеть опровержение статьи, свои ответ. Как же так, власти все время твердят: подавайте в суд, если что не так! Подавайте в суд! Подавайте в суд! Он подал, выиграл. Ну и что! Пустой звук от этого суда. Плевали на него. Был ли он, не был. Результат один. Если на него, Секретаря Союза писателя России, не последнего человека в стране плевали с большой колокольни, то, что же тогда делать кресть­янам, рабочим? Где им искать правду? Анохина заело. О какой демократии тогда можно вести речь, о каком правовом государстве! Он накатал письмо и отослал его Генераль­ному прокурору России и Министру юстиции. Содержание было одно и тоже.   

 

«В марте 1999 года, — писал он, — я выиграл судебный процесс у журнала «Зеркало», который напечатал заказную статью с целью опорочить меня. Суд обязал ответчика опубликовать опровержение и предо­ставить мне место в первом же номере журнала для ответа, а также выплатить компен­сацию за моральный ущерб. Около года назад в марте я предоставил в редакцию очень корректный ответ на клевету, но надо мной там только посмеялись, сказав, что они плевали на решение суда, и ничего печатать не будут. И, конечно, ничего до сих пор не напечатали.

Я попытался через судебных приставов добиться хотя бы возмещение морального ущерба, несколько раз встречался с ними, писал жалобу их руко­водителю. Когда ее принимали в канцелярии, мне сказали, что ответ будет через десять дней, но скоро будет четыре месяца, а ответа нет. Тогда я написал письмо Прокурору г. Москвы и задал ему вопросы, которые теперь адресую Вам потому, что мне обещали в Московской прокуратуре ответить через месяц, но скоро будет два месяца, а от них ни слуху ни духу. Копию жалобы старшему судебному при­ставу и копию решения суда, из которых Вы поймете суть дела, а также копию письма Прокурору Москвы прилагаю и прошу Вас ответить письменно на следующие вопросы:

1. Исполняются ли в России решения суда?

2. Зачем нужны суды, если их решения не испол­няются? И не потому ли за справедливостью обращаются к бандитам? Не проще ли закрыть суды? Сколько тогда средств освободится для государства.

3. Если все же решения суда исполняются, имеет ли перспективу исполнение решения суда по моему делу?

4.Что мне делать, чтобы решение суда испол­нилось? Подавать в суд на суд? Подавать в суд на районного прокурора или сразу на прокурора Москвы? Или еще есть какое-то решение?

Я искренне не знаю пока, что делать, и хотел бы узнать от Вас.

Жду непременно письменного ответа».

 

Отправил Анохин письма с уведомлениями. Они дошли до всех трех адресатов. И все они дружно переправили письма в Московскую прокуратуру, оттуда в районную, а из районной прокуратуры он получил пространный ответ-отписку, в котором каждый абзац начинался словами «согласно статье №…». И вывод: «оснований для принятия мер прокурорского реаги­рования не имеется». Все хорошо, прекрасная маркиза! Все хорошо, и жизнь легка! Никто не собирался выполнять решения суда, печатать опровер­жения, ответ. Никто из новой власти в России не собирался следить за выполнением судебных решений, у каждого, и у маленького, и у большого начальника была одна забота, забота о своем кармане. Плевали они на всех и вся.

На Анохина посыпались новые удары, и та статья, и этот суд показались ему легким, забавным приклю­чением.

Чтобы уходить от непомерных налогов, Дмитрий Иванович открывал новые малые предприятия, которые по закону два года были освобождены от налогов, и че­рез них пускал денежные потоки. Директором одного из таких предприятий он поставил Костю Куприянова. И вскоре узнал, что он вместе с главным бух­галтером перевел в эту фирму и присвоил сто двадцать тысяч долларов за пол­года. Ошарашенный таким открытием Анохин позвал Андрея, заперся с ним в кабинете и показал докумен­ты. Долго молчали они, убитые, не зная, что пред­принять. Если бы Костя не был родным братом Андрея и давним другом Дмит­рия, то сразу бы передали документы в прокуратуру. А тут как быть? Анохин понимал, что суровое решение Андрею принимать сложнее, потому предложил выгнать Костю с его фирмой из здания и пусть он работает как хочет…

Думая о прошлом, Дима временами возвращался в действительность, прислушивался, не заснула ли Свет­лана, и снова уходил в себя. Светлана вдруг тихонько подняла голову, взглянула на него снизу вверх.

— Спи, спи! — прошептал он и прикоснулся пальцем к теплому кончику ее носа.

— А ты не спишь? Устал? Может, мне отодвинуться?

— Нет-нет, лежи! Мне так хорошо!

— Тебя все время гнетет что-то? Я вижу…

— Тихо, тихо! — притворно приказал он. — Спи! — и добавил, вздохнув: — Все у меня хорошо…

— Ну да, я вижу… Чуть отвернешься, так сразу глаза тускнеют, меркнут…

— Какая наблюдательная! Востроглазое мое лекар­ство! Будущая профессия требует, да?.. Все разго­ворчики в сторону, накажу! Завтра рано подниму! —  нарочито строго приказал и зашептал нежно на ухо: — Прижмись ко мне крепче и ближе! Не жил я — блуждал средь живых… О, сон мой! Я новое вижу в бреду поцелуев твоих!

 

 

9

 

Проснулись они почти одновременно. Дима с радостью увидел, что потянулась она с прежней счастливой улыбкой, потом, как и прежде, обняла его, оплела теплыми нежными ногами. Он от радости, от счастья, что она выбросила из головы, забыла свои вчерашние заботы, огорчения, стал с восторгом быстро целовать ее лицо.

Он слышал, что в душевой комнате она напевала. Вышла оттуда свежая, с ямочками на милых розовых щеках, с блестящими влюбленными глазами. Значит, вечерние огорчения забыты, а может, и были они пустячными. Какие-нибудь мелочи, неловко брошен­ное слово подруги испортило ей настроение. Была она завернута в белую простыню, и похожа на древне­греческую Венеру.

 — И вижу я, — пропел он, — Российская Венера, тяжелою туникой повита, бесстрастна в чистоте, улыбчива без меры, в чертах лица — спокойная мечта!

Позавтракали и покинули мотель навсегда. Было уже жарко, но по небу плыли белые, серебристые с солнечной стороны облака. Сразу за Лос-Анджелесом шоссе запетляло меж невысоких гор, сплошь, до самой вершины, покрытых елями. У подножий и в небольших ущельях стояли дома простые по-американски: четыре стены да плоская крыша, похожие на наши непри­тязательные коммерческие павильоны, и длинные одноэтажные здания, напоми­наю­щие ангары, но, судя по вывескам, в них были магазины, мастерские и ателье. И всюду трепыхались на ветру звездно-полосатые флаги.

 — Какие патриоты эти американцы, — заметила Светлана. Она с веселым лицом поглядывала по сторонам.

 — Да, этому нам у них учиться и учиться. У нас слово патриот стало ругательным.

Вскоре шоссе выбежало на ровную степь, и с обеих сторон поплыли виноградники, апельсиновые, мандариновые, лимонные сады. Деревья и кусты с очень густыми листьями стояли ровными ухожен­ными рядами на темно-коричневой хорошо обрабо­тан­ной земле.

 — Смотри, мандаринчики! — вскрикивала, вертела головой Светлана. — А там гранаты, смотри, гранаты!

Проносились мимо однотипные и, как казалось, наскоро поставленные одноэтажные щитовые дома, но вид у них был ухоженный, аккуратный. Почти все они белого цвета. Возле некоторых пенились густые высо­кие кусты, усыпанные большими белыми цветами.

Обедали в придорожном ресторанчике. Анохин заказал еду, расстелил на столе большую карту Америки и стал рассказывать Светлане о маршруте путешествия, водить по карте пальцем.

 — Сегодня нам нужно добраться до Скалистых гор. Заночуем где-то здесь, — ткнул он пальцем в карту, — в каком-нибудь мотельчике. Утром едем в парк Секвойя, погуляем там, потом в Королевский каньон. Полюбуемся водопадами, и в парк Ёземите. Попетляем по нему, и мы на другой стороне Скалистых гор. Заночуем в Лон Пайне. Потом нас ждет Долина Смерти. Проедем через долину, и прощай, Калифорния, здравствуй Невада — мы в сказке, в Лас-Вегасе. Гуляем, играем, ночуем, и утречком дальше — в Большой каньон. После Лас-Вегаса все будет ново и для меня. Там я никогда не был, ничего не видел. Если тебе сильно понравится Лас-Вегас, можем провести там дня два, — взглянул он на Свету.

— Посмотрим.

— После Большого каньона начинаем петлять по всем другим каньонам и каньончикам штатов Аризона и Юта. Ночевать, надеюсь, найдем где. Дня два потратим на эти экзотические места. Потом вниз в Колорадо Спрингс, в Сад камней, в Денвер, столицу штата Колорадо. Оттуда через штаты Небраска, Айова, Иллинойс в Чикаго. Там мы поработаем дня три…

 — А что мы будем делать? — Светлана слушала его, следила за его пальцем, скользящим по карте с большим интересом.

 — Ты разве не слышала, что Чикаго столица мафий. Там у нас слет, съезд мафиозных структур, выставка-ярмарка достижений мафиозной деятельности за год.

 — Фу! — фыркнула девушка. — Ни минуты не может без иронии! И говорит таким серьезным тоном… Мафиози нашелся!

 — Ты знаешь, у одного итальянского писателя есть рассказ. Жила-была обычная итальянская семья. Муж — маленький клерк, неприметный безобидный человек. Однажды жена не выдержала скучной жизни, начала орать на него, обвинять, что он такой скучный, что какой-нибудь мелкий воришка и то живет интерес­нее его. Разбушевалась так, что муж, обычно сно­сивший безропотно такие вспышки жены, вдруг схватил ее за шиворот и выбросил из дома. Забрела она в ближай­ший сквер, присела на лавочку, чтобы успокоится. Смотрит — рядом газета лежит, взяла ее и увидела на первой полосе огромный портрет своего мужа и большую надпись, что наконец-то разоблачен крупней­ший мафиози города. «Так вот почему муж сегодня так рассердился на меня! — обрадовалась она. — У него крупные неприят­ности!».

 — Кто ты такой, я с первого дня знаю! Еще в Москве, в ЦДЛ, догадалась, что ты за компьютерщик, иначе я, может быть, и не решилась бы поехать с тобой!

— И кто же я такой?

— На книжке «Бурьян» стоит имя автора — Дмитрий Анохин. Предисловие к каталогу издательства «Беседа» подписано директором Дмитрием Анохиным. В паспорте у тебя, кстати, значится это же имя.

 — Значит, втихаря по паспортам шаришь? — шутливо спросил он.

 — Я еще в аэропорту, в Шереметьево имя твое в паспорте увидела, — засмеялась Светлана.

 — Востроглазая какая, — усмехнулся Анохин.

 — Теперь колись, что мы будем делать в Чикаго.

— Книжная ярмарка там… Между прочим, я вчера пожалел, что поставил условие: ни слова о прошлом. Я ведь не знал, что у нас так получится. Так что, я снимаю это условие.

— Рабыня не имеет права на возражение.

— Вот и ладушки… Так, где мы остановились, — опус­тил он голову к карте.

— В Чикаго.

— Оттуда мы мчимся через штаты Индианаполис, Огайо, Пенсильвания, Нью-Йорк мимо Великих озер (искупаемся в них непременно) к Ниагарскому водопаду. И последний пункт — Нью-Йорк. Возраже­ния есть?

— Возражений нету.

— Приятно иметь дело с рабыней.

Они пообедали и покатили дальше. Ближе к вечеру, когда солнце побледнело и склонилось к горизонту, долина кончилась, начали встречаться высокие холмы с пожелтевшей травой на крутых склонах и вершинах, а на пологих склонах, особенно со стороны солнца были виноградники. Узкая дорога начала петлять, извиваться меж холмов, которые становились посте­пенно все выше и круче. Солнце село. Начало смеркаться. Мелькали неболь­шие селения, а мотеля все не было видно. Становилось прохладно. Дорога поднималась, петляя, все выше и выше. Быстро ехать было нельзя.  Беспокоиться начали: не придется ли заночевать в горах. Наконец, когда совсем стемнело и беспокойство переросло в тревогу, они увидели освещенное старин­ное деревянное здание с надписью «Мотель». А над дверью — выцветшее облезлое слово, написанное белой краской: «Салун».

— Кажется, приехали, — с облегчением выговорил Дима.

Мотель стоял на склоне горы в совершеннейшем одиночестве. Поблизости в темноте не было ни огонька, не виднелось ни одного домишка. Окна у мотеля светились. Над дверью горел фонарь. Слы­шалась какая-то гнусавая музыка. На площадке перед несколькими дверьми в комнаты мотеля стояли четыре машины. Анохин поднял кожаный верх кабриолета, закрыл двери и за руку с девушкой направился к освещенной деревянной двери.

— Страшновато здесь! — тихо произнесла Светлана.

— Выбора нет.

Сразу за входной дверью был довольно большой зал с деревянным полом из не крашенных серых от времени досок. Посреди стоял видавший виды бильяр­дный стол. Слева от входа гундел древний музыкаль­ный аппарат. Бросишь в него монетку, а он вытаскивает из ячейки пластинку, устанавливает на круг и начинает играть. Справа, чуть в глубине зала, был освещенный бар со стойкой, перед которым сидело на высоких одноногих табуретах шестеро мужчин в широкополых ковбойских шляпах. Перед каждым стояли бокалы с пивом. Они о чем-то оживленно разговаривали, но когда услышали, что открылась дверь, дружно повернулись и уставились на вошедших. «Прямо, как в ковбойских фильмах!» — отметил про себя Анохин. Только все мужчины были преклон­ного возраста. Каждому, наверно, не менее семидесяти лет. И сухопарой женщине с веселым энергичном лицом, которая наливала пиво, тоже было, видимо, не меньше. Дима подошел к стойке, кивнул мужчинам:

— Гуд ивнинг! (Добрый вечер!) — и обратился к женщине: — Сори! Уан рум! (Извините! Одну комнату!)

Женщина радушно улыбнулась, быстро накло­нилась, взяла под стойкой ключ с биркой, на которой был написан номер комнаты, и протянула Анохину, что-то быстро говоря и показывая за дверь налево.

— Сенк,ю, — кивнул, поблагодарил ее Дима.

Женщина что-то быстро спросила у него. Светлана бросила ей:

— Ес!

Они пошли на улицу. Мужчины за их спиной снова заговорили громкими голосами.

— Что она спросила?

— Будем ли мы ужинать? Я сказала, что будем.

Они отыскали в темноте дверь в свою комнату. Анохин открыл ключом, нашарил на стене выклю­чатель и зажег свет. Комната была небольшая, но кровать широкая. Шкаф, дверь в туалет и душ. Раковина умывальника в комнате у противоположной от входа стены. Над ним небольшое оконце. Оно открыто, и слышен переливающийся шум ручья.

— Кондиционера нет, — определил Дима. — Но здесь и так прохладно. Завтра мы с тобой еще по снегу побегаем.

— Жутковатое место, — покачала головой Светлана.

— Наоборот, романтическое.

— Тебе совершенно не страшно?

— В Америке убивают только в фильмах. Все их боевики — сказки! Ты обратила внимание, какие у них входные двери в загородных домах? Их постоянно в фильмах показывают… Стеклянные, пальцем ткни, откроются. Каждое преступление здесь, чрезвычай­ное происшествие на всю Америку. Поэтому ничего не бойся, ничего с нами не случится, — притянул ее к себе Анохин, нежно похлопал по спине и поцело­вал в лоб. — Сейчас отдохнем в баре, выпьем винца и спать. Ты устала?

— Немножко есть.

В салуне хозяйка пригласила их в другую комнату, куда вел широкий проход со ступенями вниз из большой прихожей с бильярдом и музыкальным аппаратом. Комната эта была за баром с открытым проемом, в который видны были старые ковбои, сидящие за стойкой. Несколько деревянных столов стояло в ней. На деревянных, почерневших стенах висели пшеничные снопы, грабли, серпы, тележные колеса. Между ними — картины, писанные маслом, с сюжетами из сельской жизни. Хозяйка усадила их за стол, подала лист меню, попросила подождать и ушла к шумным ковбоям. Они выбрали на ужин цыплят, салат и начали разглядывать картины. Чувствовалось, что писаны они дилетантом, самоучкой. Из двери в стене вышел высокий сутулый пожилой мужчина. Лицо его, все испещренное морщинами, выражало радушие, словно он увидел давних знакомых. Он поприветствовал их, поклонился, взял меню. Получил заказ и ушел, а они стали бродить вдоль стен, разглядывать картины.

— Как хорошо гармонирует здесь все: эти почер­невшие бревенчатые стены, темные картины, предметы сельского быта. Развешаны они как бы в беспорядке, как попало, а создают какую-то носталь­ги­ческую грусть, печаль о чем-то ушедшем навсегда, что когда-то приносило радость, счастье.

— Печаль об ушедшей молодости, — усмехнулся Анохин. — Эти старички в баре, видно, лет пятьдесят назад сюда пришли впервые, потом, может быть, каждый вечер после тяжкого труда проводили здесь. Многие давние приятели их, должно быть, отдыхают уже в земле, а они не изменяют своим привычкам. Приходят сюда, пьют пиво, слушают сорокалетней давности музыку, вспоминают друзей, молодость, говорят: как хорошо было раньше! Какие были роскошные женщины!

— И хозяйка, скорее всего, прислуживала им еще в молодости, — поддакнула ему Светлана. — Кто-нибудь из них ухаживал за ней…

— И может быть, не безуспешно.

— Пошли за стол, нам вина принесли и салат. Цып­ленок будет не скоро.

Старик-официант ждал их возле стола с прежней радушной улыбкой. Что-то спросил. Светлана ответила: ес! Тогда он стал что-то говорить ей. Девушка что-то отвечала, с трудом подбирая слова. Старик напоследок улыбнулся своей неизменной улыбкой и ушел.

— Что он хочет?

— Он говорить, что это он написал все картины и предлагал выбрать, купить какую-нибудь из них. Я сказала, что мы путешествуем, нам некуда будет ее деть, а то бы мы непременно купили.

Они выпили по бокалу вина за начало путешествия, потом за старика-художника, съели салат, посидели.

— Ты когда-нибудь в бильярд играла?

— Нет.

— Пошли научу. У американцев такие лузы широ­кие, промазать трудно.

Светлана согласилась. Она почти сразу забила шар, увлеклась, радовалась, когда попадала. Поев горячего цыпленка и допив бутылку вина, они снова поднялись в бар, снова сразились в бильярд. Хмельная Светлана сама потащила его туда. Старики-ковбои стали шумней, разговаривали громко, пытались что-то спеть, размахивая руками, и с пьяным присвистом. Они совершенно не обращали внимания на Диму со Светой. Хозяйка, видно, тоже выпила с ними изрядно, тоже что-то выкрикивала, смеясь. Через некоторое время Дима услышал ритмичное озорное пощелки­вание деревян­ных ложек. Хозяйка играла ложками какой-то задорный мотив. Один из стариков, длинный худой, соскользнул со стула и затопал ногами в лад с ложками. Чувс­твовалось, что в молодости он был лихой плясун. Остальные ковбой радостно горланили, присвис­тывали и хлопали в ладоши. Светлана вдруг бросила на бильярдный стол кий и кинулась в пляс вокруг старика. Ковбои за стойкой оживились, заулыбались шаловливее. Присвист их в лад щел­канью ложек стал озорнее, моложе. А Светлана дробила каблуками по гулким доскам пола, юно, изящно, извивалась вокруг худого старика, который сдвинул ковбойскую шляпу на затылок, открыл свой чуб с редкими седыми волосами. Глаза его молодо сияли. Хозяйка вышла к ним из-за стойки и, покачивая бедрами, отбивала ритм ложками, то, поднимая вверх руки, то, сгибаясь, била ложками себе по коленям. Наконец она устала, остано­вилась. Старики закри­чали, загорланили радостно. Старик-плясун обнял одной рукой Светлану, а другой махнул Диме, позвал к стойке. Ковбои гоготали радостно, говорили что-то громко и одно­временно. Хозяйка налила в две маленькие рюмки коньяка и протянула Свете и Дмитрию, показала на плясуна, мол, он угощает. Выпили. Старики все шумели одобри­тельно, обра­щаясь к ним, похлопывали по спинам, спрашивали что-то. Светлана пыталась им отвечать. Дмитрий решил в ответ угостить всех коньяком, показал хозяйке кредитную карточку, указал на бутылку с коньяком, на рюмки и обвел всех присутс­твующих. Мол, он угощает всех. Хозяйка радостно закивала головой и налила всем по рюмке. Старикам это понравилось. Потом каждый из них пожелал станцевать со Светой под хриплую музыку старинной пианолы.

Вечер прошел необычно. Светлана была весела, возбуждена. В комнате хохотала:

— Никак не ожидала, что у меня будет столько кавалеров!

— А ты боялась…

— Пойду в душ. Натанцевалась, устала — страх!

Она ушла, а Дима упал на кровать, слушал со счастливой хмельной улыбкой монотонный шум воды в душе, переливающийся, булькающий плеск горного ручья за стеной, гул моторов машин отъезжающих от мотеля. Он встал, вышел на улицу и не увидел ни одной машины, кроме своей. Свет в окнах мотеля погас. Горел фонарь только над дверью. Тишина была необык­новенная, словно в пещере. Ни ветерка, ни шороха, только глухое бульканье горного ручья за мотелем.

— Ты знаешь, мы здесь одни остались! — сказал он Светлане. — Все разъехались! Я думаю, и хозяева укатили отсыпаться.

— Как романтично! — кинулась к нему на шею девушка. — Мы одни в горах! Совершенно одни!

Всю ночь за стеной пел им ручей свою грустную и ласковую песню, рассказывал, как хороша жизнь вдвоем вдали от людей, вдали от завистников и негодяев, там, где никто не принесет им горя, никто ничем не обеспокоит! Пел о любви, о радостной жизни, о солнечных днях и вечной молодости!

 

 

 

10

 

Утром Анохин проснулся от взгляда девушки. Она опиралась на локоть, лежа на боку рядом с ним, и глядела на него сияющими глазами. Солнце било в окно, в плотно закрытые розовые шторы, пробива­лось сквозь них, окрашивало все в приятный розовый свет. В комнате было тепло. Лежали они на розовой простыне нагишом. Одеяло валялось на полу рядом с кроватью. Лицо, волосы, кожа девушки светились розоватым светом.

— Вот теперь ты спал, хорошо спал… Выспался? — коснулась она пальцем его губ. — Нежишься?

Он кивнул, слушая ласковое приглушенное журчание ручья за стеной, и шепотом прочитал:

— Я чутко спал, раскинув руки, и слышал мерный плеск волны. Манили страстной дрожью звуки, в тебя-колдунью влюблены!

Обнаженная девушка лежала у него на груди, разглядывала его лицо, потихоньку водила по нему ука­зательным пальцем: по лбу, по бровям, по носу, по усам и еле слышно шептала:

— Возле глаз морщинки… усы седеют… Сколько тебе лет?

— Любопытно, на сколько лет я выгляжу в глазах молоденькой девушки?

— Я не молоденькая девушка, я твоя частица, — поцеловала она его вытянутыми губами в нижнюю губу. — Твоей дочери лет шестнадцать, значит, тебе не меньше тридцати пяти лет… Если ты меня не обманул, что та девчонка, какая тебя провожала в аэропорту, твоя дочь… Может быть, это была твоя любовница… Я ведь тебя знаю, ты у меня сладострас­тник, неугомонный Казанова, Дон Жуан…

— Между прочим, Казанова и Дон Жуан не одно и то же.

— И чем же отличаются эти бабники?

— Главное для Казановы в любви — принести ра­дость, наслаждение женщине. Он счастлив, когда добивается этого, и для него неважно, сколько лет женщине — четырнадцать или семьдесят. А для Дон Жуана неважно, что чувствует с ним женщина, главное самому получить наслаждение.

— Понятно… Значит, ты у меня Казанова. — Свет­лана по-прежнему любовалась его лицом и водила по нему пальцем. Разговаривали они тихим шепотом.

— Казановистый Дон Жуан.

— Нет, Донжуанистый Казанова… Видишь, какой ты мастер зубы заговаривать. Не хочешь, чтоб я знала, как ты стар?

— Или счастие вправду неверно и быстро? Или вправду я слаб уже, болен и стар? Нет, в золе еще бродят последние искры! Есть огонь, чтобы вспыхнул пожар!.. Говорят, что женщине столько лет, на сколько она выглядит, а мужчине столько, на сколько он себя чувствует…

— И на сколько лет ты себя чувствуешь?

— Последние восемнадцать лет чувствую, что мне двадцать пять… Как видишь, мы с тобой ровесники!

— Ты хочешь сказать, что я выгляжу на двадцать пять? — Светлана задержала свой палец у него на кон­чи­ке носа.

— Нет, — шепнул он. — На двадцать пять с половиной.

— Ах ты, барабан пустой! — подскочила девушка с притворной яростью на лице, сжала его бока коленями, схватила свою подушку и стала охаживать Анохина, с каждым ударом приговаривая. — Наглец, бесстыдник, недотепа, невежа!

Дмитрий вяло отвалил голову набок, закрыл глаза и высунул язык, замер.

Светлана опустила подушку и прошептала с напускным ужасом:

— Убила! Ой, убила! Что же я сделала?

И тут же ткнула ему пальцами под мышки и пощекотала. Он взвился, подскочил, хохоча, вмиг перевернул девушку на спину и оказался на ней.

— Вот теперь я тебя пощекочу! — кричал он.

— Не надо! Не надо! — завизжала она звонко. — Я боюсь щекотки!

— Тогда я буду тебя целовать! Щекотливая ты моя!  Помнишь, у Достоевского в «Братьях Карама­зовых» Федор рассказывал, как он сказал одному князю, мол, жена у него щекотливая, имея в виду, что — симпатичная. А князь спрашивает: «Разве ты ее щекотал?» Федор возьми да брякни: «Щекотал!» «Ну, он, — говорит, — меня и пощекотал!

— Хватит байки рассказывать, — засмеялась Свет­лана. — Они у тебя бесконечны. Поехали смотреть твою секвойю!

Деревья поразили ее своей мощностью и красотой. Она не представляла их такими, хотя Дима говорил ей, что это самые большие деревья в мире, долго­жители. Живут свыше трех тысяч лет. Самый древний и толстый дуб перед ними, как молодой щеночек перед старым псом. Они долго гуляли по протоптан­ным дорожкам парка, сидели возле трехтысяче­летнего генерала Шермана. Так звали одно дерево, которое по массе своей было самым крупным живым существом на земле. Было отмечено в книге Гиннеса. Мощный необъятный рыжий ствол генерала Шер­мана обнесен был пряслом, чтобы люди не подходили, не топтали почву под ним. Многие фотографирова­лись на его фоне. Дима тоже запечатлел Светлану. К другим не менее мощным деревьям можно было подходить. Они были так толсты, что, если выдолбить внутри ствол, то получилась бы просторная комната.

В лесу было прохладно, безветренно. Приятно было бродить по мягкому толстому слою колючек, тысяче­летиями копившимися под деревьями. Нагулялись и поехали в Королевский каньон. Долго петляли по извилистой лесной дороге, поднимались вверх, спускались вниз, пока не выехали на перевал, за которым открылись голые каменные вершины гор и глубокое ущелье. На перевале была смотровая площадка, где стояло несколько автомобилей, толпи­лись туристы, завороженные красотой горных вершин, уходящих вдаль. Анохин остановил машину, и они пошли на смотровую площадку, и замерли там очарованные.

 — Это и есть Королевский каньон! — указал Дима вниз на глубокое ущелье.

 — А что такое каньон?

 — По-русски просто ущелье.

Налюбовавшись чудесным видом, они стали спускаться вниз по извилистой дороге, петлявшей между скал, над обрывами, глубокими отвесными пропастями. Кружили долго, пока не оказались на берегу шумной бурной пенистой реки. Дальше дорога побежала по берегу реки, пока не вывела к водопаду. Постояли возле него, подышали водяной пылью и покатили вперед, пока не приехали в тупик. Дальше были только пешеходные тропы. Дмитрий уже здесь был, знал, чем знаменит этот тупичок кроме чудесного горного воздуха.

— Пошли, прогуляемся, — оставил он машину на стоянке.

Они едва углубились в лесок, как Светлана восклик­нула восхищенно:

— Ой, смотри! — подбежала, подняла огромнейшую сосновую шишку. Была она  больше, чем бутылка из-под шампанского.

Дима сам чрезвычайно поразился величиной шишек, когда увидел впервые. Он не подозревал, что они могут быть такими большими. Света вертела в руке шишку, разглядывала с восхищением, нюхала, восклицала радостно:

— Как смолой пахнет!

Они побродили немного по лесу меж больших замшелых валунов и покатили обратно.

В парк Ёземите приехали после обеда. Там было холодно, и Дима поднял кожаный верх машины.

— Смотри-ка снег! Снег! — воскликнула Светлана свои чудным голосом. Это ее постоянное непосред­ственное восхищение забавляло Диму, радостью отдавало в душе. — Остановись, пошли побегаем по снегу!

Анохин остановил машину на обочине, но предупредил:

— Сперва свитера наденем. Простудимся, путешес­твие будет не в радость!

Они вытащили из сумок свитера, натянули их на себя и побежали к сугробу темного таявшего снега.

Светлана прыгала по сугробу, утопая почти по колено, лепила снежки, бросала в Диму. Он уверты­вался от них, кричал:

— Сейчас я тебя головой в снег засуну!

— Только два дня назад, мы парились в страшной жаре в Юниверсал студии, — остыв немного от возбуж­дения, говорила девушка. — Дышать было нечем, а сегодня в снежки играем! Если бы ты мне тогда сказал об этом, ни за что бы не поверила!

— Погоди, — засмеялся Анохин. — Я посмотрю как ты будешь завтра дышать в Долине Смерти!.. Покатили дальше, нам еще сегодня нужно посмотреть водопад, и добраться до Лон Пайна, где будем ночевать.

Водопад был чудесный. Река падала с горы высотой чуть ли не с километр. Подходить к нему близко запрещалось. На одном из щитов было написано, что несколько человек погибло, попытавшись приблизиться к нему. Но несмотря на это, несколько восторженных подростков карабкались по огромным скользким от водяной пыли камням. Рев от шума падающей воды стоял ужасный. Нужно кричать во всю глотку, чтобы услышал человек, стоявший рядом с тобой. Дмитрий со Светой тоже полезли вслед за подростками, помогая друг другу пребраться через камни. Совсем близко, как сделали некоторые особо храбрые ребята, подойти не смогли. Дыхание захва­тывало от водяной пыли. Дышать было трудно. Они разевали рты, хватали воздух лихора­дочно, как рыбы выброшенные на берег. Смотрели друг на друга восхищенными глазами, обнимались, хохотали и кричали что-то на ухо друг другу, не слыша слов из-за грохота воды. Потом осторожно вернулись назад, к машине. Дрожали от холода, были мокрые до нитки.

Согрелись в машине. Светлана молчала, глядела на дорогу, слушала спокойную, чуть грустноватую песню мотора.

 Анохин под эту песню думал-вспоминал о печальных днях «Беседы», которые пришли незваными после семи лет радостной счастливой работы.

Финансовыми делами издательства ведал Андрей Куприянов. Деньги сами по себе Анохина мало инте­ресовали. Он никогда не думал, не ставил целью, заработать много денег изданием книг. Они нужны были ему для того, чтобы выпускать следующие книги. Такое отношением к деньгам было следствием  советского воспитания Анохина. В те времена меркантильность, алчность высмеи­валась. Любовь к деньгам, к богатству скрывалась, считалась нехорошей чертой человека.

Андрей Куприянов был незаменимым снабженцем. В свой отдел он набрал отличных ребят. Издательство без материалов не сидело. Правда, с руководителями предприятий, выпускающих бумагу, картон, бумви­нил, с дирек­торами типографий сначала договари­вался Анохин. Он ехал в тот город, где было такое пред­прия­тие, добивался встречи с руководителем, угова­ривал его сотрудничать с «Беседой», приглашал посетить издательство, когда тот будет в Москве. Внешность у Анохина была располагающая, вызы­вала доверие. Разговаривал он всегда мягким голосом  с добросердечной улыбкой. В то же время в глазах у него всегда полыхал живой огонь, чувство­валось, что этот человек своего добьется, не обманет, что с ним можно иметь дело. И ему не отказывали, заключали договора. Будучи в Москве, заезжали в издательство. Вот здесь-то он и пасовал. Анохин не мог поддер­жать непринужденный разговор за рюмкой водки с незнакомым человеком. Все время говорить о деле, которое уже решено, не будешь. Молчание тягостно. Хорошее впечатление, которое Дима вызывал при первой встрече, могло рассеяться. Вот тут-то вступал в дело Андрей Куприянов. Он был незаме­нимый собеседник за столом с любым человеком. Жизнен­ный опыт имел богатый. Успел за пятьдесят своих лет поработать в нескольких местах на небольших руководящих долж­ностях, сменил несколько жен. Был со всеми грубоват, бесцеремонен, напорист, для него не существовало авторитетов.  В то же время был добр, бесхитростен, наивен. Первые дни в изда­тельстве он удивлялся, радостно поражался тому, что над ним нет ни одного начальника (к Анохину он относился по-дружески и не считал его началь­ником), и он может делать все, что захочет без десятка согласований, никому не докладывая, ни у кого не спрашивая разрешения. Это его чрезвычайно умиляло, пока он не привык.  Пришел Куприянов в издательство холостяком и жениться не собирался. Весело, играючи, шутя переспал с половиной женщин издательства, многие из которых, по его словам, сами заигрывали с ним. Женщин в  издательстве было много. Всего сотруд­ников вместе с внештатными корректо­рами и техничес­кими редакторами было около двухсот человек. Директора предприятий, которые были сами такими же грубоватыми напорис­тыми людьми, иначе бы они не стали руководителями, быстро находили общий язык с Андреем Куприяно­вым. С удовольствием приезжали в издательство, распивали с ним бутылку коньяка, хохотали над его шутками и между рюмками решали деловые вопросы. Анохин спускался к ним на минутку, пожать руку гостю, выпить с ним рюмочку и снова бежал к себе наверх к своим рукописям, писателям, редакторам.

Большинство процветающих фирм тогда работали с черным налом, то есть продавали книги за наличные деньги, которые не проходили по бухгалтерии, нигде не учитывались. А в «Беседе» черного нала не было. Андрей, такой же совок, как и Анохин, опасался, боялся, что поймают и посадят. Все налоги они платили усердно.

 

Свет­лана зашевелилась, отвлекла его от воспоминаний, открыла бардачок, достала карту и  начала ее разглядывать.

 — А куда ведут вот эти ответвления от шоссе? — ткнула она пальцем в карту.

 — Куда-то в горы, в тупик… Видишь, обрываются. Дальше пути нет.

 — Давай съездим, посмотрим…

 — Поздновато, солнце садится. Не успеем засветло в Лон Пайн.

 — Ну и что. Ночью приедем…

 — Ишь, расхрабрилась как. Хочешь, поехали.

 

 

 

 

11

 

Анохин свернул с шоссе на узкую, но такую же ровную асфальтовую дорогу и по узкому ущелью покатил вверх. Ехали долго. Нигде не приметно было никакого жилья. Ущелье не кончалось, поднималось все выше и выше. Наконец они выскочили на ровную площадку возле деревянного дома, вокруг которого было много различных сарайчиков из досок. Дом стоял на возвышении среди зеленых кустов и тонких деревьев. За ним, вдали виднелись снежные вершины гор. Анохин оставил машину на площадке, рядом с несколькими автомобилями, стоявшими тут, и они поднялись по широкой каменистой тропинке к дому,  увидели огромное синее озеро, застывшее у самого порога. Снежные вершины отражались в нем. Непода­леку в озеро вдавался каменный полуостров с высокой островерхой скалой, и на берегу его виднелись два рыбака с удочками. Еще один рыбак застыл на зеркальной поверхности озера в резиновой лодке. В воде отражались от снежных гор лучи невидимого предзакатного солнца, розовато-малиновое небо с запада, а с востока темно-голубое, бездонное. И было так тихо, ни звука, ни шороха, ни движения, что показалось, что они попали в заколдо­ванное, зачаро­ван­ное царство. Они тоже застыли завороженные, прислонившись друг к другу. Стояли, молчали. Даже слова восхищения казались им кощунственными в такой тишине.

— Гут, — услышали они вдруг, и оба вздрогнули, обернулись.

На широком и длинном крыльце стояла высокая худощавая женщина с короткими русыми волосами и весело смотрела на них. Видимо, она только что вышла из дому так тихо, что они не услышали, а может быть, все время стояла там, просто они от восхищения не заметили ее.

— Гут, гут, — закивал головой Дима и предложил Светлане. — Давай здесь заночуем. У нее наверняка комната есть. Рыбки половим.

— Давай, — согласилась она.

— Уан рум, уан найт! (Одна комната, одна ночь!) — улыбнулся Дима женщине.

— О’кэй! — ответила она и пошла в дом.

Они двинулись следом.

Через полчаса сидели на берегу за каменной скалой и ловили рыбу спиннингом. Ловили, пока не стемнело и не стало прохладно. Холодом тянуло от воды. Она была ледяная. Поймали две небольших форели. Сколько радости, сколько волнения, восторга было в глазах, на лице Светланы. Она даже приплясывала на месте, когда Дима вел беснующуюся в воде рыбу к берегу. Что делать с ней, они не знали. Хотели отпустить назад, в озеро, потом решили отдать хозяйке.

Как приятно было сидеть в тишине на берегу озера, на открытой террасе с дощатым полом за простым деревянным столом, на котором горела короткая толстая свеча, пить терпкое сухое вино с горячей рыбой, разговаривать вполголоса, смотреть на темное зеркало озера полного звезд, на острые снежные вершины гор на фоне темного звездного неба! Звезды над горами, над озером были так ярки, их было так много, что Анохину не верилось, что они могут так густо усыпать небо. Как приятно было любоваться юным прелестным лицом Светланы, отражением огонька свечи в ее глазах, не сходящими ни на секунду со щек ямочками, ее длинными пальцами, легко обнимаю­щими бокал с вином! Хотелось, чтобы эта полутьма, этот легчайший воздух, эта тишина были вечными, никогда не кончались. Рыбаки давно уже разбрелись по своим комнатам, затихли. Хозяйка изредка бес­шумно появлялась, взглядывала на них с улыбкой, спрашивала:

— Кофи? Ти?

Светлана отвечала ей, мол, потом, попозже. Хозяйка послушно кивала головой и исчезала. А они продол­жали наслаждаться близостью друг друга, тишиной, чудесным горным воздухом, который становился все прохладней и прохладней, звездным озером.

— Как я счастлива! — прошептала Светлана, и вдруг слезы потекли у нее из глаз, полились по щекам, а брови вытянулись в одну линию. — И как бы я хотела умереть сейчас! — страстно зашептала она. — Именно сейчас! Ведь никогда я не буду больше так счастлива! Ничего хорошего в России меня не ждет! — Слезы двумя ручейками бежали по ее щекам, блестели при свете свечи. — Доедем до Нью-Йорка: ты — в Москву, а мне — с моста в Гудзон!

— Почему? — кинулся к ней Анохин. Сердце его сжало холодным ужасом от страстных, искренних слов девушки, от ее несчастного вида, от ее слез. — Почему? Что с тобой? — опустился он на колени на деревянный пол, обхватил, прижал к себе девушку.

Светлана положила ему руку на голову и начала молча гладить, перебирать пальцами его короткие волосы. Он почувствовал ее горячие губы на своем затылке, потом мокрую щеку и еле расслышал шепот:

— Ты вернешься в Москву к семье, к детям… А я… я…

— Мне некуда возвращаться, — перебил он ее тоже негромким шепотом. — Я совсем одинок. Я потерял все. Совершенно все. Ближе тебя у меня нет никого, никого. Я был бы счастлив, я родился бы заново, если бы ты согласилась стать моей женой…

— Я согласна… Но как это возможно? И возможно ли?

Дима обнял ее еще крепче и хотел сказать, что они останутся здесь, но ему вдруг вспомнились, пронзили слова спецназовца о Гале, его жене. Он испугался, содрогнулся от своей мысли, поднял голову, сжал ее мокрые щеки своими ладонями и стал вглядываться в ее глаза, шепча, запинаясь, горячо:

— Ты ведь… в Гудзон… не только из-за меня? Да? Да?

Она кивнула, но глаз не отвела, сказала:

— Я расскажу потом… потом… Я не готова сейчас, прости…

— У меня тоже… перед твоим звонком, — усмехнул­ся он горько, выпуская ее лицо из своих ладоней, — была мысль повеситься…

 Светлана вдруг быстро, другим тоном, словно ее осенила внезапная догадка, какая-то надежда, произнесла:

— А может быть, ничего и нет! Все не так плохо, как я надумала… Мне надо срочно позвонить в Москву!

— Звони! — снял с пояса, протянул он ей мобильный телефон, встал с колен и сел на свое место напротив.

Светлана, приблизив телефон к свече, набрала номер и прижала трубку к уху. Анохин видел в ее потемневших глазах нетерпение, надежду и страх. Он заметил, как она вздрогнула, услышав в трубке голос подруги.

— Ксюша, приветик! — воскликнула она, делая голос беспечным.

— Светик, это ты? — Как ни прижимала Света телефон к уху, тонкий голос ее подруги был хорошо слышен Анохину в необыкновенной ночной тишине в горах. — До тебя дозвонились из милиции?

— Зачем это я им понадобилась?

— Я же тебе говорила, что твой духи и крем они зачем-то брали, и вчера опять явились, о тебе расспрашивали. Мне пришлось им твой томский телефон дать… Ало, ты слышишь?

— Слышу… Чего они хотят?

— Выпытывали у меня не дружила ли ты с Левчиком…

— Никогда я с ним не дружила! — воскликнула Света.

— Я тоже им так сказала.

— Клеился он ко мне в ночном клубе, как и ко всем. К кому он только не клеился!

— Ну да, и ко мне клеился. Он ни одну юбку не пропускал, Казанова толстопузый!

— Дон Жуан, — поправила подругу Света и взглянула на Анохина. — Ну, ладно, хватит о нем. Он мне не интересен. А еще какие новости?

— Тут их ужас сколько. — И Ксюша начала рассказывать об институтских делах.

Потом Светлана положила телефон на стол и обмякла как-то в кресле, опустилась, замерла на минуту. Видимо, забыла о Диме, о том, где она находится.

Анохин чувствовал, что ей не до него сейчас, и тоже молчал, смотрел на нее. Он слышал весь разговор, догадался, что над Светланой нависла какая-то опасность. И связана она с Левчиком, толстяком с философского, которого, судя по словам Ксюши, арестовали за наркотики. Светлану, как и ее подруг, видимо, подозревают, что они с ним связаны. Подруг допросили и отстали, убедились в их невиновности. И теперь хотят побеседовать со Светланой. Непонят­но было, почему она так опасается встречи с милицией? То, что она не наркоманка, Дима был убежден. Он был рядом с ней почти неделю и давно бы догадался о ее наркотической зависимости. На руках у нее не было ни следа от уколов. Так чего же ей опасаться встречи со следователем? Наконец она подняла голову, взглянула на Диму, спросила тусклым голосом:

— Я маме позвоню?

Он кивнул.

Светлана набрала номер, глубоко вздохнула, видимо, готовясь к разговору, преобразилась, напряг­лась и воскликнула радостно и ласково:

— Мамчик, привет! Как вы там? Как ты, как папа?

— У нас-то все хорошо. А как у тебя?

— Чудесно! Погода — прелесть!

— Тут почему-то тобой милиция интересовалась! Ты ничего там, в Москве, не натворила?

— Мам, что я могла натворить? — обиженно спросила Светлана. — Ты разве меня не знаешь? Что они спрашивали?

— Они удивились, когда узнали, что ты в Киеве. Спрашивали, как тебе можно  позвонить. Где ты живешь? Есть у тебя телефон? Когда ты собираешься возвращаться в Москву?

— Телефона у меня нет. Вернусь я через три недели. Если еще раз спросят, скажи им: никуда я не денусь. Вернусь в Москву, если еще буду нужна им, поговорим.

— А что им от тебя надо?

— Подружки говорят, что одного нашего студента, дурака-наркомана арестовали, а теперь весь курс таскают в милицию, допрашивают, выясняют, кто наркоманил вместе с ним. А откуда я это знаю. У нас на курсе сто человек! Что я, за всеми, что ли, слежу! Больно нужно мне знать, кто с кем наркоманит!

— Ладно-ладно, не кипятись! Где ты живешь-то?

— В гостинице.

— Ой, дочка-дочка! Он студент, однокурсник?

— Нет, он директор фирмы.

— Что-то у тебя голос сегодня слишком возбужден­ный, нервный?

— Мам, а ты была спокойна, когда тебе папа сделал предложение?

— Он разве тебе сделал предложение?

— Да, если бы ты знала, как я была счастлива полчаса назад, ты бы гордилась мной, и тоже была бы безмерно счастлива! Мам, я ни секунды не колебалась, когда услышала от него эти слова. Я сразу согласилась. Лучше его нет на свете! Поцелуй папу! Дня через три позвоню.

Светлана снова положила телефон на стол с прежним отрешенным видом и пробормотала задум­чиво:

— Может быть, не все так плохо?

— Что тебя тяготит? — спросил тихо Анохин.

Девушка неожиданно нервно вздрогнула от его голоса, словно возле ее уха прозвучал выстрел, взглянула на него:

— Прости, прости!

— Что я тебе должен прощать? В чем ты предо мной провинилась? Ну-ка, колись! — шутливо заговорил Дима.

— Ой, какое же я трепло! Все растрепала маме!

— Насколько я понял из твоей трепотни, — начал Анохин шутливым тоном, но закончил серьезно, — ты согласна стать моей женой… Ты не можешь себе представить, как я счастлив!

— Могу! Поверь, могу! Ведь я то же самое испыты­ваю!

— До тебя я не подозревал, что в мире есть такая страсть, какая кипит во мне. Безумство какое-то!

— Кофи? Ти? — услышали они от двери.

Анохин оглянулся и, не выпуская девушку из объятий, счастливо смеясь, сказал женщине:

— Кофи!

— И еще вина, — шепнула Света. — Мне надо успоко­ится.

— Енд уаин! — поднял Анохин пустую бутылку за горлышко, показал женщине.

 

 

12

 

Комнатка в рыбацком домике, как прозвали дом на берегу озера Дима со Светой, была маленькая. Почти всю ее занимали кровать, небольшой шкаф и два кресла с тумбочкой между ними. И все же в ней была маленькая кабинка для душа.

Времени по Лос-Анджельским меркам было совсем мало, когда они легли в постель. Светлана то ли от хмеля, то ли оттого, что перенервничала, а теперь расслабилась, заснула мгновенно, прижавшись к нему всем телом под толстым мягким одеялом. В комнате было свежо, прохладно, и от этого особенно хорошо и приятно было чувствовать тепло девушки, думать о будущем с ней, думать, что приходится снова начинать жизнь с нуля, как двадцать лет назад, когда он бежал из Тамбова. Жизнь завершила круг. Все начинается сызнова. Тогда он был ответственен только за себя, а теперь не одинок. Рядом с ним юная невинная душа. Чего она так опасается? Что ее так тяготит? Почему так страшится встречи со следова­телем? Не из-за какой-либо темной истории с Левчиком сбежала она в Америку? Что она значит для Левчика? И что он значил для нее? Ксюша знала бы хорошо об их отношениях, если бы что-то было. Ведь они жили в одной комнате. Не скроешь ничего. Но Ксюша даже объясняла ей, кто такой Левчик, чтобы она вспомнила, о ком идет речь. Но видно, хорошо видно, что Светлана впала в прострацию именно из-за известий о Левчике. Не из-за этой ли истории она так легко согласилась стать его женой? Не переменит ли она завтра свое решение? От этой мысли стало грустно, печально, и подумалось: что он даст ей здесь, если она всерьез решиться остаться с ним? Это сейчас, когда она открывает мир для себя, все ей кажется чудесным, а он — ангелом? Как она поведет себя, когда начнутся скучные будни, проб­лемы? Когда придется считать каждую копейку. Неизвестно, как встретит его американская земля, как к нему отнесутся власти? И как он отнесется к ним? Свою власть он не любил! Не любил — слишком слабое слово. Анохин при каждом удобном случае старался высказать свою точку зрения на эту власть, все время называл ее криминальной, бандитской, которая думает только о своем личном кармане, порвет глотку любому умирающему с голода пен­сионеру, если представится малейшая возмож­ность хоть на копейку за его счет пополнить свой карман.

Помнится, как заржал он, когда рано утром девят­над­цатого августа девяносто первого года ему позвонил из Тамбова его приятель Коля Наседкин и спросил возбужденно, испуганно:

— Что там у вас делается?

— А что здесь делается? — удивился Анохин. — Собираюсь на работу.

— Так у вас же переворот! — воскликнул Наседкин.

— Кто кого перевернул? — пошутил Дима.

— Включи радио! Власть захватили Янаев, Язов, Крючков…

— Кто?! Янаев, — заржал Анохин во всю глотку. — И ты поверил?

Все три дня он смеялся, наблюдая за государст­венной комедией, особенно развеселился, когда узнал, что председатель КГБ не сообразил, что надо хотя бы пяток человек, начиная с Ельцина, посадить под домашний арест. Остальные бы и не пикнули, мгно­венно присягнули бы трусливым путчистам. Анохину ясно было, и он говорил всем об этом, что Ельцину будет нужна кровь для весомой победы, чтобы показать всем, что это была не комедия, а драма, что он, действительно, рисковал. И Ельцин кровь непре­менно организует. И точно. Этот монстр организовал убийство четверых молодых людей, двое из которых погибли случайно, третий был исполни­телем, а четвертого — безвинного солдата убили, сожгли ельцинские бандиты. Троим: и тому, который тупо исполнял приказ по пуску крови и заслуженно пролил свою, и тем двум парням, случайно оказав­шим­ся жертвами, присвоили звание Героев России, с великими почестями похоронили на глазах у всей страны, а смерть солдата, того, кто единственный заслуживал звания Героя России, потому что погиб на боевом посту от рук преступников, верный присяге и своему служебному долгу, замолчали, отправили его труп домой втихаря и тайком от страны похоронили.

А через два года в октябре девяносто третьего, когда кровавый Ельцин из танков расстреливал здание парламента, где были депутаты, Анохину было не до смеха. Он кипел от возмущения, и в тот же день задумал повесть о великой провокации, которую устроил Ельцин, чтобы уничтожить ненавистный ему парламент. Написал он ее в Ялте, в Доме творчества. Взял отпуск на две недели и вернулся с готовой повестью.

Анохин чувствовал, что в повести ему удалась живо показать, как под влиянием обстоятельств человек превращается в убийцу, в зверя. Написана повесть была динамично, эмоционально, не оставля­ла равнодушным. Он отнес ее в журнал, и она была довольно быстро напечатана. Знакомые Анохина, прочитав повесть, спрашивали у него, не вызывали ли его в КГБ, не притесняли? Как отреагировала на повесть власть?

— Никак, — отвечал, смеялся Анохин. — Не заметили!

— Ты зря смеешься, — предупреждали наиболее осторожные и опытные. — Там все замечают, отмечают!

— Я своих убеждений не скрываю. Плевать я на них хотел.

Потом Анохин, потрясенный убийством гене­рала Рохлина, за два часа написал рассказ «Убийство генерала». Он описал подробно, как те же  омоновцы по приказу Ельцина убили генерала и под страхом смерти детей и внуков заставили жену взять на себя убийство мужа. Рассказ был напечатан в оппозиционной газете в день похорон Рохлина.

Писал Анохин и едкие сатирические повести и рассказы о действиях правительства, печатал их в журналах, в своих книгах. Знакомые, встречая Дмитрия в ЦДЛ, говорили ему, что доиграется он, непременно доиграется. Зря думает, что такие вещи сходят с рук. Но Анохин не мог сдержать себя, своих эмоций, выплескивал их на бумагу. Он писал бы еще больше, если бы не отнимали время издатель­ские дела.

Галя всегда была против таких его вещей, до скандала доходила, рвала рукописи. И он стал скрывать от нее, что пишет.

В марте Анохин получил телеграмму от брата из своей деревни: мать заболела! Дима собрался туда  в субботу. Галя наотрез отказалась с ним ехать, не пустила ни сына, ни дочь. Они даже поругались из-за этого. Галя говорила, что нечего туда ездить. Ничего страшного не произошло. Старые люди всегда болеют. Это их удел. Чуть человек закашляет, так сразу надо бросать все, мчаться к нему, навещать. Но Анохин представил себе, что не увидит мать в живых, не поговорит с ней напоследок, и твердо решил ехать в деревню. Брат только раз давал ему телеграмму, когда умер отец.

Солнце растопило снег на дороге. Асфальт на Волгоградском шоссе был сухой, хороший. Вдоль дороги еще высились горы грязного подтаявшего на солнце снега. Небо безоблачно. Солнце светило сбоку, слева. Приятно грело щеку, руки. Попутных машин было мало. И Анохин докатил на своем «Мерсе­десе» до Тамбова в хорошем настроении. Он не спешил, не гнал сильно. Торопиться было некуда. Всю дорогу он думал о героях своего нового романа, весь ушел в него, забылся. Обдумывал он свои произве­дения чаще всего в дороге. Когда ехал на работу или возвращался назад. В этот момент он весь сливался с машиной, становился с ней одним целым. Глаза, руки, ноги сами авто­матически, бессознательно делали свое дело. Притор­маживали где надо, поворачивали, резко увеличивали скорость, если надо было кого-то обогнать. Вначале Дима, когда покупал свою первую машину, «Москви­ченка», боялся, что, задумавшись, уйдя с головой в роман, он непременно врежется во что-нибудь. Но Бог миловал, за десять лет езды по Москве, по Европе, которую он всю исколесил за рулем, по Америке, он ни разу не попадал в серьезные аварии. Раза два в московских пробках стукали его машину сзади на небольшой скорости, разбивали фонарь, мяли бампер. Так, по мелочи.

В Тамбове Анохин потихоньку выезжая из переулка, Анохин глянул, нет ли запрещающих знаков на разворот, нет ли прямой линии по центру. Ничто не запрещало ему развернуться. Он сместился к центру, убедился, что впереди нет машин, заметил позади машину, но она не мешала его маневру. Все это он сделал спокойно, автоматически, как делал сотни раз за день, мотаясь по Москве, и начал разворачиваться. Удара он не почувствовал, испугаться не успел. Сразу потерял сознание. Очнулся, «Мерседес» его стоит у обочины. Мотор молчит, стекла выбиты, и кровь ручьем льет с головы ему на тельняшку. Дима схватился рукой за голову, почувствовал в коже осколки битого стекла и стал их быстро выковыривать и выбрасывать в разбитое окно. Странно, но боли он не чувствовал. Это его сильно удивило и почему-то обрадовало. К машине  подскочил молодой милиционер небольшого росточка с испуганным лицом, рванул дверь. Она легко открылась.

— Как ты? — спросил, воскликнул он.

— Живой, — отозвался  Дима, вылезая из машины. Милиционер взял его за руку, стал помогать.

Кровь по-прежнему обильно текла по шее Анохину на грудь, растекалась по тельняшке темно-красным пятном. Дима выковырнул окровавленной рукой все осколки стекла из головы, которые нащупал, и окинул взглядом разбитый «Мерседес». Задняя дверь и крыло были разбиты, стекла рассыпались на мелкие кусочки. Колесо от удара перекосилось и ушло под машину. И кузов согнулся дугой. Удар был мощный. Такой, что его тяжелый «Мерседес» на сухом асфальте развернулся на триста шестьдесят градусов, сделал полный круг. «Жигули» врезались в него правым углом. Они стояли посреди дороги с разби­тыми фарой, бампером, крылом, капотом. По виду «Жигуль» пострадал меньше «Мерседеса». А водитель его, коротко стриженный крепкий парень, стоял рядом со своей машиной. Он был немного возбужден, но испуганным и растерянным не казался. Впрочем, и Дима почему-то совершенно не чувство­вал страха, почему-то был спокоен, даже было какое-то ирони­ческое настроение. И не было жалко разбитой машины. Объяснить такое свое состояние он не мог. Может быть, все его существо бессозна­тель­но, безотчетно радо­валось, что осталось в живых. Но мыслей у него таких не было, это он хорошо помнит. Голова была ясная.

Анохин все время считал, что он боится боли, боится крови. Помнится, однажды на стройке, здесь в Тамбове, он порезал палец. Когда ему залили рану йодом, в ушах у него зашумело, в глазах позеленело, и он упал в обморок. Дело было в бытовке, где хранились строительные материалы. Очнулся, лежит на грязном полу между бочками с краской. Перепу­ганные девчата-малярши пытаются его поднять, вытащить из-за бочек. Потом на заводе в Москве был почти такой же случай. Он забивал пробку молотком, промазал и сильно ударил себя по ногтю большого пальца. Уронил молоток, схватился за палец, и тотчас же в его ушах стал расти противный шум, перед глазами зеленеть. Очнулся он на промасленных чугунных плитах пола цеха. Слабость во всем теле была необыкновенная. Его чуть ли не на себе тащили в медпункт. А сейчас он не чувствовал ни шума в ушах, ни зелени перед глазами. Видел, что на улице собралась огромная толпа, слышал, как милиционер сказал подъехавшим гаишникам, что у него на глазах произошло столкновение, что виноват водитель «Жигулей»: мчался на огромной скорости. Какой-то мужчина фотографировал разбитые машины, стоя на середине улицы. Боль стала подступать постепенно, но болела почему-то не разбитая голова, откуда по-прежнему текла кровь, но помедленней, запекаться стала, засыхать. Болеть начала грудь с левой стороны. Дима почувствовал подступающую слабость. Захоте­лось сесть. В это время подскочила «Скорая помощь». К нему подбежали врачи с носилками.

— Ничего, ничего, — бормотал им, криво улыбаясь, Дима. — Я сам дойду!

Ему наскоро перевязали голову и отвели в машину.

В больнице его ждал хирург, который сразу повел в операционную. Почему-то ироническое состояние не покидало Анохина. Он пытался шутить с медсес­трами, когда они заводили на него карточку, с врачом, который, узнав, что он из Москвы сказал:

— Понятно, что произошло. Не ты первый, не ты последний. Долбали вас, и будут долбать. Теперь жди, доить начнут. Знаешь, наверно, почему у нас не любят москвичей?

— Догадываюсь… Только я тамбовский, живу там…

— На лбу у тебя не написано, кто ты. Наши ребята на номера машин смотрят.

— Я не виноват в аварии.

— У сильного всегда бессильный виноват, — засмеял­ся врач. — В Тамбове свои законы!

Дима с некоторой опаской шел в операционную, знал, что сейчас рану зашивать будут. Побаивался боли. Но шел по коридору, в котором вдоль стен в очередях к врачам сидели люди, с прежним ироничес­ким настроением. Он взглянул на себя глазами людей, с уважением смотревших на него, увидел мысленно мужчину в защитной военной форме с за­бинто­ван­ным окровавленным лицом, в кровавой тель­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­няш­ке, увидел этакого героя-десантника раненого в кровавом столкновении с бандитами, и усмехнулся про себя иронически, едва сдержал улыбку. Хирург уложил его на стол, стоявший посреди комнаты и покрытый клеенкой, сделал несколько обезболивающих уколов и стал зашивать кожу. Боли почти не было. Он чувст­вовал только, как нитка с каким-то хрустом ползет, стягивает кожу. Болела грудь, лежать на боку было трудно, неудобно. Анохин морщился, кряхтел.

— Что, больно?

— Лежать почему-то не могу.

Голову зашили, обмотали бинтом. Он еле поднялся со стола от боли в груди. Повели на рентген и выяснили, что у него сломано три ребра. Врач сделал ему в грудь обезболивающие уколы и сдал медсест­рам, которые привели его в убогую на вид палату.

Анохин вспомнил, что забыл мобильный телефон в машине и спросил у медсестры, можно ли позвонить в Уварово, чтобы преду­предить, что он оказался в больнице. Ведь его там ждут, знают, что он выехал. Не приедет, сообщат Гале, что он не доехал, волноваться будет. Оказалось, что в больнице нет междугородных телефонов. Нужно ехать в город на телефонную станцию. Номер Коли Насед­кина, своего тамбовского приятеля, писателя, на память не помнил, но где он живет, знал, даже ночевал у него однажды. И решил съездить к нему, позвонить оттуда.

Нужно было что-то делать с тельняшкой. Не поедешь же в ней, окровавленной, по Тамбову. Дмитрий спросил у своего соседа по палате мыло, тут же в раковине простирнул тельняшку, напялил ее мокрую на себя, надел куртку и пошел к троллейбусной остановке.

Открыла дверь жена Наседкина, Татьяна. Увидела его, ахнула:

— Димитрий, что с тобой! — Она всегда звала его Димитрием. Татьяна немножко растягивала слова. В ее устах это звучало как-то необычно мило и приятно.

— Бандитская пуля! — засмеялся Анохин, ответил словами из известного комедийного фильма.

— Коля, иди сюда! — закричала Татьяна, обернув­шись к двери. — Посмотри, какой Димитрий!

Наседкин растерянно и удивленно уставился на него.

— Ерунда, — сказал Анохин. — В аварию попал. Сейчас в вашей областной больнице лежу…

Анохин позвонил другу в Уварово, договорился, что он приедет утром к нему в больницу. Надо найти машину и отправить ее в ремонтную мастерскую.

Вечер он провел у Наседкиных в разговорах о литературе, о появившихся новинках, о новых замыслах. Об этом можно было говорить бесконечно. В больницу Коля отвез его на такси. Ночь Дима не спал от боли в груди из-за сломанных ребер. Лежать было невозможно. Утром приехали к нему из Уварова два старых друга. Вместе с ними отыскали машину на милицейской стоянке, перевезли ее в мастерскую. В милиции Дмитрий написал свои показания о дорожно-транспортном происшествии. Ему снова подтвер­дили, что виновен водитель «Жигулей», но предупредили, что, якобы, он утверждает, что Анохин разворачивался из крайнего правого ряда.

— Ему больше нечем оправдываться! — сказал Дима. — А оправдываться надо. Какой дурак безоговорочно возьмет на себя вину.

— Это так! — согласился следователь.

Друзья повезли его в Уварово, к матери. К счастью, приступ у нее прошел. Дело шло на поправку. Беспокойства особого ее здоровье у врачей не вызывало.

Через три дня Анохин вернулся в Москву, а через два дня позвонил в тамбовскую милицию, где шло следствие по дорожно-транспортному происшес­твию, и услышал:

— Срочно приезжай в Тамбов. Дело осложняется.

— В чем дело? — удивился Дима.

— Здесь узнаешь…

На тамбовских бандитов нарвался, решил Анохин. Вспомнил, что вид у водителя был соответс­твующий. И вел тот себя до странности спокойно. Следователь в Тамбове пояснил ему, что машина, которая врезалась в его «Мерседес», принадлежит заводу «Большевик». Нужно встречаться с директор­ом, договариваться, а то они собираются подавать на него в уголовный суд.Они считают, что он виноват в ДТП. Не с той полосы разворачивался.

— В меня врезались со скоростью не менее ста двадцати километров в час так, что «Мерседес» развернулся на триста шестьдесят градусов, и я виноват! — воскликнул Дима.

— Как теперь докажешь, с какой скоростью он ехал, — примирительно ответил следователь.

— Но вы же сами говорили, что виноват он.

— Свидетели нашлись, утверждают, что вы не с той полосы разворачивались, — опустил глаза следователь. — Надо вам договариваться! Очень уж он строг. Непременно хочет в уголовный суд подать. А зачем вам судимость?

Дима позвонил в Уварово своим друзьям, рассказал о том, что услышал в милиции.

— Ты влип! — огорченно сказал ему давний друг. — Завод этот выпускает теперь агрегаты для водочных заводов, и этого Юшкина бандиты командировали туда смотрителем. Он там один из директоров. Человек жестокий и жесткий. С ним лучше не связываться. Договаривайся как-нибудь!

Юшкин, человек крепкого телосложения, настоящий качок, суровый, действи­тельно, жесткий на вид, заявил сразу:

— Пять тысяч долларов на бочку и расплевались!

— Почему пять, — растерялся Дима. — Я готов отремонтировать за свой счет. Там и разбито-то на пятьсот долларов. Я же не виноват в аварии…

Юшкин, слушая его молча, быстро набрал номер на своем мобильном телефоне и сказал в трубку суровым тоном:

— Юрий Сергейч, он не считает себя виноватым. Заводим уголовное дело.

Юрием Сергеевичем звали начальника районного отдела милиции.

— Почему сразу уголовное дело? — засуетился Анохин. — Может, договоримся. У меня нет с собой таких денег. Я подумаю…

— Ладно, Юрий Сергеевич, он думать будет, — отключил Юшкин телефон и глянул на Диму. — Три дня тебе на раздумья. Через три дня привезешь пять тысяч. Не привезешь через три дня, будешь должен шесть тысяч. Понял? Отдавать все равно придется… Гуляй! До встречи через три дня!

Подавленный, удрученный, потрясенный Анохин, не зная, что делать, что предпринять, отправился к Наседкину. Коля был дома один. Татьяна на работе. Наседкин написал в газету «Тамбов­ская жизнь» небольшую статейку об аварии на Советской улице. В газете он узнал, что на месте происшествия случайно оказался фотокорреспондент и сфотографи­ровал обе разбитые машины. Но он не знал, что одна из машин Дмитрия Анохина, о котором в газете часто писали, упоминали, как об известном писателе-земляке. Фотографии с места происшествия и статейку напечатали.

Анохин прочитал эту информацию о себе, печально усмехнулся и рассказал о встрече с Юшки­ным. Посидели они за чаем, погрустили. Коля ничем не мог помочь ему: ни советом, ни делом. Он понимал, с кем столкнулся Дима. Кроме того, он считал Анохина опытным, сильным человеком, умеющим самостоятельно выкрутиться из сложней­ших ситуаций.

Дима с первым же поездом вернулся в Москву.

Ни на второй, ни на третий день Анохин не по­ехал в Тамбов. Ему стало стыдно из-за своей слабости в кабинете Юшкина, не готов он был тогда к такому разговору. 

Когда срок, отведенный ему Юшкиным, кончился, раздался звонок из Тамбова:

— Почему опаздываешь! Завтра ждем! — жестко спросил Юшкин.

— Я не собираюсь приезжать. Машина ваша пострадала долларов на пятьсот. Ну, еще за товарный вид готов добавить. Я собрал у друзей полторы тысячи долларов. Больше у меня нет. Если считаете, что я должен вам больше, то подавайте в суд. Он решит, кто виноват, и сколько надо платить.

Юшкин слушал, не перебивая. Когда Анохин закончил, бросил коротко:

— Хочешь суд? Будет суд! — и отключил телефон.

«Так-то оно лучше, — подумал удовлетворенно Дима, чувствуя волнение от разговора с Юшкиным. — Посмотрим, что скажет суд. Раскатали губы на пять тысяч долларов. Там и работы-то всего на пятьсот. Как бы им самим не пришлось мою машину ремонти­ро­вать!»

Через месяц пришла повестка в суд, и в тот же вечер раздался телефонный звонок.

— Анохин? — спросил незнакомый молодой и веселый голос.

— Да.

— Повестку в суд получил?

— Да.

— Решение суда уже принято. Ты должен заводу шесть тысяч долларов, плюс шесть тысяч долларов нам за судебные издержки. Без этих денег лучше не приезжай на суд. Назад не вернешься. И помни: баксы все равно заплатить придется. Через месяц будешь должен не шесть, а десять. Заупрямишься, сначала сгорит твой «Мерседесик», потом квартирка… Куда звонить, ты знаешь. И о детях помни! Помни о детях!

Ошеломленный Анохин не успел слова вста­вить, как из трубки ударили в ухо, взорвались короткие гудки. Дима бросил трубку и ушел на кухню. Руки у него дрожали. В голове стучало. Что делать! Вспом­нилось, что знакомый директор издательства рас­сказывал, как, когда на него наехали бандиты, написал заявление в ФСБ. На другой же день примчалась группа спецназовцев, установили в его кабинете скрытые камеры, жучки, но бандиты, видно, пронюха­ли про это, и больше не беспокоили его. Вспомнил об этом Дима и сел за компьютер, начал писать письмо в ФСБ на имя Председателя.

 На другой день Анохин отнес это письмо в приемную ФСБ на Кузнецком мосту.

Между тем подошло время суда. Дмитрий, конечно, на него не поехал, не стал рисковать. Он знал, что вначале судья должен был познакомить его с материалами дела, попытаться примирить истца с ответчиком, убедить их прийти к какому-нибудь приемлемому для обеих сторон решению без суда. Анохин  думал, что в худшем случае его оштрафуют за неявку, и перенесут заседа­ние на другой день. К тому времени в ФСБ что-нибудь решат, помогут ему выйти из сложившейся ситуации.

В середине мая из Тамбова пришло короткое письмо, состоявшее из двух строчек, говоривших о том, что Октябрьский районный суд г. Тамбова направляет копию заочного решения суда по иску ОАО «Завод «Большевик» о взыскании ущерба. Заочное решение было напечатано на бланке и гласило, что «руко­водствуясь ст. 213-1 ГПК РФ, суд решил взыскать с Анохина Дмитрия Ивановича в пользу ОАО «Завод «Большевик» 164 723 руб. 44 коп. и возврат гос­пошлины в сумме 3 257 руб. 24 коп. Решение может быть обжаловано в Октябрьский райсуд г. Тамбова в течение 15 дней. Решение вступило в законную силу 19.05.2000 г.»

Получил  решение суда Анохин двадцатого мая, то есть когда оно уже вступило в законную силу. Дмитрй глянул на тамбовский штемпель на конверте. Отправ­лено письмо было одиннадцатого мая, хотя принято решение было четвертого. Все было сделано для того, чтобы он не успел опротестовать. И сумма, которую решили с него взыскать, была по курсу того времени равна шести тысячам долларов из цента в цент.

 

 

13

 

Рано утром разбудили Дмитрия со Светой голоса в коридоре, стук шагов. На улице чуть брезжил рассвет. Анохин догадался, что это рыбаки отправились на озеро, и тихонько спросил Свету.

— Может, и мы порыбачим?

— Я понежиться хочу, — прошептала Светлана, прижимаясь к нему.

— Ну, нежься, нежься, — ласково шепнул и поцеловал ее в щеку Дима.

Они снова уснули. Проснулись, когда солнце вовсю освещало озеро, блестело на снежных вершинах гор.

Завтракали на открытой веранде за тем же столом, где вчера провели вечер. Девушка была молчалива, но ласкова, нежна. Солнце поднялось над горами, освещало веранду, стол, грело их теплыми лучами. Воздух был прохладный, легкий, свежий. Вода в озере ослепительно блестела, сверкал снег в горах. Спокой­ствие, красота, нега разлиты были вокруг. Дима чувствовал, что Светлана хочет заговорить с ним о чем-то важном, но не решается. Когда хозяйка при­несла им кофе в высоком пластмассовом кофей­нике, Анохин, наливая его девушке в чашку, ласково погладил ее по руке, улыбнулся:

— Нежишься на солнышке, котенок!

— Ты помнишь, что вчера мне сказал?

— Я тебе вчера столько наговорил. Напомни, что ты имеешь в виду?

— Все шутишь? Вот я и думаю, может, ты вчера тоже шутил, когда делал мне предложение? Или чтоб успокоить, сгоряча…

Он взял ее руку и засмеялся счастливым смехом:

— То, что не от холода, это точно! Не сгоряча, а от горячей страсти… У меня сейчас от счастья сердце так разбухло, что боюсь, разорвет грудную клетку. Мне хочется скакать козленком по горам, взлететь вон на ту вершину, кататься в снегу, чтобы остыть… Я лежал, не спал, сомневался, что ты сгоряча согла­силась стать моей женой, а оказывается, ты тоже думала, что я сгоряча сделал тебе предложение… Я готов поверить в Бога! Когда он у меня, как у Иова, отнял все, чем я жил, что мне было дорого, и вдруг смилостивился и послал мне тебя… Конечно, все так стремительно произош­ло, поверить трудно, что это не сон, явь. Сладкая явь!.. Потому-то я так часто касаюсь тебя, чтобы удостове­риться, не бред ли ты мой? Существуешь ли ты на самом деле? — говорил он это, не выпуская ее руки из своей, словно, дейст­вительно, опасался, что, если отпустит, то она исчезнет.

— Что с тобой произошло? Как ты потерял все?

— Я тебе все расскажу… Это долгая история. Будем считать, что у нас вчера произошла помолвка, а окончательное решение ты мне скажешь в конце пути. Хорошо?

— Я уже приняла окончательное решение. Я никогда не была так счастлива. Я тебе уже говорила, что даже не подозревала, что такое бывает. Я кажусь себе неве­со­мой пушинкой даже сейчас, когда ты просто держишь мою руку в своей, когда просто прикасаешься ко мне!

Возвращались они на шоссе по горной дороге потихоньку, молчали. Анохин боялся расплескать свое нежное блаженное состояние после утреннего разговора, поглядывал на девушку счастливыми глазами и думал: неужели это моя жена? С ума сойти можно! Когда выехали на шоссе, где было жарче, чем в горах, помчались быстрее.

— Я тебе солгала, когда сказала, что не читала твои книги, — заговорила вдруг Светлана. — Подразнить хотела. Я их все читала… Твои книги и маме, и мне нравились. Я над ними и плакала, и хохотала…

— И над чем же ты хохотала?

— Над перестройкой в деревне. Там все так смешно написано.

— А-а, это сатирическая повесть «Судороги»?

— Ну да. Я услышала, как мама читает и хохочет. И взяла у нее. А потом все книги прочла. Мне больше всего «Бурьян» понравился. Над ним я плакала…

— Да-а, — удивился Анохин. — Это мой первый роман… Впрочем, понятно, он же о молодежи написан.

— А зачем ты писал эти — «Я — убийца», «Я — террорист»?

— Не понравились?

— Они тяжелые очень, страшные.

— Ты, как я понял, учишься на факультете журна­лис­­тики?

— А как ты догадался?

— Филологи какие-то отрешенные, легкомыслен­ные. Витают в небесах.

— А я разве не легкомысленная?

— Не кокетничай. Легкомысленная в меру своего возраста. Наблюдательная, аккуратная, любопытная, практичная, анализировать умеешь, и, слава Богу, неравнодушная.

— Господи, сколько достоинств! — воскликнула Светлана. — Я не подозревала о них до сих пор.

— Ты слушай, не перебивай… Равнодушный, бесстрастный журналист никогда не добьется успеха. Его так же равнодушно будут читать. В нем должна кипеть страсть, тогда он затронет души читателей. Журналист, если его что-то задело, взволновало, хватается за статью, а писатель за рассказ, повесть. Чтоб не писать статью, публицистов без меня полно, я накатал эти повести, выплеснул кипевшую во мне гражданскую страсть.

Они летели по пустынному шоссе на юг. Справа возвышались горы, слева была зеленая долина, на которой кое-где курчявились густые кусты, виднелись какие-то постройки.

— У тебя в издательском каталоге я видела портреты известных писателей, ты их всех печатал?

— Да, некоторых по несколько книг выпустил.

— И со всеми встречался? — с любопытным удивле­нием спросила девушка.

— Конечно. И часто. Правда, с Солженицыным виделся только раз. У него на квартире… когда он только что вернулся в Россию отсюда, из Америки. Я тогда его роман «В круге первом» переиздавал.

— Понравился он тебе?

— Встречей я был доволен. Он был в то время, как губка, впитывал соки новой России. Любопытно, жадно расспрашивал меня обо всем. Помню, распах­нут был для новых впечат­лений. Держался радушно, просто. Легко было с ним разговаривать.

— Кто тебя из писателей восхищает?

— Как человек или как писатель?

— И так, и так.

— В твоем возрасте я прочитал «Один день Ивана Денисовича» Солженицына, я не только восхищен им был, эта вещь потрясла меня. Неделю ходил под ее впечат­лением. Восхищен я был «Привычным делом» Василия Белова. Впрочем, как и им самим. Это такой живой, страстный человек! Вот на него я всегда смотрю с любовным восхищением. Такой забавный, искрен­ний, милый, да-да, милый человек! Всегда радостно становится, когда его видишь! Мы его три книги издали. Два последних романа только у нас и выходили… Восхищен я был Леонидом Леоновым, как человеком, как мудрецом. Последние два года его жизни, когда мы работали над его великим романом «Пирамида», я встречался с ним два-три раза в неделю, а звонил он мне домой чуть ли не каждый день. Но романы его, честно говоря, меня не восхищают. Не мой писатель. Роман «Пирамида» великое произ­ведение, великое по мысли, по сюжету, по мощным образам героев, и все же мне страстно хочется его переписать более простым языком, сделать динамич­ным, доступ­ным каждому читателю. Было бы время, переписал. Сейчас римейки в моде.

— А я ничего о «Пирамиде» не слышала.

— Это понятно. Пишут сейчас критики только о маргинальной и модернистской литературе, а «Пира­мида» серьезнейший социальный роман.  Не слышно ничего сейчас и о другом великом произведении, я имею в виду «Тысячелетнюю загадку России». Мудрейшая вещь! Анатолий Андре­евич сейчас самый мудрый человек среди писа­телей. Когда он появляется в издательстве, я, слушая его, слезы лью в душе, что нет под рукой диктофона. Ведь выскочит все из головы, выветрится со временем. А как хотелось бы удержать в памяти его мысли! И рассказчик он чудесный, а мысли, мысли… Леонид Леонов мудр был опытом своим жизненным, суж­дениями о прожитом, о литературе, на будущее он смотрел пессимистически. А Андреич в такие глубины прошлого заглянул, такие невидимые для других нити протянул оттуда в наши дни, такие обобщения сделал, что, я думаю, сотни лет писатели и ученые будут питаться его мыслями, его идеями. Мне кажется, он очень близко подошел к разгадке тайны  русской души. Весь его великий роман, по-моему, посвящен этой разгадке.

— И в чем она?

— Попробую в двух словах сказать. Может быть, получится примитивно, но, надеюсь, ты поймешь… В древнейшие времена на земле было несколько своеоб­разных цивилизаций. Это сейчас за день на другой конец света улететь можно, а тогда из Китая в Европу годами пешком шлепали по горам, пескам и лесным дебрям. А японцы вообще никого ни к себе не пускали, ни от себя не выпускали. Боялись расплескать свою цивилизацию. И у славян были свои, веками устоявшие, взаимоотношения. Но наиболее известная и изученная из самых древних цивилизаций — фараоновская. Цивилизация господ и рабов, богатых и нищих, самая жестокая и хищни­ческая. У древних славян взаимоотношения были совсем иными. У них не было господ и рабов, не было богатых и нищих, никто не желал выделиться, прославится, стать богаче соседа. Все было общее. Не было такого чувства, как жажда славы. Вожди племен всегда избирались, и если племя начинало чувст­вовать, что вождь, говоря по-нашему, гребет под себя, его быстренько переизбирали. Впрочем, ему грести под себя в голову никогда не приходило. Интересы власти и интересы племени всегда были одинаковы. Отголоски таких взаимо­отношений дошли до средних веков. Ведь ты помнишь, что князю Александру Невскому и на Чудском озере, и на Неве поручили командовать войском. Он не был князем ни Пскова, ни Новгорода. Победил он рыцарей, ему пожали руку, поблагодарили и гуд бай в свой Переяславль-Залесский, который был далеко от Новгорода, под самой Москвой. А в фараоновской цивилизации у власти свои интересы, а у народа свои. Потихоньку фараоновская цивилизация, как самая жестокая, безжалостная стала расползаться по земле, захваты­вать территорию за территорией. Видимо, впервые к славянам она пришла с готским царем Германарихом, который захватил земли славянских племен. Он быстренько разобрался, какие взаимо­отношения царят в этих племенах, не стал их нарушать. Построил себе город. Стал брать небольшой налог, по тогдашнему дань, с племен, гнал всех соперников, кто лез на контролируемые им земли…

— По-нашему, был рэкетиром, «крышей» для славянских племен, — засмеялась Светлана.

— Вроде того. И славяне были довольны, и он благоденствовал семьдесят лет, пока не явился рэкетир покруче: приехал гуннов царь Аттила! Он быстро разобрался с престарелым Германарихом, срубил ему башку и объявил, мол, теперь будем жить по моей цивилизации. Все ваши дома — это язвы на земле, сжечь их немедленно и перебраться в кибитки. Пожили на одном месте, полюбовались природой, а как наскучили ее виды, собрали кибитку и перевезли на свежее место…

— Прямо, как мы! — хихикнула Света. — Сегодня ночуем в Голливуде, завтра в Скалистых горах, послезавтра в Долине Смерти!

— Послезавтра в Лас-Вегасе, — поправил Анохин. — Так вот, после этого Аттилы славянская земля долго приходила в себя. Только пришла, а тут прискакали варяги, Рюрик с братьями и со всей русью, то есть по-славянски со всей дружиной варяжской. «Чо тут у вас, ребята? — спрашивают они новгородцев. — Вече? По всей Европе давно фараоновская цивилизация, а у вас все веча. Отстаете от Европы, ребята? Кто тут у вас эту вечу ведет, давайте их на площадь, мы им покажем, как отставать от Европы!» Привели всех новгородских старшин на площадь, да и посрубали им головы. «Вот теперь, — говорят они, — Новгород цивилизованный город. Теперь мы понесем цивили­зацию в Киев». Как только установилась фарао­новская цивилизация среди славянских племен, Рюрик, как самый восприимчивый к такой цивилизации, быстренько лишил голов своих единокровных братьев, и стал наслаждаться плодами цивилизации один, показал славянам, какая это сладкая штука власть. Но главное, держится-то она на деньгах, силе и славе. Без денег ты мелкая вошь. И без славы ты маленькая козявочка. Добьешься славы и денег, вот тогда и повластвовать можешь, приумножая опять же славу и деньги. А Рюрику все мало славы и денег, попер он в Византию, на Царьград со всей русью. Царьградские летописцы и историки завопили: — На нас идет русь! На нас идет русь!.. С тех пор и пошла Русь.

— А в чем же тогда тайна русской души? — смеялась Светлана, слушая иронический рассказ Анохина.

— Между прочим, ты не смотри на мой шутливый тон, — сказал серьезно Дима. — Это я так говорил, чтоб тебе повеселее было слушать. Но так и было в действитель­ности… Теперь о тайне русской души. Ты со мной спорить, думаю, не будешь, если я скажу, что у каждой нации свои особенности, свой характер, темперамент. Например, типичного итальянца с англичанином или со шведом не спутаешь. А цыгане? Они и в Африке и в Москве цыгане. Посели итальян­цев в Эстонии, они и через двести лет не станут «горячими» эстонскими парнями, если не будут смешиваться кровью. Значит, есть что-то такое в крови у людей, неведомое науке, что заставляет определен­ную родственную группу вести себя однотипно. В России давно уж, вероятно, не найти чистокровного славя­нина, все за века сильно перемешались. Давно мы живем по законам хищнической фараоновской цивилизации. И власти жаждем, и денег, и славы. Давно у нас уже восторжествовала цивилизация господства и рабства. Но бывает так, что русский человек, достигший власти, богатства, вдруг, как говорят, сходит с колес, либо идет в загул, спускает все, либо раздает все нищим, а сам с посохом идет бродяжить, либо бегом в монастырь грехи замаливать. Вот такие и тому подобные нелогичные поступки русских людей, глупые, безумные с точки зрения здравого смысла, который говорит другим нациям, что мужчина изо дня в день должен работать, работать, зарабатывать все больше и больше денег, содержать, кормить семью, такие непонят­ные поступки навели западных философов на мысль о некоей загадочной русской душе, о тайне русской души. Почему же тогда сходят с колес русские люди? Просто взыграет в человеке славянская кровь, вспомнит о своей древней цивили­зации, когда вся эта власть, деньги, слава были ненужной мишурой. И все блага фараоновской цивилизации становятся бессмысленными для такого человека. Он их отбрасывает и начинает жить по-новому. Вот почему коммунизм Маркса прижился именно в России, где в крови еще живет память о том, что когда-то все были равны, не было господства и рабства! Вот почему у нас сейчас буксуют реформы, которые опять возвращают господство и рабство, делят народ на богатых и нищих! Вот почему власть в России быстро подхватили шустрые представители других наций, и потому же богатство страны оказалось не в русских руках.  Не потому, что русские нерасторопны, а потому что у них в крови несколько иные представ­ления о земных ценностях. Тайна русской души исходит из древнейшей славянской цивилизации. Истоки ее там.

— Интересно. Я об этом никогда не думала.

— Я тоже не думал, пока не прочитал этот роман… Ты знаешь, у Андреича интереснейшая драматическая судьба. Внешне все прекрасно, все успешно. Главный редактор одного из самых ярких журналов России; прекрасная семья: замечательная жена, дочь; его романы читал не только весь Советский Союз, но и полмира, и вместе с тем, как я представлю, что творилось в душе у этого мудрейшего человека, когда он шел по своему жизненному пути, сколько в его душе было драм и страстей, сколько ему нужно было воли и душевных сил, чтобы пройти этот путь так, как ему хотелось, как он считал правильным, что руки чешутся написать о нем книгу, о его жизни. Интереснейшая бы книга получилась. Боюсь, ни таланта, ни знаний реалий прежней жизни не хватит. Может быть, когда-нибудь решусь. О Леониде Леонове я написал. Правда, только о том времени, когда я с ним встречался. Многие хвалят, говорят, получилось. Но жизнь Андреича и сложней, и драматичней. Он о себе почти ничего не рассказывал, мы больше говорили о литературе, о его романе. Но по разным сведениям о нем, по отдельным деталям, проскальзывающим намекам, чувствуется, что история его души это история нашей страны, начиная с войны. Главное, он человек с сильным характером, с сильной волей, чрезвычайно целеуст­ремленный, а я о таких людях люблю писать. Мне они интересны…

Впереди показался городок, современные типич­ные для американской провинции двухэтажные здания.

— А вот и Лон Пайн, где я хотел ночевать прошлую ночь. Вот в этом мотеле, слева который, — указал Анохин.

— У нас было место лучше.

— Несравнимо.

Они быстро проскочили маленький городишко и покатили по долине среди кустов и высокой травы. Светлана молчала, вероятно, обдумывала сказанное Анохиным. А он вспоминал Анатолия Андреевича, слышал его негромкий, спокойный голос. В последнее время его замучили болезни, но он мужественно и стойко борется с ними и ежедневно делает свое дело: пишет, пишет каждый день по странице. Дмитрий не мог так, работал он по-иному, наскоками. Долго обдумывает, обду­мывает, потом возьмет небольшой отпуск, скроется ото всех и сидит за столом по четырнадцать-шестнадцать часов, пока шатать не начнет на стуле. Недостижимая пока для Димы мечта, писать ежедневно. Да и вряд ли когда получится. Характер не тот.

Машина стала подниматься все выше и выше в гору. Скорость упала, и Дмитрий переключил автомати­ческую передачу на усиленный режим.

— Сейчас пройдем перевал и спустимся  в Долину Смерти, — сказал он Светлане.

В Долине Смерти стояла жуткая жара. Дул ветер. Нес пыль, песок. Анохин поднял верх машины и включил кондиционер.

— Пошли, сходим туда, вглубь, — предложил он Светлане, указывая на песчаные дюны Долины, над которыми, как туман, клубилась пыль, поднятая ветром.

Дмитрий остановил машину на обочине, и они побежали по мелкому горячему песку к высокому песчаному бархану. Над его гребнем ветер дымом развевал пыль. Света на четвереньках вскарабкалась вслед за Димой на бархан к засохшему корявому кусту, торчащему из песка. Ветер трепал ее челку. Девушка щурила глаза, морщила рот, нос.

— Ну и пекло здесь! — воскликнула она. — Прямо не верится. Утром снегом любовались, а через несколько часов в пекло попали. Побежали отсюда! У меня уже полон рот песка, зубы скрипят, — крикнула Светлана, и первой побежала вниз, утопая в раскаленном песке по колено.

Обедали они в степи, в одиноко стоявшем доме, который был и магазином, и кафе, и заправочной станцией, и жильем для семьи хозяина. Только к вечеру, когда солнце стало кроваво красным, коснулось своим краем степи на горизонте, они въехали в Лас-Вегас.

Остановились на ночлег в мотеле напротив каменных скал казино «Острова сокровищ». Смыли дорожную пыль в душе, поплавали в прохладной воде бассейна и пошли через дорогу к высоким крутым скалам, за которыми было казино «Остров сокровищ». На одном уступе скалы лежал скелет, на другом — распахнутый сундучок, из которого высыпались драгоценности: жемчужные бусы, золотые украшения. На вид трудно было догадаться, что скалы эти искусственные, что это просто стена казино. Перед входом в «Остров сокровищ» было большое озеро. Переходить его нужно было по деревянным мосткам, перилами которых служили толстые пеньковые канаты. Слева метрах в десяти от мостков у самой каменной скалы стоял огромный корабль. Часть борта у него вверху и постройки на палубе были в саже, словно недавно на нем бушевал пожар. А справа, вдали, у другого берега озера виднелся другой парусник, поменьше. Когда шли мимо скалы, Дима взглянул на расписание представлений. Бой начнется в один­надцать часов. До него можно поиграть часочек.

В казино было прохладно. Тихо. Только из разных концов зала доносился звон монет, сыпавшихся из игральных аппаратов. Казино поразило Светлану своими размерами. Оно было огромным, как стадион. Конца-края не видно. Можно заблудиться. Казалось, что в нем расположилось тысячи игральных аппара­тов, множество рулеток, зеленых карточных столов, буфетов.

— Приступим, попытаем счастья? — смеясь, спросил Анохин, глядя, как девушка удивленными глазами обводит зал. — Ты что предпочитаешь? Рулетка, карты, одноруких бандитов?

— Как будто я когда-нибудь была в казино! — фыркнула Светлана. — Давай чего-нибудь попроще.

— Тогда выбирай себе бандита и садись, — указал Анохин на десятицентовые аппараты. — Бросай монетку, да дергай его за руку!

Светлане сразу же повезло. После второй монетки в корытце аппарата посыпалась, защелкала, зазвенела, радуя ухо, мелочь. Она радостно обернулась к нему, а монетки все сыпались и сыпались.

— Ну, ты молодец, так ты быстро казино обчистишь. Держи! — подал он ей большой пластмассовый стакан для монет. — Ссыпай сюда!

Потом ей долго не везло. Монетка за монеткой исчезали в чреве аппарата, а он молчал. Лишь изредка с ехидным звоном выбрасывал два-три десяти­центовика. Зато у Димы аппарат развеселился, разохотился, стал выбрасывать по десять-двадцать монет. Когда он умолк у него на некоторое время, Анохин сказал:

— Все, этот устал. — И пересел за другой.

— Что же ты мне не сказал, что менять надо.

— Я думал, что ты нарвалась на щедрый. А он просто решил тебя заманить. Пересаживайся и ты!

Он играл, а сам поглядывал на часы. Минут за пятнадцать до представления, он прервал игру, ссыпал все монеты из стакана в карман и потянул Свету из казино. На улице смеркалось, стало прохладней. Возле казино уже толпились люди.

— Чего это народ собрался? — удивилась девушка.

— Сейчас увидишь. — Дима выбрал место на берегу озера, поставил впереди себя Светлану.

Вскоре на корабле с обожженным бортом появи­лись, засуетились люди, одетые в пиратскую одежду. Один из них стал ловко карабкаться по веревочной лестнице на мачту. Вскарабкался, глянул сверху вдаль и закричал что-то вниз. На палубе засуетились еще сильней, раздались команды, в борту открылись деревянные окошки и показались жерла пушек. Парусник, который стоял справа, вдали, оторвался от скалы и стал приближаться потихоньку. Толстый бородатый мужчина, видимо, капитан пиратов, смотрел в подзорную трубу и что-то время от времени кричал. Грянул залп. Жерла пушек извергли огонь, и тотчас в ответ из приближающегося корабля грохнул ответный залп. Возле пиратского корабля взметнулся фонтан воды. Пират, который взобрался на мачту, полетел вниз, шлепнулся в воду, поднял брызги. И началось: крики, стрельба, взрывы. Пиратский корабль вспыхнул. Огонь полыхал из окон, лизал борт, постройки на палубе. Суета, вопли, выстрелы! С борта пиратского корабля один за другим падали, летели в воду матросы. На приближающемся корабле рухнула мачта вместе с парусом. Возле него все чаще взметывалась вверх вода. И вдруг пираты радостно завопили. Корабль, который подошел к мосткам почти вплотную замер и стал медленно погружаться в воду, тонуть. Матросы его прыгали в воду и плыли к скалам, выбирались на берег.  Корабль их ушел в воду почти весь, на поверхности озера торчали только жалкие обломки мачты. Народ стал расходиться.

— Пошли играть! — предложила Света.

— Понравилось? — засмеялся он. — Мы еще успеем, наиграемся. Ночь велика! Пошли смотреть изверже­ние вулкана.

Они пошли мимо скалы, на уступе которой лежал скелет. Перешли переулочек, и направились мимо оазиса с пальмами, которые беспорядочно росли возле высокого холма, на склоне его, на вершине. С холма, бурля, пенясь, бежал поток воды по камням, стекал, успокаивался в озере у подножья холма. Неподалеку был еще один голый холм, по стенам которого стекала вода. Вдруг, как показалось Светлане, этот холм со страшным грохотом взорвался. Из его вершины из воды взметнулось вверх пламя, полетели искры, огонь. Вода сразу прекратила бить из него. А взрывы, грохот усилились. Казалось, что огненные камни летят вверх. Потом полилась раскаленная лава. Зрелище в темноте было потрясаю­щим. Вулкан бушевал минут пять, потом стал затихать, грохот его стал глуше, утробней. И снова полилась по склонам холма вода.

— Ну, как?

— Здорово! — ответила Светлана с сияющими глазами.

— Теперь пошли в сказочный дворец, который пора­зил тебя, когда мы въезжали в Лас-Вегас. Посмотрим на змея, потом поужинаем в ресторане и играть.

Это казино было построено в виде сказочного дворца с голубыми, розовыми, зелеными башенками, куполами. Такие дворцы обычно рисуют художники в детских волшебных сказках. Возле него тоже было озеро, но оно находилось внизу. За спектаклем, разыгры­вающемся на озере и его берегу нужно было смотреть сверху. Из пещеры по воде выплыл огромный Змей Горыныч. Чешуйчатая голова его была совсем близко от Дмитрия со Светой. Она казалась живой. Глаз моргал и поблескивал при свете фонарей. Кожа, когда голова двигалась, шевелилась правдоподобно и естественно. Актер, игравший богатыря, что-то кричал, размахивал мечом на берегу, казался игрушечным. Змей в ответ на крики богатыря, отвечал что-то, рычал яростно и изрыгал из пасти в сторону богатыря пламя. Перебранка продолжалась долго. Жаль, что Дима со Светой не понимали слов. Потом Змей хотел схватить богатыря своей разверс­той пастью. Тот ударил его мечом по шее. И Змей с поникшей головой уполз в свою пещеру.

Всю ночь Анохин со Светой не спали, перехо­дили из казино в казино. Их на улице было несметное количество. Каких только не было: и в виде огромного льва, и в виде древнеримских дворцов с огромным количеством скульптур, изображавших цезарей, и в виде древнеегипетских пирамид. И все они целую ночь переливались, играли разноцветными огнями. Улица от такого красочного многоцветья, казалось сказочной. Возвращались Светлана с Дмитрием в свой мотель под утро. Вся улица была усыпана яркими визитными карточками проституток, на которых они изображены были в разных позах. То и дело встречались молодые люди с усталыми лицами, которые пытались всучить мужчинам красочные многостраничные проспекты с рекламой обнаженных проституток.

— Сколько мы проиграли? — спросила Света.

— Не важно. Главное, наигрались. Запомним это навсегда… В казино выиграть нельзя. Как говорится, если хочешь выиграть в казино, купи себе казино.

— Действительно, как в сказке побывала. А устала — страсть! — вздохнула Света. — Ноги гудят! В Лос-Анджелесе так не уставала…

— В бассейн не хочешь?

— Ты что? Душ и спать…

Это была первая ночь в Америке, когда Дима уснул сразу, едва прикоснувшись к подушке. Спал без снов, крепко, долго.

 

 

14

 

Днем, на солнце, Лас-Вегас не производил такого сказочного впечатления, как ночью. Грустно возвы­шались раскаленные скалы «Острова сокровищ», жалко, побито торчал обугленный пиратский корабль. Монотонно шумел поток воды по камням с холма, поросшего пальмами. Ненужно, скучно вытянулась полукругом белая колоннада с римскими скуль­птурами. Застыл на жаре добрый старый коричневый лев, прикидывающийся грозным и сердитым. Дима прокатился напоследок по центральной улице Лас-Вегаса и выехал в степь в сторону Большого каньона. Жара стояла неимоверная, но Свете хотелось ехать с открытым верхом, чувствовать теплый ветер на своем лице.

Грустновато было покидать сказку. Оба они были молчаливы. Непонятная печаль лежала на сердце Анохина. Вспоминались дети: Оля, Борис. После первой поездки в Лас-Вегас Дмитрий мечтал когда-нибудь привезти их сюда, показать сказочный город. Вряд ли теперь можно будет осуществить ему эти мечты.  Когда он их увидит? И увидит ли вообще? От этих мыслей разрывалась душа. Он все время считал себя плохим отцом. Ему казалось, что он слишком мало времени уделяет детям. Никогда не было времени. Всегда в делах, в бегах, в работе. Утешал себя, что Галя все время с ними. Почему так полу­чилось, что Оля, девочка, тянулась к нему сильнее, чем сын? Ей хотелось, чтобы он играл с ней, читал ей книгу на ночь. А Боря был слишком послушный, смирный. Скажешь ему: не мешай, папа, занят! И он не ждет повторения, поворачивается и уходит. А от Оли такими словами не отвяжешься, не отстанет, пока не поиграешь с ней хотя бы пять минут. Чудесная девочка!..

Теперь, думая о детях, Анохин был рад, что сумел настоять, чтобы дети хорошо выучили английский язык. Анохин хотел, чтобы Оля окончила Плехановскую академию, чтобы потом могла работать у него в издательстве. Он мечтал, что она когда-нибудь сменит его, станет руководителем издательства. Характер и задатки организатора у нее были. Борис помимо английского языка самостоя­тельно изучал хинди. Мечтал надолго уехать в Индию. В прошлом году Анохин отпустил его туда на две недели с группой московских школьников. И теперь Борис бредил Индией. Это увлечение сына не беспокоило Диму. Пусть. Может, станет известным исследователем этой страны. Чем плохо! Если сможет Анохин в Америке подняться, не утонуть, не исчезнуть в пучине, то, может быть, потом возьмет сюда Олю, поможет ей. Светлана славная, не станет ревновать к дочери! А он выживет, поднимется, в этом Анохин не сомневался. Года два-три упорного труда, и он снова пойдет в гору. Только бы не испортила их там Галя, пока он будет кувыркаться здесь. Мысль о Гали болью отдалась в груди. Сколько пудов соли они вместе съели, а он так и не разгадал, не узнал ее. Как странно и страшно! Неужели он такой слепец? Кажется, трудно понять, распознать человека, когда он ослеплен страстью. Но страсти к Гале никогда не было. Страсть была к Женечке. И Дима боялся страсти, сдерживал себя, чтобы еще раз не вляпаться.

Галя ему нравилась, всегда нравилась. Любил ли он ее? Да, любил, любил спокойной любовью. Ему хорошо было дома, несмотря на частые ссоры с ней, на свои нервные срывы. Они были разные люди, совершенно разные. Анохин сначала надеялся, что Галя станет его помощницей. Ведь она имела отношение к литературе, писала стихи, заочно окончила литературный институт. Дима издал две книги ее стихов, помог вступить в Союз писателей, и все ждал, что теперь, когда дети подросли, она станет его литературным секретарем, будет помогать ему. Но ждал он напрасно. Она была какой-то вялой, равнодушной, сонной. В последние годы даже книги перестала читать. Интересовали ее только дача, дом, деньги! Ей все казалось, что он мало приносит денег домой. Анохин услышал однажды, как она жаловалась подругам, что у нее муж растяпа: все деньги мешками хапают, а он ушами хлопает. Это было давно, тогда еще издательство процветало. После разрыва с Костей Куприяновым из-за его воровства, а украл он больше, чем они с Андреем предполагали, начался затяжной кризис. Совпал он с общим ухудшением дел в книготорговле. Книги не прода­вались, склады затоваривались. Галя стала раздра­женно выпытывать у него по вечерам, как идут дела в издательстве, обвинять его, что он не те книги издает, они никому не нужны. Заканчивались эти раздражен­ные разгово­ры ссорой. Она, не стесняясь детей, кричала, что он тряпка, что все его писатели бездель­ники. На порог их не надо пускать в издательство. Мол, если так дело пойдет, то скоро детям есть нечего будет. А они растут, им в институты надо будет поступать, а деньги тают. И свадьбы не за горами. Где они будут жить? Надо о квартирах думать. И не выдержала, настояла год на­зад, чтоб ее взяли в издательство главным редактором. Черт с ней, решил Дима, пускай поработает. Дома не помогает, может быть, здесь поможет. На некоторое время она успокоилась, стала деятельной. Вначале не мешала ему работать с известными писателями, потихоньку налаживала связи с авторами фэнтези, бездарные романы которых Дима читать без ехидного смеха не мог, не понимал, кто читает такую бредятину. В издательстве появились рукописи оккультной дребедени, замелькали в кабинете Гали постные лица разных сектантов, которые за свои деньги хотели печатать всякую ерунду под маркой «Беседы», стали заходить потомственные целители с лицами шарла­танов. Они тоже не жалели денег на издание своих книг. Дима не успеет выгнать из издательства одного такого ухаря, как появляется другой. Он устроил скандал дома, когда узнал, что Галя с Андреем взяли десять тысяч долларов у сектантов на книгу.

— Кретин! — заорала Галя. — Посчитай своей пустой башкой, посчитай! Мы за пять тысяч весь тираж издадим, а по две с половиной тысяч в карман положим. На меня молиться надо, что я их нашла, а ты орешь! Двадцать таких книг в год, и можно жить по-человечески!

На работе Анохин попытался поговорить с Андреем Куприяновым, который в последнее время был заодно с Галей, поддерживал все ее начинания. Дима надеялся убедить его, чтобы он больше не поощрял Галю, не играл с ней в такие игры. Но разговор не получился. Андрей отшучивался, уви­ливал, посмеивался:

— Выкинь ты из головы эту чепуху! Кто заметит, что мы ее издали. Заберут тираж, и хрен с ними… Деньги на дороге не валяются!

Книга вышла, сектанты тираж взяли, но неза­меченной она не прошла. В ЦДЛ спросили однажды, почему он такую чушь издавать начал, мозги людям туманить. Он отшутился тогда, и на другой же день узнал, что новая рукопись этих же сектантов принята к изданию. Анохин вспылил, не сдержался, накричал на Андрея. Куприянов покраснел, сузил глаза, но стерпел. Было это за две недели до поездки в США. А на другой день Андрей позвал Диму к себе в кабинет. В то утро Анохин получил из Тамбова письмо с заочным решением суда о взыскании с него шести тысяч долларов в пользу завода «Большевик», был расстроен, не до разговоров ему было. В кабинете  в кресле возле стола Куприянова сидела Галя. Вид у обоих был беспокойный какой-то, взвинченный. Оба отводили глаза. Дмитрий, занятый своими мыслями, не сразу обратил на это внимание.

— Ты, может, догадывался, — начал Андрей, разгля­дывая свою ручку, которую он держал обеими руками над столом, и запнулся.

— О чем? — перебил недовольным тоном Дмитрий и хотел сказать, чтобы он не тянул, говорил быстрее и яснее.

Куприянов вздохнул, глянул на него и проговорил:

— Мы с Галей решили пожениться!

— Что-о! — хохотнул Анохин, так это было неве­роятно. Но в груди засосало — Шутка?

— Это не шутка! — сердито и грубо сказала Галя, глядя на него. Только теперь Дима заметил, что лицо у нее алое, такое, каким оно бывало во время сильных ссор с ним. — Ты слепец! Мы уже два месяца живем с Андреем.

Анохин сел на стул напротив их, сглотнул, качнул головой, не отрывая глаз от Андрея. От внезапной тяжкой боли ему хотелось застонать, но он неожиданно для себя снова хохотнул.

— Зря смеешься! — зло бросила Галя.

Она почему-то распаляла себя. Ей, видно, было так легче. А Андрей конфузился, бормотал виновато:

— Сам не пойму, как случилось… Голову потерял… Ты, как писатель, понять можешь… бывает… Вот, мы решили, что нам лучше вместе…

Анохин начал задыхаться. Чтобы они не видели его слабости, он быстро поднялся, выскочил из кабинета. Но в свой кабинет поднялся спокойно, чтоб секретарша не заметила его состояния, взял кейс, вышел на улицу, сел в свою машину и полетел по Пятницкой. Первым желанием было, завалиться в ЦДЛ и надраться до чертиков, чтоб забыть все, ничего не помнить. Но он проскочил мимо, помчался на дачу. Пить не стал, гулял до полночи по лесу. Как ни странно, но спал он неплохо. На работу не поехал. Снова бродил по лесу. Каких только мыслей у него не было в голове? О чем только не думал?

В издательстве Куприянов снова позвал его в свой кабинет. Там опять была Галя. Анохин догадывал­ся, о чем пойдет речь. Думал об этом в лесу, но как вести себя, что делать, не смог придумать. И Галя, и Андрей были спокойнее на этот раз, уверенные, серьезные.

— Я хочу в командировку на недельку мотнуться, — сказал Андрей, — в Курск, в типографию. И еще кое-какие дела там есть. Вернусь оттуда, надо будет собрание акционеров провести. Ситуация, как ты понимаешь, резко изменилась… Кстати, я тебе забыл сказать в прошлый раз, я у Дугина купил его десять процентов акций. Вот ксерокопия его заявления о выходе из учредителей и продаже мне своих акций… — Куприянов протянул через стол Диме лист бумаги.

Анохин взял его, стал читать.

— Я вчера подала заявление на развод, — спокойно произнесла Галя.

Дмитрий сдержался, не взглянул на нее, сделал вид, что, читая, не расслышал.

— И о чем мы будем говорить на собрании? — вернул Дима ксерокопию Андрею.

— Ситуация ведь изменилась: у тебя тридцать пять процентов акций, у нас — шестьдесят пять…

— У вас? — усмехнулся Дима и глянул на Галю.

— Ну да, у нас, — повторил Андрей, — вместе с мами­ными. Любой на нашем месте захотел бы поменять руководителя акционерного общества, мы не исклю­чение…

— Между прочим, «Беседу» создавал я! — жестко перебил Анохин.

— Мы не спорим… — начал Куприянов, но Галя быстро вставила, перебила его.

— Не один, мы тоже создавали…

— Значит, так, — уверенно заговорил Дима. — Собрание мы проведем. Это верно! Поезжай в свою командировку, отдохни, подумай на досуге… Кстати, проведем мы собрание после моей командировки. Ты не забыл, что я еду в США на ярмарку.

— Туда можно и не ездить. Нечего деньги зря катать, — сказала Галя.

— Пока руковожу я, и мне решать куда ехать, куда нет!.. После моей командировки и соберемся, — повернулся Анохин к двери.

— Кстати, нашу «крышу», я поставил в известность о грядущих переменах, —  бросил ему в спину Андрей. — Они не против.

— А при чем здесь они? — обернулся с усмешкой Анохин.

— Так, на всякий случай, — ухмыльнулся ехидно в ответ Андрей.

Дмитрий с ним больше не виделся. Андрей Куприянов уехал в Курск в тот же день, потом оттуда дал телеграмму, что задерживается еще на неделю…

 

— Ты чем-то не доволен? — отвлекла его от тяжких мыслей Светлана.

— Почему ты так решила? — обнял он ее правой рукой и засмеялся.

— Лицо у тебя было такое хмурое, жесткое… И сейчас смеешься, а глаза печальные…

— Минувшее проходит предо мною… — продек­ламировал он.

— Выкинь ты это минувшее из головы, ты со мной! Оно минуло! — положила ему голову на плечо девуш­ка. — Думать надо о том, что впереди, — вздохнула она вдруг. — Хотя, хотя и с прошлым надо свести счеты…

— Это так… — усмехнулся он и подумал горько: «Мне уж помогли зачеркнуть все мое прошлое! Да еще как, чуть самого совсем не вычеркнули из жизни!» И Анохин явственно увидел перед собой спецназовца.

За три дня до отъезда в Америку в кабинете его раздался обычный телефонный звонок.

— Анохин? — услышал Дима в трубке мужской голос. — Нам надо срочно встретиться!

— По какому вопросу? — Анохин насторожился. Чувствовалось по уверенному голосу, что это не автор, не менеджер книготорговый фирмы. — Приезжайте, я на месте.

— Нет, мы встретимся у памятника Кириллу и Мефодию на Славянской площади. Метро Китай-город. На метро вы быстрее доберетесь. Через пятнад­цать минут жду.

— А если я не приеду?

— Вы, вроде бы, до сих пор дураком не были. По крайней мере, я такого за вами не наблюдал.

— Мы знакомы?

— Вы меня не знаете, а я о вас знаю все. Все книги читал, — засмеялся добродушно мужчина. — Бросайте все дела и мчитесь сюда. Важнее этого в вашей жизни ничего нет.

— Вы из Тамбова?

— Нет.

— А как я вас узнаю?

— Я вас узнаю. Я жду!

«Идти или не идти? А чего собственно опасаться? Не будет же он убивать меня средь бела дня возле Кремля! Поеду! — подумал Анохин и поднялся решительно, твердо, с надеждой. — Кто знает, что это за человек? Может быть, встреча с ним подскажет какой-нибудь выход из этого ужасного положения».

Выйдя из метро, Дима пересек площадь и напра­вился мимо стоянки автомашин к памятнику Кириллу и Мефодию.

— Привет, — услышал он рядом с собой и обернулся, остановился, увидев рядом с собой коренастого мужчину в темно-сером пиджаке с серым в клеточку галстуком, в дымчатых очках, стекла у которых снизу были прозрачные, но чем выше, тем темнее стано­вились. Он с приятной улыбкой на лице протянул Дмитрию руку. Анохин пожал, почувствовал на костяшках его пальцев крепкие, набитые мозоли. Помнится, с холодком в душе подумалось тогда, что перед ним каратист. Мужчина был широкоплеч, крепок, с сильно поседевшими густыми волосами. Но усы были темно-русые и без единой сединки. «На нем парик!» — догадался Дима. Возле уголков глаз, у висков мелкие морщинки. Значит, ему не меньше тридцати пяти.

— Я рад, что ты пришел, — быстро сказал мужчина. — Пройдемся, — кивнул он головой на ступени, ведущие вверх, в сквер мимо памятника. И двинулся нетороп­ливо к ним. Дмитрий пошел рядом. — Ты везучий! — дружески усмехнулся мужчина, переходя на ты. Говорил он спокойно, улыбчиво, негромко. В сквере шум стоял от машин, объезжающих вокруг, и Диме приходилось идти совсем близко к мужчине, чтобы слышать его слова. — Три года разоряем, а ты все держишься! Убить решили, вывернулся!

— Убить! — воскликнул Дима, приостанавливаясь.

— Ну да, в Тамбове. Заурядная автокатастрофа. Сам, мол, виноват, неправильно маневрировал, сам под машину кинулся. А тебе повезло, — засмеялся мужчина.

— За что? Почему?

— За — «Убить Ельцина», за — «Убийство генерала Рохлина», за — «Я — убийца», за сатирические повести, за книги, которые издаешь…

— Но почему? Доренко на всю страну по телевизору говорит более страшные вещи!

— Кто такой Доренко? Сейчас его уберут с экрана, а через полгода проведи опрос, восемьдесят процен­тов людей не вспомнят не только, что он говорил, но и не назовут, кто такой Доренко. Телевизор минутная вещь, а книги живут вечно, — добродушно ухмыльнул­ся мужчина. — А как тебя по иному унять? Вот и решились на крайнюю меру… А раз решились, значит, выполнять надо! Ездок ты неосторожный, торопли­вый. Все это знают, — хмыкнул мужчина, — никто не удивится, если ты не ныне-завтра погибнешь в аварии. А это непременно случится!.. Исчезнуть тебе надо годика на два куда-нибудь подальше от Москвы и затаиться. Сиди себе в деревне сибирской и пиши свою «Войну и мир». А там видно будет, как жизнь сложится.

— Зачем вы мне это сказали? Зачем вам это надо?

— Ты слышал, думаю, сейчас начинается суд над убийцами журналиста Холодова из «Московского комсомольца». Не хочется года через два-три на их месте оказаться… Жизнь верткая штука. Неизвестно, как завтра повернется. Это во-первых. А во-вторых, я все вещи твои читал, до строчки. Поклонник, можно сказать, перед тобой. Я ведь тоже из деревни, многое близко… Пиши о любви. Никто в России о ней писать не может, а тебе удается!.. Вот, основные причины, почему я встретился с тобой…

— Хорошо, — пробормотал ошеломленный, раздав­ленный Анохин. — Я исчезну! Тем более… — умолк он на минуту, а мужчина продолжил за него, добро­сердечно улыбаясь.

— Тем более, что ты потерял и семью, и издательство.

— И это вы знаете?

— Работа такая, — засмеялся мужчина.

— Да, я исчезну, но можно на прощанье один вопрос? — быстро спросил Дима.

— Смогу, отвечу.

— Куприянов Андрей ваш?

— Нет.

— Тогда кто же еще?

— Это уже второй вопрос, — засмеялся мужчина.

— И все же? Это умрет со мной!

— Впрочем, если и расскажешь, кто тебе поверит… Но я отвечу. Только прежде хочу спросить, ты уверен, что тебе нужен этот ответ? Выдержишь ли ты его? Я бы не хотел такое узнать!

— Говорите. — Дима дрожал, словно заранее готовился услышать что-то еще более ужасное, что он узнал сейчас.

— Галя Сорокина… со времен литературной студии завода.

— Галя! — У Анохина зашумело в ушах. Шум, звон все усиливался. В глазах начало зеленеть.

Мужчина подхватил его под руку, подвел к скамейке, усадил. Заставил взять под язык таблетку. Когда Анохин пришел в себя, очухался немного, мужчины рядом не было. Стояло в голове такое ощущение, что он привиделся ему. Не было никакого мужчины, не было разговора. Примнилось Диме в жарком бреду. Ему казалось, что он сошел с ума. Мимо, по дорожке сквера изредка проходили люди, взглядывали на него украдкой внимательно, с подозрением, словно понять хотели: пьян он или болен…

 

— Эй, взгляни в зеркало! — услышал Анохин прямо над ухом голос Светланы.

— А что там такое? — Дима глянул в зеркало заднего вида.

— Ну вот, прямо на глазах изменился, — хихикнула девушка. — Ты опять свое минувшее терзал? Лицо у тебя было такое зверское. У-ух!.. Не забывай, ты за рулем.

— Я всегда за рулем свои романы обдумываю. И сейчас я любовный эпизод представлял.

— Ну да, любовный! С таким лицом!

— Я представлял себя маньяком каннибалом, — деланно громко захохотал Дима. — Представлял, как я рву на куски молодое женское тело, вырываю язык, выдавливаю глаза! — И он, действительно, представил, увидел, как вырывает язык у Гали, и передернулся весь, содрогнулся, подумав, что Галя знала, что его будут убивать. Это она сообщила куда следует, что он едет в Тамбов. — Фу, ужасно!.. Оттого у меня и было зверское лицо.

— Не надо гадости представлять, надо природой любоваться! — указала Светлана на степь. — Когда ты еще такое увидишь?

На неровной степи то тут, то там торчали кактусы, казалось, что кто-то от нечего делать понавтыкал как попало колючие угловатые толстые колья. А по горизонту тянулись волнистые горы.

— Через пять километров место отдыха, поесть-попить хочешь? — спросил Дима.

— Можно.

Площадка для отдыха была хорошо оборудована: стоянка для машин, туалет, столы под высокими кактусами. Жара стояла страшная. Они выбрали стол в тенечке под кактусом, достали из пакета еду, которую купили на выезде из Лас-Вегаса в супермар­кете. Анохин наблюдал, как Света раскладывает еду на газете, и на душе его становилось светлей. Он физически чувствовал, как скверное настроение от воспоминаний потихоньку рассеивается, расса­сывается в его душе, сменяется покоем, миром. Как она прелестна! Неужели это не сон? Неужели она будет моей женой? — в сотый раз промелькнули в его в голове мысли о Свете. А может быть, сном была та встреча со спецназовцем? Фу! Опять о нем? Не было его, не было. Все, никогда я не вернусь в Россию!

— Стол накрыт! Прошу откушать, господин мой! — шутливо показала девушка обеими руками на стол. Она видела, что Дима любуется ею, что глаза его светлеют, оживают. И это ее радовало.

— Стол твой великолепен! — подхватил он шутку.

Поели, запили еду горячей фантой с колючими пузырьками. Светлана завернула объедки в газету и выбросила в урну, потом попрпосила у него мобильник, набрала номер Ксюши.

— Привет. Ты где? Тебя не нашли? — спросила подруга.

— А кто меня ищет?

— Милиция. Меня опять туда таскали, опять о тебе выспрашивали. Говорят, что тебя нет в Томске…

— Зачем это я им так понадобилась? Просто с ума сойти!

— Левчика-то того, оказывается, не арестовали. Его убили!

— Убили? Кто?

— На собственной даче. Говорят, девчонка какая-то… Ищут ее. Ты не была с ним?

— Что, я сумасшедшая! Ужас какой-то! Прямо в дрожь бросило! Не меня ли они случайно подозревают?

— Они всех допрашивали. Только тебя найти не могут. Слушай, они мне телефон оставили, сказали, чтобы я тебе дала его, чтобы ты им позвонила.

— Сейчас, погоди, я ручку возьму! — Дима, услышав это, быстро распахнул барсетку, вытащил ручку и протянул ей. Но Светлана хмуро покачала головой, бросила в трубку: — Диктуй, я записываю! Так… так… так… Хорошо, Ксюша, спасибо тебе. Ты меня этим известием расстроила ужасно! Прости. Я тебе завтра перезвоню…

Светлана положила мобильник на стол, и вдруг прижала руки к животу, согнулась. Лицо у нее исказилось от боли, стало жалким.

— Тебе плохо? — спросил испуганно Дима.

Услышав голос Анохина, Света взглянула на него. В глазах у нее была ужасная тоска, такая тоска, что он обмер на миг, испугался. Она поднялась из-за стола и шагнула к стволу кактуса. Согнулась. Ее вырвало. Дима вытащил платочек из кармана шортов и пошел к ней, хрустя сухими стеблями травы. Девушка, не глядя на него,  выхватила из его руки платочек, прижала ко рту и вдруг содрогнулась от рыданий, кинулась мимо ствола кактуса в степь.

— Света! — вскрикнул от неожиданности Анохин и бросился за ней.

Догнал он ее метров через сто, не менее. Схватил сзади. Она рванулась, и они оба упали в колючую пыльную сухую траву. Света билась в истерике, вырывалась из его рук, взвизгивала:

— Все! Все! Все!

— Светик, Светик! — испуганно повторял Анохин. — Что с тобой? Милая! Успокойся!

Наконец он сумел придавить ее к пыльной земле так, что она не могла биться, начал целовать ее грязное, мокрое, соленое лицо, перекошенный от рыданий рот, приговаривая:

— Успокойся… Я с тобой… Я с тобой…

— Ты бросишь меня!.. Ты бросишь… когда узна­ешь… — рыдала она по-прежнему, но уже не билась.

Дима прижался щекой к ее мокрой щеке и шептал на ухо:

— Я тебя никогда не брошу! То, что было с тобой, все чепуха, все чепуха! Забудь, забудь! Я никогда не брошу тебя!

— Я убила человека… Меня ищут… — выговорила она сквозь рыданья. — Они знают… что это я убила…

Дима, ошеломленный ее словами, замер на миг. Он ожидал чего угодно, но только не этого. Быстро пришел в себя и снова зашептал, стараясь успокоить ее:

— Если ты убила, значит, он достоин того…

— Да, да, — выдохнула, прошептала в ответ Света.

— Ты правильно сделала, ты молодец! Ты у меня молодец и одновременно дурочка! Как ты могла подумать, что я могу бросить тебя! — шептал он, а сердце сжимала тоска. Еще одна беда свалилась на него. — Ну, все-все, встаем, а то бросили машину на дороге… Ой, и ключи там, и все деньги! Пошли, а то останемся в степи без всего! Поднимайся, глупеныш мой! Ладно, лежи, я тебя на руках понесу. — Он поднял ее на руки и понес к машине, зорко вглядываясь, на месте ли она, не крутится ли кто рядом с ней.

Светлана прижалась щекой к его груди, обхватила шею руками и изредка всхлипывала, вздрагивала.

— Какие же мы с тобой грязнули! — старался говорить нежным голосом Дмитрий, хотя внктри его все дрожало, ныло. — Давай умываться — и вперед!.. — поставил он ее на ноги. — Вспомни, ты мне всего час назад говорила, чтоб я выбросил минувшее из головы, ты со мной… Теперь я тебе это говорю: ты со мной! Ты со мной!

— Я не вернусь в Россию, — проговорила каким-то обреченным, жутким голосом Светлана.

— А я туда не собирался возвращаться, — спокойным тоном сказал Дима и взял дрожащей рукой бутылку с водой со стола. — Давай руки!

— Как? — глядела на него недоуменно и ошеломленно Света. Она застыла от удивления и какой-то непонятной надежды.

— Я брал билет в один конец. Буду просить политического убежища. Не дадут, куплю «грин­карту»… Подставляй руки, долго мы будем стоять такими грязнулями?

— А я? Что со мной?

— Разве ты передумала быть моей женой? — нарочно шутливо спросил Дима.

— Меня же ищут…

— Тебя ищут в Москве, в Томске, а ты где? Твой муж ни в Москву, ни в Томск пока не собирается… Давай умываться, я тебе потом расскажу, как мы будем жить…

— А что такое «гринкарта»?

— Слава Богу, — горько засмеялся Анохин и при­обнял девушку одной рукой, — к моей грязнуле разум возвращается… Это вид на жительство, разрешение жить в США сколько захочешь.

Анохин пока сам не знал, как выпутаться из нового дела, но чувствовал, что выпутаться из него можно. Тысячи людей жили в Америке на нелегаль­ном положении. Не попадайся в полицию, и живи сколько хочешь. Конечно, это не лучший выход. Но посерьезней тоже найти можно.

Они умылись, стряхнули пыль с одежды и покатили дальше. С таким настроением в Большом каньоне нечего делать. Нужно искать мотель, отдохнуть, поговорить, выспаться.

 

 

15

 

Остановились они в Спрингдейле. Дмитрий чуть ли не силой потащил хмурую, заторможенную, вялую Свету в душ. Выкупал ее там, смыл дорожную пыль. В бассейн, в спа она не хотела идти. Он подхватил ее на руки, сказал, что отнесет, чтобы она могла немного размяться, прийти в себя. Только после этого она пошла в бассейн. Плавала она мало, но в спа сидела долго. Дима пытался под бурлящей водой щекотать подошвы ее ног. Она отдергивала их, морщилась, просила:

— Не надо! Ну, не надо!

В баре Анохин взял бутылку «Мартини», сандвичи. Усадил в своем номере в кресло чуточку повеселевшую после бассейна девушку, заставил выпить до дна бокал вина. Он тоже молчал, ждал, когда она сама заговорит. Времени было совсем мало. Солнце еще не село. Косо било в окно, в плотные темно-зеленые шторы. Дима сидел рядом с девушкой, молча пил глотками вино, поднимая бокал левой рукой, а правой обнимал Светлану, ласкал ее плечи, едва касаясь пальцами, водил по руке, по волосам, по шее. Девушка вдруг склонила голову ему на плечо, вытянув шею, провела губами по его щеке и, стыдясь, шепнула на ухо:

— Я хочу тебя!

Он выхватил ее из кресла и положил на кровать. Начал потихоньку стаскивать с нее майку, но она сама рванула ее с себя, швырнула на пол, на палас. Потом так же резко сорвала с него, шепнула в лихорадке:

— Будь груб со мной, безжалостен, терзай до боли!

Еще три минуты назад вялая, безвольная, она вдруг стала такой неистовой, исступленной, буйной, что у Анохина мелькнула мысль — не сошла ли она с ума? Не помутился ли у нее разум? Но длилось это неистовство любви недолго, оборвалось оно так же бурно и резко, как и началось.

Светлана лежала у него на плече, не поднимая лица, горячо дышала ему в грудь быстро, но легко. Дима пальцами перебирал ее волосы, ласкал, гладил по голове. Он чувствовал, что ей стыдно перед ним.

— Я с ума сошла, — прошептала она.

— Я так и понял.

— Зато теперь мне легко… Я снова чувствую, что ты мой, мой… А до этого у меня было такое чувство, будто я тебя навсегда потеряла… На мне был страшной тяжести крест. Он меня совсем придавил к земле: ни шагнуть, ни вздохнуть. А сейчас я будто бы сбросила его… Странно, правда!

— Просто у тебя был сильный стресс! Ты, видно, все время надеялась, что ничего страшного не произошло. А когда последняя надежда рухнула, тебя это потрясло. Подсознание твое решило, что мир рухнул. Все кончилось!.. А мир как стоял, так и стоит… Чтобы это понять, подсознанию твоему нужен был новый стресс, не менее сильный. Этот стресс оно получило и скинуло крест, тебе стало легче. Вот и все!

— Когда ты объясняешь, все так просто и понятно становится. И сразу легче!

— По главной сути жизнь проста: твои уста, мои уста.

— Чтоб дойти до главной сути, надо сначала поесть. Как мы будем жить? На что? Где?

— У меня с собой чуть больше пятидесяти тысяч долларов. Если я получу политическое убежище, то жить мы будем неплохо, совсем неплохо. Мне предоставят бесплатное жилье, будут давать деньги на еду. А если не получу, придется добиваться «гринкарты». Мне говорили, что со всеми адвокатскими расходами уйдет тысяч пять долларов. Сейчас, может, больше. Я кидаю на это десять тысяч. Остается сорок. Жить придется только на них. Года на два, если  больше не зарабатывать, на двоих, надеюсь, хватит…

— А я что буду делать?

— Погоди, дойду до этого. Сначала выслушай… Я сейчас развожусь. Квартира у нас стоит, думаю, тысяч сорок-пятьдесят, дача тысяч на шестьдесят потянет. И квартиру, и дачу я, конечно, детям оставлю. Может быть, «Мерседес» продам тысяч за шесть, за семь. Потом, у меня в издательстве третья часть акций. Я уж поручил адвокату, чтобы он организовал оценку издательства, чтоб я мог взять себе эту третью часть деньгами. Сумма, думаю, будет неплохая… Кроме того, здесь я сидеть сложа руки не собираюсь. Я понимаю, что политическое убежище получить будет сложно. Если крупно повезет… «Гринкарта» реаль­нее. Как только я ее получу, то сразу же открою здесь литера­турное агентство. У меня тут есть знакомый, который владеет таким агентством, продает права американских авторов нашим издательствам. Он мне хвастался, что в прошлом году у него оборот был больше миллиона долларов. Значит, заработал он не менее ста тысяч. И это притом, что он не знает наши новые издательства. А я знаком со всеми директорами издательств России. Ведь я кроме всего прочего член Правления Ассо­циации книгоиздателей России. И этот мой знакомый литагент продает права только американских авторов, а я хочу попробовать прода­вать по всему миру еще и права наших авторов. Художественные произведения пока не особенно-то интересуют издателей других стран, и все же даже мои романы опубликованы здесь, в Китае, в Германии, во Франции. Сейчас начали хорошо продаваться права на наши документальные книги. Их я и начну активно предлагать во все страны. Эта область рынка у нас пока никем не занята. Но для этого мне прежде нужно в совершенстве овладеть английским языком. Этим мы с тобой займемся, когда будем ждать «гринкарту», готовься, будем пахать по двадцать часов в сутки, говорить между собой только по-английски. А работать мы с тобой начнем сейчас в Чикаго. Соберем каталоги всех американских изда­тельств, будем изучать аннотации и интересные книги предлагать нашим издательствам. Ты будешь первая сотрудница моего литературного агентства. Но сначала тебя нужно будет легализовать.

— А как это сделать?

— Я разведусь, и мы поженимся. Здесь нам вряд ли это удастся, как я думаю. Придется расписываться где-нибудь в Мексике, или в другой стране, где законы попроще. Это мы найдем… Слушай дальше. Я не собираюсь делать ставку только на литагентство. У меня уже есть несколько романов и часть из них переведена на другие языки. Значит, мне легче будет пробиваться здесь. Доверия больше. Замыслов новых романов у меня всегда много. Буду писать, печатать их в России, как это делают некоторые авторы, которые живут в разных странах. Буду активно предлагать их переводчикам. Сейчас проще работать. Можно не выходя из комнаты рассылать по компь­ютер­ной почте тексты по всему миру. Я уверен, не пропадем, пробьемся! Набокову, кажется, было столько же лет, как мне, когда он приехал в Америку, и вскоре стал писать на английском языке, просла­вился как американский писатель. Может, и мне повезет. Опыт есть, энергия, слава Богу, тоже. Прорвемся!

— А что у тебя случилось? Почему ты все бросил?

— Я не собирался ничего и никого бросать, это меня бросили, кинули, говоря языком нашей власти, хорошо кинули! — горько усмехнулся Анохин.

Он начал рассказывать о «Молодом рабочем», о «Глаголе», о «Москве», о «Беседе», об Андрее Куприянове, об аварии в Тамбове, о Гале, о встрече со спецназовцем перед поездкой в Америку.

— Я не понимаю, почему именно со мной происходили эти истории, в чем мой порок? Я только защищался, когда на меня нападали, никого не трогал пер­вым. Ненавижу драки, всегда стремился жить в согласии со всеми, любил людей, и слабых и сильных, и великих и малых, гордился каждой победой, одержанной друзьями. Мне хотелось, чтоб в моем сердце и в сердцах окружающих меня лю­дей всегда была радость. Я старался жить честно, рвался, путался, ошибался, ли­шался всего, опять начинал, опять лишался и снова начинал. Я всю свою жизнь, всегда, прежде чем что-то сделать, осознанно или неосоз­нанно спрашивал себя: прав ли я перед своей совестью и людьми? Не задену ли я кого, не обижу ли не­нароком, добиваясь своего места под солнцем? И уверен, никого не обижал, ни­кого не обидел…— закончил Анохин свой рассказ этими горькими словами и умолк.

— Я совсем недавно прочитала где-то, — заговорила Светлана, — в какой-то газете современный философ размышлял, видно, о таких людях, как ты, что как только пошли у человека подобные вопросы — все, бери его, голубчика голыми руками. Он обречен. Ни ему, ни потомству его не укрепиться на земле. И никому его не жаль… Может быть, этот философ прав. Может быть, ты нигде не смог укрепиться только потому, что задавал себе эти вопросы. И сможешь ли ты укрепиться здесь, если будешь по-прежнему задавать себе их. Здешний мир жесток. Когда сюда пришли первые европейцы, они не спрашивали себя, правы ли они перед Богом и людьми, обидят или не обидят местное население, они просто вырезали подчистую всех индейцев, чтобы не мешали добиваться места под солнцем. И спокойно укрепились.

— Ты хочешь сказать, надо всех грызть!

— Нет, я не хочу этого сказать… Я размышляю.

— Грустные размышления. Мне никогда в голову не приходил такой поворот мысли. Интересный пово­рот…

— Но не веселый.

— Это да, но стоит серьезного размышления… Я перед тобой исповедался, ты мою жизнь знаешь. Я жду твою исповедь.

— Она будет и короче, и проще, и яснее. И винить за этот ужасный поворот, я могу только себя. Никого больше… Жила я, как все, ничего необычного. В Москве тоже все как у всех. Училась хорошо. Мечтала стать хорошей журналисткой. Никаких дел не сторо­нилась. Активной была. Мальчиков не избегала, но и не увлекалась ими. Бегала в наш студенческий ночной клуб с девчонками. Все нормально, и было бы нормально, если бы не чрезмерное любопытство и наивность. На философском у нас учился Левчик, такой энергичный толстяк, очень похожий на любителя пива из рекламы, помнишь: «где был? Пиво пил!» Правда, тот с рекламы подобродушнее на вид, а наш — пожестче. И у нашего какие-то крутые родители, то ли нефтью торгуют, то ли еще чем. Ездил он на громадном, как сарай, джипе. Дача у него суперроскошная. Будто бы не родителей, а его личная. Бабник страшный. Ко всем девчонкам клеился. И мне проходу не давал. Легенды у нас ходили о его даче, о его богатстве, щедрости. Я недавно полюбопытс­твовать решила, опыта набраться, посмотреть, как у нас богатые живут. Много чего в головку свою глупую вбила в ответ на его слова. Я согласилась съездить к нему на чаек, — усмехнулась горько Светлана. — Но не хотела, чтоб подружки видели меня с ним. Если ничего не получится, чтоб никто не знал, что я у него была. Договорились, что он выйдет из клуба первый, отъедет метров сто, а потом я выйду и сяду к нему в джип. Было еще рано, только что стемнело. Часов одиннад­цать, не больше. Я думала, в час, в два ночи вернемся в клуб. Веселье будет в самом разгаре. Никто не заметит… Левчик показал мне свою дачу. Она действительно великолепная. Сказка!… Потом… посидели, выпили немного… ну… после всего… я пошла в ванную, воду включила и вспомнила, что сумочку забыла свою с парфюмерией. Я хотела сразу собраться в клуб, подкраситься. Выскочила из ванной в коридор, побежала в комнату за сумочкой. У него там везде ковры, шагов не слышно. Вода шумит, он думал, что я в ванной. Слышу, он по телефону разговаривает, поняла обо мне: у меня, говорит он, телка классная, приезжайте быстренько, развлечемся. Конечно, он не так говорил, а прямо, матом. Сколько вас будет, спрашивает, все пятеро?.. Я не знаю, что они ему говорили. А Левчик засмеялся в ответ, говорит, опять матом, мол, не бойтесь, неделю в подвале подержим, поразвлечемся, надоест, голову свернем, как Юльке Лазаревой, да зароем. Участок большой… Месяц назад Юлька Лазарева с филологи­ческого исчезла, пошла в ночной клуб и пропала. Найти не могут… Как я услышала это, меня всю затрясло ужасно! Я потихо­нечку, на цыпочках в ванную, заперлась, воду не выключила, а сама быстрее одеваться. Ванная у него — целая комната, вся в белом мраморе, в зеркалах с медными рамами.  Маленькое окошко высоко, под потолком. Я тумбочку пододви­нула, открыла окно. Слышу, он в дверь стучится, нежным голоском просит открыть. — Анохин почувствовал, что Светлана, рассказывая, начала дрожать. — Я заторопилась: окно узкое, высокое. Подтянулась, сунула в него голову, а сама ногами по стене ерзаю, подняться хочу. Стены скользкие… Тогда я ногой на полку наступила, она сбоку висела, на ней разная ерунда стояла и подсвечник медный. Полка не выдержала, сорвалась. Загремело все по полу… Он, видно, услышал, рванул дверь. А я уж напо­ловину в окно вылезла. Он схватил меня за ноги, выдернул из окна. Я полетела на пол, под руку мне подсвечник попал. Я каким-то чудом вывернулась у него из рук, вскочила и, не помня себя, врезала  подсвечником ему по голове. Он как-то обмяк и упал набок. Головой — прямо об угол ванной. Я кинулась мимо него в комнату, схватила сумочку и на улицу бегом. На шоссе поймала левака. Дача у него рядом с Москвой. Я догадалась, что надо ехать в наш клуб, чтоб никто не понял, где я была. Приехала, выпила в баре, успокоилась немного. Домой вместе с Ксюшей пришли. Ночь не спала, дрожала. Утром ждала милицию, думала, придут сразу и возьмут. Днем к нам в комнату девчонки заглянули. Томчик замуж соби­ралась, квартиру себе подыскивала. Пришла с газетой объявлений «Из рук в руки». Мы все вместе стали адреса подходящих для нее квартир подыскивать, потом стали смешные объявления читать, смеяться. Ксюша прочитала твое. Мы хохотали, советовали друг другу прокатиться с «крутым» дядечкой по Америке на дармовщинку. У меня все время стояло в голове, что нужно непременно куда-нибудь скрыться, пока не всплыло дело с Левчиком. Я взяла у Ксюши эту страницу газеты и зазубрила твой телефон, а к вечеру позвонила из библиотеки. Я боялась тебя ужасно, думала, если подкатит какой-нибудь такой, как Левчик, я не признаюсь, что я Лиза, пройду мимо. Но ты подъехал какой-то домашний, печальный, и я решила: ладно, поговорю с ним, посмотрю! А когда ты меня привез в ЦДЛ, кстати, я была раньше в нем дважды, и с тобой там стали все почтительно здороваться, я сразу поняла, какой ты компьютерщик, поняла, что ты одинокий страшно. Но ехать в Америку я еще не решила, все надеялась, что Левчик объявится в ночном клубе. После встречи с тобой я сразу помчалась туда. Его там не было. Никто о нем ничего не слышал. И в ночь перед отъездом я в ночной клуб торопилась. Если б услышала, что он жив-здоров или в больнице лежит, я бы тебе вернула деньги за билет и не полетела бы с тобой, хотя ты мне очень понравился в тот вечер, когда мы были в пестром зале ЦДЛ. Я было подумывать начала, не полететь ли мне с тобой, даже если с Левчиком все в порядке… Ну вот, теперь ты все зна­ешь… Отсюда я звонила девчонкам. Они говорили, что Левчик пропал, что их допрашивают, что милиция взяла мои духи и крем. Я сразу догадалась, что взяли их, чтобы снять отпечатки моих пальцев. Ведь я пила с Левчиком. На бокале осталась куча моих отпечатков. Понятно, что они давно вычислили, кто убил Левчика, — вздохнула Светлана.

— Что же ты так боялась милиции, ведь ты защи­щалась? — спросил Дима.

— А как бы я это доказала? Кто бы мне поверил? У него такие родители, он единственный сынок. Они кого хочешь в порошок бы стерли. А кто я для них — муха! Прихлопнули бы и не заметили!

— Это так! — вздохнул горько, вспомнил о своем суде Дмитрий. — Был, возможно, единственный выход — бежать сразу в милицию, заявлять, что он тебя изна­силовал. Сдавать анализы, рассказать про Лазареву. Да и то, если у него такие родители, ничего бы у тебя не получилось при наших судах, при нашей прокура­туре. Тебя во всем обвинили бы…

— Я в этом никогда не сомневалась.

— Впрочем, у меня сейчас мелькнула интересная мысль, — задумчиво произнес Анохин, и заговорил решительно, уверенно: — Лазарева пропала, значит, месяца два назад. Так?

— Да.

— Ее сейчас по-прежнему ищут. Если я поручу своему адвокату, узнать телефон ее родителей и факс следователя, то можно отсюда позвонить родителям и сказать,  кто ее убил и где искать труп, а одновремен­но дать факс следователю с этими же сведениями. Родители несчастной девочки, я думаю, не дадут следователю замять эти факты, заставят порыться на даче Левчика. И как только найдут Лазареву, ты можешь написать в прокуратуру, что произошло между тобой и Левчиком. Сама ты являться туда не будешь, пока мой адвокат не убедится, что тебе можно прилететь без опаски. Таким образом, я уверен, ты снимешь с себя все обвинения…

— Правда? — быстро повернулась к нему Светлана, привстала на локтях. Глаза ее блестели. — Это правда?

— Я ничуть не сомневаюсь в этом. Пока мой адвокат не почувствует, что ты в полной безопасности, я тебя отсюда не отпущу.

— Я никуда от тебя не уеду! — воскликнула Света. — Но мне очень хочется оправдаться. Снять с себя этот груз!

 

16

 

Большой каньон был неподалеку от Спрингдейла. Добрались до него быстро. Светлана все утро была молчалива, но легка, светла, нежна, чувствовала себя так, словно только что выздоровела после тяжкой болезни. Ластилась ласково к Диме за завтраком. В машине положила голову ему на плечо. Молчала всю дорогу. Лишь однажды прошептала как будто сама себе:

— Господи, как мне хорошо с тобой! Не разочаруй меня!

— Это теперь главная цель в моей жизни, — серьезно ответил он. — Все остальное рухнуло. Все мои книги теперь будут посвящены тебе, все мои дела только для тебя. Больше у меня ничего нет.

Большой каньон не вызвал в ней того восторга, который она испытывала в Королевском каньоне. Светлана стояла на краю, держалась за железные поручни, глядела в синеватую даль, в бескрайнюю глубь ущелья, где далеко внизу проглядывалась, светлела полоска реки Колорадо. Она-то и прорезала в степи самое глубокое ущелье в мире. С этой стороны, где они были, рос реденький лесок, а на противо­положной — виднелась голая ровная степь.

Когда они поехали дальше по краю Большого каньона, Светлана спросила:

— Можно я позвоню маме?

— Телефон в барсетке, — ответил Дима. Настроение у него сегодня тоже было покойное, хотелось быть бережным к Свете. И он неторопливо, осторожно вел машину по извилистой прекрасной дороге, которая, то углублялась в лесок, то вновь выходила на берег Большого каньона.

Светлана вытащила телефон, набрала номер.

— Мамочка, приветик! Как ты, как папа?

— Доченька, здравствуй! У нас-то все хорошо, слава Богу. У тебя-то как? Сердце разрывается! Почему к тебе так милиция прицепилась? Что ты натворила? Меня опять терзали: где ты? Подай им дочь! Словно я тебя в шкафу прячу. Что произошло?

— Мам, ты кому веришь? Мне или нашей приду­рошной милиции. Я тебе говорила, что один наш однокурсник попался на наркотиках. Я ничего не знаю: то ли он их продавал, то ли покупал.

— А при чем ты?

— У меня с ним никогда никаких отношений не было. Он просто один из ста моих однокурсников. Весь курс теперь таскают на допрос, выясняют, кто с ним работал. Кого нет в Москве — ищут.

— И ты бы к ним пришла, ответила на вопросы.

— Ну да, буду я из-за них свадебное путешествие прерывать! Мы с Димой все лето будем путешествовать, все три месяца. До сентября. Сейчас мы уже не в Киеве, а во Львове, потом поедем в Прагу, в Вену. Я тебе буду изредка позва­нивать, я хочу, чтобы ты была счастлива вместе со мной. Мама, поверь, я так счастлива! Я не пред­ставляла, что можно быть такой счастливой. Я в него все больше влюбляюсь и влюбляюсь.

— Кто он? Скажи хоть в двух словах.

— У нас дома его книги есть. Они тебе нравились. Это — Дмитрий Анохин! Я так счастлива, что… — Светлана вдруг услышала в трубке, какой-то странный хрип, словно мать стал кто-то душить. Она запнулась и закричала тревожно: — Ало, мам! Ты меня слышишь?

— Он рядом? — еле расслышала Света голос матери. — Спроси у него… ой… знал ли он Женечку Харито­нову. И кто она ему?

Света отставила трубку, обернулась к Анохину, который с тихой улыбкой слушал ее разговор с матерью, и спросила с тревогой в голосе:

— Ты знал Женечку Харитонову. Кто она тебе?

— Это моя первая жена. Это было лет двадцать назад, в Тамбове, — быстро ответил Дима и всполо­шился: — А что такое?

— Мам, он говорит, что Женечка его первая жена! — крикнула, начиная дрожать, Светлана. Ей вспомни­лось, что мать ее звали Евгенией Александровной и родители ее из Тамбова.

— Он твой отец! — жалобно и страшно прозвучал в трубке голос матери.

— Почему?! А папа? — с отчаянием вскрикнула девушка.

— Папа тебя удочерил малюткой. Мы скрыли от тебя…

Светлана медленно выпустила трубку из рук и прошептала белыми мертвыми губами:

— Женечка моя мама! У вас… была… дочь? — слабая надежда еле теплилась в ее помутневших глазах, на­деж­да на то, что Дима отведет от нее и эту неожи­данную ужасную беду.

Анохин увидел в детской коляске маленькую полуслепую головку в белых кружевах и прошептал помертвевшими губами:

— Была… Света… — вдруг из него вырвался ужасный вопль: — Светик!

— Я не хочу жить! — вскрикнула тонко девушка и рванулась из машины, пытаясь на скорости вскочить из нее через дверь, но ремень безопасности не пустил ее. Она забилась, затрепетала на сиденье, как упавшая на землю птица, сбитая на лету выстрелом.

Огромная каменная лавина с ревом рухнула на голову Анохина, оглушила его, раздавила, расплю­щила, закрутила и понесла вниз в каменном грохо­чущем потоке. Все вокруг позеленело. Дмитрий увидел справа в десяти метрах от дороги, за зелеными стволами елей, край обрыва Большого каньона. Он рванул руль в ту сторону, запетлял меж деревьев и нырнул в пропасть.

 

Водитель автомобиля, ехавший следом за ним, растерялся, увидев, как идущий впереди новенький кабриолет с мужчиной и женщиной, вдруг свернул в лес, быстро объехал одно, другое дерево и исчез. Води­тель с ужасом в глазах, испуганно затормозил, оста­новился, выскочил из машины и побежал к обрыву.

Пропасть была так глубока, что на краю ее было страшно стоять. И там далеко внизу, на камнях, полыхала машина. Черный дым поднимался отвесно вверх. Было тихо, ни ветерка.