Петр Алешкин. Последний бой ветеранов
Май. День Победы.
Конец апреля выдался жарким, деревья еще к первому мая зазеленели, выбросили клейкие листья, зацвела черемуха. Три дня были прохладными, прошел дождь. А сегодня с утра погода разгулялась. Серо-жемчужные облака высоко плыли над деревней. По улице тянуло запахом цветов с луга, легким влажным воздухом.
На теплых ступенях крыльца крайнего дома деревни с унылым лицом понуро сидел сухой, но еще довольно крепкий старик Иван Николаевич Пересыпкин. Был он в кепке, в поношенном пиджаке, в резиновых сапогах. Крыльцо, серое от древности, скособочилось, как больной радикулитом, и казалось, прислонись к нему нечаянно рукой, оно рухнет. Но у старика не было ни денег, ни сил, чтобы поправить его. «Выдержит еще года два, не развалится. Меня переживет. Скопытырюсь, сосед и дом, и крыльцо вмиг спалит, чтоб сорок соток моих прихватизировать! — говаривал старик, если кто-нибудь из односельчан советовал ему поправить крыльцо. — Недра наши присвоил, теперь нашу землю цапнуть жаждет».
Дело в том, что такой же ветхий дом умершей соседки три года назад купил никому неизвестный нефтяник. Всю усадьбу обнес трехметровым кирпичным забором, построил особняк. Вскоре ему показалось, что земли мало, что, если присоединить участок Пересыпкина, а за ним и часть луга, принадлежащего администрации деревни, то можно не только теннисный корт за забором устроить, но и маленькое поле для гольфа. Он предложил Ивану Николаевичу поменять его дом и участок на дом в Тверской деревне.
Пересыпкин удивился такой наглости соседа, ответил недружелюбно, чтоб впредь пресечь такие разговоры:
— Здесь я родился, здесь и смерти дождусь! — И повернулся, чтоб уйти в свой дом. Стояли они у крыльца.
Но нефтяник задержал его, сказал весело:
— Смерть всегда вокруг нас ходит, — и добавил твердо: — Заартачишься, придется пригласить ее к тебе в гости! Мне больше с тобой некогда разговаривать, мои ребята договор на обмен подготовят.
Вчера вечером к старику заглянули ребята нефтяника, два плечистых лобастых «быка», похожих друг на друга так, словно их на одном станке по лекалу вытачивали, в черных пиджаках с галстуками. Зашли в дом, по-хозяйски осмотрелись и спокойно предложили то же самое, что и хозяин их: обмен дома на Тверскую деревню.
— Здесь, в пятнадцати километрах от Москвы, каждая сотка стоит пять тысяч долларов, — стараясь быть спокойным, ответил Иван Николаевич. — А у меня огород сорок соток, да под домом и палисадником двадцать. А в Тверской деревне земля даром никому не нужна.
— Грамотный, — усмехнулся один «бык».
— Почему никому не нужна? — спросил-возразил другой. — Нам нужна, чтоб поменяться с тобой.
— Не буду я меняться, — задрожал от возмущения и бессилия Иван Николаевич. — Не буду, никогда!
— Будешь, — снова усмехнулся первый «бык».
— Никогда не говори «никогда», — назидательно сказал другой.
— Лучше я сдохну, чем уеду отсюда! — яростно, с негодованием воскликнул Пересыпкин.
— Это самый лучший выход для нас, — серьезно ответил первый «бык».
— Если надо, поможем, — сказал второй и добавил: — Ты, старик, чувствуем мы, не готов к деловому разговору. Завтра, с утреца, часиков в десять, заглянем к тебе, обговорим условия… У тебя выбор есть: либо обмен, что лучше для тебя; либо сдохнуть, что лучше для нас. Взвесь, обдумай за ночь.
И теперь Пересыпкин ждал ребят нефтяника, сидел на ступенях крыльца, сжимал рукой, массировал под стареньким пиджаком свою грудь с левой стороны, пытался успокоить рвущееся от тоски сердце. «Что делать? Как быть?» — с жгучей горечью думал он, пытаясь отогнать скорбную мысль, что можно покончить с этой безотрадной поганой жизнью сразу и навсегда. Лечь рядом с Анютой. Жена его Анна Михайловна умерла два года назад. Прожили они вместе пятьдесят пять лет, прожили мирно, покойно, но детей не нажили. Не дал им Бог детей. Увезут теперь в Тверскую деревню, сдохнешь там и зароют в чужой земле вдали от Анюты. Вместе жизнь прожита, и упокоиться вечным сном хотелось дома, чтоб лежать рядышком с женой. Иван Николаевич до такой степени ушел в себя, что не слышал орущих по-весеннему воробьев на высоком густом кусте сирени, приготовившемся зацвести, под окном его старенькой избы, не слышал подъехавшей и остановившейся на дороге напротив него машины, старенького «Запорожца» давнего друга однополчанина Леонида Сергеевича Долгова, Леньки. Леонид Сергеевич некоторое время весело смотрел из окна машины на Ивана Николаевича, надеясь, что тот поднимет голову, обратит на него внимание и радостно вскочит во весь высокий рост, как всегда бывало, когда он приезжал. Не дождавшись, посигналил. Пересыпкин уныло поднял голову, взглянул на друга, но даже не шевельнулся, чтобы подняться. Тогда Леонид Сергеевич стал тяжело выбираться из «Запорожца», позвякивая многочисленными медалями на пиджаке, в старости люди вес теряют, худеют, а он наоборот, отяжелел, полнеть стал, выбрался, оперся на палку и весело спросил у Ивана Николаевича:
— Ты чего такой скорбный? — И прихрамывая, как-то бочком, направился к нему: — И не в парадном мундире. Праздник ведь, наш праздник!.. Язва скрутила? — протянул он сочувственно руку Пересыпкину.
— Хуже, — вяло пожал Иван Николаевич мягкую горячую руку Долгова. — Хуже. Со свету сживает новый соседушка, — глянул он в сторону высокого забора из красного кирпича возвышавшегося неподалеку от его избы, за которым виднелась зеленая крыша особняка. — Усадьба моя приглянулась ему. Расширяться вздумал, а я мешаю. Выселить хочет в Тверскую деревню, говорит, не все ли равно тебе, где подыхать…
— Вот сволочь, а! — посерьезнел, возмущенно качнул головой Леонид Сергеевич.
— «Быки» его грозят, не соглашусь, ускорят смерть. Мол, земля моя даром достанется… И придушат, придушат, рука не дрогнет. Не я первый, не я последний…
— Дожили, ну дожили! — воскликнул Долгов. — А ты не жаловался властям? Надо рассказать, непременно рассказать!
— Кому? Нашему главе, так этот гад, — Пересыпкин снова глянул в сторону забора, — его сам поставил, кормит-поит. Ему жаловаться все равно, что этим воробьям, почирикают, да улетят. Вот и весь толк! Эхе-хе!
— Что ж, теперь руки опускать? Делай со мной что хочешь, воля и власть твоя, а я бессловесная овца, так? — загорячился Долгов. Он вообще был горячий, решительный.
— Выходит — овца! Что ты мне прикажешь делать? Что? Что бы ты сделал на моем месте?
— Да я бы… — горячо начал Леонид Сергеевич, но Пересыпкин перебил его, кивнул в сторону забора.
— Вот они, ко мне идут, поговори с ними, — горько усмехнулся он.
— И поговорю, сейчас поговорю, — бросил все также решительно Долгов и повернулся к двум накаченным амбалам в темных пиджаках, которые уверенно, неторопливо шли к ним.
— Ну, как, дед, подумал, будем подписывать? — спросил один из них, подходя.
— Погожу, подумаю, — буркнул Иван Николаевич.
— Думай быстрее, весна в разгаре, стройку начинать пора… — начал второй.
Но Долгов перебил его возмущенно.
— Ничего он не будет подписывать! — крикнул он и указал палкой на Пересыпкина. — Он здесь хозяин! Он здесь родился, здесь и умрет!
— Будет упрямиться, умрет, — спокойно сказал первый «бык», а второй спросил у Ивана Николаевича.
— Что это за шибздик?
— Это ты пустоголовый шкаф, гнилой лакей… — закричал Долгов и полетел в траву от легкого толчка в грудь второго «быка». Медали на груди его тонко звякнули.
«Бык» засмеялся:
— Ветром качает, а голос сохранил.
Долгов не по возрасту проворно вскочил и взмахнул своей палкой, но «бык» ловко перехватил ее, вырвал из рук Леонида Сергеевича, сломал о колено, откинул в сторону и снова толкнул ладонью в грудь Долгова, на этот раз посильней. Все это он проделал легко, мгновенно, играючи. Леонид Сергеевич отлетел от него метра на три, кувыркнулся по земле, испачкал свой праздничный костюм о влажную весеннюю землю. Одна медаль сорвалась с пиджака, покатилась в траву. «Бык» же повернулся к Ивану Николаевичу, спокойно сказал:
— Ладно, гуляй, празднуй. Три дня тебе сроку, в понедельник придем с договором. Глава администрации будет с нами, при нем подпишешь договор обмена.
Оба «быка» повернулись и неторопливо двинулись назад, к железной двери забора. Иван Николаевич поднялся и быстро заковылял к другу, который, как раздавленный сапогом червяк, возился на земле, тянулся дрожащей рукой к отскочившей от пиджака медали. Пересыпкин помог ему подняться, спросил сочувственно:
— Не ушибся? Руки целы?
— Я это так не оставлю! — дрожащим голосом, как-то жалко крикнул Долгов вслед «быкам».
— Напугал, — хохотнул один из них, оглянувшись на ходу. — Прямо колени дрожат.
— Вот так! — скорбно выдохнул Иван Николаевич и начал отряхивать пиджак друга. — А ты говоришь? Рабы мы на своей земле…
— Нет… мы не рабы, не рабы, — тяжело дышал Долгов. — Не за это мы воевали, чтоб над нами так измываться… Мы покажем, что мы хозяева на своей земле… а не эти оккупанты…
— Как ты им покажешь?
— Покажем, покажем!.. А сейчас поехали к Андрюшке. Он ждет… А этим, покажем, — погрозил он кулаком в сторону забора. — Защитим и твою честь, и свою.
— Ты отдышись пока, успокойся, посиди в машине. Я переоденусь, медку захвачу, огурчиков, — суетливо заторопился в избу Иван Николаевич.
Вернулся без кепки, в пиджаке, на груди которого тоже в три ряда висели позвякивали ордена и медали, только наискосок, видимо, потому, что у высокого худого Пересыпкина грудь была узкой. «Запорожец» повернул за угол дома Ивана Николаевича и затарахтел по новой асфальтовой дороге между огородом Пересыпкина и лугом к лесочку, который был неподалеку от деревни. За ним было шоссе. В лесу они уперлись в закрытый новенький шлагбаум.
— Откуда он здесь взялся? — хмуро спросил Долгов.
— Соседушка поставил. Это он дорогу заасфальтировал. Теперь не хочет, чтоб кто-то, кроме него, по ней ездил, — буркнул Иван Николаевич.
Он вылез из машины, поднял шлагбаум, пропустил «Запорожец».
Раньше каждое 9 мая они впятером встречались на площади возле Большого театра, впятером отмечали шумный весенний День победы. Воевали они в одной роте, вместе брали Берлин. После войны долгие годы не теряли друг друга из виду. Хоть не часто, но встречались. Помогали друг другу, если нужда была. Потом Антон Севастьянов умер. Стали встречаться у Большого театра вчетвером. А два года назад Андрей Алексеевич Кудрин обезножел, совсем ноги отказали, и теперь они в третий раз договорились отметить День победы у Андрея Алексеевича дома. Он ждал их. К нему должен приехать их четвертый друг однополчанин Медянцев Василий Васильевич.
По дороге в Москву, которая была всего в пятнадцати километрах, тяжко молчали. Леонид Сергеевич изредка нервно бормотал строчку из песни: «Мы за ценой не постоим…», а Иван Николаевич пытался его успокоить:
— Ты поосторожней веди машину, не волнуйся, а то не доедем. Ребята напрасно прождут…
Встретили их Василий Васильевич и Андрей Алексеевич с шумными радостными восклицаниями. Обнимались, неловко прижимали к себе по очереди сидевшего в коляске Кудрина. Полгода не видел его Иван Николаевич, и он совершенно не изменился за это время. По прежнему сияли его не стареющие глаза, по прежнему руки и плечи были как у двадцатилетнего борца, по прежнему в любую минуту шутка готова была сорваться с губ. А Василий Васильевич Медянцев немножко сдал: глаза под очками стали белесей, жиже, и кожа на щеках сильнее отвисла, делая его круглое лицо похожим на бульдога.
Из комнаты выглянул молодой незнакомый парень с доброжелательным лицом, лицом человека уверенного в себе, в своих поступках, в своем будущем. Он дружелюбно поздравил ветеранов с Днем победы.
— Это мой жилец, Игорь, — представил его Кудрин. — Тоже вояка, снайпер, как я, ветеран Чеченской войны. Орден имеет. — Андрей Алексеевич говорил о нем, как о своем внуке, с гордостью. — Теперь он со мной нянчится. Я у него под надежным крылом… На кухню, на кухню! — скомандовал хозяин, пристально вглядываясь в лица вошедших друзей, и покатил в коляске впереди.
Ветераны вслед за ним понесли тяжелые пакеты, начали вытаскивать из них колбасу, сыр, селедку, огурцы в банках, бутылки с водой и водкой, начали резать-раскладывать в тарелки продукты. В маленькой кухне тесно стало, шумно, но разговаривали и шутили в основном Кудрин и Медянцев, а Долгов и Пересыпкин поддерживали смех сдержанно, все никак не могли забыть свое унижение.
— Что-то вы смурные какие-то, — наконец удивленно спросил у них хозяин. — Леня, я тебя не узнаю. Что случилось? Ай не рады празднику? — пошутил он.
— Потом, потом, — отмахнулся Леонид Сергеевич. — Не будем портить праздник.
За стол ветераны пригласили жильца Кудрина Игоря Протасова, говоря, что, мол, они понимают, что ему со стариками скучно, своя молодая компания ждет, но за Победу одну рюмочку выпить не грех, сам ветеран, порох нюхал, знает, что такое победа. Игорь охотно выпил с ними, посидел немного и ушел в свою комнату.
Леонид Сергеевич после трех рюмок успокоился малость, повеселел, снова стал словоохотливым, как прежде, спросил у Василия Васильевича о здоровье его жены Наташи, которая в последнее время прибаливала. Даже в больнице пришлось месяц полежать. У Медянцева была большая семья: две взрослых дочери имели свои семьи, но постоянно бывали у отца вместе с внуками. Все лето у него на даче проводили. А дача у него была большая, хорошая. До пенсии он был главным инженером в строительном управлении. На вопрос Долгова он жене ответил охотно, с теплотой в голосе.
— На даче с внучкой. Говорит, на солнце и на воздухе легче дышится. И внучка меня порадовать решила, — похвастался Медянцев, — скоро правнука нянчить буду. Муж у нее, слава Богу, неплохой парень. Вместе учатся.
— А вы знаете, — хохотнул Леонид Сергеевич, — моя старуха объявилась. Позвонила.
— Брось! Как это? Что это с ней? — дружно воскликнули удивленно ветераны, с улыбками уставились на него. Они знали, что жена Долгова еще лет двадцать пять назад влюбилась в какого-то бухгалтера и ушла к нему, прихватив с собой сына подростка. Леонид Сергеевич работал тогда в уголовном розыске. Позже, когда боль в душе Долгова улеглась, и он сам стал с иронией относиться к поступку жены, друзья частенько подшучивали над тем, что он ошибся с профессии, надо было в тихие бухгалтеры идти, а не гоняться по ночам за преступниками. Знали, что в новые времена сын Долгова банкиром стал, в миллионеры выбился, изредка мелькал на телевизионном экране, как преуспевающий демократ, «новый» русский. И над этим шутили друзья, непременно спрашивали при встрече, не подкинул ли ему, пенсионеру, сынок миллиончик-другой. «Жду — не дождусь!» — посмеивался Леонид Сергеевич, который никаких отношений не поддерживал с прежней семьей, хотя новую семью так и не завел. Жил один. Потому-то они так удивились, услышав, что Долгову позвонила жена, стали шутить:
— Неужто деньгами объелись и решили тебя подкормить? — смеялся, тер щеку, Медянцев.
— Не, должно бухгалтер надоел, решила вернуться, — возражал ему Кудрин.
— Вам смешно, а ей не до смеха было, — начал рассказывать Долгов. — Звонит, плачет, говорит, сын исчез. Неделю ни слуху ни духу. Пропал. Потереби, мол, старые связи на Петровке, может, там, что знают.
— У тебя, конечно, взыграло сердце ретивое, старая любовь позвонила, — шутливо сказал Кудрин. — И ты бегом на Петровку.
— А как же? Куда деваться, — притворно вздохнул Долов, подыгрывая друзьям. — Старая любовь не ржавеет. Помчался на Петровку, примчался, спрашиваю: где сын мой? А мне отвечают: в бегах, в загранке. Надул, такого же как он хмыря, испугался расправы и бежать.
— А в загранку на поиски сынка старая любовь не собирается тебе командировать, а то мы готовы целой бригадой тебе помогать, — смеялся Медянцев. — Позвони, предложи, намекни, мол, в Европе нам каждый кустик знаком, на животе до Берлина проползли, мигом разыщем.
Посмеялись, выпили еще.
— А ты чего сегодня такой молчаливый? — спросил Медянцев у Ивана Николаевича.
— А-а, — горько махнул рукой Пересыпкин. — Не спрашивай.
Во время разговора боль в его душе отдалилась, притухла, и теперь снова древоточцем вгрызлась в сердце.
— Случилось что-то? — серьезным тоном спросил Кудрин.
— Случилось, случилось! — воскликнул, вспомнив о «быках», Долгов. Ярость, обида снова вспыхнули в нем, и он с напором рассказал о случившемся, о нефтянике, соседе Пересыпкина, о его «быках», и спросил:
— Неужели мы за такую жизнь воевали? Неужели мы, действительно, рабы на своей земле? Неужели за себя не постоим? Помните, Андрюха Чумаков, в Берлине, умирая на наших руках, говорил, что ему не горько умирать, мы победили, впереди у нас и у наших детей прекрасная свободная жизнь… за такую жизнь умирать не обидно… Знал бы он, к чему мы пришли? А мы как трусы, как рабы, как бараны, которых ведут на убой, пальцем не шевельнем в свою защиту!
— А что делать? Что? — спросил Медянцев Василий Васильевич. Он был самый рассудительный среди друзей. — Не стрелять же?
— Стрелять! Именно стрелять! — воскликнул возмущенный рассказом Кудрин. — Я на фронте прекрасным снайпером был. Я бы собственноручно всех этих Ельциных-Гайдаров-Чубайсов перестрелял!
— Ельцин, положим, давно не при чем, давно на пенсии, — спокойно возразил Василий Васильевич. — А до этих не добраться. Да и не они с земли сгоняют Ивана.
— Это они такую жизнь сделали, они! Придет время, ответят за все…
— Когда нас не будет, — снова вставил Медянцев.
— Вот тут ты прав! Не надо ждать, не надо! Надо действовать сейчас, сегодня, иначе каждого из нас поодиночке угробят. Кому-то надо начинать, вставать на свою защиту…
— Куда вставать? Что начинать? На улицу, что ли, с плакатами выходить. Да Кремль плевал на наши плакаты. Посмеются только журналюги, губами пошлепают по телевидению, а власть будет и дальше делать по-своему, — возражал Василий Васильевич.
— Правильно, правильно, никому плакаты не нужны. Оружие надо брать и идти…
— Куда? — засмеялся Василий Васильевич. — Кремль брать?
— Ты, Вась, в хохму все не превращай, не шути, — сказал удивительно спокойно Леонид Сергеевич. — По-твоему, мы должны смирно смотреть, как у нашего друга отбирают дом. Пусть в бомжи идет, мы тут не при чем, да? Нет, не по мне это.
— И не по мне, — поддержал Василий Васильевич. — Только я считаю, надо по иному защищать: писать нужно, на прием идти, стучать во все двери…
— Кому писать? Гайдару? — снова заговорил Кудрин. — К кому на прием? К Путину? Так тебя к нему и пустили. Может, к Чубайсу постучимся, вдруг услышит. Он давно еще сказал, что мы, ветераны, только путаемся под ногами, нам давно пора подыхать… Либо мы жалкими рабами уйдем в землю, либо умрем за нее бойцами. Я предпочитаю умереть бойцом.
— Помнишь в лесочке шлагбаум? — вдруг так же спокойно спросил Леонид Сергеевич у Пересыпкина. — И сосед твой, значит, каждый раз останавливается перед ним, поднимает его, чтоб проехать.
— Охрана поднимает, не сам, — ответил Пересыпкин.
— Один из тех «быков»?
— Ну да, — не понимал Пересыпкин, к чему клонит Долгов.
— Это здорово, это хорошо! Можно засесть в кустах и, когда он остановится у шлагбаума, перещелкать их всех за минуту.
— Верно. Я готов! — подхватил Кудрин.
— Как пионер, — засмеялся Василий Васильевич, поправляя очки на носу. — Вы что, ребята, вроде бы немного выпили, а говорите так, как будто по две бутылки тяпнули.
— Ты можешь не ходить, мы втроем справимся, — обидчиво и запальчиво вскрикнул Кудрин и спросил у Ивана Николаевича. — Сколько у него охранников?
— Два.
— Справимся, — уверенно сказал Кудрин. — Главное — внезапность! Двоих я на себя беру, как снайпер, а вам по одному, — глянул он по очереди на Долгова и на Пересыпкина.
— И я с вами… — сказал уверенно Медянцев. — Куда я без вас? Но это безумство…
— Безумству храбрых поем мы славу! — хлопнул его по руке Кудрин. — Выпьем за безумство храбрых!
Они выпили, стали закусывать.
— А где мы оружие возьмем? — спросил Василий Васильевич Медянцев.
Все дружно перестали есть, молча уставились друг на друга.
— У меня ружье… — тихо сказал Леонид Сергеевич. — Правда, я лет двенадцать на охоте не был, не стрелял из него. Но раньше, — уверенней заговорил он, — я из него не одного кабана завалил. Стрелял — не жалуюсь!.. И оно у меня в хорошем состоянии. Да и пистолетом я отлично владел.
— А я после войны ни разу не из чего не стрелял, — вставил Медянцев.
— Там ты стрелял хорошо, это я помню, — сказал Долгов. — И не трусил.
— Я и сейчас ничего не боюсь. Жизнь прожита, днем раньше умрешь, днем позже…
— Это верно… Но где оружие взять, — пробормотал Кудрин.
— А этот… — кивнул в сторону комнаты Леонид Сергеевич, — паренек не поможет ли? Он ведь недавно с фронта…
— Точно! — воскликнул Кудрин. — Как же я не подумал о нем. Иван, позови его сюда, — попросил он Пересыпкина.
Они не знали, что дверь в комнату Игоря Протасова была открыта. Он слышал весь разговор ветеранов и возмущен был действиями нефтяника не менее их, но не верил, что старики смогут справиться с охранниками. По всей видимости, они профессионалы, лохам нефтяник платить бы не стал. А Кудрин, пока Иван Николаевич ходил за его жильцом, обдумывал, как спросить у того об оружии, чтобы не объяснять, для чего оно нужно.
— Садись, Игорек, дело к тебе есть, — пригласил он к столу Протасова. — Давай, еще по одной выпьем за нашу победу на нашей земле. Чужие земли нам не нужны.
— За это всегда готов, — сдержанно улыбнулся Игорь. Он вообще был немногословный, спокойный, выдержанный.
Наполненные рюмки пятерых мужчин тихонько звякнули, прикоснувшись друг к другу.
— Понимаешь, нужда какая приспела. Может, ты знаешь, как помочь… — заговорил Кудрин, подцепив вилкой кусочек селедки. — Нужно нам достать два пистолета и карабин…
— И ручную гранату неплохо бы, — вставил Леонид Сергеевич.
— И побыстрей, — добавил Кудрин.
— Зачем это вам? — потянулся Игорь за соленым огурцом.
— Пистолеты ребятам нужны для самозащиты, а карабин для охоты на кабана. Леня, у нас заядлый охотник, — кивнул Кудрин в сторону Долгова.
— В принципе, сейчас все можно достать. Все продается, — спокойно жевал Протасов огурец. — Но дело серьезное, вы хорошо его обдумали… за хранение такого оружия срок дают.
— Обижаешь, Игорек, не мальчики перед тобой. Посмотри, сколько орденов на каждом. Знаем, что говорим, — сделал вид, что обиделся Кудрин.
— Да ладно, дядь Андрей, — засмеялся Игорь. — Это я так! Будут вам пистолеты.
Ветераны оживились.
— Когда?
— Да хоть завтра.
— А ты можешь сюда привезти?
— Привезу.
— Вот и хорошо.
Игорь снова оставил стариков одних.
— Завтра-то они нам зачем? — спросил Иван Николаевич. — Завтра оружие нам вряд ли понадобится. Я знаю, что в рабочие дни он уезжает из дому в семь утра, а возвращается в восемь вечера, если не задерживается где-то, но когда он будет у шлагбаума в праздничные дни, угадать невозможно.
— Хорошо, мужики, — взял в свои руки организацию дела Леонид Сергеевич. — Значит, так, нам надо быть у шлагбаума утром в понедельник в семь часов. Днем те, гады, обещали быть у Ивана с договором. Потому другого выхода у нас нет. Только в понедельник. Я приеду сюда в четыре часа утра. Иван будет со мной. Он эти две ночи у меня ночует, дома показываться ему не стоит, мало ли что тем в голову спьяну взбредет. Береженого Бог бережет… Приготовим удочки, будто мы на рыбалку собрались. До шести мы, уверен, доберемся, спрячемся в лесочке и встретим гостей…
— Может, не надо, ребята, а? Спасибо за поддержку. Пошутили, и хватит, — вздохнул Иван Николаевич. — Зачем вам рисковать. И в Тверской области люди живут, доживу я там как-нибудь. Недолго осталось…
— Нет, Иван, молчи! — перебил Кудрин. — Дело не в тебе, не только в тебе. Мы каждый за себя постоять должны, постоять за наших друзей, которые остались для нас навсегда девятнадцатилетними. Как они теперь оттуда смотрят на нас? Эх, думаю, теперь говорят, предатели вы предатели! Предали все, за что мы головы в девятнадцать лет сложили, да еще бы хоть жили по человечески, а то так, прозябаете, заживо гниете, да еще за эту жизнь поганую цепляетесь, мечтаете лишний денек в гнилье пожить. Стыдно, стыдно!.. — горько вздохнул Кудрин. — Постоять мы должны за себя, за них, погибших шестьдесят лет назад. Каждый из нас мог быть на их месте, каждый из нас мог шестьдесят лет в земле лежать, а мы пожили, порадовались, и боимся на день раньше уйти по-мужски, как они, в бою. А я уверен, уверен, что мы победим эту нечисть, непременно победим, ведь за нами правда, с нами Бог, и с нами, главное, внезапность!
— Ты-то, Андрюша, — обнял его за плечи захмелевший Иван Николаевич, — ты-то, безногий, куда рвешься. Вояка! — засмеялся он нежно. — Как ты пойдешь в бой?
— Спокойно. Без меня нельзя. Я снайпер!.. До лифта донесете, внизу в машину тоже засунете, сил хватит… В бою без меня нельзя, там вы без меня пропадете.
— Если по серьезному делать, то надо бы нам, мужики, там побывать до понедельника, — подал голос, задумчиво молчавший некоторое время, Василий Васильевич. — Осмотреть местность, распланировать, кто, где будет находиться, откуда стрелять? С бухты барахты нам не победить! Надо заранее знать, где машину спрячем? Как уезжать будем после боя? Что будем делать, если кого-то из нас ранят? Давайте завтра махнем туда, осмотрим, покумекаем.
— Мысль верная, — подхватил Леонид Сергеевич, — но на завтра откладывать нельзя. День велик, давайте прямо сейчас махнем, побродим там, подышим воздухом, а?
— Как же сейчас? Ты под мухой, на первом посту остановят. Сейчас нельзя, — засомневался Иван Николаевич.
Они услышали шаги в коридоре. Игорь Протасов подошел к двери туалета, открыл ее и приостановился, взглянул на ветеранов, спросил:
— Вы куда-то хотите съездить? Я могу отвезти на своей машине, — предложил он.
— У него машина о-о-о! — с восхищением протянул Кудрин. — Сарай на колесах! Джип!
— Ты ведь тоже употреблял, — показал на свое горло Иван Николаевич.
— Мне можно, у меня документ есть, — показал Игорь красную книжечку. — Меня не остановят… Я могу отвезти вас куда угодно. Мне не сложно, до вечера далеко.
Ветераны переглянулись.
— Поедем, а, — то ли спросил, то ли предложил Леонид Сергеевич.
— Поехали! Я тоже хочу подышать лесным воздухом, — сказал Кудрин.
— В лесочек нам захотелось, погода хорошая… — будто оправдываясь, сказал Иван Николаевич.
По дороге за город Леонид Сергеевич, оглядывая просторный салон джипа, спросил у Игоря:
— Много, наверно, стоит этот сарай?
— Не знаю, должно быть, много, — ответил Протасов. — Он служебный?
— Служебный? — удивился Василий Васильевич. — Кем же ты работаешь?
— Водилой, — засмеялся сдержанно Игорь. Приятно было ему, что ветераны подумали, что он важная птица. — Важняка из генпрокуратуры вожу.
— А-а! — протянул удовлетворенно Леонид Сергеевич. — А я думаю, откуда у тебя красные корочки, не из спецназа ли ты?
— Разочаровались?
— Наоборот. Свой человек.
Машину остановили на обочине возле узкой недавно заасфальтированной дороги, ведущей в лес.
— Погодите малость, — попросил Леонид Сергеевич Игоря и Кудрина, — а мы прогуляемся по этой дорожке.
Они вылезли из джипа и пошли неторопливо, молча по асфальту в лес. Когда они скрылись из виду, Игорь улыбнулся Кудрину:
— Я на секунду сбегаю в кусты, — и выскочил из машины.
Лес был здесь молодой, густой. Пахло сыростью, весенней травой. Игорь, осторожно ступая, чтоб не было слышно с дороги, где были ветераны, пробежался по лесу и выглянул из кустов. Они стояли возле шлагбаума, обсуждали что-то. Протасов внимательно осмотрел дорогу, кювет, придорожные кусты и вернулся в машину.
Две ночи провел Иван Николаевич у Долгова, две ночи они почти не спали, разговаривали, вспоминали свою жизнь. Пересыпкин время от времени пытался отговорить Леонида Сергеевича от их затеи, но Долгов мягко возражал, говорил, что Кудрин прав: мы несем ответственность за погибших. Василий Васильевич Медянцев тоже не спал две ночи, сомневался, мучился, не признавался себе, что хочется ему еще пожить, не верилось ему, что они, старики, смогут победить молодых тренированных охранников, и в воскресенье позвонил Долгову и, заикаясь, мямля, попросил не судить его строго, но он не может ехать с ними: через две месяца любимая внучка должна рожать, очень уж хочется ему увидеть правнучку, понянчить ее.
— Понимаю, понимаю, — грустно сказал в трубку Леонид Сергеевич.
— И вы отступите, это не дело, ошибка… — начал отговаривать его Медянцев, но Долгов перебил.
— Мы не отступим! Хватит отступать, наотступались, — и положил трубку.
Пересыпкину не стал говорить, что Медянцева не будет с ними, узнает в понедельник.
Только Кудрин спал бодро, спокойно. Он чувствовал в себе прилив сил, энергии, с нетерпением подгонял дни, часы, минуты, с нетерпением ожидал понедельника, словно этот день принесет наконец настоящее дело, которое он ждал долгие годы. Настоящей жизнью, как он считал, он жил только на фронте да в тюрьме. После фронта были долгие годы работы на заводе. Каждый день одно и тоже, одно и тоже. Скучная жизнь! В колонию он угодил на семь лет за убийство человека. Тогда ему было уже под пятьдесят лет. Однажды ночью на автобусной остановке при нем пристали к девчонке три подонка. Кудрин был заметно выпивши, и они не обращали на него внимания. Разве мог он, бывший разведчик, стерпеть такую мерзость? Конечно, не мог. Один из негодяев улетел от его удара под скамейку, врезался виском в железную ножку и скончался. И вот теперь снова его ожидает опасность, хорошая опасность, от которой в жилах кровь горячей становится, нетерпеливей, снова появилась возможность проучить негодяев, вступить с ними в настоящий бой.
Игорь Протасов не обманул, привез карабин, снайперскую винтовку СВД, гранату и два пистолета. Снайперская винтовка вызвала восторг у Кудрина, чудесная игрушка. Он долго крутил, вертел ее в руках, вскидывал к плечу и, щуря глаз, смотрел через оптический прицел, восхищался. Но цена ее была непомерная. Не было у Андрея Алексеевича таких денег, пришлось с горечью вернуть Игорю, взять карабин, который был значительно дешевле.
В понедельник в четыре часа утра, как и договаривались, Долгов и Пересыпкин с удочками, привязанными к багажнику на крыше машины, приехали к дому Андрея Алексеевича Кудрина. Он ждал их одетый, бодрый, веселый. Сидел в своей коляске, пил чай.
— Ну что, двинулись с Богом? — громким шепотом, чтобы не разбудить своего постояльца Игоря Протасова, сказал Кудрин, когда друзья его отказались от чая, и спросил о Медянцеве: — А Вася внизу?
— Нету Васи. Отказался. Жить охота. Говорит, правнучку хочется понянчить, — хмуро ответил Леонид Сергеевич.
— Я так и знал, знал, — ничуть не огорчился Кудрин, заговорил бодро, энергично, громким шепотом. — Мы втроем легко справимся. Я хорошо вижу, как мы это сделаем. Я все обдумал. И весь день будем праздновать победу. Двинулись, нас ждут великие дела, — вытянул он руки навстречу друзьям.
Они подошли к нему, наклонились. Он крепко обнял их за плечи сильными руками, и понесли его к выходу. Дверь в комнату жильца открылась, показалась голова Игоря. Он взглянул на крепко сплетенных руками старых друзей:
— Помочь?
— Справимся, — тяжело прохрипел Леонид Сергеевич. — Закрой за нами дверь.
Иван Николаевич все время молчал, был сумрачен, чувствовал себя виноватым, мол, это он взбулгачил друзей, из-за него они рискуют жизнью. Ему хотелось отказаться от дела, без него не поедут, но было стыдно, подумают, что он струсил. Медянцева не осудили вслух, но, ведь, каждый подумал про себя, что он струсил, предал.
К месту боя доползли на тарахтящем «Запорожце» без приключений. Рассвело. Сначала Кудрина высадили возле шлагбаума, а потом загнали в кусты машину, чтобы ее не было видно с дороги, разобрали оружие, направились к месту боя. Леонид Сергеевич должен был спрятаться в кустах с одной стороны дороги, а Кудрин с Пересыпкиным с другой. Когда нефтяник остановится, и один из охранников выйдет из джипа, Долгов должен был бросить в машину гранату и открыть стрельбу из пистолета по охраннику. Нефтяник с водителем и другим охранником, увидев его, должны будут выскочить из машины на другую сторону, и тут Кудрин с Пересыпкиным быстренько их уничтожат.
— Только не геройствуй, — предупредил Долгова Кудрин. — Бросил гранату, выстрелил пару раз и падай в кусты. Помнишь, как в фильме «Холодное лето пятьдесят третьего» Папанов высунулся из-за бревна, и готов. Охрана стрелять умеет, а тут всего десять шагов до машины. Не промажет.
— Не учи, учитель, — буркнул Леонид Сергеевич и добавил, бодрясь, шутливо: — У кого орденов больше? Кто в разведку ходил?.. Устраивайся сам поудобнее. Мы-то постоять можем. Я пошел на свое место, как бы он раньше времени выехать не вздумал.
Иван Николаевич помог Кудрину удобнее устроиться на брезенте под кустом черемухи, откуда дорога хорошо просматривалась. Шлагбаум нефтяник, видно, приказал установить там, где дорога возвышалась над землей, чтобы по кюветам нельзя было его объехать. Поэтому в этом месте дорога, где машина должна была остановиться, из лесу видна как на ладони. Затихли, замерли ветераны в засаде, прислушиваться стали к утренним лесным звукам. Ветра не было. Молодые листья на березах, ольхе, черемухе недвижно застыли, казались искусственными. Но лес жил, шевелился, отовсюду слышались птичьи вскрики, попискивание, где-то вдали щелкал соловей. От шоссе доносился слитный гул машин, которые торопились в Москву.
Напряжение, волнение росло в душе ветеранов. Кудрин радовался этому волнению, с нетерпением вглядывался в лесную дорогу, представлял, как выйдет охранник, как он его срежет точным выстрелом. Пересыпкину вдруг вспомнилась Анюта, жена, вспомнилась молодой, в этом лесу, куда они приходили за ландышами весной, тогда точно так пел-заливался соловей. Вспомнилось это почему-то Ивану Николаевичу, и он почувствовал, как глаза его наполнились влагой. Он отвернулся от Кудрина, чтобы тот не видел его лица. А Долгов, сидя на траве под березой, чувствовал себя инспектором уголовного розыска, представлял, что он сидит в засаде, что вот-вот по дороге поедет машина с бандой матерых опаснейших преступников, которых надо немедленно уничтожить, иначе они принесут много бед невинным людям.
Наконец они услышали приближающийся ровный спокойный гул машины. Черный угловатый джип, мерседес, мягко подкатил, остановился возле шлагбаума. Пересыпкин снял пистолет с предохранителя, напрягся, протер глаза. Кудрин уверенно поднял карабин. Они видели, как один из «быков», Иван Николаевич узнал того, что толкал Долгова, спокойно вышел из машины и подошел к шлагбауму, видели, как из-за березы, из-за куста орешника выскочил Леонид Сергеевич и с криком: «Получайте, гады!», взмахнул рукой, и в это же мгновение тренированный «бык», в миг повернулся к нему, выхватывая пистолет, и несколько раз выстрелил. Падая, Долгов успел бросить гранату слабеющей рукой. Она отлетела от него всего метра на три и взорвалась под откосом, почти не причинив вреда джипу. Только поверху машины, задев и разбив стекла, хлестнули осколки. Кудрин, чуть замешкавшись из-за того, что смотрел на Долгова, переживал за него, выстрелил из карабина по охраннику. И в это время бак джипа, почему-то гулко выбросив пламя, взорвался. Дверцы машины распахнулись и оттуда вывалились три человека. Охранник, в которого выстрелил Кудрин, был то ли в бронежилете, то ли Кудрин от волнения за Долгова промазал, быстро упал на асфальт и перекатился за столб шлагбаума, продолжая стрелять по кустам, теперь туда, откуда раздался выстрел карабина, но почему-то вдруг дернулся, замер и опустил руку с пистолетом на асфальт. «Долгов! Жив, значит!» — радостно, лихорадочно подумал Кудрин и выстрелил в водителя, который, выскочив из машины, катился на заднице по траве под откос. Водитель откинулся навзничь и затих. Правое плечо Кудрина вдруг обожгло, парализовало, и он выронил карабин. Иван Николаевич рядом с ним лихорадочно палил в сторону джипа, возле которого катался по обочине нефтяник, пытаясь сбить пламя с костюма, а второй охранник, присев на колено и вытянув в их сторону руку с пистолетом, стрелял непрерывно и быстро. Пересыпкин вдруг неестественно вскинул голову, как будто кто-то дернул его за волосы вверх, и тут же упал лицом в траву. По виску его потекла струйка крови. И в это же мгновение беспомощный Кудрин почувствовал, как пуля вошла ему в шею. Он захрипел, но успел увидеть, как второй охранник почему-то выронил пистолет и бочком упал в траву, и нефтяник перестал кататься по обочине, затих у колеса машины. Пиджак его дымился, тлел слабым огнем.
«Молодец, Леня! Ты всегда был лучшим… Мы победили…» — последнее, что мелькнуло в голове Кудрина. Он не слышал торопливый хруст веток позади себя, не слышал, как подбежал Игорь Протасов со снайперской винтовкой в руке, той самой, которой восхищался Кудрин, не видел, как Игорь склонился сначала над Пересыпкиным, попытался нащупать пульс у него на шее, но не смог. Андрей Алексеевич Кудрин тоже был мертв.
Игорь четырежды выстрелил из винтовки, целясь в голову каждому из лежащих неподвижно пассажиров горевшего джипа, сунул под руку Кудрина винтовку, на которой было множество отпечатков пальцев Андрея Алексеевича, и перебежал дорогу, чтобы узнать жив ли Долгов. Леонид Сергеевич лежал на боку, в крови, весь изрешеченный осколками гранаты. Убедившись, что и он мертв, Игорь Протасов бросился по кустам туда, где была спрятана его машина.
Последний бой ветеранов длился всего десять секунд.