Петр Алешкин. Киселев
Женщину звали Эммой. Авдееву она казалась такой же манерной, как и ее имя. Он часто видел Эмму с подругами на лестничной клетке у окна. Прислоняясь бедром к высокому подоконнику, она, как казалось Авдееву, жеманно тянула сигарету и поигрывала отставленной ножкой в узких брючках, когда мимо проходили мужчины. Авдеев смотрел на Эмму и ее подруг насмешливо. Он надеялся этим исправить их. Авдееву не нравилось, когда женщины курили. Вырос он в деревне, и только второй месяц был горожанином.
И вот эта женщина пришла к нему в комнату и спросила:
— Вас можно на минутку?
Авдеев оставил недобитым гвоздь в паркетной клепке, повернулся к Эмме и ответил, стоя на одном колене:
— Можно!
Потом поднялся, решив, что неудобно стоять перед женщиной на коленях без причины, тем более перед этой женщиной. Про себя он недоумевал, зачем вдруг он понадобился Эмме. Авдеев ей не был нужен, ей нужен был плотник, но как раз Авдеев-то и был плотником-паркетчиком.
Выслушав Эмму, он сказал:
— Не могу! Нет времени!
— Жаль, — качнула головой Эмма.
Авдееву тоже было жаль. Он не отказался бы узнать, какова Эмма дома. Но, кроме паркета, она хотела отремонтировать оконную створку и сделать полочки для банок, а он этого никогда не делал.
Она хотела уйти, но Авдеев вспомнил ее у окна с жеманной сигаретой и подрыгивающей ножкой, вспомнил про Киселева и сказал:
— Погодите, я сейчас приведу специалиста! — И убежал.
В соседней комнате Киселева не было. Молоток его и добойник лежали в коробочке с гвоздями на начатой пачке паркета. Ножовка на подоконнике.
Киселев был в кабинете начальника мастерской, где Помидор с Бородой делали панели и встроенные шкафы. Помидор — это Жилин. Лицо у него всегда красное от вина. А Борода… Тут и объяснять нечего. Все трое курили. Киселев сидел на подоконнике и, как всегда, скалил зубы, болтал что-то.
— Киселев, там тебя Эмма ищет! — перебил его Авдеев.
— Что за Эмма?
— Это я у тебя должен спрашивать… — сказал Авдеев. —Может быть, одна из тех, твоих?
— Разве он их всех упомнит? — засмеялся Помидор.
Помидор веселый мужик, а Борода молчун. Иногда и он пробует шутить, но у него всегда получается невпопад.
— Молодая? — спросил Киселев.
— Ты иди скорей! Она в моей комнате ждет!
— Интересно! — пробормотал с улыбкой Киселев и походкой бывалого человека двинулся к двери.
— Половой разбойник! — странно подхихикивая, произнес Борода.
Авдеев остался в кабинете, сел на место Киселева на подоконник. Тот вернулся скоро и еще в дверях замотал головой.
— Баба — прелесть!.. Идем? — обратился он к Авдееву.
— Боишься, один не справишься? — засмеялся Помидор.
— Сколько ты спросил? — Авдееву деньги нужны. Только из армии человек.
— Пятьдесят баксов! — ответил Киселев. — Там и за двадцать работать можно, — добавил он потом.
— Ну, ты рванул!
— У нее «бабки» есть! Видел, как одета?
— А ты не боишься с ним идти? — спросил Помидор у Авдеева. — Он тебя без гроша оставит!
Помидор напомнил одну из историй Киселева. Авдеев знал ее. Киселев сам рассказывал, как однажды его наколола молодая вдовушка. Он работал у нее два вечера, потом, когда закончил работу, уломал ее переспать с ним. После всего хорошего вдовушка заявила, что они в расчете, и выпроводила его, не заплатив.
Множество таких историй о Киселеве ходило по РСУ. В них охотно верили, но не потому, что рассказывал о похождениях сам Киселев, а скорее потому, что во всех историях он оказывался в дураках. А людям почему-то радостней слушать не то, как ты обвел всех вокруг пальца, а как сам попал впросак.
Киселев ростом невысок, суховат, в движениях быстр, но несуетлив, выдержан. Глаза его веселы, лицо всегда насмешливо, но насмешливость эта, чувствуется, не от ехидства, не от желания уколоть, а, наоборот, от стремления вызвать улыбку. Ходит он, держа руки в широких карманах спецовки. Где бы он ни работал, всюду у него знакомые, всюду у него друзья. Через неделю после того, как РСУ переехало ремонтировать это здание НИИ, Киселев начал перебрасываться шутками почти с каждым встречным. И все ему улыбались, все отвечали. Авдеев никогда не видел его молчащим. Разговаривал он и тогда, когда один настилал паркет в комнате.
— Зря ты не пошел, дурачок! — говорил он согнувшемуся гвоздю. — Ты бы клепку держал, польза бы от тебя была, а так вытащу я тебя сейчас и выброшу, будешь ржаветь на помойке. Думаешь, для тебя это лучше?.. Ну, как знаешь! — Он вытаскивал и выбрасывал гвоздь.
Авдеев сразу отнесся к Киселеву настороженно. Решил, что Киселев насмешник, болтун: от такого подальше, но потом привык.
Отправились Киселев с Авдеевым к Эмме часов в пять. Квартира ее была на третьем этаже. Открыла им старушка.
— Вы плотники, — обрадовалась она, увидев торчащую из портфеля ручку топора, и засуетилась, пропуская их в коридор.
— А где Эмма? — спросил Киселев.
— Эммочка на работе… Она звонила, предупреждала! Спасибо ей, деточке, а я и не чаяла… Только уж больно дорого! Пятьдесят! Больно дорого!
— Сейчас все дорого! — с достоинством ответил Киселев.
— Это да, да! — сокрушалась старушка. — Куда ни кинь, все дорого…
— Показывай, бабуля, работу!
Старушка провела их в комнату. «Неужели тут Эмма живет?» — осматривал Авдеев комнату.
Старый самодельный, но крепкий еще стол под клеенкой, на нем допотопный телевизор с небольшим экраном, светло-желтый шифоньер с потемневшим зеркалом в дверце, железная кровать, аккуратно застеленная, на стене ковер с оленями у лесного ручья, на полу в два ряда дешевые половички. И никаких признаков проживания молодой женщины. И спать ей негде, раскладушку, что ли, ставить?
— Окно вот не закрывается, — говорила между тем старушка. — Дождь прямо на пол льет. Паркет от воды повыскакивал! Того и гляди ногу сломаешь! — Старушка сдвинула в сторону половик у окна, обнажила выскочившие клепки.
— Это мы сделаем, бабуль! Это мы враз, — осматривал окно Киселев. — Бабуль, а зачем тебе нужно, чтобы большая створка открывалась? Хочешь, я тебе закрою ее навечно, ни один черт не откроет! Тебе фрамуги хватит!
— Нет, не надо! Пусть открывается… Сделай уж как было…
— Смотри, бабуль, тебе жить… Ну-ка, подними-ка топориком, — сказал он Авдееву. Тот поддел створку топором и поднял сколько мог вверх. Киселев вбил в образовавшийся зазор между петлями гвоздь наполовину и обогнул оставшуюся часть гвоздя вокруг штыря петли. Створка поднялась выше и стала закрываться.
— Во, бабуль! Принимай работу… Двумя пальцами можешь закрывать!
— Спасибо, сынок! Спасибо!
Плотники присели над выскочившими из пола клепками паркета. Старушка все время была около них, и Авдеев никак не мог поделиться своей догадкой с Киселевым. Догадкой насчет того, что Эмма никакого отношения к старушке не имеет.
А тот болтает себе и болтает.
— Без деда живешь, бабуль? Одна?
— Одна, сынок! Одна!
— Скучно, видать, одной?
— Скучно, скучно, — охотно соглашалась старушка. То ли она была вообще покладистая, то ли старалась угодить плотникам, надеясь, что они скостят плату за работу.
— Был бы дед какой-никакой, хоть алкаш, и то веселей… Я вот люблю поддать, жена ругается, но терпит, не гонит…
— А ты поменьше бы пил-та! Молодой какой, а пьешь…
— Подносят, бабуль! Откажешься — человек обидится. Ты ведь тоже бутылочку приготовила, наверное, а?
— Приготовила, приготовила! Как Эммочка позвонила, так я сразу в магазин побежала…
Авдееву было стыдно и за Киселева и за себя. «Пятьдесят баксов со старухи дерет, да еще бутылку выжал, гад!» Авдеев клял себя за то, что пошел с Киселевым.
— Ну вот, опять пьяный приду, — сказал Киселев.
Старушка на это промолчала.
— А Эмма тебе кто, соседка? — спросил Киселев.
— Соседка, соседка!
— Хорошая баба, ладная!
— Добрая она, заботливая, — поддакнула старушка. — Когда я хвораю, она всегда в магазин ходит…
— А у тебя, бабуль, дочки нет?
— Была у меня дочка, да еще маленькой померла… В голод… Муж-то с войны не пришел. Тяжело было!
— А что же ты замуж не вышла?
— Не брали меня. Невидная я была… Да и брать-то некому. Мужиков-то поубивало.
Плотники отремонтировали паркет и перешли на кухню делать полочки для банок. На кухне у старушки тоже была скудная обстановка. Поцарапанный холодильник, стол с протертой по углам клеенкой, тумбочка. В углу за тумбочкой небольшой горкой лежали штук восемь маленьких арбузов.
— Чей-то ты такие крохотулечки купила, — указал на них Киселев. — Они еще не созрели добром!
— Это мне племянники привезли, из деревни. Сорт такой…
Когда Киселев с Авдеевым стали крепить полочки к стене, старушка засуетилась, выставила бутылку на стол и начала собирать ужин. Водку Киселев закусывал арбузом и удивленно похваливал:
— Смотри ты, крошечный арбузик, а сладкий какой, аж сам тает!
— Сорт такой… Племяннички выращивают…
— Я возьму парочку детишкам. Уж больно они хороши. Ты, бабуль, не против, а?
— Бери, бери! — снова засуетилась старушка, выбрала два арбуза покрупней и подала Киселеву.
Тот положил их рядом с собой на стол и потянулся к бутылке. «Вот нахал!» — думал Авдеев, все больше удивляясь низости Киселева.
— Бабуль, может, хлопнешь с нами грамм сто?
— Вы пейте, пейте… куда мне… — Старушка встала и вышла.
«За деньгами, наверно, — догадался Авдеев. — Ограбили бабку… Она сама, видать, перебивается, а мы… Тут всей работе-то красная цена пятьсот рублей!» Но Киселеву он не успел сказать об этом. Старушка вернулась быстро и протянула им три пятисотрублевые бумажки, развернутые веером.
— А это что? — переспросил Киселев, как будто ничего не понимая.
— Вам… за труды… — растерялась старушка.
— Мы в расчете. Бутылка-то, наверно, побольше пятидесяти рублей стоит?
— Поболе…
— Ну вот! Мы за пятьдесят рублей и подряжались!
— А Эммочка пятьдесят… этих самых… американских называла…
— Она ошиблась. Я ей сказал за пятьдесят сделаем, а она, видно, решила, что за пятьдесят долларов. Все в порядке, бабуля! Спасибо за арбузы… Нам пора!
Утром Авдеев на работе переодевался один. Из открытой двери соседней комнаты, где была раздевалка столяров и плиточников, доносился голос Киселева. Потом послышался хохот. «Снова что-то заливает!» — начал прислушиваться Авдеев.
— Я Авдееву шепчу, — рассказывал Киселев, — «бабки» на карман — и гони! Я с ней добалабонился… Авдеев замялся перед Эммочкой, так и так, мол, говорит, спасибо за ужин, я тороплюсь, меня девка ждет — и к двери! А я ей, мол, мне торопиться некуда, посидим давай, побалдеем… Она расцвела, коньячишко на стол. Только расселись, слышу, кто-то в двери ключом шебаршит. Эммочка как вскинется! Муж! — Киселева прервал хохот. Когда отсмеялись, тот продолжил: — Какой муж? — шепчу, а самого трясучка за колени взяла. Ну, думаю, влип! И с софы! А тут муж входит — лоб огромный! Глянул на софу, глянул на стол — и ко мне…
И снова хохот на весь дом.
Помидор сквозь смех спросил:
— Эммочка здесь работает? Покажешь?
— Нет, — ответил Киселев. — Она к подруге приходилa. Ну и увидела нас! И пригласила!
Авдеев переодевался, улыбаясь, и подумал: «Ну, трепло! И они верят его сказкам!» Но когда он вошел в комнату столяров и взглянул на Киселева, опешил от неожиданности. Щека его была исцарапана, под глазом синяк.
— Кто это тебя так, а?
— Что же ты друга одного бросил, — хохотнул Помидор. — Видишь, как его отделали!
Авдеев не знал, чему верить. Уходили-то они вместе и в автобус садились вместе. Откуда же синяк и царапина? Потом догадался и, когда они остались одни, спросил:
— Это тебя так жена угостила, да?
— Она… Поздно, говорит, пришел. Не поверила, что мы у старушки халтуру делали. Съездила по щеке, а ногти длиннющие…