Петр Алешкин. 5. Ален Делон

В Тамбове в то лето было жарко, солнечно, безветренно. Городские тополя тихонько роняли пух. Он толстым воздушным слоем лежал повсюду: на тротуарах, на газонах, во дворах. Пушинки летали по воздуху, набивались в волосы, лезли в нос, залетали в открытые окна педагогического института, где я тогда учился. Я никогда прежде не видел столько пуха, и мне было весело гулять по улицам.

Помнится, в ту свою первую экзаменационную сессию в институте я был особенно счастлив. Сбылась моя многолетняя мечта: я студент. Сидеть в аудитории, слушать лекции — казалось мне необык­новенным счастьем. Само слово «аудитория» для меня, дере­венского парня, звучало возвышенно, как-то не по земному. Я чувствовал себе приобщенным к чему-то высшему, что сделает мою жизнь в будущем такой, о которой я мечтал в Масловке долгими деревенскими вечерами. Совсем близкое, казалось бы, время, проведенное мной в колонии, в армии, быстро забылось, казалось нереальным, сном, или вычитан­ным в книге. Не было этого со мной. Не было судов, не было слез матери, не было зеков в душных камерах, не было тоски и отчаяния, не было мыслей о пропащей жизни. В Тамбове мне все нравилось, все вызывало любовь и восхищение — и мягкий от жары тротуар, весь истыканный женскими каблучками, и высокая пыльно-серая железная решетка забора вокруг здания инс­титута, и пыльные листья кустов сирени во дворе, и массивные желтые колонны с потрескавшейся шту­катуркой у входа в институт, и чугунная лестница на второй этаж, и поскрипы­вающие при каждом шаге темно-коричневые клепки паркета в широком коридоре. Все дни сессии я был в приподнятом настроении, в постоянно радостном возбуждении, был говорлив, много шутил. И стихи, которые я тогда писал, получались глуповато-восторженными. Я читал их Люсе Безиной, студентке третьего курса. Раньше мы с ней учились в одной школе, родом она из соседней деревни, но была старше меня и в те дни готовилась к свадьбе со своим одноклассником. Так что читал я ей стихи бескорыс­тно, по-дружески. Люся слушала, посмеивалась, глядя на мое сияющее лицо с блестя­щими глазами. Ве­роятно, она понимала мое состояние, понимала, что к третьему курсу оно переменится: лекции станут скучны, тополиный пух начнет раз­дражать, а пыль будет просто пылью. В те дни я еще сторонился своих однокурсниц, не был ни с кем знаком. Ребят на первом курсе филологического факультета не было: поступило в том году сто четыре девчонки и один я.

Как говорится в народе: горе не требует общения, но ты не можешь радоваться, если тебе не с кем поделиться. А в том моем настроении я не мог долго находиться один и частенько забегал к Люсе. Квартировала она у дворничихи тети Маши, которая жила в подвале пединститута в двух тесных комнатах с четырнадцатилетней дочерью Викой. Обе комнаты были заставлены старой темной мебелью так, что в них ходить можно было только боком. В первой, проходной, возле окна в углу за столом была узкая тахта, на которой ночью спала Люся, а днем она служила скамьей. Маленькое окно под самым потолком было зарешечено снаружи, и виден был край тротуара и далекое чуть голубоватое небо. Мне оно всегда напоминало тюремное окно, и я старался не смотреть на него, чтобы не разрушать свое востор­женное счастливое состояние неприятными воспо­минаниями. Тетя Маша, маленькая всегда чем-то озабоченная женщина, как только я появлялся, сразу ставила чайник на газовую плиту, а если была чем-то занята, говорила дочери:

— Вика, поставь чайник, угости человека!

— Ты тете Маше нравишься, — говорила мне не раз Люся.

— Она мне тоже нравится. Хорошая женщина, спокойная, добрая, — отвечал я легко, не задумываясь, и тут же забывал о тете Маше. Она никогда не принимала участия в наших разговорах, не пила с нами чай, ни разу не сидела с нами за столом. Говорили мы о лекциях, об учебниках, о литературе, о стихах. Обо всем, что ей было чуждо, далёко и неинтересно.

Зато ее дочь Вика частенько пила с нами чай, слушала нас, как я видел, с большим интересом. И это мне нравилось. Бывало, при ней я становился особенно говорлив, остроумен — как мне казалось тогда, сыпал шутками, поддевал Вику. Она, по-детски рдея щеками, смеялась, а Люся улыбалась, смотрела на меня как на невинно расшалившегося младшего брата.

— Какой красавицей вырастет Вика! — сказал я однажды Люсе.

— Она и теперь хороша…

— Ну да… — согласился я и вдруг вспомнил, как в первый раз увидел ее. Тогда я впервые забежал к Люсе и Вика выглянула на миг из своей комнаты, чтобы посмотреть, кто пришел. На улице было жарко, а в подвальных комнатах свежо, и как мне показалось тогда, этой свежестью пахнуло от девчонки, от всей ее по-детски угловатой фигуры в зеленом сарафане, от светлых, почти белых, волос, от зеленых глаз, блеснувших мне навстречу. Она появилась в проеме двери, словно зеленый кузнечик из-за листа, и тут же бесшумно исчезла, обдав меня прохладой. Она исчезла, а прохлада осталась.

— Кто это? Что за кузнечик? — спросил я тогда.

— Хозяйкина дочь…

Я сразу забыл о ней, начал говорить о своих первых впечатлениях от лекций, от учебы. Я уже говорил, что восторг распирал меня. Потом читал Люсе свои новые стихи, рассказал, что в последние дни не дает мне покоя один сюжет, который в стихах мне не осилить, хочется писать прозу. Помнится, в этот же день я похвастался, что наша районная газета напечатала мой небольшой очерк о мастере сахарного завода. О Вике я ни разу не вспомнил, но ощущение свежести, прохлады, какой-то удивительно чистой прелести, помню, не покидало меня. И ее не было слышно во время всего нашего разговора. Чем она занималась? Читала книгу или слушала нас? Не знаю. Дверь в ее комнату все время была открыта.

Да, Вика, несмотря на свои четырнадцать лет, была удивительно хороша. И всегда мне напоминала пугливого кузнечика, хотя, как потом я разглядел за частыми чаепитиями, она была не столь угловата, как мне сперва показалось. Руки, плечи, колени у нее начали трогательно округляться, становились женст­венными. Поставив чайник на плиту, она, гибко и как-то грациозно изогнув стан, садилась за стол на тахту. У нас у каждого вскоре появилось свое постоянное место за столом. У Люси с Викой на тахте, у меня на табуретке напротив. Вика слушала нас, изредка отхлебывала чай из тонкой чашечки и всегда, как я обратил внимание, тихо опустив чашку на стол, взглядывала на меня. Вначале робко, потом все смелее. Все чаще стала вступать в разговор с нами, смеяться, шутить. Кажется, за столом она никогда не выпускала из руки чайную ложку, постоянно играла ею своими по-детски хрупкими тонкими пальцами с длинными ногтями, поблескивающими при свете перламутром. Особенно трогательно было смотреть на ее краше­ные ногти. «Играет во взрослую женщину!» — с усмешкой думал я. Мне, прошедшему, как я считал тогда, и Крым и рым, и тюрьму и армию, она казалась ребенком. Так я к ней и относился.

Однажды я, как обычно, после лекций заглянул к Люсе. Вика поставила чайник на плиту, я принес торт. За столом мы заговорили о французском фильме «Черный тюльпан», поставленном по роману Алек­сандра Дюма, в котором главную роль играл мужес­твенный энергичный красавец, любимец женщин Ален Делон. Он еще был мало знаком русским зрителям, и о нем говорили в провинции как о свежем человеке на экране. Фильм в Тамбове шел первые дни. Люся его уже посмотрела, а я пока не видел, но собирался сходить в кинотеатр. Поговорив о Делоне, мы перевели разговор на привычные темы. Помнится, я был особенно болтлив в тот день, шутил с Викой. Она, как равная, отвечала на мои шутки, хохотала задорно. Помню, была она тогда необыкновенно красива, очаровательна своим наивным кокетством. Я, видимо, распустил перья сильнее обычного, так что Люся, смеясь, сказала мне:

— Ну, ты сегодня и разошелся, подделониваешься, страсть как!

— Это Вика виновата, — отвечал я игриво. — Это она меня раззадорила!

И продолжал балагурить, заигрывать с девчонкой, относясь к ней в душеё как к пятилетнему ребенку. В конце концов, уходя, я внешне серьезным тоном сказал, считая, что Вика понимает, что я шучу:

— Значит, так! Два часа тебе на сборы, я захожу за тобой, и мы идем на Ален Делона!

В тот вечер я посмотрел «Черный тюльпан», конечно, один.

На другой день Люся встретила меня в коридоре института между лекциями и спросила удивленно:

— Ты почему обидел Вику?

— Когда?

— Вчера. Назначил свидание и не пришел!

Я вспомнил вчерашние шутки, свое приглашение, и сначала подумал, что Люся решила подколоть меня. Но она смотрела серьезно, ждала ответа.

— Ты что? Какое свидание с ребенком. Я шутил… У меня мысли не было идти с ней в кино… — чувствуянепонятную тревогу, засмеялся, стал оправ­дываться я.

— Видел бы ты, как она все два часа собиралась, как ждала тебя, не спускала глаз с часов! — с горечью и жалостью в голосе сказала Люся.

— Не может быть, — прошептал я ошеломленный.

— Когда я ей сказала, что ты шутил, она даже не белой стала, а серой какой-то, онемела, ушла к себе и всю ночь проплакала!

— Не может быть, — повторил я еще тише.

— Ты разве не догадывался, что она влюблена в тебя? Иди, извинись, она все простит сразу… будет счастлива…

— Я не готов… — покачал я головой. Я был поражен, потрясен, оглушен. Истуканом стоял посреди кори­дора, не слыша громкого звонка, приглашающего на очередную лекцию.

— Ну и дурак! — с огорчением кинула мне Люся и ушла в аудиторию.

Ночью я не спал, думал. Противоположные чувства сменялись в моей душе: от гнусной мальчишеской гордости, что меня полюбила такая прелестная девчонка, льет слезы из-за меня, не спит ночами, до нестерпимой жалости к Вике, до сильнейшей печали, даже тоски, до жгучего стыда. Я не готов был принять любовь. Я понимал, что она потребует от меня жертв, изменений планов, всего строя намеченной жизни. Просто поиграть в любовь, покружить голову юной девчонке я не мог, не хотел. В мыслях этого не было.

Больше к Люсе я не ходил.

Чего я испугался? Самого себя? Высоты первой любви? Неизбежных страданий? Чем закончились бы наши отношения? Скорым разочарованием взрос­леющей влюбленной девчонки? А может быть, долгим счастьем? Кто скажет, кто знает?

Вскоре закончилась экзаменационная сессия, я вернулся в деревню. А когда через год снова приехал в Тамбов, в институт, узнал, что тетя Маша получила квартиру где-то на окраине города.

Никто не догадывался, как мне грустно и стыдно становилось все пять лет учебы, когда взгляд мой падал на вход в подвал, где жила когда-то влюбленная в меня девчонка, любви которой я оказался не достоин.