Петр Алешкин. 4. Прости, брат!

 Вернулся я из армии в ноябре. Приехал в Масловку вечером на попутке. Высадила она меня на бугре, в том месте, где полгода назад полдеревни провожало меня в армию. Вспомнилось, каким ярким был тот весенний день, как цвели вишни, как орали лягушки, как бойко щелкал соловей в кустах у реки. А сейчас было темно, морозно, тихо. С бугра было видно, как несколько фонарей освещают притихшую деревню. Мать увидела меня на пороге избы в солдатском бушлате, кинулась навстречу с радостным криком:

— Ой, Валерка! Валерка! — и приостановилась, растерялась на мгновение, узнав меня, потом бросилась обнимать.

Дело в том, что ждала она из армии Валеру, моего старшего брата, а не меня. Он четвертый год трубил. Должен был вот-вот демобилизоваться. Призван Валера еще тогда, когда срок службы был три года. Это мои ровесники стали служить по два. Я не успел написать, что меня комиссуют. Для меня самого это было неожиданно, произошло внезапно, быстро. И мать, конечно, не ожидала, что я появлюсь так скоро.

Осень в тот год была морозная, но бесснежная. Днем я читал, отдыхал, размышлял, как мне жить дальше, куда податься. Я давно решил снова посту­пать в Тамбовский пединститут, только теперь на заочное отделение. Вступительные экзамены туда в начале июня. Семь месяцев впереди. Надо было что-то делать. Один из моих деревенских приятелей поступал в автошколу в Уварове, и я тоже подал документы. Учеба начиналась в середине декабря. Месяц нужно было болтаться в деревне. По вечерам я ходил в клуб. Молодежи у нас еще было много.

В масловской начальной школе почти каждый год менялись учителя. Не задерживались в такой глуши. И в этот год приехали две студентки-заочницы Тамбовского пединститута. Обе молодые, незамужние. Вокруг них, естественно, роились ребята, ухаживали, как могли, провожали домой. Но, по слухам, обе они не остановили пока ни на ком свой выбор. После шока, полученного от Ады, я на всех девчат смотрел с презрением, как на похотливых самок, мечтающих только об одном. Думать о них было противно и недостойно для уважающего себя человека. Стихи писались у меня тогда только на одну тему: кто одинок, тот не будет покинут! И жил я с постоянной, кажется, ни на минуту не покидавшей меня болью в душе, которая делала меня равнодушным ко всему, что происходило рядом. А если меня начинали тормошить, стараться разговорить, заста­вить что-нибудь делать, я становился раздражитель­ным, злым и даже жестоким. Вернулся в Масловку я иным человеком.

Молодые учительницы задумали устроить в клубе на Новый год самодеятельный концерт. По вечерам в школе они составляли с ребятами репертуар, учили роли небольшой пьесы о любви. Звали и меня, но я не хотел идти к ним, оставался в клубе с доминош­никами. Танцы начинались только тогда, когда из школы приходили «артисты», как насмешливо называли их те, кто из-за застенчивости или по другой причине не захотел принять участие в новогоднем концерте. Одна из учительниц, Валентина Василь­евна, она как раз была более активна и играла роль режиссера будущего концерта, жила на квартире у одинокой старушки, нашей соседки. Мне невольно приходилось ночью возвращаться из клуба с ней либо в одной компании, либо вообще вдвоем. Она была говорлива, начитанна, не глупа. Конечно, соседка рассказала ей обо мне все: и то, что я поступил в пединститут, кстати, тот же, где училась она, но попал в тюрьму; и то, что стишки кропаю, даже районная газета их печатала. Поэтому я, видимо, в глазах Валентины Васильевны выделялся из среды деревен­ских парней, был интересен ей. По дороге домой она пыталась меня разговорить, втянуть в участие в концерте, но я всегда отвечал односложно, старался не поддерживать разговор. Был в себе. Однажды она сказала мне, что тетя Шура, хозяйка ее, говорила ей, что до армии я шустрый был, бойкий, озорной, а теперь изменился, не узнать, и спросила сочувственно:

— Тебе там нелегко, верно, пришлось? Шибануло сильно?

 Я недавно невольно подслушал разговор матери с соседкой обо мне.

— Петька твой изменился как. Всего полгода в армии побыл, а повзрослел сильно, сурьезный стал. Прям степенный самостоятельный мужик, — сказала соседка одобрительно.

— Тусклый он какой-та стал, задумчивый шибко, — вздохнула мать. Нотки беспокойства были в ее голосе.

— Это ж хорошо, когда человек думает. Обра­зумился, значит, а то раньше неугомонный был. Мы уж думали, так по тюрьмам и пойдет. Весь век по ним скитаться будет…

К разговору этому я тогда отнесся с ухмылкой, равнодушно. Но вопрос Валентины Васильевны меня задел. Неужели все так обо мне думают?.. Хватит кукситься, сторониться всех, надо забывать, жить дальше! И вечером я пошел в школу, посидел, послушал, как репетируют ребята, и предложил несколько маленьких комических сценок для двух человек. Я видел их в госпитале по телевизору. В Масловке на всю деревню был всего один телевизор, поэтому их никто здесь не знал. К нам только в прошлом году провели свет. Сценки ребятам понра­вились. Их сразу включили в репертуар. В некоторых стал играть я. Мне тут же нашлась роль в пьесе. И еще я взялся почитать стихи, но не свои, как просили меня, а Бунина, о деревне. Валентина Васильевна не скрывала радости от моего участия, с восторгом принимала каждое мое предложение. По дороге домой она говорила мне, что в январе на зимней сессии в институте она будет сдавать зачет по Бунину, что стихи его ей тоже нравятся, только в программе у них нет того стихотворения, которое я читал в школе, и все же оно просто замечательное.

— Стихи Блока сейчас больше отвечают моему настроению, — буркнул я без всякого интереса.

— Да? А какие? — И добавила: — Его мы тоже проходим.

Я не отвечал. Хотелось отмолчаться. Самому себе я мог бы сейчас читать долго. Настроение было соответствующим. То, что я активно провел вечер, почему-то не расшевелило меня, не развеселило, не взбодрило, а наоборот, сделало более печальным, мрачным, словно я сильно устал. Боль в душе казалась острее. Валентина Васильевна не дождалась ответа, попросила снова, как-то очень жалобно:

— Почитай…

Мне стало неудобно от мысли, что она посчитает, что я кокетничаю, набиваю себе цену, и начал читать:

— Никогда не забуду, — проговорил я грустно и примолк задумчиво. — Он был или не был этот вечер…

Я не читал, а рассказывал грустную историю любви к взбалмошной избалованной вниманием девчонке.

— Как хорошо ты читаешь! — прошептала Вален­тина Васильевна.

В этот вечер мы не сразу пошли домой, погуляли немного, поговорили дружески. Болтать с ней было интересно. И только. Правда, говорила больше она, а не я. Она была для меня человеком без пола. Я думаю теперь, что было бы с нами, если бы не история с Адой? Не знаю, не берусь предполагать. Позже, после всех тех событий, о которых я хочу рассказать, когда я выздоровел, стал глядеть на нее глазами нормального человека, я увидел, что ее круглое и казавшееся безбровым лицо, из-за белых бровей, симпатично, обаятельно, особенно когда она улыбалась и на ее щеках с нежной белой кожей появлялись ямочки. Была она невысока ростом, крепка, подвижна. Но в те осенние дни моей душевной болезни Валентина Васильевна была для меня никакой. Я не думал о ней, не видел в ней женщину. И если бы она еще болтала обычный женский вздор, я ни минуты не был бы рядом с ней в том моем настроении и в тех моих взглядах на женщин. Но она, как я уже отмечал, была не глупа, очень не глупа, говорила интересные для меня вещи о литературе, о книгах, о писателях, о пединституте, в который я мечтал поступить.

Каждый вечер мы задерживались возле избы тети Шуры, разговаривали, потом стали уходить за деревню, гулять по берегу речки. У меня и в мыслях никогда не возникало взять ее за руку или обнять перед прощанием. Говорил обычно тихо и бесстрастно, подходя к избе соседки:

— Пора спать. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи! — отвечала она тихо и как-то печально.

Вечера становились все более морозными. Озерки на речке покрылись льдом. В детстве я всегда в эту пору катался на коньках. И в те дни я иногда приходил на речку, осторожно бродил по прозрачному льду, убеждался, что он крепок, разбегался и долго катился по нему на валенках.

Однажды ночью мы с Валентиной Васильевной спустились к такому озерку. Помнится, тогда землю присыпал небольшой снежок, покрыл тонкой порошей лед. Мальчишки днем накатали ногами длинные скользкие полосы от одного берега на другой. В тот вечер у нас было хорошее шутливое настроение. Мы веселились, смеялись и стали кататься на ногах по ледяным дорожкам. Разбегались по земле, вставали на лед и катились до другого берега друг за другом. Один раз она первой укатила на другой берег. Я разбежался и заскользил по льду, не видя, что она быстро катит по дорожке мне навстречу. Мы столк­нулись посреди реки и упали. Она оказалась подо мной. Мы лежали мгновение, хохотали. Валентина Васильевна обхватила меня руками, прижала к себе и вдруг быстро клюнула снизу в мою щеку, потом начала искать губы. Молнией вспыхнул в моей голове шепот Ады в каптерке: быстрей! Не могу! И я быстро, остервенело распахнул пальто Валентины Василь­евны. Хочешь, получай! Я наме­ренно грубо рвал с нее одежды, страстно желая, чтобы она столкнула меня с себя. Но она этого не делала. Я взял ее на скользкой ледяной дорожке, и, конечно, я был у нее не первым. Не думал я никогда, что могу быть таким грубым.

Шли мы с ней назад молча. Не знаю, что чувст­вовала она, а мне было мерзко, гадко, противно из-за моей грубости, а особенно из-за того, что она так легко отдалась. И грустно, грустно! В постели я молча плакал. Была страшная тоска оттого, что я не ошибся, все девки просто похотливые сучки! Я не хотел принимать жизнь такой!

Помню, потом я брал ее каждый день в самых невероятных местах, в самых невероятных позах. Если это было днем, ее испуганный шепот: нас увидят! нас увидят!, только возбуждал меня сильнее, заставлял быть наглее, агрессивнее. Я не догадывался тогда, что в ее лице я старался унизить всех женщин за их, кажущуюся мне, похотливость. Так продолжалось две недели, до того дня, пока я не уехал в Уварово в автошколу.

В пятницу вернулся в Масловку на выходные дни, и дома встретил меня брат Валера. Он наконец-то вернулся из армии. Мы долго обнимались, разгля­дывали друг друга, смеялись.

— Что-то ты усох, — говорил я шутливо. — Когда уезжал, был таким великаном!

— А ты наоборот вытянулся, раздался. Встретился бы где, не узнал, — отвечал он тем же. — Как же ты сумел за полгода отстреляться?

— Он шустрый у нас! — радовалась мать. — Пока ты служил, он где только не побывал.

— Я сказал командиру, — смеялся я, — что ты за меня отбарабанил. Я — полгода, ты — три с половиной, как раз — четыре, по два на брата!

— Теперь имей в виду, ты мне полтора года должен…

Вечером мы пошли в клуб. Валера смотрел с интересом, как мы репетируем в школе, но принять участие в концерте отказался. Валентина Васильевна в тот вечер, помнится, была особенно весела. Ведь мы не виделись целую неделю. Помню, она рас­краснелась вся, была мила, очаровательна, а я радовался, что будем возвращаться домой втроем, и из-за брата я могу отвертеться от свидания. Так я и сделал.

Она сникла, сгорбилась как-то, умолкла, когда мы с братом дружно пожелали ей спокойной ночи возле нашей калитки.

— Хорошая девчонка, эта Валюшка! — сказал Валера мне утром.

— Чего же в ней хорошего? — буркнул я, стараясь быть равнодушным. Слова брата мне не понравились.

— Ну, не скажи! На редкость хорошая…

Я пожал плечами, и больше о ней мы не разго­варивали до вечера. Собравшись в клуб, Валера предложил мне зайти за Валентиной Васильевной. Рядом ведь живем. Я ни разу не был у нее.

Валентина Васильевна обрадовалась, засуетилась. Обрадовалась и тетя Шура, заговорила, поглядывая на меня укоризненно:

— Молодцы-то какие, что зашли… А то он-то, — взгляд на меня, — и ноги не кажет, как будто за тридевять земель живет…

И снова на репетиции Валентина Васильевна была в ударе, и снова я ушел с братом, не проводив ее.

Через два дня Валера появился в Уварове. Я тогда, учась в автошколе, жил у нашей старшей сестры. Брат сказал, что будет устраиваться на работу на химзавод. Рабочие там были нужны, и на другой же день его оформили аппаратчиком, дали место в общежитии. В пятницу мы вместе с ним приехали в Масловку. Вечером снова зашли за Валентиной Васильевной, и снова я не остался с ней.

На другой день мы с Валерой выпили в компании деревенских парней. Пили и в клубе, вернее за клубом. Брат задержал меня на улице, заговорил:

— Петь, погоди… Ты знаешь?.. Как тебе сказать… Ну, в общем, нравится мне Валюшка… Ну, эта… Валентина Васильевна… Думаю о ней все время, а подойти… стесняюсь… Ты посоветуй, как сделать…

— Ты влюбился в нее? — воскликнул я удивленно и огорченно. — Ты с ума сошел?!

— Ну да, сошел…

— Да ты знаешь, что все они сучки! Все! Подходи и бери!.. А любить их?.. Да ты что? Они все ногтя твоего не стоят!

— Она не такая!

— Такая! Такая, как все! Плюнь, выбрось ее из головы! Не смеши себя и людей. Жалеть потом будешь, это я тебе говорю! Я их знаю…

— Не, брось… Ты, вот что… Ты куда-нибудь пораньше уйди, чтоб мы вдвоем… домой…

— Хорошо! — воскликнул я, пораженный глу­постью брата, и решил показать ему, что и Валентина Васильевна такая же сучка, как все, и не капли не стоит его любви. — Иди сейчас же домой, залезь в омет к тете Шуре, за ее избой. Она оттуда солому берет, большую дыру выбрала. Залезь и сиди в ней тихо, не шевелись, чтобы не увидел, а потом поговорим о Валюшке-Валентине. Иди!

Валера побрел по лугу, сгорбившись, видимо, предчувствуя что-то нехорошее, гадкое. А я вошел в клуб, пригласил на танец Валентину Васильевну и во время танца шепнул ей:

— Пошли домой!

Она радостно, благодарно кивнула. Глаза ее заблестели, лицо засветилось, а я подумал о ней гадко, с прежней болью в душе: хорошо, сейчас ты получишь, что хочешь!

По дороге домой говорила больше она, я помал­кивал. Не хорошо было на душе от задуманного. Но настроен я был решительно. Надо спасать брата, показать ему настоящее нутро этих баб. Я завел ее за избу тети Шуры, остановился шагах в пяти от омета, где сидел Валера, молча расстегнул ее пальто, обнял, вернее сказать, обхватил ее руками под пальто, поднял сзади платье и стал опускать вниз шерстяные теплые колготки.

— Погоди, не торопись… давай погуляем… потом… — тихо шептала она, придерживая мои руки, но не сильно.

Но я молча и грубо дернул вниз колготки и взял ее быстро, грубее, чем обычно. Потом, не дав застегнуть пальто, грубо схватил за локоть и повел к двери. Она была удивлена, огорчена, растерянно шептала на ходу:

— Куда ты спешишь?.. Давай погуляем…

— Завтра, завтра, — бормотал я, не глядя на нее. Было стыдно. — А теперь спать… Спокойной ночи!

Я втолкнул ее в сени и сам захлопнул дверь. Вернулся к омету с гадким чувством к себе, кажется, более омерзительно я себя не чувствовал никогда из-за своего поступка. Валера стоял возле омета, темнея в полумраке.

— Ну что, убедился те…— я не договорил, рухнул навзничь от страшного удара.

Брат подскочил ко мне, схватил за грудки, поднял рывком, поставил на ноги и снова врезал в челюсть. Я отлетел от него метров на пять. Он снова поднял, вмазал. Я не сопротивлялся, и вроде бы даже повторял про себя: еще! Еще! А он бил молча. Раз пять или шесть кувыркался я на мерзлую землю, пока не очутился возле нашей калитки. Там брат в очередной раз поднял меня с земли, прислонил к забору, молча развернулся и ушел. Я постоял, глядя, как он рас­творяется в полутьме, вытер красные сопли, умылся у колодца и пошел домой.

Утром мать охала, рассматривая мое разбитое лицо. Оно было все в синяках. Я сказал ей, что по пьянке подрался с ребятами.

— А Валерка дрался?.. Где же он есть-та?

— Разве он не пришел? — буркнул я.

— Нет.

— Он еще до драки ушел к девчонке в Киселевку (это соседняя деревня), сказал, что прямо оттуда в Уварово уедет…

— Вот кобели! — ругалась мать.

После завтрака я тоже ушел в Уварово, отправился пешком, надеясь, что догонит попутная машина и довезет. Но пришлось все двадцать пять километров отмахать пешим ходом. Я даже рад был этому. О многом передумал по дороге. Как ни странно, та душевная боль, которая постоянно терзала, не покидала меня после увиденного в каптерке, растаяла, исчезла, словно брат выбил ее из меня. И не было злобы, презрения к женщинам. Остался только стыд перед Валентиной Васильевной, и особенно перед братом. Что же я натворил? Как же я буду глядеть им в глаза?

В Уварово я сразу направился в общежитие к Валере. Он был один. Воскресенье, все еще из своих деревень не вернулись.

— Прости, брат! — начал я с порога с побитой улыбкой. — Я поступил, как последняя сволочь!

— Да и я был хорош, — вздохнул он, взглянув на мое распухшее лицо.

— Ты был прав…

— Глуп я был… Понимал, что ей со мной и поговорить будет не о чем, а зачем-то втемяшил себе… Глупо, глупо…

Валентина Васильевна ничего не узнала. В близких отношениях мы с ней больше не были. Я всячески старался сгладить перед ней свою вину, старался быть внимательным.

Концерт наш на Новый год удался. Клуб был забит людьми.

 Летом я поступил в пединститут на заочное отделение. Валентина Васильевна вскоре вышла замуж и уехала из Масловки. Виделись мы с ней только на экзаменационных сессиях в Тамбове. Во время одной из последних встреч, когда она сдавала государс­твенные экзамены и знала, что вскоре мы расстанемся навсегда, Валентина Васильевна при­зналась:

— Знал бы ты, как я любила тебя тогда, перед Новым годом…

— Позже я догадался, — ответил я грустно. — Прости меня, если можешь, за мерзость мою тогда­шнюю… Впрочем, я думаю, ты давно меня простила. Иначе мы с тобой не сидели бы здесь сейчас. А тогда… тогда я весь женский род ненавидел, пре­зирал…

И рассказал об Аде, капитанской дочке.

— Да, не повезло мне, — печально усмехнулась она. — Не вовремя мы встретились!

— Почему не повезло? Ведь у тебя хороший муж, ты сама говорила, что счастлива с ним? — с той же грустью спросил я.

— Ну да, ну да, — печально покачала она головой и зацепила двумя пальцами с тонкими розовыми ногтями новую сигарету из пачки.

С недавнего времени она начала курить.