Петр Алешкин. Судороги. Сатирическая повесть

1

 

Произошла эта история в Тамбовской деревушке Масловке весной 1990 года. Началась она с возвраще­ния из Москвы в деревню Мишки Артони и его жены Маняни, где они скрывались от колхозной посевной. И вряд ли бы судьба Масловки так круто изменилась, если бы Мишка Артоня не сфотографировался с Пре­зидентом СССР Михаилом Сергеевичем Горбачевым на Калининском проспекте, вернее, не с самим Прези­дентом, а с его портретом в полный человеческий рост, вырезанным из сантиметрового фанерного листа. Но на Мишкиной фотографии нельзя было отличить жи­вого Горбачева от его имитации.

Итак, Мишка Артоня возвращался из Москвы, где он успешно скрывался от посевной. Двери автобуса скрипнули, раздвинулись. Мишка спрыгнул на землю в молодую травку, густо покрытую толстыми белесы­ми червями гусиного помета, и начал принимать из автобуса сумки, которые подавала ему жена и ставить их без разбора в траву. Жена, полная толстоногая женщина, неуклюже, задом, слезла с высоких ступеней, потянулась к сумкам, увидела, куда их поставил Миш­ка, и заворчала:

— Ослеп? Изгваздал…

— Вымоешь, — буркнул, перебил Артоня и пошел впереди с двумя самыми тяжелыми сумками.

Пока они были в Москве, Масловка изменилась, зазеленела. Мишка почувствовал легкую грусть, пе­чальную сладость от свидания с родными местами и жадно окинул взглядом позеленевшие, похороше­вшие деревья возле вытянувшихся в один ряд, лицом к лугу, хуторских изб. Запенилась желтоватой дымкой толстая кудрявая ветла у Полинкиной избы, поблески­вали на солнце зеленью высокие тополя возле дома Шурки Булыгина и у нового серого клуба. Около магазина стоял понуро серый старый мерин с узкой телегой. Ни весна, ни сочная зелень не радовали его. Видать, напахался — сил нет голову опустить к молодой траве. Вид понурого мерина напомнил Артоне, что пора картошку сажать. Это неприятно озаботило. Ес­ли б не огород, он еще бы пожил в Москве. Но Маняня, жена, заела: поехали домой, поехали, люди теперь лук посадили, должно, картошку сажают. Не выдержали больше двух недель. Зато от колхозной посевной открутились. Не пришлось хрип гнуть на дядю.

Возле телеги стояли два мужика. Мишка Артоня издали узнал длинного худого Андрюшку Кирюшина — механика и Колю мельника. Андрюшка гово­рун, насмешник, анекдотчик, да и мельник болтун дай Боже. Артоня избегал их языков, не встревал с ними в споры. Ученый. Обсмеяли однажды принародно… И надо именно им торчать сейчас у магазина. Были бы еще кто, Мишка непременно остановился бы, погово­рил, рассказал бы, как гостил у сына, что видел в Мо­скве, непременно показал бы фотокарточку, где он стоит рядом с Михаилом Сергеевичем Горбачевым.

— Артоня, привет, — остановил Андрюшка. — По­годи, угости московскими сигаретами.

Мишка поставил сумки, полез в карман за пачкой «Примы». Маняня, тяжело дыша, остановилась рядом.

— Я думал, ты «Марлборо» угостишь, — съязвил Коля-мельник.

— Перебьешься… Марборов подай ему, — вмеша­лась Маняня. — Сам, как Марьин боров, а побира­ешься!

Колю боровом назвать нельзя. Он хоть и плечис­тый, и морда круглая, но поджарый, узкозадый.

— Какой я боров, — засмеялся Коля. — Это Анд­рюшка рядом с тобой боров. Это точно!

Андрюшка вообще сухая жердь рядом с толстой Маняней. И Мишка сразу понял, что Коля здорово уел жену, и подумал: «Молчала бы лучше, не разевала хлебало!»

Почувствовала промах и Маняня и надолго умол­кла.

— Как там Москва? — снисходительно спросил Андрюшка.

— Бурлит.

— К людям из Москвы едут сыновья помогать огород сажать, а ты в Москву, — съехидничал Анд­рюшка.

Мишка Артоня, чтоб перевести разговор от непри­ятной темы, спросил у Коли серьезным тоном:

— Ну что, выбрали председателя сельсовета?

И Коля и Андрюшка были сельскими депутатами.

— Отложили до конца посевной. Да и вот, — кив­нул Коля в сторону магазина. — Довыборы. Нынче вечером собрание.

Мишка Артоня увидел на двери магазина две жел­тые листовки со смутными, неясными пятнами пор­третов кандидатов в депутаты. Чьи портреты — от­сюда не разобрать.

— Ух ты, прям, как в Москве! — восхитился Ар­тоня.

— А ты думаешь, мы тут без тебя лапти плести начали. Прогресс! — хмыкнул Андрюшка, щуря свои голубые глаза.

— И кто это? — хотел было подойти поближе к на­клеенным на дверь листовкам, но Коля ответил:

— Васька Свистун да Захар Бздун.

— Свистун да Бздун — кандидаты! — заржал Миш­ка. — Ну, твою мать, и навыбирали мы депутатов!

По Мишке и Коля с Андрюшкой не годились в де­путаты. Он их обоих из списков при голосовании вычеркнул. Но в жизни Масловки депутаты никакого значения не имели. Выбирали для галочки. На другой же день после выборов сами депутаты забывали, что они депутаты. И когда подходили перевыборы, долго удивлялись, узнав, что они депутаты. Несмотря на шумные московские выборы, в Масловке все прошло тихо и гладко, как и в прежние времена. Правда, один из депутатов, Василь Микитич Амелин, молчаливый скрытный мужик — из-за этих качеств он лет тридцать был бессменным депутатом, так вот он через три дня после избрания его депутатом переехал на жительство в райцентр, в Уварово. Оказалось, что он там еще в феврале купил дом, но по привычке своей смолчал об этом даже во время своих выборов. Пришлось назна­чать перевыборы. Ваську Булыгина, по прозвищу Сви­стун, работавшего ночным председателем, то есть сто­рожем правления, Мишка считал пустым человеком. И вот на тебе. Свистун кандидат в депутаты. Портрет висит. Каждый входящий в магазин любуется на него. А Захар Бздун — он и есть Бздун. Одним словом все сказано. И кто-то один из них станет депутатом. Смех, твою мать, да и только!

Надо сказать, Мишка Артоня был честолюбив. Любил быть в центре внимания, но нечасто этого удосуживался. Остро завидовал Анд­рюшке Кирюшину. Тот, где бы ни появлялся, сразу вокруг него народ, смех. Бесцеремонный, наглый, лю­бого уест. Длинный, руки всегда в карманах, рот от­крыт, голубые глаза блудливые. Не нравился он Миш­ке. Артоня пытался, как и он, балагурить, но не полу­чалось у него. Изредка, когда выходила шутка удач­ной, он долго смаковал ее про себя, заново переживая успех. Видя ажиотаж с выборами по всей стране. Миш­ка тоже не прочь был попасть в бюллетень, но никто его не выдвинул, а сам не решился высовываться. Народ в Масловке такой — засмеет. Нарочно, чтобы досадить выскочке, вычеркнут. Потому-то и захохотал так ехидно Мишка, когда Коля сказал ему, что Сви­стун да Бздун кандидаты в депутаты. И Маняне хоте­лось показать, как смешны ему эти депутатские игры. Жена уж не раз подковыривала его, мол, гляди, му­жики власть берут в руки, а ты спишь. Скоро зем­лю у колхоза отберут, сельсовет всем командовать будет. «Жди, так тебе и отдадут землю, — огрызнулся Мишка. — Догонят и еще добавят». Но в душе тем­нело. Хоть и пустое дело масловское депутатство, а все же…

— Одни картежники подобрались, —  хохотал Миш­ка. — Ох и часто заседания будут проходить у вас до зари. Меня в компанию примите. Я новую колоду карт в Москве купил!

— У них и без тебя один лишний — семеро станет, когда выберут, — вставила Маняня, кивая на портреты на двери магазина.

— Если хочешь козлом ходить, приходи с короб­кой домино, — снисходительно сказал Коля. — Мы тебе мигом рога вставим.

— Это мы посмотрим, у кого рога ветвистей, —  от­ветил Мишка.

Маняня хахакнула, и Артоня понял, что отбрил Колю удачно: невольный намек получился на давнюю измену Колиной невесты. После чего Коля баб избе­гал. И Андрюшка понял это, и сразу увел разговор со скользкого для друга места.

— Горбачева в Москве не встречал? — Знал бы он, какой это сладостный для Мишки вопрос, не заикался бы.

— Встречал, — ответил солидно Мишка.

Друзья переглянулись и захохотали.

— Чего ржете! — оборвала их Маняня. — Да, встре­чали, беседовали, фотографировались!

— Во, дает! — ржал Андрюшка. — Может, фотку покажете?

— Покажу, —  нагнулась Маняня к сумке, с треском распахнула замок и достала черного цвета книгу. —  Вот, Сергей Федорович книгу нам свою подарил — он и познакомил нас с Михал Сергеевичем!

— Заливай, заливай, — говорил Андрюшка, но смеяться перестал, увидел на книге белые слова — Сергей Антошкин «Заросли» — вспомнил, что Мишка двоюродный брат Сергея Антошкина, их земляка, которого сам Андрюшка несколько раз видел по телевизору: и надпись на экране была: С. Ф. Ан­тошкин, писатель. Вспомнил и то, что, как гово­рят, Антошкин теперь директор московского издатель­ства.

Маняня распахнула книгу и вытащила, показала Андрюшке фотокарточку. Он протянул руку, но Маня­ня не дала ему карточку.

— Руки вымой!

Показывала из своих рук. На фотокарточке возле Президента СССР стояли Сергей Антошкин и Мишка Артоня с сыном. Позади них были деревья, виднелась то ли широкая улица, то ли площадь, за ней москов­ские дома. Горбачев и Артоня с серьезными лицами смотрели куда-то в сторону, а Сергей и сын Мишки — прямо на фотографа.

— Ух ты, вправду Горбачев! — ахнул Коля.

— Ну да, Горбачев! Так я и поверил… Похожий кто-то.

— И пятно на лысине похоже. Где ж такого оты­щешь?

— Чо это вы рассматриваете? — услышали они. Продавщица Люба стояла на пороге магазина с пустым ящиком в руке и глядела на них. Потом кинула ящик за крыльцо и спустилась по ступеням. Взглянула на Горбачева и заойкала: — Ой-ёй-ёй! Где вы его подцепили?

— Гуляли по Кремлю, встретили… Сергуня знаком с ним. Сфотографировались, — как бы нехотя расска­зал Мишка. — Спрашивал, как живем?

— Да, да! Он это всегда спрашивает, — восхища­лась продавщица.

— Говорит, в Совет хороших людей выбирайте. Скоро вся власть в их руках будет, —  вставила Маняня.

— У нас выберут, жди! — сказала Люба. — По всей стране людей выбирают, а у нас Бздуна, — указала она гневно рукой на дверь. — Пойду сейчас бумажку со­скребу, чтоб дверь не поганила.

 

 

2

 

Не успели Мишка с Маняней дома вещи разобрать, как к ним в избу, улыбаясь вкрадчиво и  заискивающе, вошла соседка, пузатая старуха Мариша. На ней, как всегда, серый несвежий платок, грязный фартук поверх такого же засаленного халата. Вошла, села на табуретку у порога.

— Приехали?

— Приехали, дождались, — сердито ответила за Мишку с Маняней мать Артони. — Черти их носят в самую рабочую пору. Полдеревни картошку посади­ли, а мы еще из погреба не выгребали.

— Успеете, втроем — не одной! Как Витька-то? —  спросила Мариша о сыне Артони.

— Учится, работает, чего ему, — ответила Маня­ня. — На каникулы приедет… Вот возьми селедочки. Давно, небось, не ела…

— Давно, конечно, давно… Где ее теперь возьмешь… Вы, я слыхала, с Горбачевым виделись? Какой он, а?

— Ага, виделись, в гости он их приглашал, на вокзал провожал, вещи подносил, — еще сердитее за­ворчала мать. — Ты чо это, кина насмотрелась? Ум за разум зашел?

— Та, народ говорит…

— Какой народ? — наступала мать. — Народ чего хошь набрешет. Верь!

— Ай набрехали? А я поверила… Говорят и фотка есть.

И тут мимо окон избы к крыльцу промелькнули две бабы, промелькнули так быстро, что Маняня не успела разглядеть кто? А вслед за ними ковылял, опираясь на бадик, дядя Ванька, брат матери. Видно было в ок­но, как копавшиеся в огороде Булыгины, мать с до­черью, бросили работу и напрямик по вспаханному огороду шли к ним. Мать тоже увидела это и пробор­мотала тревожно:

— Чавой-та они? Пожар, чо ли? Горим!.. Мишк, —  крикнула она, — выгляни во двор, не горим ли? Ох ты господи, царица небесная!

Громыхнула дверь, распахнулась, появились На­стя с Шуркой, пожилые бабы. Обе разгоряченные чем-то, взволнованные. Вслед за ними кряхтя влез в избу дядя Ванька.

— Правда, Мишка? Ай нет? Показывай… — прямо с порога начал он.

— Чавой-та ты, а?

— Горбачева показывай!

Мать вертела головой, глядела то на брата, то на сына, то на сноху, которая достала из книжки фотокар­точку и молча протянула дяде Ваньке. Он вытер руки о штаны, взял карточку и поднял к глазам. Его окру­жили бабы, тянулись глянуть на карточку, щурились.

— Он! — наконец выговорил дядя Ванька. — Пятно вижу… А Райка где?

— Какая Райка?

— Ну, баба его. Он ить без нее не бывает.

— Мы с Раисой Максимовной во-он там стоим, —  указала Маняня пальцем за фотокарточку. — Видишь, и Михал Сергеич и Миша на нас смотрят…

— Тезки, — засмеялся, глянул на Мишку дядя Вань­ка. — А чаво ж вы не встали рядом, не сфотографиро­вались? — повернулся он к Маняне.

— Нас тоже фотографировали, — небрежно кинула Маняня. — Мы с ней с иностранцами были. Скоро фотки пришлют. А это моментальная, щелкнули и тут же дали две штуки. Одну Михал Сергеич на память взял…

— Ну, Мишк, ну ты дал. Об чем же ты с ним разговаривал?

— Между прочим, — сказала Маняня, — он Мишу все время Михал Игнатичем величал…

— Гляди, Саньк, — обернулся дядя Ванька к сестре и засмеялся, — сноха твоя какая культурная стала, не говорит — чиликает.

А народ между тем заполнял избу, все шумнее становилось, уже и не слышали друг друга. Стояли кучками и возле избы рассказывали вновь подходи­вшим, как Михал Игнатич с Михал Сергеичем по Кремлю разгуливали. Сергей Антошкин их свел, и они полтора часа беседовали о масловских делах. Михал Сергеич наставления делал Михал Игнатичу, тезкой называл.

— А кто такой Михал Игнатич? — спрашивали вновь подошедшие. — Артоня, что ли?

— Какой он тебе Артоня — Михал Игнатич! — оса­живали свежего человека и с опаской оглядывались на окна избы, где видно было, как собирают на стол.

Из избы вылетел с большой сумкой в руке Денис Есиков, пятнадцатилетний подросток, подхватил вело­сипед и запрыгнул в седло.

— Ты куда? — крикнули ему.

— В магазин, за водкой!

— Гожо! — крякнули мужики. — Верно поступает Михал Игнатич.

Места всем за столом не хватило, да и не рвались в избу мужики. На улице солнце, травка мягкая, паху­чая, ветерок теплый. Вынесли московской колбасы, кинули на газетку, расселись округ. Тут же за газеткой родилась мысль: надо в депутаты Михал Игнатича выдвигать. Кто первый произнес это вслух — неизвест­но. Но через два месяца несколько человек рьяно спо­рили, доказывали, что именно он выдал такую счаст­ливую для Масловки мысль, а еще через месяц нельзя было найти этого человека. Все отказывались, указы­вали друг на друга. Но я забегаю вперед. Нужно по порядку. Итак, родилась мысль выдвинуть кандида­том в депутаты Мишку Артоню. Точно известно, что родилась она на улице, а потом уж впорхнула в избу и долетела до уха Мишки.

— А что, я могу, — пьяно согласился Мишка, сам поверивший, что он беседовал с Михал Сергеичем, фотографировался с ним, а не с фанерной доской с наклеенным портретом Горбачева, установленной на Калининском проспекте предприимчивым фото­графом.

— Михал Игнатич, — кричали ему через стол, — се­годня на собрании выдвинем тебя! Речь приготовь!

— И приготовлю! — соглашался Мишка.

— Не пей больше, а то провалишься, как Ель­цин, — шептала ему на ухо жена, гордая, раскрасневша­яся от всеобщего внимания. Она со дня своей свадьбы ни разу не чувствовала такого интереса к себе. Смуща­лась сначала, потом освоилась, понравилось ей всеоб­щее внимание. Понимала теперь, почему Раиса Мак­симовна любит перед телекамерой вертеться.

— Дай Бог каждому так провалиться, как Ель­цин, — ответил Мишка.

— А в Америке, помнишь, как он выступал?.. Не пей! Может, председателем сельсовета изберут. Ви­дишь, как народ тебя уважает. А за пьяницу никто голосовать не будет.

Мишка понял, что жена в первый раз правду гово­рит, и в первый раз ее послушался. Прикоснулся губа­ми к стакану и поставил его на стол.

— Молоток, Мишка! — крикнул из своего угла дя­дя Ванька. —  Епутат должен тверезым быть!

 

 

3

 

На собрание Мишка с Маняней шли чинно, неторо­пливо, как и подобает важным людям. Галстук непри­вычно давил на кадык Артони, хотелось сдвинуть этот хомут вниз, но Мишка терпел. Раз положено быть с галстуком — надо! Народ курил возле клуба.

— Здрасте, Михал Игнатич! Здрасте, Марья Пет­ровна! — раздавались голоса.

И Маняня с Мишкой отвечали, кивали в ответ. Непривычно и сладко слышать было это.

На собрание приехали представитель из района и председатель колхоза Кандеев, старый, чуть ли не столетний боров. Шеи у него совершенно не было: жирная голова лежала на жирных плечах. Мишка, увидев председателя, растерялся. Он почему-то считал, что Кандеев не приедет на собрание, и хотел клеймить его в своей программной речи.

Первым вышел на трибуну Васька Свистун. Шел важно, ни на кого не глядел, не улыбался. «Хочет показаться государственным деятелем!» — подумал Мишка и заволновался, решил, что напрасно недооце­нивал Свистуна. Ишь, как преобразился! Ох, сладка ты, значит, власть коли даже Свистуны перед лицом твоим преображаются!

Вышел Свистун со школьной тетрадкой, открыл ее, поглядел сначала в зал, потом повернулся к пре­зидиуму, где сидели трое: представитель из района: рыжая узколицая баба с большим носом, покрытым крупными веснушками. Была она с короткими воло­сами, и Мишка сначала решил, что это мужик, но когда присмотрелся, увидел — баба! Кандеев дремал с открытыми глазами, сидел, как сыч. Ему бы еще глаза побольше да покрупней, и был бы вылитый сыч. Между Кандеевым и рыжей бабой сидела кол­хозный бухгалтер, она же председатель избирательной комиссии Олька Шевырева, одноклассница Мишки. Олька кивнула Свистуну, и он начал читать. Нет, Свистун не бубнил как попало, читал с выражением, взглядывал в зал, повышал голос, изредка рубил ла­донью воздух, требуя социализма с добрым лицом. Да, депутатские уроки телевидения не прошли даром! Свистуна было не узнать. Трибун! Перед народом свя­щеннодействовал не Свистун, а Собчак с непроница­емым лицом. Говорящая машина! Кто же его так под­ковал? Где же это он так насобачился? — мучился Мишка. И путь, по которому поведет, Свистун удачно выбрал — социалистический, и цель — социализм с добрым лицом. Ай да Свистун! Ай да оратор! Районная рыжая баба-мужик одобрительно покачива­ла головой на протяжении всей речи. Возвращался Свистун с трибуны под аплодисменты, возвращался с гордым видом победителя, одаривая улыбками од­носельчан.

Захар Бздун, школьный завхоз, поднимался на сцену горбясь, ничуть не заботясь о своем виде. Ух­ватился за края трибуны обеими руками и выкрикнул два слова. Зал дрогнул, гул прошелся от стены к стене. Качнуло людей, словно перед грозой поле зреющей ржи сильным порывом ветра. Рыжую бабу-мужика вихрь подхватил, поднял над стулом и шмякнул назад, а щуплую Ольку наоборот вогнал под стол так, что только нос остался торчать над ним да белый хвост волос, стянутых резинкой на затылке. Только Кандей не шелохнулся, не качнулся: так утесу не страшны никакие бури, стоит себе и стоит, невзирая на вихри, тайфуны — не поймешь, слышит или не слышит он, как шумят, гнутся под напором ветра сосны и ели, как трещат дубы, роняя листья. Вихрь прошелся по залу, и наступила мертвейшая тишина. Что же крикнул Бздун? Что за слова вызвали такой шквал в зале, заполненном тамбовскими крестьянами? Не эти ли слова поднимали их предков на бой с краснотой? Они, они!

— Долой КПСС! — крикнул Бздун.

Зал замер, замер и Бздун. Он был похож на солдата-неумеху, который выронил из рук гранату с выдер­нутой чекой. Солдат понимает, что граната через мгновение рванет и от него ничего не останется. Зал ждал, что еще скажет Бздун, а он ждал, когда рванет граната.

Тишина, тишина!

Граната оказалась без запала. И Бздун осмелел, заговорил шепотом, потом погромче, заикаясь, поти­хоньку повышая голос. Так пахарь, взяв в руки незна­комую соху, на первых шагах вихляется в борозде, но, приноровившись, ровно ведет борозду. Бздун клеймил партию, заведшую деревню в тупик, народ растерянно слушал. Бздун закончил речь свою словами: пока пар­тия у власти, проку не будет, и он станет бороться, чтобы она ушла со сцены. Сказал это и сам пошел со сцены. Два жидких хлопка раздались в разных углах зала.

— Ой, что ж теперь будет?! И до Ленина добра­лись, — испуганно выдохнула в тишине какая-то баба.

— Вот так Бздун! — послышался восхищенный шепот.

— На Соловки захотелось!

— Это он за раскулаченного деда мстит! Капита­лизма захотелось! — сказал зло старый коммунист. —  Капиталист-эксплуататор враз бы ему рот заткнул. Это мы, коммунисты, добренькие. Все стерпим!

— А при капитализме пенсию не отменят? — гром­ко спросила старуха у президиума.

— Вопросы потом, — пискнула Олька. — Социа­лизм еще никто не отменил… Послушаем вначале Антошкина Михал Игнатича.

Мишка растерялся. В неудобную минуту выпало вступать. Народ взволнован, переговаривается, обсуж­дает, как ему жить при капитализме Бздуна. Не будет слушать, ой, не будет! И все же, несмотря на эти душевные мучения, выскочил он на сцену бодро, бой­ко, стремительно подлетел к трибуне, обнял ее уверен­но, как молодую, еще не надоевшую любовницу, и бросил во взволнованный зал:

— Я — демократ!

Бросил и увидел, что часть зала умолкла, другая часть еще примеривала капитализм на себя.

— Мне чужд экстремизм Бздуна! Как и чужды мне мысли правого консерватора Свистуна. — Зал затихал. Как же тут не затихнуть? Человек, с которым ты только вчера раздавил бутылку под тополем у клуба, оказывается, правый консерватор. А человек, с кото­рым ты только что возил навоз на огород, экстремист. Как же ты их сам не разглядел? Вот что делается! Экстремисты, демократы, консерваторы и в Масловке завелись. Вот что значит с Михал Сергеевичем побесе­довать. Пелена сразу с глаз падает. Каждого как сквозь лупу видишь. Послушаем, что еще интересненького скажет Михал Игнатич. — Я стою на платформе Демократическая Россия. Весь народ за нас. Это уже показали мартовские выборы. А почему народ за де­мократию? Потому что демократия — это власть наро­да! Демо — народ, кратия — власть. Так переводится это слово. Народ сам должен выбирать, куда и по какому пути идти. И править собой должен сам…

— Пральна! — поддержал с места племянника дядя Ванька. — Раньше община была, и все мирно шло.

— А кто сейчас нами правит? — спросил уверенно Мишка и пошел с козырной карты. — Люди застойного времени, — указал он на Кандея. — Князек, который де­лал, что хотел. Вспомните, что он отвечал вам, когда вы у него зерно или солому просили? Я мог бы долго перечислять все его художества, но вы их сами знаете. И чтобы не было больше такого, чтобы снова не появился над Масловкой новый диктатор, власть должна стать народной. Если вы выберете меня в де­путаты, первым делом я добьюсь повышения пенсий колхозникам. Мой лозунг: пенсии колхозникам на го­родской уровень! — Зал зашумел, приветствуя лозунг Мишки. Только председатель не шелохнулся. Как за­мер в начале собрания, так и застыл, как памятник. Не отреагировал и на критику, словно не о нем шла речь. — Второй лозунг: каждому колхознику по бычку в дом! — И этот лозунг понравился, а Мишка все во­одушевлялся: — Я добьюсь отмены всех привилегий! Кто ответит: почему председатель ездит на «Ниве», бригадир на самосвале, а бабка Дунька ходит пеш­ком? Разве она меньше для колхоза сделала, чем Кандей? А?

— Верна! — выдохнул  зал. — Отнимем  «Ниву» у Кандея. Пусть пешком ходит!

— Поднимем зарплату всем колхозникам, — вхо­дил в раж Мишка. — Построим дома. Молодежь вер­нется в деревню. Снова защебечут детские голоса, зазвенит звонок в школе. Старики перестанут быть одинокими, дети и внуки всегда будут рядом. —  Мишка решил, что пора завершать речь, иначе запутаешься. —  Я добьюсь, чтобы все заседания Совета проходили гласно: транслировались по радио, и каждый жела­ющий мог побывать на заседании, послушать, как в Финляндии. Все это я вам обещаю, если вы проголо­суете за меня!

Артоня хотел сойти со сцены, но его остановил тонкий голосок Андрюшки Кирюшина. Андрюшка стоял, возвышался над головами людей, как кол на травянистом лугу.

— Погоди! Ответь! Почему ты Свистуна правым обозвал?

— Я демократ! Я за власть народа, а он мой соперник, значит, правый. А правые всегда консер­ваторы. Газеты надо читать, — отбрил Мишка, стоя на краю сцены.

— Раз правый, значит — прав! — выкрикнул Коля Мельник.

— Если вы хотите, чтоб партократия и такие вот князьки, — указывал Мишка на Кандея, — правили ва­ми, то голосуйте за Свистуна, просвистите последнее, что имеете. Я всё сказал!

Уходил и он победителем под шум рукоплесканий.

Дебаты продолжались до поздней ночи. Решено было внести в список всех трех кандидатов. Голосова­ние через неделю.

Народ поднимался, стучал сидениями кресел, а Кандей сидел по-прежнему не шелохнувшись, с откры­тыми глазами, заплывшими жиром. Олька тихонько позвала его. Кандей не ответил. Погромче позвала. Молчит. Олька дернула за рукав. Кандей встрепенул­ся, покрутил головой. Олька явно услышала скрип, похожий на скрип несмазанного колеса. Взгляд Кандея обрел осмысленность. Председатель важно поднялся и громко произнес:

— Торжественное собрание объявляю закрытым!.. Пора по домам. Завтра тяжелый трудовой день.

Потом спокойно взял свою коричневую папку со стола, сунул ее под мышку и поплыл к выходу.

 

 

4

 

Утром Маняня спросила у Мишки:

— Ты команду себе набирать будешь?

— Какую команду? — не понял Мишка. Он еще добром не проснулся. Лежал, нежился.

— Вставайтя! Сонце вон где… Я уже огурцы поса­дила, а вы все спитя, — громко сказала мать из прихо­жей.

Но слова ее не коснулись ничьих ушей.

— Избирательную, — ответила Мишке Маняня. —  Ты собираешься бороться за место в Совете, ай нет. Думаешь, так проголосуют? Фигушки! Портреты Сви­стуна с Бздуном по всей деревне висят, а твои где? Нужно бороться!

— Да, да. Не учел я это, — озаботился Мишка. —  Без команды никуда…

— Вы картоху сажать собираетесь? — вошла в гор­ницу мать.

— Погоди ты, — нервно перебил Мишка. — Тут го­сударственные дела решают, а она со свой картошкой!

— Не со своей, с твоей… Жрать чо будешь?

— Ну пристала. Дай ей жрать… Что малый, что старый: жрать, жрать, потерпеть чуть-чуть не могут… Не мешай, говорят…

— Время уходит, — стояла на своем мать.

— Ну зуда! Ну скажи, если картошку не сажать, что на огороде вырастет?

— Лебеда вырастет.

— Ну вот… Помнишь, как в голод лебедой спаса­лись? Сама рассказывала.

— То ж в голод, — не отставала мать.

— Мы такую машину придумаем: она из лебеды самые лучшие блины печь будет. Поняла, что мы со своей техникой достигли, а? Поняла ты своей курьей башкой? А не поняла, иди погуляй! Помидор посади, если делать нечего. Ступай, ступай!

— Поняла, я все давно поняла, — буркнула мать, поворачиваясь к выходу.

— Вот и поговори с ней… Придет с утра, назудит, убьет творческое состояние… Ох ты, Господи! На что ты нам матерей дал?

— Кормить вас, лодырей, — бурчала мать, уходя, себе под нос. — Давно б без нас с голодухи подохли.

— Бухти, бухти, давай, — крикнул ей вслед Мишка и повернулся к Маняне. — Вот и поговорили… Так… без команды не обойтись. А без бутылки команды не будет…

— Бутылкой не обойдешься, — вздохнула Маня­ня. — Вчера сколько денег ухлопали.

— Надо заквасить своячка-собеседника.

— Не успеем. Неделя сроку-то…

— Ладно. Скупиться не надо, игра стоит водки, —  поднялся Мишка и начал натягивать брюки. — Что там Сергуня говорил, как в Москве действовали демо­краты?

— Писали на листовках соперников — «Память», «Верный ленинец».

— У нас не пройдет… Напишешь «верный лени­нец», а за него все проголосуют… Не то… Недорос еще наш народ.

— Пиши — «Память».

— А кто у нас знает, что такое «Память»?

— Как кто? Все знают: «Память» это память, мозг, у всех есть память… Если бы не было памяти, мы б ничего не помнили.

— Дура, какой мозг? «Память» — это организация!

— А-а, поняла! Как профсоюз…

— Сама ты профсоюз! «Память» — это неформа­лы. За русских они выступают. Чтоб мы корни свои помнили, потому и «Память» называется… Напишешь на портрете Свистуна — «Память», а народ спросит, что это такое? Объяснишь, а народ-то тупой, и прого­лосует за Свистуна.

— А почему же в Москве голосовали против? — удивилась Маняня.

— Там русских нет! А какие есть, боятся признать­ся, что они русские. Газеты читать надо…

— Читала… Как же нам придумать, как от Свисту­на с Бздуном освободиться?

— Придумаем.

— Может, перед выборами покалечить обоих. Го­ворят, так демократы делали.

— Обоих нельзя, выборы перенесут.

— Это да. Мирным путем сподручней… Что же делать-то?.. Помнишь, как Свистун к Бздунихе бе­гал? —спросила Маняня с таинственной улыбкой.

— Ну, — не понял Мишка.

— Вот те и ну! —засмеялась Маняня. — Напиши на листовке Свистуна вот так: «Василек, дорогой! Прихо­ди поскорей. Я жду тебя. Бздуниха!» Потом посмот­ришь, что будет.

— Ну бабы! — взвыл от смеха Мишка. — Ну стер­вы! Ох, придумала! — отсмеялся и спросил: — А Бздуну что написать?

— Ничего не надо. Они сами разберутся… Только сам не пиши, попадешься, хуже будет.

— Найдем исполнителя. Комсомольцы в деревне еще не перевелись!

И на другой день возле листовок стали собираться люди, хохотать, хихикать. Воображение комсомоль­цев, было их трое, подогретое водкой, разыгралось буйно. Листовки были расписаны поэмами на задан­ную тему. Социальный заказ был выполнен. Свистун бегал по деревне и, матерясь, под шутки односельчан соскребал листки. А Бздуна не было видно.

Утром перед выборами Мишка долго брился перед зеркалом, наодеколонился в первый раз в жизни. Сно­ва надел галстук, белую сорочку, причесался на про­бор. Поглядел в зеркало и сам себя зауважал. Такого орла иначе как Михал Игнатичем не назовешь! На­чальник да и только. И морщинки удачно сели возле глаз и на лбу. «Антилигент!» — буркнула мать. Мишка подумал, что она похвалила, но она имела в виду, что до сих пор не посажен огород. У других картошка скоро всходить зачнет, а они еще сажать не брались. Перед людьми стыдно.

Фотографию с Горбачевым Мишка взял с собой, стоял у входа в клуб, где был избирательный участок, степенно отвечал на вопросы и как бы невзначай сво­дил разговор к встрече своей с Президентом, переска­зывал кое-кому, не слышавшему из его уст правдивый рассказ о беседе с Горбачевым. Из рассказа получа­лось, что разговор у них шел на равных. Михал Сергеич советовался с Михал Игнатичем, как вытянуть стра­ну из трясины.

— А как Михал Сергеич к демократам относится? Ить ты демократ, должон знать, — вкрадчиво поин­тересовался дед Илья, регулярно смотревший про­грамму «Время».

— Хорошо относится, как же еще? — не почувство­вал подвоха Мишка. — Он мне и посоветовал в демо­краты податься.

— А вроде там Ельцин заправляет, а у них с Михал Сергеичем нелады? — выкинул свой козырь дед Илья, желавший видеть депутатом своего племянника Ваську Свистуна.

— Тезка сказал, как бы Борька не ерепенился, когда надо, общий язык найдем. И посоветовал: иди в демокра­ты. Это его слова: иди в демократы! — срезал Мишка.

Дед крякнул, крыть было нечем, стукнул бадиком по кочке, раздробил ее, растер и зашаркал прочь, с огорчением думая: «Зря Васька в Москву не съездил перед выборами посоветоваться с Горбачевым! Не до­гадались подсказать… Стоял бы теперь этаким фертом, как Артоня. Неуж его изберут? Народ — он глупой! Картинку покажи, и он поползет за тобой».

Рядом с Мишкой крутились комсомольцы из его команды, ждали, когда проголосует народ, чтоб об­мыть победу Мишки. То, что он выиграет, они не сомневались. Недаром же неделю старались, высме­ивали Бздуна со Свистуном.

Народ, как никогда, валил к клубу. Небывалое дело, сразу три кандидата на одно место. К кабинке очередь. Каждый подолгу торчал за красной занаве­ской. Им кричали нетерпеливо, поторапливали. Бабы выходили смущенные, оправдывались: вдруг не так черкнешь! Ить обязательно вычеркивать надо. Ба­бам Мишка понравился, особенно старухам. Ста­рики тоже одобрительно кивали: истый епутат, куда там Бздуну. Кидали бумажки в урну, но не расходи­лись. Ждали, когда пройдут все, чтоб тут же резуль­тат узнать. И в магазине очередь. По причине выбо­ров привезли водку и портвейн. Мишке передали, что Свистун без очереди влез, взял бутылку портвейна и за углом из горла выдул. Руки трясутся у него, серый весь. Грозится, если проиграет, бутылку об голову Мишки разобьет. Это он, мол, портреты рас­писал.

— Пусть попробует, — поиграли бицепсами Миш­кины комсомольцы. Одного не было среди них. Он торчал в магазине, старался влезть без очереди.

Наконец последняя старуха трясущимися руками всунула бюллетень в урну и счетная комиссия запер­лась в кинобудке.

Народ уже запел песни, когда распахнулась дверь и показалась Олька с осунувшимся от волнения лицом. Комсомольцы чуть не сбили ее с ног: кто?

— Официально объявим.

Но ее не отпускали, тискали.

— Шепни только, кивни: Михал Игнатич?

Олька опустила ресницы: он, и комсомольцы от­пали от нее, ринулись к Мишке, а от него, сжимая в кармане самые приятные бумажки в мире, в магазин. Народ сразу понял — кто герой!

— Еще раз доказано: народ и партия едины! —  брякнул огорченный Захар Бздун. — Бздуны все, бздуны, — махнул он рукой и побрел домой, оправдывая свой проигрыш происками партии.

А Свистун тут же выдул под тополем вторую бу­тылку портвейна, приготовленную обмыть депутат­ский мандат, икнул, вытерся и заорал, размахивая пустой бутылкой, а другой рукой придерживаясь за ствол тополя:

— Где Артоня? Зовите его ко мне на прием!

Стал собираться народ, смеяться. Свистун озлился, запустил бутылку в толпу. Попал по горбу какой-то бабе. Она завизжала. И тут же появились шустрые комсомольцы Один из них сунул кулак в рыло Свисту­ну, и он лег под тополь, затих, свернулся калачиком. Народу стало неинтересно возле смирного Свистуна, и он стал искать новых развлечений.

К лежащему Ваське подошел дед Илья, постучал бадиком по его лысеющему затылку, проговорил горько:

— Эх ты, епутат, епутат хренов!

Свистун промычал что-то в ответ, потом пробур­чал внятно:

— Мы еще свое возьмем!

 

 

5

 

Мишка собирался на первое заседание совета, а Маняня его наставляла, советовала выставить свою кандидатуру на председателя. У Мишки в горле начи­нало щипать, когда он думал об этом. Ночь прокру­тился в постели, мечтая о председательской должно­сти. Тогда б он развернулся, тогда б вся Масловка узнала. Он не знал, чтоб он стал делать, но все равно думал, что показал бы себя, встряхнул болото. Сладко было думать об этом, но понимал Мишка — нереаль­но? Сколько человек в Совете — семь! Андрюшка Кирюшин и Коля Мельник отпадают. Кто за них, дура­ков, голосовать станет. Машка Субочева, доярка, сама откажется. Куда ей, дуре… Так. Осталось трое: Ав­дотья Николаевна Шеблякова — учительница; Микит Чистяков — пенсионер-пчеловод и Николай Грачев — бригадир. Из этих троих двое не откажутся — Авдотья Николаевна, молодая коза, с характером, не прочь повоеводить, зараза. Да и Грачев — горлопан. Этот не откажется. И пчеловод — темная лошадка. Угадай, что выкинет. Нужно ведь еще, чтоб кто-нибудь из Совета назвал его имя. А вдруг не назовут? Самому выстав­ляться? Оболенский выставился — прокатили. Надо как-то умно обставить. А как? Есть от чего голове заболеть.

Снова обрядился Мишка в костюм. Привыкать к нему стал. И галстук уж не давил горло. Шел по пыльной улице, по деревне, распрямив плечи. Видел краем глаза, что из окон провожают его взгляды. Дед Илья сидел на крыльце, глядел, как он приближается.

— Экий ферт! — сказал дед Илья. — Только тро­сточки не хватает.

— Купим, купим, дед, не беспокойся, — кинул ему бодро Мишка.

— Ты навострился выговаривать «картошка», аль все «картоня-артоня» говоришь? — кинул обидчиво дед.

— Ишь ты, уел, — засмеялся Мишка. — В детство впадать стал, дед? Мозги высыхают?

— Ты мотри, как бы твои не высохли, — погрозил ему бадиком дед Илья. — Епутат хренов!

Мишка хоть и смеялся, но напоминание о прозви­ще, прилипшем к нему с детства, когда он коверкал слова, подпортило настроение, как дурное предзнаме­нование. А с другой стороны, вызвало еще большую жажду стать председателем, утвердиться, заставить уважать всех не только в Масловке, но и за ее пре­делами. Поставить себя так, чтоб и в районе уважали, и в области о нем услышали. Думая об этом, он забыл об осанке, ссутулился по обычной своей привычке и за­ложил руки за спину, сцепив пальцы на пояснице. Отвлекло его тарахтение мотоцикла. По лугу катил один из его комсомольцев Петька Кондрашин. Длин­ные жесткие вихры его трепало ветром. Мишка свист­нул, остановил. Петька подкатил. Был он в грязной рубахе. Артоня быстро объяснил ему, что нужно де­лать, и приказал:

— Только умойся хорошенько, и в чистое оденься. И гони быстро, понял?

Возле сельсовета стояли, курили Андрюшка и Ко­ля. Поздоровались за руку с серьезным видом. Хо­роший признак. Остальные депутаты были в комна­те. Микит Чистяков дремал, согнувшись в кресле. Остальные томились, молчали, приглядываясь друг к другу.

— Давайте начинать, чего тянуть-то, а то мне ско­ро коров доить, — заторопила Машка Субочева. — У кого повестка, читайте!

Все растерянно переглянулись. Никакой повестки ни у кого не было.

— А почему мы по старинке заседать будем, —  нашелся Мишка. — Давайте сами сочиним.

— Верно, надо ломать стереотипы, — поддакнула учительница Авдотья Николаевна.

— Да, сделаем и у нас перестройку, сломаем ста­рые типы, построим новые, —  продолжал Мишка, обо­дренный поддержкой учительницы. — Я предлагаю в повестку нынешнего дня вставить два пункта: это о гласности наших заседаний и выборы председателя Совета…

— И эту еще… как ее… — морщилась, вспоминая слово, Машка Субочева. — Ну эту самую… ну ту, что все принимают… Кларацию принять нужно. — Машка смутилась, не будучи уверена, что правильно произнес­ла название документа. Андрюшка окончательно сму­тил ее, захохотал, говоря:

— Кларацию! Грамотейка… Декларацию о сувере­нитете Масловки. Ха-ха-ха! Ну дает! Ну Машка! Снеслась курица!

— Ничего смешного нет, — перебил его Артоня сурово. Перебил не для того, чтобы защитить Машку, иль он сам почувствовал необходимость принятия Декларации, а лишь для того, чтобы поставить его на место. — Мария Александровна верно говорит. Мы теперь хозяева! И должны строго сказать Кандею: хватит, отхозяевал! А для этого нужно принять Де­кларацию.

Доярка Машка, убитая хохотом Андрюшки, вос­прянула, распрямилась, гневно глянула на механика, буркнула:

— Мы не анекдоты собрались здесь рассказывать…

Мишка догадался, что навсегда приобрел союзника.

— А кто Декларацию напишет? — спросила Авдо­тья Николаевна.

— Комиссию создадим…

— Не, все не так, — перебил всех Микит Чистя­ков. — Не так сурьезные дела делаются. Нам щас пред­седатель заседания нужон? Нужон. А секлетарь? Как же без секлетаря? Кто протокол весть будет? Без секлетаря разговоры одне.

Все умолкли. Верно сказал дед. Не по закону засе­дание пошло.

— Пусть Михал Игнатич и ведет собрание, — пред­ложила Машка.

— А почему он? — буркнул недовольно Грачев, бригадир.

До этого он молчал, сидел важный, надутый, ждал, когда его предложат в председатели. Он считал, что кроме него некому быть председателем.

— Кому-то надо быть, пусть он и будет, — сказала Машка. — А то проспорим, а мне коров доить надо.

— Пущай он сперва, потом ты поведешь, — глянул Микит Чистяков на бригадира. — Потом она, — указал он на учительницу. — Чтоб без обиды. А секлетаря можно сельсоветовского позвать.

Так и порешили.

Мишка сел во главе стола, продиктовал секретар­ше три вопроса повестки: о гласности, выборы пред­седателя и выборы комиссии по подготовке Декла­рации.

С гласностью решили быстро. Постановили пору­чить радисту перенести радиоузел в сельсовет, устано­вить микрофон, и пусть народ слушает, о чем они говорят. Мишка предложил пускать всех желающих на заседания. Приняли и это.

Потом стали выбирать председателя. Машка Субо­чева опять вскочила первой:

— Предлагаю Михал Игнатича!

— А почему его? — насупился Грачев, бригадир.

— А ты с Горбачевым встречался? — сразила его Машка. До того как Артоня защитил ее от Анд­рюшки, она не верила, что на фотографии Миха­ил Сергеевич. Конечно, о том, что это портрет Гор­бачева, наклеенный на доску, не догадывалась, но чувствовала какой-то подвох. А как только Мишка поставил на место Андрюшку, поверила безогово­рочно.

— Может, я тоже свою кандидатуру выставить хочу, — обиженно ответил Грачев. — Я хоть с Горбаче­вым не встречался, а бригадир, руководящий началь­ник. А Мишка кто?

— Вот вы, начальники, и довели страну до застоя. Теперь свежий народ нужен… — нападала Машка.

— Раз хочешь выдвигаться, выдвигайся. У нас де­мократия теперь, — сказал бригадиру Андрюшка.

Приоткрылась дверь в комнату, и просунулась лохматая голова Петьки Кондрашина.

— Те чего надо?! — прикрикнул на него Андрюшка.

— Послушать хочу…

— Пошел вон!

— Почему? Мы же только что решили, что народ может послушать наши дебаты, — сказал Мишка.

— А разве Петька народ?

Кондрашин не входил и не убирал голову, молча разглядывал депутатов, ожидая, чем кончится спор.

— Петька и есть народ, пущай слухает, раз интерес­но, — вмешался Микит Чистяков. — Наслухается, мож, из него президент вырастет.

— Президент туалетной команды, — усмехнулся Андрюшка и так же строго позвал Петьку. —  Входи!

Кондрашин вошел, сел в сторонке.

— Значит, ты себя выдвигаешь? — обратился Миш­ка к бригадиру.

— Выдвигаю.

— Записывай, — кивнул секретарше Мишка.

— А я выдвигаю Андрея Михалыча Кирюшина, —  отчеканил Коля. До этого момента он не встревал в дебаты.

— Записывай, — кивнул Мишка.

— Народ хочет Михал Игнатича, — неожиданно вмешался Петька Кондрашин, и все повернулись к нему.

— Кто тебе сказал? — спросил Андрюшка. Учительница с волнением слушала выдвижение кан­дидатур. Она поняла, что ее имя никто не назовет, и когда Петька вмешался в заседание, собралась с ду­хом и дрожащим голоском, но все же учительским тоном сказала ему: — Мы народ пустили на заседание, чтоб он молчал и слушал… Антошкина мы уже внесли в список. —  Авдотья Николаевна повернулась к секретарше. — Я тоже выдвигаюсь!

Секретарша глянула на председательствующего.

— Записывай, записывай, — кивал Мишка. — Есть еще кандидатуры?

— Может, все запишемся? — съехидничала Машка.

— Нету больше? Подводим черту… Обсуждать кан­дидатуры будем?

— Чего обсуждать, все мы друг друга знаем, —  махнула рукой учительница. Она надеялась, что выиграет. — Давайте напишем список и проголосуем, кто большинство, то есть четыре голоса получит, тот и председатель.

— А если никто не получит? — спросил Грачев.

— Тогда второй тур: останутся двое.

Избрали счетную комиссию из оставшихся трех депутатов. Составили список из четырех человек в се­ми экземплярах и разбрелись в разные углы комнаты, вычеркивать. Авдотья Николаевна оставила себя, Гра­чев тоже себя. За Андрюшку голосовали двое: он сам и Коля, а за Мишку трое: Машка, Микит Чи­стяков и он.

Когда подсчитали голоса, учительница и бригадир расстроились, не скрывали обиды и горечи. Грачев сильнее насупился. А Авдотья Николаевна отошла к окну и не подходила к столу, пока составлялся второй список из двух человек. Она решила вычерк­нуть обоих. Вспомнилось ни с того ни с сего, как пятнадцать лет назад, когда она только что приехала в Масловку после института учить детей, Андрюшка, тогда еще молодой парень, зажал ее вечером за клу­бом, прижал к стене и долго мял груди, не отпускал, как она ни вырывалась. Цепкий дылда! Груди намял до синяков, платье выпачкал об стену, а провожать не пошел. А она надеялась, думала, раз мнет, значит ухаживает. Потом девчонки сказали, что Андрюшка говорит всем, что у нее груди жидкие, как трясина. Две недели в клубе от стыда не показывалась. И теперь этот нахал, трепло, в председатели метит.

Бригадир тоже от зависти решил вычеркнуть обо­их. Это он и сделал. Все уже проголосовали, а учитель­ница все стояла с листком у подоконника спиной ко всем. Андрюшку она вычеркнула сразу, но что-то рука не поднималась вычеркнуть Артоню. Сомневалась. Михаила Игнатьевича знала плохо. Сын его в про­шлом году школу кончил. Учился так себе: ни шатко ни валко. Теперь в Москве. На отца его Авдотья Николаевна раньше не обращала внимания. Мужик и мужик. Не догадывалась, что при галстуке он такой интересный. Учительница вздохнула, поколебалась и оставила Мишку в списке.

Так Мишка Артоня стал председателем. В этот же день его избрали председателем комиссии по составле­нию Декларации. Членами комиссии избрали доярку Машку и Авдотью Николаевну.

 

 

6

 

Ночью Мишка не спал, обдумывал свое положение, Декларацию. Прошедшая неделя изменила его круто. В голове теперь кипели такие мысли, о которых он никогда не подозревал. И жена постоянно подогревала его честолюбивые намерения. Вечером она неожиданно заговорила о том, что у нее мало нарядов, и денег нет, чтоб купить, а жена председателя должна хорошо вы­глядеть. Ведь она теперь — первая леди на деревне. Озаботил Маняню впервые ее вывалившийся живот. Надо убирать, становиться стройной. Мишка оглядел ее как женщину и подумал: да, мать, жирна ты для первой леди. Но не это мешало спать: надо думать, как жить дальше. Народ пошел за ним, поверил, как не обмануть народ? Как сделать его счастливым, свободным? Как освободиться от пут райкома партии? А теперь и райисполком коман­довать зачнет? Как сделать, чтоб продукты не за грош, а за деньги уходили из колхоза? И вдруг его осенило. Он резко скрипнул сеткой кровати, вскочил, стал ходить по комнате, белея в сумраке майкой. Ух ты! Ну и мыслища! Сразу на весь мир прогреметь можно. Во всех закоулках планеты заговорят о Масловке. И это он, Мишка Артоня, Михаил Игнатьевич Антошкин выведет ее на мировую орбиту! Может быть, Масловку в будущем переименуют в Антошкино. Нет, Масловку лучше не переименовывать, а то лет через пятьдесят придут новые власти и вернут старое название. Пусть лучше новая республика будет называться Антошкинией. Тяжеловато звучит! Антошкиния… Может, Антошкия? Ведь Боливию назвали в честь Боливара. Но это заботы потомков, куда пристроить его имя, а его заботы строить республику. Как же ее назвать? И поддержат ли депутаты? Захотелось тут же пойти к доярке Машке Субочевой, поделиться мыслями, посоветоваться. Мишка начал торопливо одеваться.

— Ты куда? — Услышала Маняня шуршание одеж­ды и позвякивание пряжки ремня.

— Спи, дела, — буркнул Мишка.

— Какие дела середь ночи? — сонно пробормотала жена.

— Лежи… Сама хотела, чтоб председателем стал. Теперь ни дня ни ночи не будет.

Маняня огорченно вздохнула и отвернулась. Артоня вышел из избы и зашагал по улице, осве­щенной луной. Было прохладно. Вразнобой кричали лягушки, но они не нарушали тишины. Шаги Мишки услышал колхозный сторож Кузьмич, который нес до­мой пустой бидон. Кузьмич взял его на охраняемом им коровнике, подумывая днем сделать закваску для са­могона. Бидон был новый, блестящий: ни ржавчинки, ни пятнышка. Как не взять, руки сами тянулись. К то­му же весенний огород всю самогонку высосал. Днем надо было похмелиться, а нечем. Надо заквашивать, куда денешься. Свой бидон, который Кузьмич взял из коровника еще в прошлом году, покрылся ржавыми пятнами, потемнел от частого воздействия на его стен­ки жидкости, кислотность которой намного превыша­ла кислотность молока. Шел себе мирно Кузьмич по ночной деревенской улице, вдруг — быстрые шаги. Спрятался Кузьмич за куст от греха подаль­ше. Пусть пройдет ночной человек. Но страдающий бессонницей, не дойдя до куста, где спрятался Кузь­мич, толкнул дверь палисадника доярки Машки и сме­ло нырнул в сад.

— «Эк его!» — подумал Кузьмич и заинтересовал­ся: кто же это?

Мужчина постучал по стеклу и позвал:

— Маш, Мария Александровна!

Кузьмич не поверил себе.

— Неуж Мишка Артоня, то бишь Михал Игнатич? Ай-яй-яй!

Но мужчина развеял сомнения Кузьмича.

— Мария Александровна, это я, Михал Игнатич! Открой! Мысли кое-какие появились…

Стукнула задвижка. Дверь громыхнула. Михаил Игнатьевич протопал по крыльцу и исчез в сенях. Со звоном стукнула щеколда.

— Хэ-хэ-хэ! — ухмыльнулся Кузьмич, берясь за би­дон. — Антиресные мысли у Михал Игнатича… А ува­жительно как он к Машке подкатил: Марья Алексан­дровна! Вот что власть делает… Ну, епутаты, как дед Илья говорит, — весело бормотал Кузьмич, торопясь домой, чтоб рассказать своей бабе увиденное. — Ну ладно, Машка одинокая, а как же Артоня от бабы ускакал. Два часа поди уж…

А Мишка сидел за столом в освещенной избе и го­ворил Машке:

— Понимаешь, нам нужен полный суверенитет, чтоб мы ни от района, ни от области, ни от какой власти не зависели. Сами себе голова. Все, что вырастили, наше. Захотели: мясо на базар пу­стили, захотели: государству бросили, захотели: колхозникам отдали. Кто вырастил, тот и хозяин.

Машка, не проснувшись добром, соображала пло­хо. Вначале она растерялась, услышав стук и голос Мишки. Он никогда не оказывал ей внимания и вдруг среди ночи без всякого намека, без единой предвари­тельной игривой улыбки стучит. Вот что значит серьез­ный человек! Но Михал Игнатич завел речь о Де­кларации. Подход, значит, такой у серьезных людей, даже ночью у бабы вначале о серьезных делах погово­рить, а потом уж о сердечных. Правильно, сперва нужно обговорить государственные дела. Машке польстило, что Михал Игнатич советуется с ней, а не с учительницей, с этой фифочкой: ходит руки вразброс, говорит ти-ти-ти, штукатурится каждый день, а ума ни на грош. В голове одни формулы да фарадеи. Поро­сенка завела раз в жизни, и то с голодухи чуть не подох. Одни кости да шерсть. Недаром от такой неумехи муж смылся. Михал Игнатич, умница, сразу понял, кто может совет дать. А ведь она это, Машка, нет Мария Александровна, первой про декларацию вспомнила… Все, что говорил Мишка, ей нравилось. Верно же, сами должны распоряжаться продуктами. Молоко забирает государство за копейки, вот и приходится водой разбавлять, чтоб побольше было.

Артоня развивал дальше пришедшую ему в голову мысль:

— А для того, чтобы стать совершенно свобод­ными, самостоятельными, мы должны объявить пол­ный суверенитет Масловки. Полный! Наш колхоз — наше государство.

— Ой, как здорово! — не удержалась Машка.

Ободренный Мишка продолжал.

— Никто не имеет права вмешиваться в наши дела. Торговать со всеми только по договорам, чтоб не обманывали нас, сеять, сажать, что захотим и сколько захотим. Скотину заводить, сколько захотим, никаких планов. Не выгодно держать — переведем. Убытки нам не нужны. Коровник автоматизируем, как за рубежом. Коровы сами в доильный станок входить будут. Дело доярки только к сиськам аппарат подключить, а вы­ключится он сам, когда выдоит.

— Ой, как здорово1

— Все как у людей! Войну отсталости, — горячился Мишка.

А в это время жена его Маняня, ежась от холода, в халате, с растрепанными волосами бегала по дерев­не, искала мужа. Она с топотом налетела на Кузьмича, который, рассказав своей бабе о сердечной тайне Артони и захватив с собой ржавый бидон, нес его в коров­ник, чтоб заменить на новый. А то доярки утром хватятся, недосчитаются, шум поднимут. Маняня вы­била из рук Кузьмича загремевший по дороге бидон и остановилась, тяжело дыша.

— Тю ты, твою мать, нечистая сила! Чуть не зада­вила. Чей-та ты бегаешь, ай жир решила сгонять. Рано, чей-та, навострилась.

— Ой, Господи, напугал как! — выдохнула Маняня.

— Ты сама кого хошь напужаешь!.. Чей-та вы с Мишкой полуночниками стали. Сюды иду, он к епутатке Машке стучиться, отсюда ты, как шальная.

— Зачем Михал Игнатич к Машке стучал?

— Должно, епутатские дела в постеле решают…

Маняня ринулась к избе Субочевой. Воображение ее фотографировало ужасные стыдные сцены, которые при лунном свете разыгрывались в избе Машки. И главным героем этих сцен был ее муж. «Как 6ытъ?» — лихорадило Маняню. Они, конечно, запер­лись. Как своими глазами увидеть хоть одну из этих эротических картин? Взять дрын и рассадить окно. Это можно. Но чем осветить их тут же? При луне немного увидишь.

Кузьмич изо всех своих старческих сил семенил вслед за Маняней, ожидая увидеть веселую сцену. Свет в окошках Машки озадачил и Маняню и Кузьмича. Чей-та они свет не выключили? — подумали они одно­временно. И оба решили, что так лучше, так видней. Маняня у калитки замешкалась на полминутки, от­дышалась. Потом начала красться к окну, высоко под­нимая ноги и тихонько опуская на землю. «Как беге­мот?» — подумал Кузьмич, наблюдая за ней из-за ку­ста. Маняня подкралась к окну, прильнула к нему и замерла. Кузьмич весь вытянулся к ней и чуть не крикнул: «Ну чаво там?» Он с нетерпением ждал, когда Маняня расколошматит стекло, как Мишка в од­них трусах выскочит на улицу. Вот потеха! Но Маняня не шевелилась. Она видела мирно сидящих за столом Мишку и Машку. Они даже не удосужились занавеску как следует задернуть. Смотрите, мол, добрые люди, на нас, коль охота. Сидят, разговаривают и чайку не пьют, небось и не заперты. Маняня чуть ухо к стеклу не подставила, чтоб услышать, что говорит муж Машке? Почему она так восторженно улыбается? Какие комплименты она выслушивает? Но до слуха Маняни долетали лишь отдельные бессвязные слова: суверенитет, самостоятельность, свобода. Никак не могло вос­паленное воображение Машки отослать их к любов­ным. Долго ждала Маняня, когда, наконец, они заго­ворят о любви и приступят к действию. Но из избы все доносилось: свобода, самостоятельность, суверенитет. Озябла Маняня, озяб Кузьмич. Тянул холодный утрен­ник. Поеживался в кустах Кузьмич, а уходить не хотел. Во-первых, Маняня шаги услышит, поймет, что он подсматривал, а во-вторых, Маняня не уходит, значит, что-то видит. Но что? Наконец она не выдержала, двинулась к крыльцу. Щас зачнется? Маняня, не таясь, взошла на крыльцо, громко в ночной тишине стукнула щеколдой и скрылась в сенях. Двери в избу не были заперты. Кузьмич вытянул уши к окну, ожидая ус­лышать визги, крики. Но тихо было на улице и в избе так, что звенело в ушах.

— Черт задери их! — недоумевал Кузьмич. — Чей-та они? Али в омрак попадали при виде друг друга.

Кузьмич вместе с бидоном осторожно заковылял к окну.

Маняня вошла в избу, вздрагивая от волнения, от ожидания, как отнесутся к ее явлению. Отнеслись спо­койно, замолчали, глядели на нее, что скажет?

— Чей-та вам не спится? — спросила обидчиво, словно и муж и Машка не оправдали ни одного ее ожидания.

— Декларацию обсуждаем, — спокойно объяснила Машка.

— Днем вам не обсуждается.

— Днем примать надо, а утром коров доить. Када жа?

Все верно говорила Машка, не подкопаешься, и муж свое объяснение выдал.

— Я ж те говорил, нас в комиссию по выработке Декларации избрали. Надо обсуждать.

— Ладно, обсудили и хватит, рассветает уж. По­шли, — сказала Маняня мужу, а Машке, делая свой голосок слащавым, пояснила: — Не могу спать без мужнина тепла!

Мишка послушно поднялся. Машка взялась прово­дить их до крыльца. Едва Маняня первой ступила на крыльцо, как под окном что-то загремело, звякнуло в тишине ужасно резко. Маняня шарахнула назад, в сени, навалилась на Мишку. Машка мимо них вы­скользнула на крыльцо и увидела, как под освещен­ными окнами поднимается из травы мужик, а возле него валяется бидон.

— Кузьмич, это ты? — вскрикнула Машка.

— Я, а то кто жа, — буркнул он. — Всю ночь покоя нету!

— А что ты тут делаешь с бидоном?

— Чаво… гад какой-то бидон спер… еле догнал… еле отбил.

— И кто же это?

— Темь какая! Разгляди поди.

— Дак светло как днем.

— У те глаза молодые, а я днем ничаво не вижу, —  отпирался Кузьмич.

— А ко мне в палисадник зачем попал, а? — Машка спустилась к сторожу. Мишка с Маняней следом.

— Показать тебе бидон хотел. Не твой ли сперли?

— Ну-ка, — покрутила Машка бидон при свете из окна.

— Не, не мой, — отказалась она. — У меня сроду такого грязного не было. Должно, Шурки Грачевой. Она у нас грязнуля.

— Тада ладно. Пойду Шурке покажу, мож, призна­ет, — повернулся Кузьмич и быстро заковылял прочь.

 

 

7

 

Мишка написал Декларацию и на очередном засе­дании Совета прочитал ее. По Декларации Масловка объявлялась суверенным государством со своим фла­гом, гербом и гимном. Все богатства Масловки, в том числе земля, ее недра, воды, другие природные ресурсы объявляются собственностью масловского народа. Декларация предусматривала возможность независимой внешней политики, участия Масловки в деятельности международных организаций.

Вначале было тихо. Все сидели ошеломленные. Машка сидела насупившись, видела — не понимают,  решила — не примут. Потом раздался хохот. Дружно заржали Андрюшка с Колей.

— Ну дает, ха-ха-ха! Ну твою мать, ха-ха!

— И это на всю деревню, ха-ха-ха! Радио работа­ет, — хохоча указывал Андрюшка на микрофон, стоя­вший посреди стола.

— Гляньте, толпа у магазина, ха-ха-ха! Концерт бесплатный!

Да, радист подключил сельсовет к радиоузлу, и те­перь не только в каждой избе слышали все, что проис­ходит в сельсовете, но и на весь луг орал репродуктор со столба у магазина. В окно было видно, что около магазина действительно толпились мужики.

— Что ржете на всю деревню, — заговорила сер­дито Машка. — Думаете при Кандее все, как вы, наеда­ли мурло? Все машинами зерно сгружали? Вот вам и не люба свобода и самостоятельность! Выйдите к на­роду, спросите, желают ли они по-старому жить? Ме­нять нужно Кандея. Разве, к примеру, Грачев, — вытя­нула она руку в сторону бригадира, — не справится с колхозом? Еще как справится!

— Еще одна чокнутая! — хохотал Андрюшка.

— Кто сгружал зерно? Кто? Ты видела? — заерепе­нился Коля Мельник. — Не пойман — не вор!

— Тихо, товарищи! Не надо отвлекаться, —  остано­вила всех Авдотья Николаевна. — Суверенитет — дело хорошее. Все мы знаем, что Михал Сергеевич поддер­живает суверенитет.

— Да, верно, и мне он говорил, —  обрадовался под­держке учительницы Мишка.

— Вы что, какой суверенитет Масловки! — вскри­чал Андрюшка. —  Спятили?

— А чем тебе не нравится суверенитет? — подал голос бригадир Грачев. Он после слов Машки о нем встрепенулся, воспрял духом. С ее легкой руки Миш­ка Артоня стал председателем Совета, а почему бы с ее легкой руки ему ни стать председателем колхоза? Он хотел выступить против Мишкиной Декларации и вообще все хотел отвергать, что бы ни пытался сделать Мишка. Но после слов Машки ему понрави­лась идея с Декларацией. Если ее принять, то Кандей точно полетит с места. А его, Грачева, имя как возможного председателя уже прозвучало на всю Мас­ловку, и теперь многие о нем задумаются. Глядишь, и поймут, что он достойней Кандея. Все это мгновен­но пронеслось в голове Грачева, и он стал на сторону Мишки.

— Это бред! — крикнул Андрюшка.

— Почему бред? — спросил Грачев. — Ты отвечай за свои слова. Сказал — поясняй, а ляпнуть — любой ду­рак может.

— Как же мы землю и недра собственностью объ­явим?

— Спокойно, — отпарировал Грачев. — Как другие, так и мы!

— А на хрена нам недра? — загорячился Андрюшка.

— Как на хрена? — удивился Грачев. — Все, что под землей, должно стать народным! Может, там руда!

— Руда в горах.

— А Курск? Что там горы? А руды сколько… Не, проверить надо…

— А вода?

— И вода наша. Кто знает, этак лет через десять-пятнадцать очистим Криушу и Алабушку, рыбу раз­ведем. Доход пойдет.

— Значит, свое независимое государство? — съехи­дничал Андрюшка.

— А почему нет? — ответил Грачев.

— И свой президент?

— И президент.

— И свои законы?

— Непременно. Брать в руки, так всю полноту власти.

Мишка не успевал вставить слово. Он уже начал волноваться, что Грачев перехватит у него инициативу, открывал рот, пытаясь вякнуть, но быстроречивый бригадир опережал его. Мишка зевал, как рыба.

— И свое министерство?

— А как же.

— Нам нужно свое телевидение! — ляпнул вдруг пчеловод Микит Чистяков, до сих пор молча переводи­вший взгляд с Андрюшки на Грачева.

И все сразу умолкли, уставились на пчеловода. Он смутился от такого внимания к себе и пробормотал, оправдываясь:

— Радива же местное есть!

— Независимое государство Масловка — это хоро­шо, — заговорила учительница Авдотья Николаевна. —  Но мы одного не учли: все новые суверенные государ­ства возникают на национальной почве.

— Ay нас рази плохая почва? — удивился Микит Чистяков. — Чернозем на метр. Поди поищи лучше.

На него посмотрели, но времени на объяснение не стали тратить.

— Я и об этом подумал, — сказал Мишка. — Все у нас в порядке. Ответьте мне, какой нации будет человек, если у него с материнской стороны дед поляк, а бабка украинка, а с отцовской — дед мордвин, а баб­ка шведка. Кто он?

— Кто же? — хмыкнул Коля. — Русский, конечно!

— Верно. А есть в нем хоть капля русской крови? — И сам ответил: — Нету! А теперь прямой вопрос Ав­дотье Николаевне: кто жил на этой земле шестьсот лет назад?

— Не знаю, — сконфузилась учительница, как школьница, не выучившая урок. — Я химию преподаю. Надо у историка спросить…

— А я знаю, — торжественно ответил Мишка в на­ступившей тишине. Голос его, усиленный репродукто­ром, несся над лугом, над головами масловских мужи­ков и ребятишек у магазина под столбом, на котором висел колокол репродуктора, над крышами изб, за­стревал в липких листочках тополей. — Мы такие же русские, как немцы, арабы. Да, да! Мы только по паспорту русские, а по крови мы прямые потомки половцев!

Депутаты и народ единодушно ахнули: ветерок пронесся по сельсоветовской комнате, по Масловке. Прошелестели листки бумаг на столе, качнулись ветки тополей. Легкая пыль поднялась на накатанной коле­сами машин и телег площади у магазина.

— Да, мы половцы! Это Сталин переписал нас всех в русских. Все вы не один раз читали в газетах, как он не один десяток национальных меньшинств перевел в другую нацию. Он думал стереть с лица земли и наш половецкий народ…

— Мы русский народ! — первым опомнился Анд­рюшка, вскочил и закричал, стуча себя кулаком в грудь. — Я русский, русский, русский!

— Погоди! — Мишка протянул в его сторону руку, останавливая. — Сколько бы я ни кричал, ни бил себя в грудь, что я негр, от этого я не почернею. Надо научно смотреть! Отвечай, были половцы? Помнишь, вместе историю учили? Были?

— Ну были! Ну и что из того? — отвечал стоя возбужденный Андрюшка.

— Где они жили?

— В степи.

— Здесь, в нашей степи! И куда они девались?

— А я почем знаю…

— Один человек исчезнуть может, а народ ни-ни… Все тайное становится явным, как говорится в Биб­лии…

— И все равно я русский! — вскричал Андрюшка, и Коля поддержал друга.

— И я русский, и отец с матерью мои русские, и деды с бабками русские!

— Не думал я, что среди нас отыщутся шовинист с антисемитом…

— Это кто шовинист. — перебил его Андрюшка. —  Ты отвечай за свои слова!

— И отвечу! Ты шовинист. Разве не читал в газе­тах: тот, кто произносит вслух, что он русский — шо­винист и антисемит. Понял!

— И фашист! — добавил бригадир Грачев.

— Я фашист? — подскочил Коля на стуле, вылетел из-за стола, стремительно кинулся к Грачеву и стукнул его кулаком в лоб.

Грачев откачнулся назад, еле удержался на стуле, ухватившись за край стола. Раздался такой звук, слов­но ударили палкой по железной крыше. Испуганные депутаты ахнули. Микит Чистяков, потрясенный до оцепенения известием, что он половец, очнулся и вос­кликнул:

— Ну и гусь! — воскликнул и определил для себя, что лучше быть половцем, таким как Михал Игнатич, чем русским, как Коля Мельник. И напуганные доярка Машка с Авдотьей Николаевной тоже почувствовали себя половчанками. А Коля сказал Грачеву:

— Это тебе за фашиста, — и вернулся на свое место.

Все это произошло в один стремительный миг. Но этот миг был важнейшим в судьбе Масловки. Я не знаю, нашел ли бы Мишка такие слова, чтобы убедить депутатов, что они не русские, а половцы. Ведь до Колиной вспышки все они, кроме Грачева, сомневались в этом, думали: заврался Михаил Игнатич. А Грачеву, который чувствовал, что надо держаться Мишки, все равно было кем назваться, хоть индейцем, лишь бы стать председателем колхоза. В душе учительницы си­дел, крутил хвостом червь сомнения, но она решила сегодня же поговорить со школьным историком, чтоб окончательно определиться. А непримиримые, несги­баемые Андрюшка с Колей с этого мгновения и навсе­гда получили клички Шовинист и Антисемит. Слова эти для масловских жителей были незнакомы. Васька Туман, завклубом, человек умный и образованный, всезнайка, для него тайн в мире никаких не было, все мог объяснить, растолковал слово «антисемит» так:

— Анти — это, по-нашему, по-половецки, значит, против, а «семит» — это совсем просто, по звуку опре­делить можно: семит — семьи. Значит, «антисемит» — против семьи, по-нашему. Коле Мельнику сорок лет, а он все холостяк. Помните, на масленицу напился и отца побил. Семья ему претит, не любит он семей­ную жизнь — чистый антисемит.

— А шовинист что значит? — спросили у Тумана.

— Хрен его знает… Мудреное слово. Тут и я рас­толковать не смогу, — признался Туман.

Оказывается, есть вещи, которые и Туман не знает. К чести его, надо сказать, он попытался выйти из скользкого положения, попытался объяснить слово шовинист научно:

— Корень слова «вин», значит, что-то с вином связано. А вы же знаете, Андрюшка выпить не дурак… Но вот как полностью растолковать, врать не буду, подумаю, если вспомню, скажу…

Но так как Васька Туман не растолковал мудреное слово, масловский народ немножко переиначил пер­вый слог, сделал его более знакомым и понятным для себя. Не мною открыто, что народ не любит ничего непонятного. Так вот уже на другой день Андрюшку называли не шовинистом, а Вшивинистом, а еще через день, так как он был длинным и худым, как я уже говорил об этом, окончательно закрепилась за ним кличка — Вшивый Глист.

Вот какова цена одного мига. Но вернемся в сель­совет, где обиженный тем, что его обозвали фашистом, Коля стукнул в лоб бригадира Грачева и с чувством восстановленного достоинства сел на свое место.

— Кулак — не аргумент! — вскочила Авдотья Ни­колаевна. — Кулак от бессилия!

— И ты половечка… — удивился Андрюшка, пока еще шовинист. — Иль как там, половецка… — запутался он и пробормотал: — Если мужик половец, то кто же баба?

— Половчанка, — ответила учительница. И все: и на улице, и в сельсовете решили, что она признала себя половчанкой.

— Давайте научно разбираться, — взмолился Анд­рюшка-шовинист. — Гляньте на меня, разве я не похож на русского? Ну разве я половец?

— Ты утверждаешь, что для русской нации харак­терен высокий рост, голубые глаза, волосы чернявые, кучерявые? — спросила научным тоном учительница.

— Ну да, — согласился Андрюшка-шовинист, обна­деженный, что его, наконец-то, начинают понимать.

— Тогда посмотри на Колю, какой же он русский? Круглолицый, белесый, коренастый…

— Я — русский! — снова вскочил, перебил учитель­ницу Коля-антисемьит.

— Сиди, сиди! — прикрикнул на него Мишка. —  Бу­дешь залупаться на учительницу, я те в лоб дам!

— Ты?! А ну выйдем! — загорячился Коля-антисе­мьит.

— Успокойся, — сразу смягчился Мишка. — Глянь в зеркало, какой ты русский… Вот шовинист-русский, видишь, чернявый, кучерявый.

— У него дед цыган!

— Кто тебе сказал? — вскинулся на друга Андрюш­ка-шовинист.

— Бабка говорила, —  пробормотал Коля, чувствуя, что ляпнул на руку Артоне.

И Мишка сразу этим воспользовался.

— Во-от оно что, — протянул он. — Оказывается, и ты не русский. А забиваешь нам баки.

— Брехня это, брехня! — чуть не заплакал Анд­рюшка-шовинист. — Брешет его бабка!

— Хватит, садись! Нечего воду мутить. Тактика твоя понятна: лишь бы против, лишь бы на виду быть… Это чистая цыганская тактика… Так, —  обратился Артоня ко всем, — думается, этот вопрос всем ясен. Как будем принимать Декларацию, постатейно или в целом?

— Погоди! — остановила его учительница. — Да­вайте вопрос с нашей нацией решим окончательно, а потом дальше плясать будем. Вопрос серьезный. Я предлагаю не спешить. Обратиться к учителю ис­тории, он нам все объяснит.

— Давайте голосовать, —  предложил Мишка.

Большинство решило обратиться к историку. Даже Шовинист с Антисемьитом голосовали за это, надеясь, что историк развеет дикий бред Мишки, и они навсегда посрамят его.

А возле магазина толпа выросла, появились бабьи платки и девичьи прически. Масловский народ взволно­ван был последними известиями из сельсовета, жадно внимал каждому слову из репродуктора, одобрительно или осуждающе гудел. Сторонний наблюдатель вряд ли понял по этому гулу, что одобряет, а что осуждает народ. Трудно было бы ему разобраться, если бы он был не в стороне, а в самой гуще народа. Слева бы он слышал, как одна девица, уроженка Масловки, находя­щаяся в деревне в отпуске, в прошлом году она уехала в Москву по лимиту и работала там монтером пути на железной дороге, говорила возбужденно и радостно:

— Ой, а я думаю: ну почему мне все русские не нравятся. Ну просто тошнит от всего русского! Чувствую, что не русская я и все! А это зов крови называется…

— Это смердяковщина называется, — подсказал ей ехидно начитанный сосед.

— Отойди, не смерди, вонючка русская! — бросила девица. — Половка я, понял, а ты — русская свинья!

— Не волнуйся ты, детка! — успокоил ее дед Илья. — Полова ты, полова!

А справа наблюдатель видел бы и слышал, как здоровенный бугай с простодушным лицом, рыдая, рвал зубами свой паспорт и жевал его, приговаривая и утирая слезы:

— Русский я, русский!

Не успел народ вокруг него ахнуть, как он прогло­тил последний кусок паспорта.

— Скорую надо! — заволновался народ. — Отра­вится!

— Ничаво, —  вмешался дядя Ванька. —  Он в детстве дневник съел, и ничаво, вишь какой бугай вымахал. А у пачпорта бумага калорийная. Сам бы съел, да двадцать пять рублей жалко. В лесторане обед дешевше…

 

 

8

 

Школьный учитель истории Сергей Макарыч Анфиногенов подтвердил, раскрыв карты древней Руси, что на том месте, где стоит Масловка, раньше жили половцы, кочевой народ. Андрюшка Шовинист обра­довался:

— Половцы кочевой народ, а мы оседлый.

Но Мишка быстро нашелся, спросив у учителя:

— А татары в то время тоже были кочевыми?

Учитель и это подтвердил.

— Видишь, и татары — кочевой народ, а в Энгуразово стали оседлыми.

Дело в том, что километрах в двадцати от Масло­вки было татарское село Энгуразово. С давних времен там жили одни татары.

Сергея Макарыча попросили прочитать в клубе лекцию: кто такие половцы?

Вечером клуб был забит масловским народом. Од­ним, сразу и навсегда поверившим, что они половцы, хотелось узнать побольше о своих корнях, другим, колебавшимся, а их было большинство, хотелось по­слушать и выбрать себе национальность получше, по­спокойнее, уж больно неудобно стало быть русским. Большевики с первых дней своей власти давили русских: раскулачивали, окрепостнячивали, обеднячивали, стреляли без суда, морили голодом, уничтожали деревни, а когда объели русских, оголодали и во всех бедах страны обвинили русских: лодыри русские не хотят больше кормить большевиков, лодыри русские не хотят кормить другие народы. Договорились до того, что русских объявили большевиками, оказывает­ся, во всем виноват русский большевизм. От такой жизни не то что в половца — в полинезийца перестро­ишься. Третьим, тем, кто, несмотря ни на какие притес­нения, оставался русским, хотелось услышать, как учи­тель развенчает глупую идею Мишки Артони.

Сергей Макарыч пришел в клуб с картами, раз­весил их на стене и стал рассказывать, какими были половцы, показывать указкой, где они жили. Масловка была почти в центре их кочевых мест. Половцы, по словам учителя, были смелым и сильным народом. С русскими то воевали, то дружили. Брали в жены русских девушек, даже княжон. И князья русские жени­лись на половчанках. Мишка, слушая, победно огля­дывал народ: во какие наши предки! Когда князь Игорь пошел на них с войском, они разбили его, взяли в плен. И что же вы думаете? Половцы повесили его, голову отрубили? Аль пытали, в темнице держали? Нет, спокойно гулял себе на свободе, пока не сбежал к своей Ярославне… Половцы, по мнению Сергея Макарыча, были добрее большевиков, которые, взяв в плен тамбовских мужиков, когда они восстали с Ан­тоновым против насилия красноты, на месте стреляли, а потом большевики стали крестьян целыми дерев­нями уничтожать. В общем, народу половцы понрави­лись. Куда они исчезли, Сергей Макарыч не знал, история об этом умалчивала.

— Большевики о многом умалчивали, — вставил Мишка. — Их дела только теперь вскрываются. Ни­чего, скоро мы узнаем все о наших предках. — Ма­ленькая реплика Артони переросла в большую речь. —  Мы — демократы-плюралисты, —  говорил Мишка, —  требуем, чтобы никаких тайн не было от народа. Ни о чем не умалчивать. И никаких привилегий для власть имущих. Мы должны жить жизнью народа, болеть его болью, вместе с ним терпеть лишения и богатеть вместе с ним. Таков наш девиз… Я надеюсь, завтра, благодаря вашей поддержке, Совет примет Декларацию о суверенитете, и Масловка станет сво­бодной. Земля и недра, вода и воздух, все общественные постройки в пределах наших границ станут подлинно народными. В недрах нашей земли таятся несметные богатства. Мы откроем подземные кладовые, возьмем их и пустим на благо народа. Построим заводы, фабрики, откроем торговлю со всем миром. — Артоня еще долго рассказывал, как расцветет Масловка при суверенитете.

Маняня, гордясь, посматривала на соседок: во ка­кой у меня муж! Потом взглянула на них пристальней, увидела, что они слишком уж вперились в него своими гляделками, и забеспокоилась, как бы Мишка не заме­тил их жадные взгляды. Ишь, Дунька-то, учительша, модная какая, бровки подведенные, щечки розовеют, губки темнеют от краски, и надушилась так, что за пять рядов дух чудно. И платье какое! Чтоб она им за сучок зацепила и разодрала! Нет, надо наряжаться как следует, а то сижу кулюха кулюхой. Пусть мне завиду­ют, ведь это я жена председателя. Теребить нужно мужа, чтоб он скорей зарплату депутатам и себе утвер­ждал. Михал Сергеичу, говорят, в месяц дают четыре тысячи. У него государство побольше, у мужа помень­ше, значит, меньше назначат. Надо сказать ему, пусть не гордится, не равняется на Горбачева, скромно по­просит три тысячи восемьсот. Им на двоих хватит. Да маманя получает семьдесят рублей пенсии. Пускай она по-прежнему сороковку в месяц сынку в Москву отправ­ляет. Старушке и тридцатки достаточно.

Была создана депутатская комиссия по выявлению подлинной национальности масловских жителей. Сер­гей Макарыч пояснил, что отличить истинного полов­ца от русского просто. Достаточно приставить две линейки к глазам человека, соединяя уголки глаз. Если линейки расположатся под углом, значит, половец, если ровно на одной линии — русский. Машка Субочева, она вошла в комиссию, предложила не отклады­вать работу на завтра, начать ее прямо сейчас, пока народ в клубе. Ее поддержали. Нашли две линейки, усадили на сцене секретаря сельсовета вести протокол, тут же на сцене расположилась депутатская комиссия. Вызывали из зала человека, секретарша вносила его имя в протокол, ставили человека лицом к залу, чтоб каждый был свидетелем выявления национальности, чтоб никакого обмана не было. Гласность так глас­ность. Полная демократия. Сергей Макарыч пристав­лял к глазам выявляемого две линейки, и всем из­далека было видно половец это или русский. Только приставит линейки учитель, как дружно хором кри­чал народ: половец! Русских почти не оказалось. Работа шла быстро, конвейером. Секретарша едва ус­певала записывать национальность выявляемых. Ког­да очередь дошла до Андрюшки Шовиниста, он заар­тачился, уперся, не шел на сцену, называя работу ко­миссии комедией. Силой втащили его на сцену, при­держали, приставили линейки и раздался дружный вскрик:

— Половец!

— Русский я, русский! — зарыдал Андрюшка.

Секретарша глядела вопросительно на Мишку, не зная, можно ли против воли человека изменить ему национальность.

— Хрен с ним, пиши — русский, — смилостивился Артоня, решив не добивать окончательно Андрюшку: не может же быть государство однородным. В каждом государстве есть инородцы, нацмены. Пусть Андрюш­ка будет нацменом. И без него половцев много.

— Вшивинист он и есть вшивинист, — вставил дед Илья.

— Какой он вшивинист! — крикнул кто-то из зала озорно. — Он Вшивый Глист.

И вшивинист Андрюшка, скрючась. Вшивым Глис­том спустился со сцены. Колю Антисемьита в зале не нашли, успел скрыться. Мишка мудро поступил с ним, объявив:

— Все половцы демократы-интернационалисты: ни шовинистов, ни антисемитов, ни фашистов среди нас быть не может. А Коля, как всем известно, антисемит. Отсюда вывод, он не половец, а русский.

Таким образом, лекция, а с ней и работа депутат­ской комиссии по выявлению подлинной националь­ности закончилась полным Мишкиным триумфом. Во­одушевленный народ расходился по домам, не нарадуясь на Михаила Игнатича, называл его — наш половец­кий Ельцин.

Бессонной ночью Мишка, ободренный доверием народа, переименовал и дописал Декларацию о сувере­нитете, назвав ее Декларацией о независимом государ­стве Половецкая республика. Антисемьит и Вшивый Глист отказались обсуждать ее, объявили о создании Русской фракции и покинули сельсовет.

— Пить пошли в магазин, — сказал Микит Чистя­ков, глядя в окно, как Андрюшка Вшивый Глист меря­ет шагами расстояние от сельсовета до магазина, а Ко­ля Антисемьит семенит рядом.

— И народ бунтовать, — добавил угрюмо бри­гадир.

— Народ с нами, — заверил Мишка и начал зачи­тывать текст Декларации.

Половецкая республика отныне имеет не только свой флаг, герб и гимн, но и собственные вооруженные силы, собственные деньги, таможенную службу. Для всех граждан, живущих на территории Масловки, уста­навливается гражданство Половецкой респуб­лики. Сельсовет переименовывается в парламент. В Масло­вке действуют только конституция и законы Половец­кой республики. Вводится президентское правление и создается Совет Министров республики.

Декларация была принята без оппозиции, единоду­шно, за полчаса, несмотря на постатейное голосова­ние. Сформировать правительство так же, ударно, не удалось. Вернулась оппозиция в лице Антисемьита и Вшивого Глиста. Сперва решили определить, какие министерства нужны республике, а потом уж назна­чать и утверждать министров. Было решено, что члены парламента имеют право быть одновременно министрами. Я не буду пересказывать, как шли дебаты. Жи­вейшее участие в них приняла оппозиция, добиваясь утверждения Министерства механизации сельского хо­зяйства, для того чтобы ввести в кабинет министров своего представителя. Мишка сперва был неумолим, но доярка Машка сумела убедить его кинуть кость оппозиции. И Артоня кинул.

В конце концов портфели в кабинете были рас­пределены так: Председатель Совета Министров — Грачев (он-таки добился своего), он же министр внут­ренних дел; зампредсовмина и министр сельского хо­зяйства — старший агроном колхоза Федор Савельич Гольцов (выдвинули и утвердили его заочно, так как все его хорошо знали); зампредсовмина и министр иностранных дел — учитель истории Сергей Макарыч Анфиногенов; министр мясо-молочной промышлен­но­сти — доярка Мария Александровна Субочева (надо сказать, что за этот портфель шло сильное сражение, оппозиция выдвинула своего претендента — Колю Ан­тисемьита); министр механизации сельского хозяй­ства — Андрюшка Вшивый Глист; министр просвеще­ния — Авдотья Николаевна Шеблякова (путь к мини­стерскому креслу у нее тоже был нелегок, пришлось свалить директора школы). Неожиданно возникло еще одно министерское кресло, понадобился министр пче­ловодства. Им стал Микит Чистяков. Став минист­ром, он сразу напыжился, выпятил живот. Место ми­нистра здравоохранения осталось вакантным. Дело в том, что крохотная комнатка здравпункта в Масло­вке была, но фельдшера при ней никогда не было. Решено было дать объявление в местную газету: Поло­вецкой республике требуется министр здравоохране­ния. Министерство обороны отдали на попечение Мишки. Он же возглавил таможенную службу.

На этом же заседании избрали Комиссию по раз­работке проекта Конституции Половецкой республи­ки. Решили с проектом не тянуть, взять Конституцию США как образец конституции самой процветающей страны, переписать ее и утвердить на заседании пар­ламента. Здание сельсовета переименовать в Белый дом. Не одним же американцам Белый дом иметь. И с флагом разобрались быстро. Американский флаг немного перестроили, пустили полоски не вдоль, а по­перек, фон для уголка выбрали зеленый, символизи­ру­ющий сельское хозяйство, и на зеленом фоне вместозвездочек — пять схематических изображений изб, что означало пять порядков Масловки: Угол, Хутор, Масловка, Вязовка и Крестовня. На разработку герба и гимна объявили конкурс. А под конец заседания заострили важнейший вопрос: как обращаться друг к другу? Товарищ, гражданин, патриот, господин, сударь?

Мишке хотелось как-нибудь необычней обращать­ся, свежее слово выбрать, чтоб ни одной партией опо­шлено не было, и он предложил называть друг друга — плюралист. Заспорили. Одни поддерживали, другие со­мневались. Андрюшка Вшивый Глист спрашивал:

— А как к бабе обращаться — плюралистка? Уж чересчур необычно! Вот господин — госпожа, гражда­нин — гражданка, сударь — сударыня, патриот — патриотша, — Андрюшка Вшивый Глист запнулся. Как русский человек он стоял за слово патриот. И вдруг конфуз — патриотша. Он понял, что сам испортил свою идею и поправился: — Патриотка, товарищ — то­варка, — он опять запнулся, задумался, спросил недо­уменно: — а как коммунисты к бабам обращались?

— Товарищ, — подсказали ему.

— Не может быть? Слово товарищ мужского ро­да, — сомневался Андрюшка Вшивый Глист. — Что-то не так. Товарищ Крупская, товарищ Инесса: не по-русски  как-то, — озадаченно  бормотал  Вшивый Глист. — Может, товарка Крупская, подруга Инесса?.. Тоже что-то не так… — совсем запутался Андрюшка и сел, буркнув: — Как хотите принимайте, но Машку я товарищ Машка называть не буду!

— А плюралистка Субочева, как, звучит? — спро­сил Мишка.

— Получше товарища малость, — снова буркнул Андрюшка Вшивый Гдист.

— Нет-нет, — поднялась учительница, а теперь ми­нистр просвещения Авдотья Николаевна. —  Вот послу­шайте! Господин Чистяков…

— Ась? — вскинул голову задремавший министр пчеловодства.

— …Госпожа Субочева, — продолжала Авдотья Ни­колаевна, — господин Кирюшин, господин Антош­кин…

Спины тех, кого она называла, сразу распрямля­лись, лица наполнялись достоинством, а глаза с уваже­нием глядели на других. На этом спор закончился. Как-то неудобно стало спорить.

Потом по наущению оппозиции, которой хотелось посадить Мишку в лужу, дали телеграмму в Москву Президенту СССР о том, что появилось еще одно суве­ренное государство на территории СССР. Мишка чувст­вовал подвох, но открыто против телеграммы не вы­ступил. Обсуждая текст, думал, быть беде, боком фото­карточка выходит. Ельцину телеграмму решили не да­вать. Ему русской земли не жалко. Кому хошь отдаст.

 

 

9

 

Председатель Кандеев, узнав о своем смещении, как-то странно зевнул и застыл с открытым ртом. Делегация парламента во главе с Председателем Со­вета Министров Половецкой республики Грачевым минут пять терпеливо ждала, когда Кандей закроет рот. Машка догадалась, что у него просто отвалилась челюсть, а сам он в обмороке. Вызвали скорую, врачи признали инсульт, и Грачев без помех занял освободившееся кресло. Посидел минутки три, осва­иваясь в кабинете, приказал сменить табличку на стене дома, ошибочно утверждавшую, что здесь пра­вление колхоза «Заря коммунизма», на правильную, с надписью «Совет Министров Половецкой респуб­лики», и поехал на председательской «Ниве» в Белый дом, находящийся через три избы от Совета Ми­нистров. По дороге к нему успела прийти госуда­рственная мысль, вопрос, почему все Предсовмины катаются на «Чайке», а он на «Ниве»? Несправед­ливо — «Нива» уровень предколхоза.

Сегодня было первое совместное заседание парла­мента и Совета Министров. Собрались, стали думать что делать? и с чего начать?

— Надо избрать президента, — предложил Грачев. Он чувствовал себя в долгу перед Михаилом Игнатье­вичем, стараниями которого стал Предсовмина, и те­перь поскорей хотел сделать его президентом.

— Надо сперва Закон о президентстве принять, —  разумно отклонил его предложение министр иност­ран­ных дел, бывший учитель истории Сергей Макарыч. —  Не это нужно делать, не с этого начинать, — говорил неторопливо и весомо мининдел. В парламенте стояла тишина. Все были наслышаны о мудрости школьного учителя. «Государственный ум!» — говорили о нем. И теперь, когда он стал минин­делом, все ждали, что он на полную силу употребит свои государственный ум на государственные дела. — С чего начинали демокра­ты, придя к власти в Москве, в Ленинграде и других городах? — спросил Сергей Макарыч, поднимая ука­зательный палец вверх: такая у него была привычка. Все знали, если он что-то спросил и поднял палец, за этим последует мудрое изречение. Артоня и Грачев, как самые ответственные люди Масловки, лихора­дочно перемешивали, встряхивали, взбалтывали свои мозги, надеясь найти в разном мусоре и хламе ин­формацию о том, с чего начинали демократы в Москве и Ленинграде. Но Сергей Макарыч не стал ждать, пока они весь мозговой хлам перевернут, ответил сам, победно оглядывая парламент: — Все демократы начинали с введения паспортного режима в торговле… Надо и нам утвердить порядок отпуска товаров по паспортам.

— Зачем? — буркнул Коля Антисемьит. Всякую оп­позицию медом не корми, дай против выступить, ина­че спокойно спать не будет. В магазине покупать нечего.

— Надо учиться мыслить по-государственному, Николай Артамонович, — ответил Сергей Макарыч и мудро завершил свою мысль. — А вдруг завтра что-нибудь привезут. Тогда как? Вот то-то же.

— А зачем ждать, когда привезут? — вскочила гос­пожа доярка Машка, министр мясо-молочной промышленности. — Мы теперь сами государство, сами, что произведем, то и продадим! Смотритя, —  начала загибать она пальцы на своей руке. — Молоко сдавать не надо — пустим на продажу! А где молоко, там и сливки, сметана, простокваша, кефир, ря­женка, творог! Давайте сыроделательную установку купим. Вот и сыр свой. А рази ума у нас не хватит сгущенку сварить? Вот уж сколько продуктов в ма­газине будет, — подняла она обе руки со сжатыми пальцами. — Мясо тоже не сдаем, пускаем на продажу. Ой, какого только мяса в магазине не будет: куры, гуси, утки, говядина, баранина, шашлык, гуляш, азу, бефстро­ганы, котлеты, бифштекс, ромштекс, а свини­на: ой, ребрышки, буженина, корейка, шпик, ветчина простая, ветчина копченая! А колбас: ой, сколько кол­бас из своего мяса наварить можно. Магазин расши­рять придется!

Парламент и Совмин слушали жаркое выступление Машки, сглатывая слюну. Давно забытые названия блюд звучали экзотически, словно заморские.

— Да, эт, Марья Александровна, хорошо! — вздох­нул Сергей Макарыч. — Аж губы пересохли от таких слов — буженина, шашлычок, котлетки по-киевски, м-да, — облизнулся он. — Это хорошо! Но зачем нам свой путь торить, когда уже опыт перестройки есть. Я спрашиваю: с чего в соседней стране СССР пере­стройка начиналась? Какие три отличительные черты перестройки? Ответьте, если они есть, значит пере­стройка началась; нет — фикция, а не перестройка!

Парламентарии и министры начали дружно гадать, выкрикивая:

— Гласность! Демократия! Свобода выезда! Борьба за трезвость! Свободные выборы!

— Нет, нет и нет! — отверг все мининдел. — Выезд, гласность — хорошо, нам этого тоже не избежать. Не с того начинается перестройка. Вот три кита, без кото­рых нет перестройки: во-первых, платные туалеты; во-вторых, конкурс красоты; в-третьих, видеозалы с секс-фильмами!

— Верна! — выдохнули одновременно парламента­рии и министры.

— Ах мы, олухи! Вот что значит государственный ум!

— С них и надо начинать, —  удовлетворенно сел на свое место господин Сергей Макарыч и с места до­бавил: — А молоко, мясо, хлеб — вещи семьдесят лет дефицитные, еще пятилетку-другую подождут!

Опять встал проклятый вопрос: с чего начать? С ту­алета, с конкурса красоты или с видеозала. Дебаты, дебаты! Пользуясь плюрализмом, каждый министр тя­нул одеяло на себя. Каждому хотелось сделать первый шаг перестройки. Решили никого особенно не выде­лять, шагнуть одновременно в три шага. Создали три депутатские комиссии: по проблемам туалета, по выяв­лению красоты и по устройству видеосекса. А так как все семь парламентариев были членами каждой из комиссий, тут же стали обсуждать все три вопроса. Главная проблема с туалетом была такая: где поста­вить? Все единодушно согласились с тем, что ставить нужно в людном месте, посетителей будет больше. Но одни предлагали поставить рядом со зданием пар­ламента, другие — с магазином, третьи — с клубом, четвертые — возле правления, то бишь Совета Мини­стров. Никто не хотел уступать. Каждому хотелось, чтоб вышло по его.

Я прошу извинить меня, милый читатель, за то, что я не привожу стенограмм выступлений масловских парламентариев и министров. Переписать стенограм­мы мне не составило бы труда. Не привожу я их по двум причинам. Первая банальна: просто боюсь уто­мить, вторая питается надеждой, что каждый читатель видел и слышал выступления депутатов Верховных Советов СССР и РСФСР и легко может представить, как это было в Масловке. Да, ты прав, на первых заседаниях встречалось и косноязычие от неопытно­сти, неумение подобрать слова, чтобы точнее выразить свою мысль. Все было. Но потом все стали такими красноречивыми, что иному Собчаку три очка вперед дать могли.

Итак, дебаты, где поставить туалет, шли три дня, пока не примирил всех мудрый мининдел.

— Господа, — сказал он, — если никто из вас не хо­чет поступиться принципами, давайте поставим туалет сразу возле клуба, магазина, парламента и Совмина.

— Четыре штуки, что ли? Где мы столько средств возьмем на строительство? И кто в них ходить будет? Где народ взять?

— Нет, господа, вы меня не поняли. Давайте най­дем точку равноудаленную от всех этих четырех ува­жаемых зданий. Там и возведем!

Мининделу дружно зааплодировали и отправили министра сельского хозяйства искать эту точку, а сами продолжили дебаты, стали определять плату за пользование туалетом. И опять у каждого было свое мнение. Пять, десять, пятнадцать, двадцать копеек. А Коля Антисемьит стоял на тринадцати копейках.

— Почему именно тринадцать? — спросили у него.

— А почему именно пятнадцать? — ехидно спросил в ответ Антисемьит. — Ну, кто ответит?

Вопрос остался без ответа. И снова мининдел вы­ручил: предложил сложить пять, десять, тринадцать, пятнадцать и двадцать копеек и разделить на пять. Получиться средняя цифра. Ее и утвердить. Чем не мудрый совет? Сложили, разделили, получилось две­надцать и шесть десятых копейки. И снова дебаты: как быть с шестью десятыми копейки. Не рубить же копей­ку на части? Сошлись на том, что посетитель платит за шесть пользовании по тринадцать копеек, а за четыре двенадцать.

— А кто учтет? А если обманет? — был задан оп­позицией резонный вопрос.

— А для чего кассирша? — поставил оппозицию на место мининдел Сергей Макарыч. — Она будет в жур­нале вести учет посещений. Ее не проведешь!

— Господа! — вдруг ахнула министр мясо-молоч­ной промышленности госпожа доярка Машка. — Мы забыли, что по Декларации у нас должны быть соб­ственные деньги! А мы копейки считаем.

— Да-а-а, — зачесали   затылки   парламентарии и министры. — Было дело, принимали…

Стали гадать, как назвать деньги. Вспомнили, что самая уважаемая валюта — доллар. И так вертели его и сяк: и роллад, и долрал и ралдор. Несуразица полу­чалась да и только. А министр механизации Андрюш­ка Вшивый Глист настаивал:

— Господа, давайте назовем — пиастры. Слышите, как красиво звучит. Прям, как пианино… Пииаастры!

— Скорей, как лошадь, — вставил министр пчело­водства Микит Чистяков.

— Почему, как лошадь? — недоуменно покосились на него.

— Ну, а это… слухайте… пиастррыы—тррыы… Как лошадь! — пояснил господин Микит.

— Господа, господа, давайте идти по аналогии, —  снова привлек к себе внимание мининдел Сергей Ма­карыч.

— Зачем куда-то идти, когда в комнате можно решать, сидя? — почувствовал вкус к дискуссии ми­нистр пчеловодства.

— Мы здесь, в комнате, будем сидя идти, — глянул на него мининдел и продолжил: — Пошли по аналогии. Как литовцы назвали свою валюту? Правильно, ливы. Литва — ливы, чувствуете? Латвия — латы. А наша ре­спублика как называется? Половия… Тьфу ты, прости­те! Половецкая республика. Половецка уж слишком претенциозно звучит. Давайте назовем просто — поло­ва, половы. Чувствуете, как, с одной стороны, нежно, музыкально звучит — по-лоо-вааа, —  пропел мининдел, вытягивая губы и закрывая глаза, —  а, с другой, муже­ственно — полова! — отрубил он и снова сорвал апло­дисменты.

Остановились на полове.

— Господа! — вскочил вдруг со своего единствен­ного не министерского кресла простой парламентарий господин Коля Антисемьит. — Сколько мы времени заседаем?

— Две недели, — ответил бессменный предсе­датель­­­ствующий господин Мишка.

— Аванс пора получать, а мы даже не решили, сколько будем получать? Чем будем получать? Руб­лями, половами? А может, пока половы не напечатали, долларами получим?

— М-да, верно сказано, — впервые согласился с оп­позицией председательствующий, вспомнив ежевечер­ние упреки Маняни, что у нее нечего надеть и не на что купить, и все почувствовали, что дело в парламенте от разногласий идет к консенсусу. — Хорошо бы доллара­ми получить…. Но где их взять? Вот гамлетовский вопрос.

— Сперва нужно установить оклады, —  верно заме­тил Коля Антисемьит.

— Господа, — подал голос самый мудрый министр Сергей Макарыч и стал как-то странно беззвучно и энергично показывать на микрофон и делать знаки, словно он хватает его, зажимает в кулак.

Парламентарии и министры удивленно уставились на него. Наступила тишина.

— Он предлагает плясать от аналоя, — перевел его странные знаки на доступный язык министр пчеловод­ства господин Микит Чистяков.

Мининдел энергично замотал головой, показывая, что перевод неверный, и потащил к себе микрофон. Ему передали. Сергей Макарыч зажал головку в кулак и сунул руку с микрофоном под мышку, под пиджак и зашептал:

— Господа, я предлагаю вопрос о финансовом воз­награждении труда министров и депутатов решить на закрытом заседании. Без радио, — он указал себе под мышку, а потом за окно на репродуктор, который впервые за последние две недели умолк. Васька Туман, любитель всех свежих новостей, пытался влезть на столб, думая, что испортился репродуктор, а Васька Свистун срочно послал одного из комсо­мольцев ис­кать монтера. Комсомольцы Мишки, не получая от него ни новых поручений, ни должностей, ни подкорм­ки в виде мутноватой жидкости, томились у магазина, где у столба с репродуктором всегда толпился народ, где Васька Свистун, ночной предсов­мина, куражился над дебатирующими парламен­тариями, показывал на­роду никчемность и беспо­лезность их решений. Народ в первые дни быстро затыкал ему рот, чтоб не мешал слушать, а комсомольцы попросту вышвыривали из толпы. Но Свистун не сдавался, помня народную муд­рость: вода вату мочит, а камень точит. И точил, точил народ, пока он не начал улыбаться на его ехид­ные подковырки парламента, а застоявшиеся комсо­мольцы, истомленные ожиданием смазки своего моло­дого организма, откликнулись на веселое бульканье в боковом кармане старого Свистунова пиджака.

Без радио, без гласности Мишка не хотел прово­дить заседания.

— Мы, демократы-плюралисты, против… — начал он и умолк, вспомнив о Маняне, крякнул, махнул рукой. — Ладно, завтра проведем закрытое заседание, а нынче надо покончить с туалетом, с сексом, с красот­ками.

Мининдел вытащил микрофон из-под мышки и по­ставил на прежнее место. К магазину в этот момент привели монтера, он подошел к столбу, поднял голову, глянул на репродуктор, и он затрещал, загремел вновь на всю округу.

— Вот так мастер! — ахнула толпа. —  Маг! Взглядом ремонтирует.

Вернулся в Совет министр сельского хозяйства и объявил, что точка, равноудаленная от парламента, магазина, клуба и Совмина, находится точно посреди дороги. Как быть?

— Строить! — ответил председательствующий.

— Но ведь дорога…

— Объедут. Зато учтем мнение каждого министра. Плюрализм восторжествует.

— А в туалет будем пускать по паспортам? — спро­сила госпожа Машка.

— Мы ввели паспортный режим, значит, по пас­портам. Это же ясно! — ответил мининдел.

— Русский народ стыдлив, он не пойдет в туалет на дороге, не сядет на очко принародно, — вставила шпильку оппозиция, не желая идти на консенсус.

— Как же принародно, — возразила госпожа Маш­ка. — Там стенки будут.

— Ну и что! Легко вообразить, имея опыт, что ты за стенкой делаешь, — не сдавалась оппозиция. — Нет, русский народ не пойдет!

— Русский народ не пойдет, половецкий пойдет, —  отрубил господин Мишка. — Сколько вас, русских? Раз-два и обчелся. Какой от вас доход!

— И русский народ пойдет, захочется, прижмет, бегом побежит, —  хихикнула министр просвещения Ав­дотья Николаевна.

— А вот вопрос вопросов! — заговорил впервые сомневающимся тоном мининдел. —  Живу я в Крестовне. Отсюда два километра будет. Прижмет меня до­ма, как же я, старый человек, до туалета добегу?

— В штаны, — подсказала ехидно оппозиция. — За­то бесплатно.

— Не надо ерничать, —  остановил оппозицию председательствующий. —  Вопрос интересный…

— Господа, вопрос, конечно интересный, но решает­ся он просто, — высказалась Машка. — Где вы видели министра без персональной машины. Завтра решим выделить всем министрам по машине. Прижмет Сергея Макарыча, он на машину и сюда. Три минуты потерпит.

— Итак, господа, туалет закрыт… — начал предсе­дательствующий.

— Как закрыт? — встрепенулся министр пчеловод­ства. — А разве его построили?

— Я имел в виду, вопрос с туалетом закрыт, пере­ходим к красоткам…

— Погодите, господа, — остановил его председа­тель Совета Министров Грачев, — мы еще не решили, сколько дырок в туалете… ну этих самых очков, очек… и где взять стройматериалы?

— Да, господа, —  покачал головой господин Микит Чистяков. — Чего не коснись, все так сложно, столько вопросов! А мы, когда в эсэсере были, Горбачева с Рыжковым ругали, что у них перестройка в долгоперестрой перешла… Знать бы, не ругали.

— Матерьял для туалета я могу выделить из свое­го ведомства, — великодушно сказала министр мясо-молочной промышленности госпожа доярка Машка. —  На коровник доски завезли телятник ремон­тировать. Пустим на туалет.

— Спасибо, госпожа Мария Александровна, — по­благодарил председательствующий. — Все бы так. Ни одной проблемы через день не осталось бы. А что будем делать с дырками?

— Надоть депутатскую комиссию создать, — пред­ложил минпчел Микит Чистяков. — Пущай поме­рекает, сколько народу посетит тувалет. Тогда и рас­судим.

— Я уже прикинула, — сказала министр финан­сов. — Если составить список посетителей, а по нему график посещения туалета, то для мужиков одной дырки хватит, а для женщин двух.

— Это гадание на пальцах, — сомневался господин Микит Чистяков, — а надо научно, чтоб очереди не было. Обрыдли всем очереди при социализме. Надоть в нашей республике от них избавиться. И следует учесть: тувалет на дороге, очередь будет мешать ходу машин. А там, глянь, пьяный шоферюга шибанет по очереди, передавит народ… Я за депутатскую ко­миссию.

— Господа, так мы еще на неделю увязнем в ту­алете. Народ нас не поймет, — умоляющим тоном за­говорил председательствующий.

— Давайте быстренько образуем комиссию, и пусть она считает дырки.

— У нас есть комиссия по созданию туалета, —  напомнила оппозиция.

— Тогда назовем ее подкомиссией, и пусть она решает, — нашелся Мишка.

Избрали подкомиссию и пошли дальше. Во весь рост поставили вопрос о мисс Масловка. Начали с жю­ри. Было предложено создать международное жюри. Стали называть кандидатов. Имена сыпались самые славные: Пугачева, Кобзон, Ротару, Сабрина, Бельмондо, Юрий Соломин, Сильвестр Сталлоне, Штир­лиц, Шерлок Холмс и т. д. и т. п.,составили список из пятнадцати человек, поручили министру просвещения Авдотье Николаевне найти адреса членов жюри (она назвала имен десять из пятнадцати) и разослать им приглашения. Потом начали составлять список соиска­тельниц или красоток, как назвал их господин Артоня. Стали вспоминать, сколько в Масловке незамужних девушек до двадцати пяти лет. И не нашли ни одну. Все, окончив школу, эмигрировали в Советский Союз.

— Неужто ни одной? — растерялись депутаты и министры.

Министр просвещения перебрала всех поименно, кто окончил школу за последние пять лет, и все они оказались в эмиграции.

— Ничего, — успокоил председательствующий, — в Москве школьницы принимали участие и выиг­рывали. Слава богу, школьницы пока не эмигрируют. Примем решение допустить к конкурсу девяти­классниц и деся­тиклассниц. Сколько девочек в этих классах, госпожа Авдотья Николаевна?

Минпрос пошевелила губами и выдала цифру с точ­ностью до одной девочки.

— Трое: две в десятом и одна в девятом!

— Да, — крякнул   председательствующий. — Мо­жет, из восьмого до шестерки доберем? — обратился он ко всем.

— В виде исключения, — согласились парламента­рии и министры.

— В восьмом ни одной девочки нет. Четыре озор­ника… — даже не шевельнув губами выдала Авдотья Николаевна.

Задумался Артоня. Подумал и решил:

— Ничего. Жюри скажем, что пригласили их на финальную стадию конкурса. Пусть из трех выбирают.

— А мою Нюру допустите к конкурсу? — застен­чиво спросил Председатель Совета Министров госпо­дин Грачев. — Она в десятом…

Минпрос подтвердила:

— Я ее считала.

— Почему же не допустим, —  ответил председа­тель­­­ствующий. — Она что, рябая?

— Да не рябая… С рождения горбатенькая. Горбик у нее на спинке и на груди, и рост метр двадцать…

Мишка вспомнил — точно, горбатая дочь у Грачева. Как же он забыл?

— Ничего, пусть соревнуется, — великодушно со­гласился он.

— Дак она в купальнике постесняется на сцену выйти, —  вздохнул огорченно Предсовмина. —  За это ей балл снизют…

Молчаливый телефон на столе перед секретаршей весело дзинькнул, затих на мгновение, словно испуган­ный тем, что прерывает важное заседание, и затарато­рил, залился на всю комнату. Мишка кивнул секретарше: подними, мол, и снова повернулся к огорченному отцу.

— Да, без купальника нельзя. Это препятствие… Если из-за этого ее с конкурса снять, конкурс не состо­ится, — размышлял вслух Председатель Верховного Совета. — Ничего, — ободрил он смущенного отца. —  Балл снизют, получит приз за третье место. Третье место, дай Бог каждой…

Секретарша, бодро поднявшая трубку, побелела вдруг и открыла рот. Она повернулась к председателю Верхсовета и молча зевала, судорожно прижимая трубку к уху одной рукой, а другою тыкала пальцем вверх. Парламентарии и министры уставились на нее, и Мишка инстинктивно почувствовал тревогу.

— Чаво? — первым заговорил господин Микит Чи­стяков. — Ай последние пчелы таво… — ткнул и он паль­цем вверх, — улетели?

Секретарша мотнула головой: нет, мол, пчелы на месте, и голос у нее прорезался:

— Михаил… Михаил Сергеевич… из Москвы… Гор­бачев звонит…

Вот она, беда! Доигрался!

Мишка скукожился, умалился в миг до того, что почти полностью исчез под столом. Один чуб торчал. Секретарша, наконец оторвала трубку от уха и протя­нула ему. Все сидели не шевелясь, смотрели, как сек­ретарша тянет трубку председательствующему.

— Меня нету! — пискнул Предверхсовета.

— Я сказала, тута…

Мишка скосил глаза на оппозицию, шея не повора­чивалась. Злорадная улыбка оппозиции вызвала шаль­ную мысль: «Эх, пропадать, так с музыкой!» Артоня вылез из-под стола, прокашлялся и решительно взял трубку.

— Председатель Верховного Совета Половецкой республики Михаил Игнатич Антошкин приветствует вас, Михаил Сергеевич!

— Михаил Игнатьевич, — услышал он спокойный уверенный голос мужчины, — соединяю вас с Прези­дентом СССР.

Томительная пауза, долгий шорох в трубке, и нако­нец знакомый голос:

— Здравствуйте, Михаил Игнатьевич.

— Здравствуйте, Михаил Сергеевич, — неожиданно для себя вскочил Мишка и весь разговор с Пре­зидентом провел стоя. — Как поживаете? — вырвалось у него.

— Заботы, заботы… Моя жизнь у всех на виду… Поздравляю вас с избранием Председателем Верхов­ного Совета!

— Спасибо, Михаил Сергеевич, спасибо!

— Как дела в вашей республике. Народ не волну­ется?

— А чо ему волноваться. Народ у меня смирный.

— Смутьяны всегда найдутся. Разве политические партии не бунтуют?

— Нет у меня никаких партий, Михаил Сергеевич…

— Как это? — вырвалось у Президента, и он впер­вые перешел на «ты». — И как же ты сумел от них отделаться?

— Так у меня народ крестьянский. Он землю пашет, а не языком машет. Ты же сам из крестьян. — Мишка обнаглел, тоже перешел на «ты». —  Жизнь чижолая у нас. Интеллигенция не выдерживает, эмигрирует. Сошлют кого к нам на три года после института. А ссыльный, он и есть ссыльный. Одна мечта: поскорей лыжи смазать…

— А конфликты межнациональные? Они же по всей стране идут, — делился опытом Горбачев.

— У нас нету. Инородцев мало, да и те русские. А из русских веревки вей, не пикнут. Только кряхтят…

— Это и у меня так, — подтвердил Горбачев. —  Русских по всей стране бьют, жгут, режут, насилуют, а они лишь покряхтывают. И весь мир молчит, будто так и надо. А чуть русский шевельнется, в свою защиту пикнет, так весь мир взрывается: шовинисты, черносо­тенцы!

— А ты, Михаил Сергеевич, газеткам-то язычок подрежь, укороти. У меня газет нету и тихо.

— Нельзя, демократия, плюрализм, — вздохнул Президент. — Успехов вам, Михаил Игнатьевич! Ты уж от СССР не откалывайся, — попросил он жалобно. — А то мне совсем некем руководить будет.

— Я-то всей душой, — слукавил Мишка. — Но на­род, народ…

Мишка попрощался и положил трубку, гордо огля­дывая парламентариев и министров.

— Слыхали? Вот так!.. На чем мы остановились? —  деловито спросил он, садясь.

— На сексе, — пискнула возбужденная секретарша.

— На видеосексе, —  поправила ее Авдотья Никола­евна.

С видеосексом разобрались в два счета. Клуб круг­лые сутки на замке. Васька Туман открывает его, когда ему захочется поиграть в карты. Отпирай, крути хоть целые сутки. Заминка вышла с аппаратурой. Где взять? На черном рынке атомную бомбу продадут, были бы бешеные деньги. В Масловке бешеных денег не было. И мининдел спросил:

— Нельзя ли бешеную прививку сделать масло­вским деньгам?

Никто из министров не знал о такой прививке. Вновь выручила госпожа Машка, то есть минмясмолпром. Она предложила продать всю ее группу коров, чтобы они не ревели, напрасно ее ожидаючи. Все равно Машку заменить некем. А на вырученные деньги ку­пить видик с теликом. На том и согласились.

 

 

10

 

Маняня, как всегда к приходу мужа, была в курсе всех парламентских дел.

— Говорят, вы завтра персональные машины рас­пределять будете, —  встретила она мужа. —  Проси себе «Чайку» аль «Мерседес».

— У кого я просить буду? Сам у себя? Кто главнее меня в Масловке?

— Ну-ну, ты не ерепенься, не хорохорься там. Спер­ва президентом стань, а потом уж диктаторствуй.

— Завтра трудный денек предстоит, — вздохнул Мишка. — Зарплату распределять будем.

— Давно бы надо. До туалета еще. В других стра­нах депутаты с зарплаты начинают, а вы с туалета, —  упрекнула Маняня.

— Там цивилизация, демократия, плюрализм, ту­алеты давно организованы, а мы начинаем с нуля. Туалет — предмет наипервейшей необходимости.

Ночью Мишка стонал, ворочался. «О, как трудно государственные дела делаются, — с нежностью дума­ла Маняня. — Раньше, как бык, урчал во сне: дай сапо­гом по морде, не учует, а теперь вздохнешь — пробуж­дается». Ворочался-ворочался Мишка и начал соби­раться. Опять к министру мясо-молочной промышлен­ности, должно, совещаться. Мишка оделся и ушел. «Ох, один по ночам ходит, — с тревогой подумала Маняня, — без охраны! Телохранителей не выделили ему пока, а зря! Вдруг нападет кто! Ой, никак нельзя его одного отпускать!»

Маняня быстренько накинула халат и на улицу, следом за Мишкой. Догнала его возле самой мини­стерской избы. Слава тебе Господи, никто не напал! Мишка вошел в избу, а Маняня под окошком устро­илась караулить. Караулила и посматривала в избу. Госпожа Субочева колбасу режет, а сама все говорит, говорит, что говорит — не слышно, видно, советы да­ет, и все с дипломатической улыбкой. А как же — этикет. Ой, а чего это она бутылку выставила? А-а, прием1 Министр принимает Председателя Верхов­ного Совета! Положено. Ишь, выпили, а сами все говорят, государственные дела обсуждают. Смеются. Шевард­надзе тоже во время переговоров всегда веселый, улы­бается, смеется. Ой, чей-та он ее по голове гладит, ай, заболела? Да, от такой государственной работы, день и ночь покоя нету, не то что голова, сердце заболит. Ой, как в воду глядела, грудь гладить зачал — сердце разболелось. Бедная Машка! Довели девку государст­венные дела! Ишь, как Мишка грудь ей жмет, массиру­ет! Ой, ой, совсем плохо стало, вон как ее обхватил и к кровати потащил. Не выдержала Маняня, забара­банила по стеклу, закричала:

— Миша, скорую вызвать, ай сама отойдет!

Мишка разжал руки, и министр мясмолпрома шмя­кнулась на пол, как мокрая телогрейка.

— Держи   крепче! — кричала   Маняня. — Грудь, грудь массируй. Умрет же! — Она кинулась в избу.

Маняня отослала мужа спать, завтра трудный де­нек у него, надо быть бодрым, а сама до утра ухажи­вала за министром. Компресс ставила на лоб, на грудь, пока не догадалась стаканчик водки дать внутрь для разжижения крови. Машка выпила и сразу уснула. Народное средство и министрам помогает. Министр спала, а Маняня бодрствовала рядом. Не дай Бог, новый приступ приключится.Но Бог не допустил. Машка дышала бодро, с храпом и присвистом.

Радио отключили в парламенте, микрофон вынесли на всякий случай в соседнюю комнату, говорят, неза­ряженное ружье раз в год стреляет. А тут техника посложней, возьмет и отключенная заговорит.

— Господа, — попросил Мишка, — не надо дебати­ровать, народ поймет, что у нас секреты, и нагрянет!

С ним согласились. Уровень зарплаты решили уста­новить по аналогии с союзной, соответствующим об­разом уменьшая ее до республиканской. Какой сумме этот образ соответствует, двадцати или сорока поло­вам, как утверждала оппозиция, вычислили быстро. Опыт такой работы был накоплен. Оказалось — три­дцати половам. Одна полова была равна одному руб­лю. Пока не напечатали новые купюры, решено было пользоваться старыми, только назвать их не рублями, а половами: одна полова, три половы, пять полов и т. п. А копейки называть теперь половинками. Нача­ли устанавливать оклады. Министр финансов только успевала щелкать костяшками счетов. Министры назы­вали ей сумму оклада, которую, по слухам, получает Президент СССР. Министр финансов щелк-щелк, полу­чай, Михал Игнатич, три тысячи девятьсот семьдесят полов. И так далее. Секретарша записывала, лихорадо­чно подсчитывая в уме: сколько Михал Игнатич будет получать в год. Получалась невероятная цифра — под пятьдесят тысяч. Секретарь думала, что обсчиталась, и снова давай считать. Аж вспотела, бедненькая… Наконец, оклады установлены, зафиксированы.

— Можно будет завтра аванс получить? — спросил Предверхсовета у Минфина. —  Есть деньги в кассе?

Минфин долго щелкала костяшками. Министры и парламентарии терпеливо ждали. Даже оппозиция молчала. Дело серьезное, всех касается.

— Если получим мы, — ответила минут через три­дцать минфин, — то народу ни половы не достанется.

— Народ потерпит: его много, а нас мало, — сказал Предсовмина Грачев.

— А если забастует? — засомневалась оппозиция. Судьба у нее такая, во всем сомневаться.

— В моем хозяйстве шахтеров нет, это я точно знаю, — успокоил оппозицию Предсовмина.

— Кто же у нас в недра полезет, коли шахтеров нет? — спросил министр сельского хозяйства. — А вдруг там алмазы, золото, уран. Вот вам и деньги!

— А разве шахтеры добывают золото? — удивился Председатель Верхсовета. — По-моему, золото добы­вают золотари.

— А по-моему, золотари добывают еще кое-что, —  задумался более осведомленный в профессиях Предсовмина.

— Шахтеры добывают уголь, —  подсказал министр пчеловодства, — а без угля нам хана.

— Уголь нам нужен, это да, — сказал Предсовми­на. — Но как только мы из крестьянина сделаем шах­тера, хоть одного — ждите забастовки.

— Чего ты нас забастовками пугаешь? — подал го­лос мининдел Сергей Макарыч.

— Шахтеры мирно бастуют, не пьют, стекла не бьют. Они никому не мешают.

— Господа, мы отвлеклись, вернемся к нашим ба­ранам, —  остановил дебаты председательствующий Председатель Верховного Совета. — Где взять деньги для трудящихся масс?

— Верно, надо продать баранов, — нашла выход парламентская и министерская палочка-выручалочка, хорошо выспавшаяся под контролем Маняни минмясмолпром. — Двух зайцев убьем…

— Это мысль! — воскликнул Предсовмина, пере­бив. — Создаем бригаду охотников на зайцев: тут тебе и мясо, и шкурка. Молодец, госпожа Машка!

— Погоди, —  отмахнулась минмясмолпром, ничего несведущая в охотничьем деле. — Я не о тех зайцах…

— О кроликах, что ли? — не понял Предсовмина и пробормотал: — В моем хозяйстве вроде кроликов нет.

— Продаем всех баранов, — развивала свою мысль Машка, — добываем деньги и высвобождаем двух пасту­хов. Экономия — не надо будет им зарплату платить.

Парламентарии и министры зааплодировали, пока­зывая, что еще одна проблема решена. Получат аванс трудящиеся массы.

— Теперь вопрос о персональном транспорте, —  заговорил председательствующий, когда смолкли ап­лодисменты. — Господа, предколхоза Кандеев ездил на «Ниве», и больше «Нивы» ни у кого не было. Мы верно осудили его за волюнтаризм. И теперь, когда мы взяли курс на повышение благосостояния народа и добиваемся того, чтобы на каждом дворе стояла «Нива», мы не можем себе позволить такой роскоши, как растрата драгоценного времени наших министров на пешие прогулки от дома до работы. Каждая минута министра дорога для народа. Поэтому я предлагаю выделить министрам по персональной «Волге». Я по­нимаю, в соседнем государстве министры катаются на «Чайках». Но нам надо быть скромнее, не отрываться от народа. Мой лозунг таков: «Ниву» народу — «Вол­гу» министрам!

Парламентарии и министры с пониманием встрети­ли небольшую речь председательствующего и решили не открывать дебаты, принять с небольшой поправкой мининдела, который предложил добавить к лозунгу три слова, а именно: «Чайку» Предверхсовета и Предсовмина. И снова в который уж раз встал проклятый вопрос, иначе его и назвать нельзя: где взять деньги на «Волги» и «Чайки»? Как только встал этот вопрос, министры дружно повернулись к минмясмолпрому, и госпожа Машка, как всегда, не подвела, опять со­рвала аплодисменты, предложив продать всех коров, разобрать коровник на кирпич и пустить его в соседнее советское государство, где туго со стройматериалами, разобрать телятник, который все равно без ремонта никуда не годится, и бревна загнать в Японию, где, по слухам, покупают даже кору, а у них, хоть и гнилые, трухлявые, но бревна. На вырученную валюту купить вместо «Чаек» «Мерседесы».

— Правильно! — подхватил Предсовмина Гра­чев. — Плюс экономия от сокращения кадров: доярок долой, пастухов долой, да и должность министра мясомолочной промышленности сократим: лишней «Во­лги» покупать не надо.

— Почему это? — вскинулась минмясмолпрома.

— А как же. Ведь нет у нас министерства культуры, потому что культуры нет. Не будет мяса-молока, за­чем тогда нам министр мясомолочной промышлен­ности?..

— А куда же я?

— Будешь просто депутатом.

— Разве депутатам «Волга» не положена? — уди­вился господин Антисемьит.

— Конечно, нет, — подтвердил Предсовмина.

— Я протестую! — воскликнул господин Антисе­мьит. — У меня единственного, как у простого депута­та, меньше всех зарплата, и «Волга» мне не положена? Это дискриминация Русской фракции!

— Почему же ты не боролся за министерское крес­ло? — удивился Предсовмина.

— Я снимаю свое предложение! — кричала Машка.

— Успокойтеся, господа, — пошел на компромисс Предсовмина. —  Коров и коровник мы оставляем, а на­счет телятника, думается, дельное предложение. В крайнем случае, вместо «Волг» купим в Японии «Тойоты».

Такой компромисс всем понравился, кроме Коли Антисемьита. Он волновался, кричал: протестую! про­тестую! Но на него не обращал внимания даже его друг господин Вшивый Глист, который видел в вооб­ражении, как он на «Тойоте» подкатывает к тещиному дому. Упадет вредная старуха.

С машинами разобрались, остались пайки и дачи. Против пайков выступили дружно. Почему-то народ их совсем не воспринимает. Решили не дразнить гусей, проще водителей «Тойот» и «Мерседесов» посылать в со­седнее советское государство отовариваться. От пайков отказались.

Ах, дача, дача! Сладкое слово — дача! У тебя есть дача? Ты отвечаешь — да, и чувствуешь себя челове­ком. А твой ответ — нет, сразу вызывает в душе чувст­во неполноценности. Ты начинаешь оправдываться: за­чем она мне нужна? Когда мне ею заниматься? И т. д. и т. п. хотя у тебя никто этих оправданий не спрашива­ет… Решено было дачи ставить в Скорят­ниевке на берегу Криуши. Мининдел предложил для Мишки от­дельную дачу.

— Так как, — говорил он, — наш президент имеет особую страсть к рыбалке…

— У нас еще нет президента! — перебил его гос­подин Антисемьит. Он все более и более чувствовал себя обделенным. Как рядовому депутату ему не поло­жена была и дача. От этого он сильнее озлоблялся.

— Выберем!

— Да, с этим вопросом мы подзатянули, — сказал Предсовмина Грачев. — Надо сегодня решить… Канди­датуре Михаила Игнатьевича реальной альтер­на­тивы нет. Будем избирать его на безальтернативной основе.

— Как это нет? — не сдавался Коля Антисемьит. —  Я выдвигаю свою кандидатуру!

— Погоди ты, не порть атмосферу, — одернул его министр механизации господин Вшивый Глист. — Мы еще с дачами не решили. Продолжайте, господин Сер­гей Макарыч.

— Повторяю, так как наш будущий президент тру­дится день и ночь на общественной ниве, — Сергей Макарыч бросил выразительный и одобрительный взгляд в сторону Машки, — я предлагаю поставить ему особую дачу, имея в виду его рыболовецкую страсть. Проект в двух словах таков: ставим дачку на самом берегу того озерка, помните, Михал Игнатич, где мы всегда рыбачим? (Мишка кивнул: помнит). Одно из окошек должно выходить на любимое вами место. Устанавливаем электронную удочку, вы лежите в по­стели, по телевизору следите за поплавком, как только клюнет, нажимаете кнопку, удочка выбра­сывает рыбу на транспортер, и он подает ее прямо в кипящую сметану.

— Мм, хорошо! — промычал Предсовмина Грачев.

— Мы можем изредка проводить заседания па­рламента там, на даче, — развивал свою мысль мининдел.

— Почему  изредка? — перебил  его   Вшивый Глист. — Можно рядом поставить зал заседаний типа Большого Кремлевского дворца, и работать там по­стоянно.

— А как же я? — подал свой теперь постоянно оби­женный голос Коля Антисемьит.

— А чо ты? — не понял Вшивый Глист.

— У меня же ни машины, ни дачи! Я в Скорят­ниевку пешком ходить буду?

— Прогулки по свежему воздуху полезны для здо­ровья, —  хохотнул Предсовмина.

Ох, ребята! Напрасно вы шутили над Колей, заго­няя такими шутками в лагерь неприятеля. Купили дачей и «Тойотой» Андрюшку Вшивого Глиста и об­радовались. Не видели вы, не подозревали, что болото власти затягивает вас, все дальше и дальше отдаляет от народа, который все внимательнее прислушивается к Свистуну. Забыли вы библейские слова: все тайное становится явным. Неужели вы не понимали, вышучи­вая, обделяя, обижая Колю Антисемьита, что он пер­вый кинет в народ все тайное с вашего безгласного заседания, а тайное сильнее всего будоражит. Недооце­нили вы сладкие запахи болота власти. Одурманенные, как наркотиком, вы думали, что утопаете в лебяжем пуху перины, а тонули в трясине.

 

 

 

11

 

— Господа, давайте наконец президента изберем, —  предложила Машка. — Долго, что ли, на безальтерна­тивной основе.

— И откроем свое телевидение! — выкрикнул Микит Чистяков.

На него глянули мельком, и повернулись к Коле Антисемьиту, который обиженно-сварливым тоном за­говорил:

— Как депутат демократической республики я имею полное право вносить предложения и ставить их на голосование! Поэтому, первое: повторяю, я выдвигаю свою кандидатуру на пост президента республики, и второе: требую, чтобы выборы пре­зидента были всенародными!

— Имеешь, имеешь ты право выдвигаться и голо­соваться, — успокоил его Предсовмина. — Никто твое право не отнимает. Проголосуем и решим демократи­ческим путем… Я предлагаю избрать президентом гос­подина Антошкина. Он доказал, находясь на посту Предверхсовета, что обладает всеми качествами лиде­ра, умеющего в трудную минуту сплотить вокруг себя народ и повести за собой.

Парламентарии и министры одобрительно ударили в ладоши, особенно старался Вшивый Глист. Мишка, видя его усердие, одарил доброжелательной и много­обещающей улыбкой. Вшивый Глист сильнее засиял, показывая, как он рад такой кандидатуре, и как бы давая понять, что лучшего Председателя Верховного Совета Половецкой республики, чем он, Вшивый Глист, не найти. Не аплодировал только Коля Антисемьит. Он сильнее помрачнел, видя такое единоду­шие, и громко сказал:

— Я требую всенародных выборов президента!

— Зачем народ булгачить? — спросила Машка. —  Он выбрал нас, доверил вести государственные дела, а мы к нему пойдем — вразумите нас, бедных, выбери­те нам президента! Народ спросит: за что вы деньги получаете, если такого простого дела без нас решить не можете?

— Народ вам не доверяет, он доверяет Свисту­ну! — выкрикнул в отчаянии Коля Антисемьит.

— Кому, кому? — ехидно спросил министр иностран­ных дел Сергей Макарыч и загремел на всю комнату. —  Народ уже выбирал между Свистуном и Михал Игнатичем — и выбрал! Ты нас на провокацию без варежек не возьмешь, — ткнул он пальцем в сторону Коли. — Я предлагаю не ставить кандидатуру товарища Антисемьита на голосование! Ты не достоин звания господин!

— Спросите у народа, доверяет ли он вам?! — вы­крикнул свой последний аргумент Антисемьит.

— И спросим!

— Спросите!

— Господа, нам не нужно сходу отвергать такое серьезное обвинение, — заговорил бессменный предсе­дательствующий Мишка. — Надо создать парламент­скую комиссию и спросить у народа, —  указал он рукой в окно на магазин. —  Благо, он всегда под рукой.

— Вообще-то надо учесть, —  подал вернопод­данни­ческий голос министр механизации Андрюшка Вши­вый Глист, — народ уже не тот. Свистун его крепко бунтует. Частушки про нас пошли, анекдоты. А какое народ звание дал нашему дорогому и любимому пре­зиденту, у меня язык не поворачивается вымолвить…

— Пока не президенту! — перебил Коля Антисе­мьит. — А зовет Артоню народ — наш плюралисимус! Вот как — ха-ха!

— Меня не собьют с демократически-плюралисти­ческого пути ни происки врагов, ни твое ха-ха, —  урезо­нил его Мишка. — Надо идти в народ!

Масловский народ, как всегда, оставил свои дела, с утра собрался у столба под репродуктором. Но репродуктор молчал, как столб. Вызвали монтера. Как он ни бросал свой всемогущий взгляд на репродук­тор — молчит, зараза! Народ подсказывал, откуда эф­фективней бросить взгляд. Монтер отступал от столба на три шага в разные стороны, кидал взгляд под разными углами, в разные точки пыльного колокола. Молчит, паразит! Шея устала у монтера, глаза устали. Ничего не оставалось делать, как цеплять кошки, при­вязываться к столбу цепью, и, кряхтя, лезть вверх, осматривать, щупать колокол, чихать от пыли. Мол­чит, хоть разбей его молотком. Народ решил, что репродуктор сглазили и разбрелся по домам к част­ным радиоточкам, потягиваться, почесываться на ди­ванах, ожидать, когда радио заговорит депутатскими голосами. У столба остались самые терпеливые. Они отоварились в магазине собеседниками, набеседова­лись под тополями и разлеглись в траве тепленькие. Не слышали, как к ним явилась полномочная пар­ламентская Комиссия по выявлению народного отно­шения к парламенту в лице Авдотьи Николаевны, Микита Чистякова и Коли Антисемьита. Микит, как председатель Комиссии, подошел к Витьку Дугасу, уткнувшемуся носом в лопух и похрапывающему так, что лопух шевелился и покачивался, как от порывов ветра, и дернул его за плечо:

— Витек!

— Чаво! — повернул Дугас к нему опухшее небри­тое лицо, не открывая глаз.

— Витек, ты доверяешь парламенту?

— Чаво? Какому бля менту? Ментов я, бля, не уважаю, —  бормотнул Дугас.

— А меня ты уважаешь?

— А ты кто, мент? — Дугас приоткрыл глаз и скри­вил потрескавшиеся губы.

— А-а, Микит… Микиша, друг, дай я тебя поце­лую, —  шевельнул он непослушной рукой. —  Медом ме­ня угощал? Угощал… Уважаю я тебя, друг Микиша. Уважаю… Выпьем?.. — И Дугас снова откинулся к ло­пуху и храпанул так, что пыль поднялась и лопух расстелился по земле, как зеленая простыня.

— Видишь, — распрямился, глянул на Анти­семьита Микит Чистяков, — доверяет парламенту… Спроси-ка ты у него? — указал он Авдотье Николаевне на Касья­на Комиссара.

— Кася, — присела на корточки бывшая учитель­ница перед спящим дюжим мужиком и легонько по­трепала его за плечо. Он открыл глаза растянул гряз­ные губы, шевельнул ими.

— Дуняша, давненько ты не была у меня? Ложись ко мне на подушечку, — дернулся, подвинулся он на траве. — Обыму я тебя…

— Кася, ты меня уважаешь?

— Тю, твою мать, дуреха! — матюкнулся Комис­сар. — Скока те грить! Не уважал бы, не обымал. Ло­жись скорея…

— Видишь, и этот уважает, — глянул на Колю Микит.

— Касьян, паскуда! — разозлился, закричал на Ко­миссара Антисемьит. — Ты чо вчера говорил? Ты куда парламент посылал, а?

— Дуняша, кто эта? Зачем он между нас?.. В Бога, в креста, в мать, в семьдесят семь святителей, в восемьдесят восемь апостолов, во всех святых!!! —  заорал Комиссар. — А ну иди сюда, иди сюда, грю!

— Видишь, а тебя не уважает, —  торжествовал Ми­кит. — Пошли в парламент докладать.

Коля побито тянулся сзади.

Доклад был кратким: народ еще тот — парламент уважает, а Антисемьита не уважает. Кандидатура Ко­ли тут же была отклонена. Альтернативы Михаил Игнатичу не было. Он и стал первым президентом республики. Председателем Верховного Совета избра­ли министра иностранных дел Сергея Макарыча. Анд­рюшка Вшивый Глист потрясен был такой веролом­ностью президента. Ведь видел же Михаил Игнатич, видел, как он поступился принципами, чтобы пока­таться на «Мерседесе», и такое, такое… слово подоб­рать трудно. Одним словом, огорчился Вшивый Глист чрезвычайно. Даже перестал его радовать стук топо­ров посреди дороги, где над вырытой глубокой ямой плотники ставили туалет.

 

 

12

 

После краткого обеденного перерыва парламент, включив микрофон радиовещания, начал обсуждать проклятый вопрос: где взять средства на строитель­ство дач? И вообще нужны деньги, деньги, деньги. Сперва все глядели на министра мясомолпрома, но Машка молчала.

— Мда-а, это вопрос вопросов, — разочарованно протянул председательствующий. Им стал теперь но­вый Предверхсовета Сергей Макарыч. Давайте рабо­тать головой, на то мы и министры. — Он оставил за собой должность мининдела.

— А когда мы будем с телевидением решать? —  спросил Микит Чистяков.

— Ты хочешь сказать, что у тебя есть предложение, где взять деньги? — быстро отреагировал масловский спикер Сергей Макарыч.

— Есть предложенийце. Давайте вернемся к коров­нику… Кирпич — отменный материал для строитель­ст­ва дач. Правильно госпожа Машка говорила, надо разобрать коровник и построить дачи.

— А коровы где будут?

— Продать и купить другие стройматериалы. Од­ним кирпичом не обойдешься.

— Не лучше ли продать пчел? — встрепенулась Машка. — Они теперь в цене!

— Какой там в цене, — отмахнулся Микит. — Пока я тут заседал, половина вымерла, еще маненько и все исчезнут.

— Ага, — обрадовалась Машка. — Исчезнут пчелы, исчезнет должность…

— Ишшо месяц продержусь… А там телевидение откроем. Я на должность министра телевидения пер­вым претендую, — простодушно признался Микит Чи­стяков.

— Это почему же? — вскипел Коля Антисемьит. —  А я? Я вообще без должности!

— Я дюжее люблю телевизор смотреть, — выска­зал неотразимый аргумент в свою пользу Микит Чи­стяков. Он у него оказался не единственным. — Я пер­вым выкинул идею и двигаю дальше необходимость Половецкого телевидения. А нащот вообче, то тебе нельзя вручать идеологическую оружию.

— Это почему же?

— Ты будешь пропагандировать СПИД.

— Ты, дед… ты чаво, дед! — заорал Коля. — Я те по рогам! Товарищи, господа, это провокация!

— Господин Микит, надо давать отчет… — начал спикер Сергей Макарыч.

— Даю, даю… Вот вам мой отчет… Скажите, Коля у нас Антисемьит? Антисемьит. Это не я придумал. Как только он возьмет в руки вожжи телевидения, где гарантии, что он не зачнет подпушать пропаганду против семьи. А человек такая скотина… нет-нет, тут он хужее скотины, та раз в год потребность имеет, а человеку давай-давай и не откажется. Это не я при­думал. А где жены нет, там СПИД. Это не я придумал. Вот мой резон и отчет…

— Да, резон есть… Господа, мы отвлеклись. Зна­чит, решено — продаем коров?

— Кто это решил? — крикнула Машка. — Я против!

— Давайте в другом месте поищем, — заступился президент.

— Господа, у меня есть предложение. Доход посто­янный — труд легкий, веселый. Популярный во все вре­мена, — пропагандировал свое предложение министр сельского хозяйства Гольцов.

— Не тяни — говори!

— Давайте пойдем по аналогии с Прибалтикой — откроем публичный дом!

Предложение неординарное. Установилась тиши­на. Министры и парламентарии молча переваривали. Осо­бенно усердно работали желудки холостой оппозиции.

— Кто туда пойдет? — задумчиво проговорил спи­кер.

— Как кто? Микит Чистяков только что сказал — потребность постоянная… Сейчас у народа спросим, —  увидел минсельхоза в окно Петьку Кондрашина — ком­сомольца, который, видно, только что проснулся под тополем — щека имела следы от травинок — и шел к углу здания парламента справить малую нужду. —  Петька, —  позвал минсельхоз. — Ты в публичный дом пойдешь?

— А где он?

— Скоро будет. Пойдешь?

— Работать?

— Да не, к девочкам…

— Пойду…

— Вот видите, народ готов нести свои кровные в публичный дом.

— Ты меня не понял, я говорю, кто туда пойдет работать? — пояснил спикер Сергей Макарыч.

— Отбоя не будет. Проституция — дело доходное, все газеты пишут… Проведем конкурс красоты и всех победителей туда. Все равно эти миссы, как говорит жестокая статистика, сразу по рукам идут. А мы своих далеко не отпустим, себе оставим!

— Мда-а… Публичный дом дело хорошее, — мечта­тельно проговорил спикер Сергей Макарыч. —  Порань­ше бы его годков эдак на двадцать.

— А мы в спальне сделаем стену из японского стекла. Из спальни ничего не видно, а то, что в спальне делается, как сквозь простое стекло. И вас, Сергей Макарыч, Микита Чистякова и других стариков будем за деньги пускать, чтоб вы смотрели, что в спальне делается.

— А ежли в спальню захочется? — спросил госпо­дин Микит.

— Силен дед! — восхитился минсельхоз. — Захочет­ся, бери билет и с Богом!

— Не получится, — засомневался спикер. — Девоч­ек всего две, а народу сколько. В очереди долго стоять придется. Народ разволнуется…

— Почему две? Три, — поправил минсельхоз. — А горбатенькая?

— Кому она нужна.

— Почему? — обиделся Предсовмина, отец горба­тенькой. —  Она разве не женщина? Гурманы всегда най­дутся.

— Итак, решено, — завершил дебаты спикер. — Бу­дет в Масловке публичный дом! Но завтра его открыть нельзя. Нет подходящего помещения, да и конкурс красоты прежде провести надо. Кандидаты в жюри еще не откликнулись на наши письма. Значит, доход мы завтра иметь не будем. Нужны другие предложе­ния…

— Господа, — снова поднялся министр сельхоза Го­льцов, — мы знаем, что в соседнем советском госу­дарстве дефицит собеседника, — щелкнул он себе по горлу. — Давайте гнать самогон и продавать в соседнее государство. Доход постоянный.

— Мда-а, хорошее дело… Одна загвоздка. Свой народ сопьется… думать надо…

— Чего думать! Строжайший контроль. Гос­приемка. Принимать только от трезвых.

— Не уследить, — сомневался спикер.

— Соседние государства госприемку ликвидируют, а мы внедряем. Абсурд! — вступила в спор оппозиция, усиленная вернувшимся блудным сыном Вшивым Глистом.

— Хорошо бы собеседника гнать за границу за валюту, — мечтательно произнес Предсовмина.

Президент выбрал позицию посередке. Он сказал:

— Идея в целом приемлемая… Но плюрализм дол­жен быть. Госприемку нам реанимировать не следует, но и от контроля отказываться рановато. Чтоб свой народ не погубить, надо принимать продукцию только у трезвых.

Так и порешили. Стали думать дальше, как попол­нять казну. Министра сельхоза, как прорвало, идея за идеей, и все принимаются. На этот раз он предложил открыть таможенную службу: поставить на пересече­нии границы с советским государством погранич­ников, и пусть они пошлины берут за въезд и выезд из Масло­вки. Идея прекрасная. Одно плохо. Как раз случилось так, что небольшой участок от Масловки до Киселев­ского бугра не заасфальтирован. И многие машины ездили в райцентр, в Уварово, через Рогатый пруд, Чуево-Алабушку. Хоть и дальше, но асфальт. Район­ные власти давно обещали покрыть асфальтом дорогу. Масловский народ все жданки прождал, а дороги нет. Поэтому-то большой доход от таможни ожидать не приходилось. Но и крохи казне пригодятся. Этот руче­ек может потечь в казну с сегодняшнего дня. Президент вспомнил о своих давних помощниках, комсомольцах. Вызвал комсомольского вожака Петьку, поставил его во главе таможенной службы. В качестве платы за труд комсомольцы попросили разрешения реквизировать в частное пользование все горючее для человеческого организма, ввозимое и вывозимое без спецразрешения.

Комсомольцы прихватили с собой два бревна для столбов и жердь для шлагбаума и отправились на место службы. Между коровником и мельницей уста­новили пропускной пункт: врыли по обеим сторонам дороги столбы и привязали к ним жердь. Уселись рядом, стали ждать машины. Из окна парламента хорошо был виден пропускной пункт, шлагбаум, и сердца парламентариев и министров радовались, когда показывалась машина на бугре. Парламент пре­кращал заседание, скапливался у окна и с наслаждени­ем наблюдал, как пополняется казна.

Водитель первой машины оказался покладистым. Петька маленько потрепал его за грудки, вытащив из кабины самосвала. Водитель, должно быть, выложил положенный за проезд трояк и покатил дальше. Вто­рой оказался упрямым. Несмотря на то, что его вы­тряхнули из «Жигуленка», постучали головой о двер­цу, он, вероятно, никак не мог понять, что въезжает на территорию суверенного государства, а въезжаешь, го­ни монету. Таможенникам-комсомольцам пришлось самим осматривать машину. Поиски, по всей вероят­ности, быстро увенчались успехом, так как комсомоль­цы сразу бросили на произвол судьбы водителя и дру­жно двинулись на обочину в травку, где, не мешкая, уселись в кружок. А энергичная судьба водителя ки­нула его в «Жигуленок» и пустила по ухабистой дороге так, что зад машины подбрасывало на метр, как у за­правского гонщика. Таможенники не долго собеседо­вали на травке. Служба. Третий автомобиль появился, и снова «Жигуленок».

— Течет ручеек в казну, — радостно потер руки Предсовмина, глядя, как «Жигуленок» остановился у шлагбаума.

Этого водителя и вынимать из кабины не при­шлось: сам вылез. Петька без долгих объяснений ухватил его за грудки… Ой, что это? Чего это Петька на землю полетел, ай набеседовался? Ох, и второй комсомолец зачал землю целовать. А чем это третий размахивает? А-а, это Витя Кытек! Он никогда без велосипедной цепи не ходит. Ага, ловко он шофера перепахал вдоль спины. Да подымайтесь, подымай­тесь вы с земли скорея. Хва­тит разлеживаться! Подымаются, орлы. Щас ты попля­шешь у нас! Ой, чо эта? Ого-го! Шлагбаум сорвал и на таможенников. Да бегитя, бегитя скорея: против жерди нет приема. Молодцы, быстроногие… Нужно их воору­жить, да подмогу дать. А что это нарушитель у столбов копается? Гляди-ка, столбы повытаскивал и на багаж­ник «Жигуленка». Привязывает. Шустер! Так столбов не напасешься. Покатил, проклятый.

Решено было таможенную службу организовать ос­новательно, вооружить.

В конце рабочего дня в парламент явился руководи­тель строительства туалета, доложил, что туалет готов к эксплуатации. Спикер объявил по радио, что через час состоится торжественное открытие первого объекта перестройки.

Народ стекался к туалету. С краткой речью выс­тупил президент, поздравил половцев и инородцев, то есть русских, с наступлением новой эры, эры плюрали­зма. Под звуки президентского оркестра — гармошки и пионерского горна — и аплодисменты он же резанул красную ленточку и направился в туалет, чтобы пер­вым опробовать его деловые качества. В двери он повернулся лицом к народу и поднял обе руки, как космонавт, прежде чем нырнуть в распахнутую дверь космического корабля. Аплодис­менты народа перешли в овацию, послышались здравицы: «Слава Михал Игнатичу!» «Президенту — ура!!!»

Шум, крики, восторженные пожелания легкого об­легчения. Дружно грянули горн с гармошкой.

Михаил Игнатьевич бросил на тарелочку тринад­цать звонких копеек, то бишь половинок, и исчез в ту­алете. Секретарша закрыла за ним дверь. Народ за­стыл в томительном ожидании.

— Чаво он там застрял? Запор, что ли, у него? —  мутил народ Свистун.

И находились такие, которые поддерживали, под­хихикивали, паразиты. Нет на вас Берии!

Президент появился на пороге туалета, поправляя штаны, потом помахал народу рукой.

— С об-лег-че-ни-ем! Ми-хал Иг-на-тич! — сканди­ровал народ, заглушая гармошку и горн. Горнист, румяный пионер, гордый, что именно ему доверили выступить в президентском оркестре, старался так, что казалось, щеки его вот-вот лопнут.

Президент оставил запись в книге почетных посети­телей туалета, которую ему любезно преподнесла длинноногая секретарша, и поднял руку, успокаивая народ. Шум постепенно утих. Народ приготовился выслушать речь президента.

— Можете пользоваться! — издал указ и сам его прочитал президент, гаркнул и направился в здание парламента, где по случаю открытия первого объекта перестройки Совет Министров давал банкет.

Президент был уверен, что в туалет выстроилась очередь. Но он ошибался. Народ разбредался по до­мам, где в каждом доме, у кого за катухом, у кого в укромном месте палисадника в кустах, был собствен­ный бесплатный туалет.

 

 

13

 

Предсовмина Грачев возвращался домой с банкета за полночь. Ему, как хозяину банкета, пришлось уйти одному из последних. Шел мимо Совета Министров, посвистывая. Ночь темная, теплая. На небе наволочь. Пахнет дождем. Вдруг видит окно его кабинета теп­лится светом. Догадался, что это ночной председатель Свистун бодрствует. И потянуло хмельного Грачева глянуть, что он делает в его кабинете. Перелез Предсовмина через невысокий забор из штакетника и на­прямик по цветам пробрался к окну. Глядит, на его столе стоит бутылка самогона, наполовину опусто­шенная, закуска нарезана на конторской бумаге. Сви­стун сидит в председательском кресле и разглаголь­ствует перед двумя комсомольцами.

— Ах, стервец! — подумал хмельной Грачев, увидев такую картину. — Пить на рабочем месте? Сейчас я те­бе прочесон устрою!

Не знаю, как повел бы себя Грачев, будучи трезвым. Удержался бы он от прочесона или трезвому ему захо­телось бы власть употребить? Не берусь утверждать. Но смотрите, что вышло из прочесона.

Грачев сильно толкнул дверь, надеясь с ходу ворвать­ся в Совмин, пока прочесонный пыл не прошел. Закры­то. Председатель начал колотить кулаком в дверь.

— Что за шум, а драки нету, — раздался тонкий голосок комсомольца.

— Открывай, будет щас драка!

Грачев слышал, как комсомолец быстро кинул в ка­бинет:

— Председатель.

— Открывай, — донеслось оттуда.

Комсомолец открыл. Грачев мимо него шарахнул в кабинет. Ворвался, крикнул:

— Пьянствуете?! — Свистун по-прежнему сидел в председательском кресле, перед ним не было ни бутылки, ни кусков сала.

— Это вы пьянствуете, а мы мирно беседуем, —  спокойно ответил Свистун и обратился к Петьке Кондрашину. — Так ведь?

— Так, — пьяно кивнул Петька.

— Я своими глазами видал! — заорал Грачев, пора­женный таким нахальством.

— Мало ли чего спьяну тебе померещилось… Вы­пил, спокойно иди домой…

— Ах, наглец! Ты с кем так разговариваешь?.. Уво­лю! — взревел Грачев.

— Ты меня не брал на работу, не тебе увольнять.

— Вон из моего кабинета! Арестую!

— Ишь, командир! — подмигнул Свистун Петь­ке. — Вот она демократическая власть. Сами пьют, а как другой выпьет, так арестую… А хочешь я тебя сам арестую? — нахально спросил он у Грачева.

— Это бунт! — визжал Предсовмина.

— Нет, это революция… Хватит, навластвовались! — грозно поднялся из-за стола корявый Сви­стун. — Теперь власть будет народная! Ребята, арестуй­те его, свяжите!

Петька вскочил. Грачев кинулся от него к выходу, но там стоял другой комсомолец, который открывал ему дверь. Он расставил руки, поймал Грачева, об­хватил, прижал к стенке. Подлетел Петька. Вдвоем они вывернули руки Предсовмина, связали ремнем.

— Заприте его в бухгалтерии, там решетки, — при­казал Свистун. — Вот вам ключи от радиоузла. Запри­тесь там и ждите меня… Пойду народ подымать… Народная власть не забудет ваши услуги, ребята! Щед­ро вознаградит.

Свистун поднял с постели Колю Антисемьита и Вшивого Глиста, объявил им о военном перевороте, об аресте Предсовмина, предложил участвовать в новом правительстве, обещая Антисемьиту пост премьер-ми­нистра, а Вшивому Глисту — Предсе­дателя Верховного Совета. Оба согласились. Они разбудили вечно пьяного Комиссара, Бздуна. Комиссар глотнул из подставлен­ного стакана и изъявил готовность идти в огонь и в во­ду, только без медных труб. От шума голова раскалыва­ется. А Бздун отказался участвовать в революции: мол, некогда, завтра нужно лук полоть, совсем травой зарос. Уговаривать не стали, время дорого. Не хочешь быть министром, поли лук. Подняли еще нескольких недо­вольных демократической властью и направились к Машке арестовывать президента. Шли быстро, бесшу­мно, надеясь вытащить президента из объятий Машки тепленьким. ан, нет! В каждой революции есть наклад­ки. Вышла осечка и здесь. Никто не догады­вался, что сон президента в Машкиных объятиях охраняется.

Только подошли к палисаднику, хотели окружать избу, как их остановил окрик Маняни:

— Стой! Кто идет?

— Свои, — отозвался Свистун.

— Кто это свои? Ложись, стрелять буду! Ложись и докладывай по какому делу.

— Да свои же говорят, — остановился Свистун в нерешительности. Черт ее знает, дуру, жахнет из куста солью: три дня чесаться будешь.

— Ложись, чаво нада!

В тишине все явственно услышали испуганный ше­пот: — Ой, Маняня! — и сразу громыхнула дверь, мелькнул человек в белых трусах по крыльцу, шлепнув по доскам босыми ногами. Гром и молния разверзли ночь. Революционеры в страхе попадали на землю, в пыль. Жалобный крик, схожий с криком раненого зайца, достал их чуткие уши. Где-то вдали, откуда исшел жалобный крик, слышался треск картофельной ботвы. Нет, это не заяц кричал, истекая кровью, биясь головой об землю и взбрыкивая ногами; это не ране­ный лось мчался по картофельному полю, удирая от преследующих его охотников; это не рысь, треща ког­тями по сухой коре, взлетела на сосну, это Президент Половецкой республики, выронив штаны и другую президентскую амуницию, мчался по огородам, сжи­мая ладонью пылающую, набитую солью ягодицу. Бежал он не от революции, а от собственной жены.

Узнав об аресте Предсовмина и бегстве Президен­та, министры предложили свои услуги революционе­рам. По радио всему масловскому народу было объяв­лено, что в Половецкой республике произошла рево­люция. Правительство низложено. Был зачитан декрет о мире и земле, услужливо написанный бывшим Пред­седателем Верховного Совета бывшим учителем ис­тории бывшим господином Сергеем Макарычем. Чи­тал Петька комсомолец, читал по-левитановски:

— Дорогие дамы и господа! сударыни и судари! Товарищи и товарки! Сегодня, 7 июля 1990 года в По­ловецкой республике произошла Великая Июльская Народная революция. Антинародное правительство низложено. Народ вырвал власть из рук диктатора Артони. Тягостные дни эпохи плюрализма завер­шены. Отныне и во веки веков приказываем:

1. Считать день 7 июля праздником — Днем осво­бождения масловского народа от ига плюрализма.

2. Именовать Половецкую республику Масловской республикой.

3. Отменить половецкую национальность жителей республики и даровать каждому новую националь­ность — масловец.

4. Созвать в час дня всенародный митинг на пло­щади у магазина, который завершить празднеством свободы.

              Временный революционный комитет.

 

Масловский народ высыпал на улицы праздновать свободу, шумно тек к магазину. Молодые энергичные масловцы на радостях сровняли с землей первый объ­ект перестройки, как символ плюрализма, растащили по досочкам по домам. В хозяйстве пригодится. Более степенные масловцы гудели у столба с молчаливым репродуктором, гадали, как поступит ВРК с Председа­телем Совмина. Если не казнить, значит, для Грачева тюрьму строить надо. Опять средства. Обсуждали, куда скрылся президент. Общее мнение было, что он нашел политическое убежище в соседнем Советском Союзе, скорее всего у своего кума. Спрашивали друг у друга, будет ли новый кабинет министров требовать его выдачи для публичного суда.

Революционеров не было видно. Заседают, портфе­ли делят, догадались масловцы. Ровно в час, как и на­значено было, из здания парламента один за другим, гуськом, чинно и важно вышли революционеры. Впе­реди шагал Свистун: лысый, выбритый, причесанный, и — о, чудо — при черном галстуке в красную крапин­ку. Ни половцы, ни русские, а масловцы тем более, ни разу не видели его таким.

— Ух, ты! — невольно вырвалось у восхищенного деда Ильи. — Молоток! Енярал!

— Пиночет! Хунта! — хмыкнул насмешливо дядя Ванька.

Дед Илья не понял его слов, но догадался, что дядя Ванька насмехается над племянником, и буркнул ехидно:

— Сам ты свиночет…

Вихрастые комсомольцы услужливо суетились, рас­талкивали народ, несли что-то от магазина к столбу, куда направлялось правительство. Оказалось, пустые ящики из-под вина волокут для трибуны. Ящики пере­вернули под ноги правительству. Оно взгромоздилось в ряд на шаткую трибуну. Свистун взглядом вождя окинул возглавляемый им нечесаный небритый кре­стьянский народ и вскинул руку:

— Господа! — гаркнул он. — Революция, о которой я вам твердил все время, совершилась!

Он рубанул воздух рукой, выкрикнув последнее слово, ящик под ним качнулся, хрупнул и Нью-Ленин рухнул в толпу, словно памятник. Испуганный народ шарахнул в сторону. Свистун шмякнулся со всего маху в пыль.

Мужики заржали.

— Жеребцы! — гаркнул дед Илья, а про себя по­думал тревожно: «Хреновое знамение! Недолго про­держится, сковырнется!»

Свистун поднялся, отряхнул пыль с пиджака, гроз­но глянул на комсомольцев. Они мгновенно подсунули ему другой, более устойчивый ящик. Свистун шагнул на него, утвердился и объявил, что так как Артоня сбежал, президентом единогласно избран он. Свистун, а премьер-министром назначен Николай Артамо­нович, известный в бывшей половецкой республике по прозвищу Антисемьит. Председателем Верховного Со­вета стал Андрюшка Вшивый Глист. Большинство ми­нистров согласилось сохранить за собой прежние по­сты, но без перемещений не обошлось. Бывший спикер парламента и мининдел Сергей Макарыч получил пор­тфель министра пчеловодства, а бывший минпчел Микит Чистяков возглавил вновь созданный Комитет по телевидению. О том, как он нашел общий язык с Предсовмина, бывшим Антисемьитом, которого Микит об­зывал поклонником СПИДа, официальные документы умалчивают. Было также объявлено, что все решения прежнего правительства насчет дач и т. д. остаются в силе.

Речь свою Свистун закончил здравицей, выкрик­нув:

— Да здравствует Великая Половецкая… тьфу ты… Масловецкая революция! Ура-а!

Народ безмолвствовал.

В этой тишине Свистун услышал за спиной ис­пуганный шепот бывшего Вшивого Глиста.

— Гля-кось! Никак сам секретарь Чугунов жалует!

С высоты ящика поверх голов масловцев хорошо было видно, как у мельницы сворачивает с грейдера, направляясь к ним, черная «Волга» секретаря райкома партии, а по совместительству председателя райсове­та. Шипящий шелест прошелся по толпе, словно тыся­ча змей зашипело одновременно:

— С-с-секретарь!

Нет, это не порыв ветра подхватил кучу сухих листьев и потащил по дороге, не табун лошадей поска­кал по степи, это население суверенной республики проворно хлынуло домой, решив, что из окон изб интересней смотреть, как секретарь райкома подкатит к магазину. А впереди всех, словно опытный вожак стаи, уверенно летящий к намеченной цели, мчался скорыми мелкими прыжками президент республики.

 

Сентябрь 1990 г., д. Масловка Тамбовской обл.;

май 1991 г.. г. Ялта