Владимир Яранцев: «Непременно восторжествует добро!»

О романе Петра Алёшкина «Откровение Егора Анохина»

Эта история могла случиться со всяким, в любой губернии, в любой деревне. Всем ходом повествования Петр Алёшкин подчеркивает, что его герой Егор Анохин ничем особенным не отличается от крестьянского «мира» тамбовской деревни Масловки. Даже шашка, полученная им от «красного» командарма Тухачевского, не выделяет его из массы других, играя роль чеховского ружья, которое «выстреливает» позже.

Егор свой, то есть такой же неособенный, и в собственном доме, в семье: сын своего отца Игната, своей матери, брат двух своих братьев, и этим он интересен. Даже его «комсомольство» воспринимается чисто внешнее, неорганично. В селе он просто один из односельчан, его трудно представить вне их социума. Он не может не пойти на сход и не выступить, если его попросят, даже такие, как Мишка Чиркунов, и сдать скот с продовольствием по приказу продотрядовцев. Так же «коллективно» Егор ведет себя и среди красноармейцев: только явная наглость Маркелина и все того же заклятого Мишки заставляет его поступить в соответствии с неписанными законами крестьянства, его инстинктами чести и справедливости. Не рискуя усомниться в индивидуальности Егора, можно сказать, что он – типичный («собирательный») представитель своего сословия, которое у П. Алёшкина является лучшим, главным в России. Не зря такое важное место уже в начале романа занимает «Мирской приговор» крестьян Масловки о невозможности жить и работать в условиях новой власти, не уважающей прав земледельцев. И хоть отец, инициатор этого «приговора», устраняется неправедной властью из жизни и из романа, «мир» остается носителем этой коллективной морали тружеников. В отличие от морали бездельников, пьяниц, насильников и убийц, которые в рядах «красных», как дает понять автор, совсем не редкость.

Именно по этому признаку: «труженик» — «бездельник» — и противопоставляются «красные» крестьянам, которые не могут существовать по отдельности, индивидуально без ущерба для своей нравственности. Но даже если кто-то из них временно пребывает вне деревни, он старается нести в душе этот заряд коллективизма и соборности. В этом смысле, кстати, Мишку в 1989 году убивает не Егор, а вся Масловка, натерпевшаяся от него за долгие годы. Со стороны виднее: Чиркун, очевидно, и на самом деле вобрал в себя все худшее, что есть в этой власти, стремившейся утвердиться за счет крестьянства, его трудов, терпения и покорности, на нём построить свое благополучие.

В итоге роман становится полем битвы двух почти символических фигур — крестьянина по рождению, воспитанию и поведению Егора и оторвавшегося от крестьянской нивы маргинала, уголовника и «советчика»-чиновника в одном лице Мишки (не заслужившего даже полного имени-отчества). Сам автор усиливает это впечатление символичности апокалиптическими названиями глав: «семь печатей», «семь труб», «семь чаш». Несмотря на откровенную простоту и прозрачность повествования, кажется, что в единоборство вступают не просто люди, а Силы добра и зла. При этом люди, как кажется, поступают инстинктивно, согласно своим родовым (или безродным) понятиям и признакам, становясь исполнителями воли этих Сил.

Таким «исполнителем» выглядит в романе Антонов, глава крестьянского восстания. И вновь автор, как и при изображении своего главного героя, не очень-то ярко выделяет его индивидуальность: «худощавый, чисто выбритый всадник». Он готов выделить необычное, скорее, в покрое его брюк, «обшитых коричневой кожей», чем во внешности. В остальном же он – типичный «сельский учитель», почти что свой для «мужиков». (Кстати, Егор позже признается, что мечтал «быть учителем в тихой деревне»). Важнее подчеркнуть внутреннее, скрытое за внешностью: острый глубокий ум в сочетании с детским добродушием – фактически, идеал «народного заступника», некрасовского Гриши Добросклонова. Антонов и сам как будто бы воплощенный народ, а не часть его, не «партия». И потому в его «банде» нет различия по партийному признаку, в нее легко вписываются и коммунисты и так же легко отпускаются на волю арестованные.

Казалось бы, Егор должен был бы немедленно прийти к Антонову, согласно логике и инстинкту народности, народного заступничества. Однако автор не спешит: ему надо, во-первых, показать противоположный лагерь «красноты» изнутри, непредубежденными глазами Егора, суету, маневры, ход и характер действий напуганных коммунистов в столкновении с недавно еще защищаемыми ими от «белых» крестьянами. А во-вторых, показать абсурд и ужас раздвоения человека народно-христианского мировоззрения, вынужденного служить власти, освободившей народ от «Дома Романовых», помещиков и интервентов, но душой принадлежащего «Мирскому приговору» и «Союзу трудового крестьянства». Идеологии тех, кто, эту власть коммунистов-большевиков отвергая, призывает к установлению власти свободно и честно выбранной. Егор со святой наивностью не сурового реалиста, трезво глядящего правде в глаза, а мечтательного идеалиста, думает в разгар грабежа и резни в деревне Коптево: «Непременно восторжествует добро с предельной беспощадностью. Придет срок! Не может такого быть, чтобы не восторжествовало! Есть же, должна быть, на земле и праведная кара! Она должна пасть на него!», чтобы покончить, наконец, с его раздвоенностью.

Таким, как Егор, людям нелицемерным, выносить ее долго невозможно: один из Егоров, «красный» — «деловой, серьезный», другой, «антоновец» — «хмурый, подавленный, тоскующий», неизбежно сгинул бы в противоречиях, если бы не Христорождественский собор, возле которого Егор чувствует себя «легко, благостно», «вечно». Только это соборное чувство и помогло Егору пережить «антоновщину» (слово, верное и для «красных») и приобрести иммунитет к опасности последующих событий. Это вечно христианское в душе совпало для Егора с любовью к Насте. То, что она — дочь священника, может показаться нарочито-искусственным, придуманным автором для очевидности контраста между праведно-христианской, трудовой моралью и неправедной властью разорителей и потребителей крестьянства.

Однако в художественной системе П. Алёшкина, рисующей происходящее как «русскую трагедию», как вехи одного процесса-Апокалипсиса, именно такая расстановка действующих лиц романа, являющихся, по сути, жертвами выпущенного на волю Зла, теряет искусственность. С другой стороны, эта христиански преодоленная искусственность ведет произведение по пути не эпопеи, а просто романа со всеми его «родовыми» приметами, включая авантюрно-приключенческие. Действительно, Егор — не Григорий Мелехов. Хотя шатания тамбовского героя, его почти казачий, включая южнорусскую лексику, быт, во многом (трагедия любви, контрреволюция, станичный народ-«мир») сближают героев.

В Егоре, однако, при всей трагичности его фигуры, больше чисто русской мягкости, богопослушности (на всё Божья воля). Он крестьянин, а не казак, он генетически, почвенно русский, тогда как в Мелехове половина турецкой крови. Неволя, веками тяготевшая над царевыми и помещичьими данниками, и воля, выражавшаяся чаще лишь в уповании на Бога, слишком тяготеет над российским крестьянством. Именно поэтому дальнейшие события развиваются приключенчески-трагично, а не, так сказать, трагедийно-трагически. Автор и сам поддерживает эту версию еще в «антоновской» части романа: «Анохин знал, что не удаль это была, не лихость, а безрассудство, безумие, ненасытная жажда мести. Кому?» — спрашивает он. Слишком уж очевиден объект этой мести, чтобы обобщать ее до мщения и возмездия по большому счету. Да и сам автор постарался сосредоточить ее на одном, вполне конкретном объекте – Мишке Чиркунове. Но при первой же встрече после трагедии изнасилования месть вдруг уступает место прощению, которое поднимает его, необразованного крестьянина, не только над проклятием гражданской войны, но и до пушкинского «как дай вам Бог любимым быть другим» и еще выше – до христианского «возлюби врага своего».

Повторим, что во всем происходящем и с Егором, и с Мишкой (тот клянется, что, кроме всех, и «себя ненавидел» и потому «что хошь готов был сделать»), со всей страной вообще ощущается большая доля фатальной бессознательности, предопределенности. Будто не люди любят и ненавидят, воюют и мирятся, а некие высшие силы, стоящие за ними. Если бы автор поставил точку на эпизоде прощения Егором Мишки, то получился бы прекрасный рассказ-новелла о судьбе людей одного села, разведенных революцией и гражданской войной в духе «Донских рассказов» М. Шолохова. Однако замысел П. Алёшкина шире: он хочет, чтобы герои испили чашу страданий до дна, прошли через 1937-й, Великую Отечественную и дожили до «перестройки». Но пройти такой временной и жизненный марафон, оставшись прежними жителями патриархальной Масловки, герои писателя уже не могут. И они действительно неузнаваемо меняются. В начале третьей части романа кадровый чекист тамбовского ГПУ Егор Анохин предстает «нелюдимым, беспощадным одиноким волком». Он стал грозой бандитов, «научился выхватывать револьвер из кобуры за долю секунды, стрелять на шорох с обеих рук». Он успел жениться и разойтись с нелюбимой женщиной, получить высшее образование, «заматереть» в своей угрюмой роли бывалого оперативника. То есть прожить «вторую» жизнь, прежде чем вновь встретиться со своей «первой» жизнью.

Встреча с Настей и Мишкой, остававшимся ее многолетним мужем, переводит роман в другой проблемный регистр — личного, отдельного, свободного существования двух влюбленных людей, их законного счастья, вопреки все той же обюрокраченной власти «красных», превративших государство в карательную машину. Здесь уже и речи нет о чем-то сверхличном, Бог сюда словно бы и не вмешивается, только сочувствует влюбленным. Да и когда об этом, горнем, думать, если счастья Егору и Насте отведено всего три года до и несколько лет после войны. Тем более что весь мир для героя заслонила она, его «касаточка», которая ушла от мужа-насильника, пожертвовав сыном. Улицы города, река Цна, закаты и рассветы, «поля с васильками во ржи», облака и солнце, существовали тогда только вместе с ней и в связи с ней, принадлежа только им обоим. Козни Мишки, коллеги Егора по НКВД, против их солнечной любви на этот раз строятся уже вполне конкретным человеком, насмерть обиженным мужем, а не символом, коварным врагом, в стилистике сталинских фильмов о «врагах народа».

В этой части романа даже цитаты из Апокалипсиса, как нарочно, прозаизируют повествование, переводят его из трагедии в роман с «любовным треугольником»: «И дано было ей облечься в виссон, чистый и светлый» (к гл. второй), «Кто ведет в плен, тот сам пойдет в плен» (к гл. третьей), «Если же не будешь бодрствовать, то я найду на тебя, как тать, и ты не узнаешь, в который час найду на тебя» (к гл. четвертой), «Имею против тебя то, что ты оставил первую любовь твою» (к гл. пятой). Характерно, что перед побегом из ловушки, расставленной Мишкой, Егор с горечью думает: «Господи, Господи, если ты есть, почему ты отвернулся от нас? Может, мы тебе слишком насолили своими пустыми делами и вечными грехами? Нету его, Бога, сами себе гадим, самим и надо выкручиваться».

Не потому ли Господь и наградил «пропащими годами» разлученных влюбленных, что они потеряли в него веру? За эти двенадцать лет отсутствия на родине Егор успел повоевать, попасть в плен и даже сойтись с немкой Эммой, создав с ней нечто вроде семьи со своими детьми. Егор в очередной раз становится типичным человеком своей новой среды: крестьян, одетых в шинели (милицейскую или военную) и избежавших ГУЛАГа только потому, что очень любил свою «касаточку». Может быть, поэтому автор следующее десятилетие пробежал едва ли не в одном предложении: «После войны Егор восстанавливал Днепрогэс, потом там же работал». В то время как события трех революционных лет едва вместились в первую главу.

Третья часть, однако, вся состоит из перекличек с первой: мечта об учительстве свершилась, пусть и на шестом десятке лет (он «устроился учителем русского и немецкого языка» в соседней деревне), он живет вместе с Настей, чья судьба еще менее самостоятельна, чем близких ей мужчин. Но вместе с осуществленной мечтой возвращается и зло, которое в 20—30-е годы было универсальным, в 30—40-е злом конкретным, а в мирные 50-е явилось не столько разрушить счастье Егора и Насти, сколько обмануть и запутать их ложью «божественной». В соответствии с потаённым замыслом автора об участии в «русской трагедии» сил внечеловеческих это зло в лице постаревшего Мишки наконец-то облеклось в религиозные одежды. И даже рассказ о беспутной жизни и нелепой смерти младшего брата Ивана в свете явления Мишки кажется не вставной новеллой, а предвестием пришествия «антихриста».

«Высокий, костлявый старик», похожий на странника, он на самом деле напоминает фигуру библейскую. Только какую? Нетрудно угадать, что отрицательную, иудину. Стоило супругам пустить лжепророка смирения и христианской любви в свой дом, и беда не замедлила прийти. Приобретя иммунитет от своего кровавого прошлого в виде славы благочестивого «старца» и «чудотворца», уже теперь Михаил Трофимович вытеснил Егора (прикрывшись внуками) из его же дома. И, кажется, вот-вот присвоит себе Бога, того, отрицаемого «Господа», без которого Егор и Настя все же не смогли бы пройти крестный путь своей жизни. «Истребивший пол-Масловки» Мишка Чиркун в роли служителя божиего — что могло быть для Егора кощунственней, противоестественней?!

Убийство святотатца становится, таким образом, актом того возмездия, которое свершается не столько человеком, сколько высшей Силой. Перед этим помудревший Егор произносит монолог о русском Боге, которого русичи отвергли еще со времен «пьяницы и деспота» князя Владимира. «У чужого Бога хорошей жизни просить» — вот главный грех народа, позволившего людям вроде Чиркуна рядиться в одежды праведников. В этом и состоит, на наш взгляд, главная мысль романа, в этом состоит также и главное «откровение» Егора Анохина, обычного человека, так и не заметившего, что прожил жизнь героя. Не зря его имя перекликается и со словом «герой» и с именем «Егорий (Георгий) Победоносец». Как этот русский святой и герой убил копьем Змея, так и Егор пронзил врага, покушавшегося уже не на тела, а на души доверчивых людей, ножом именно в шею. Будто разил Змея.

В том-то и состоит достоинство реалистической прозы, что кажущаяся ее простота исполнена сложности. И наоборот, произведения, намеренно усложненные, как правило, не особенно глубоки. Часто они просто примитивны смыслово и эмоционально, в лучшем случае малопонятны. Секрет по-настоящему глубокой прозы на самом деле прост – любить то, о чем пишешь, и писать то, что любишь. Самая же «главная» в мире любовь – к своей родине, родным местам. И П. Алёшкин поет ей вдохновенный гимн: «Вышел Анохин из Подгорного и пошел краем крутого оврага, дно которого заросло высоким бурьяном. Оттуда доносилась, звенела грустно и нежно песенка овсянки, сплетаясь с сухим треском кузнечиков. Древний Кирсановский шлях. От Кирсанова к Борисоглебску тянется. По обочинам дорога заросла кудрявой муравой, а возле жаркой ржи, да и средь нее синеют васильки, растопырился колючий осот, виднеются бледнозеленые, словно подернутые плесенью, стебли молочая. Прямая широкая дорога уходила перед Егором в бесконечную русскую даль, и там вдали над желтой нивой, на самом горизонте, кучерявились, плавали в раскаленном воздухе верхушки деревьев. Егор знал, что растут они на Чугреевском кладбище. Сбоку, на склоне оврага, серело стадо овец. Пастух сидел неподалеку на краю поля и что-то делал. Тишина, вечная тишина срединной Руси. И от этой тишины, от сладковатого запаха созревшей ржи, от горячего солнца, застывшего высоко в белесом раскаленном небе, от бесконечной дороги с мягкой пылью и кудрявой муравой, от очарования золотистых полей, заполнивших, казалось, весь мир, — непонятной грустью, счастьем, восторгом сжало грудь Егора. Как хорошо, что выпало ему родиться, жить на этой беспокойной, но такой до жути прекрасной земле!».

И в этом «хорошо» Петра Алёшкина, автора романа «Откровение Егора Анохина» — его откровение о том, без чего не написать ни одной настоящей строки. И не прожить настоящую жизнь, которую прожил его герой Егор Анохин.

Владимир Яранцев